Глава 28

Необычный дом с красивыми скульптурами на фасаде я нашла сразу. Подъезд оказался не заперт, внутри на стене висела табличка «Квартира 1а», жирная стрелка, нарисованная под ней, указывала на лестницу, ведущую вниз. Я спустилась по выщербленным ступенькам, увидела дверь, на которой был нарисован большой глаз, под ним надпись «Мы все видим». Створка распахнулась, выглянула полная женщина в бордовом платье.

— На что угодно спорю, вы — Дарья! — весело воскликнула она. — Молодая совсем! И это отлично! Неохота со старой перечницей, такой как я, работать. Входите скорей, сейчас чаек забацаю.

Продолжая болтать, хозяйка втянула меня внутрь, и я ахнула:

— Вот это да! Сколько метров в этом зале?

— Вроде триста, — протянула Фомина, — или четыреста. Точно не знаю. По документам помещение нежилое, мастерская, что не мешает мне распрекрасно в нем обитать. ЖЭК, или как там теперь эта контора называется, ко мне не пристает, потому что один добрый человек еще в девяностые годы помог мне подвал приватизировать. Правда, как-то раз его у меня пытались отнять, однако дуля им всем!

Говоря без умолку, Надежда Павловна усадила меня за стол и налила чай в красивые кружки. Потом вдруг спросила:

— Ну, где рукопись? Надеюсь, вы принесли бумажный вариант? Терпеть не могу на компьютере работать. Ноутбук есть, но радости от него никакой.

— Рукопись? — переспросила я.

— Да, вашей детской книги, которую я буду иллюстрировать, — сказала хозяйка подвала.

Тут только до меня дошло. Дарья Васильева не редкое сочетание имени и фамилии. Официантка Анна не могла ничего рассказать обо мне Фоминой. Герасимова не знакома с Надеждой Павловной, с ней общалась тележурналистка Александра Пуськова.

— Простите, — смутилась я, — вышло недоразумение. Меня зовут Даша, и по фамилии я Васильева. Но — не писательница.

— А кто? — опешила Фомина.

— Вы знакомы с Вероникой Балабановой? — задала я свой вопрос.

С лица Фоминой стекло приветливое выражение.

— Ясненько… Давайте сразу расставим все точки над i. Долги Вероники я не оплачиваю. Не знаю, что она вам насвистела, но мы не кровные родственницы.

Она на секунду умолкла, потом продолжила:

— В замшелые годы я дружила со Змеем, мы были его мармеладками, поэтому я взяла к себе Нику… Но вы, наверное, ничего не понимаете?

— Да, — кивнула я, — то есть нет! Не понимаю!

— Сколько Балабанова у вас денег выпросила? — спросила Надежда. — Что она вам обещала? Наболтала, что я ее мать? Родная тетя? Вы в ее присутствии вроде как со мной беседовали по телефону, и я гарантировала честность пакостницы? Она, конечно же, сама набрала номер, а потом вам трубку сунула? Так это не я говорила, а какая-нибудь ее подельница.

Я молчала, а Фомина продолжала кипеть от возмущения:

— Вот же мерзавка! Опять началось! Давно никто не приходил, на меня не налетал, я думала, ее поймали наконец и посадили. И вот вы явились!

— Вероника Балабанова умерла, — тихо сказала я.

Фомина замерла с открытым ртом.

— И Александра Пуськова тоже, — договорила я. — Правда, что они были сводными сестрами?

— Вы кто? — мрачно спросила художница. — На сотрудницу полиции категорически не похожи. И дело не в одежде или серьгах, которые в ваших ушах переливаются, не в сумке и обуви. Взгляд у вас другой, не цепкий, не злой. Что вас сюда привело?

Я вздохнула и рассказала Надежде Павловне всю правду. Надо отдать ей должное — сама говорливая, она умела слушать. Фомина не произнесла ни слова, пока я не замолчала.

— Про Марфу я никогда не слышала, — была первая ее фраза. — Может, они в самом деле в детстве дружили?

— Кто такие мармеладки? — спросила я. — Вы сказали: «Мы были его мармеладками…»

— Гарем Змея, — усмехнулась собеседница, — коммуна «Любовь», девочки-мармеладки.

— Хиппи? — уточнила я.

— Нет, — улыбнулась Надежда Павловна, — дурочки. Мы познакомились, когда поступили на первый курс. Мы — это Змей, Ежик, Синица, Белка, Лиса и другие. Синица — это я, кличку получила по месту жительства, по Синицыну переулку. Касьянов — Змей, потому что он был тощий, гибкий, легко в любую щель просовывался. Белка — Таня Михайлова, мать Саши и Ани. Лиса — Лена Орлова, родительница Вероники. Ежик — Боря Ткачев, у него волосы торчком, как иголки, стояли. Ну и еще другие студенты были. Сначала мы просто большой компанией собирались в моем подвале. Пили дешевое вино, рассуждали о нашей стране, понимали, что никогда не сможем творить так, как хочется, всерьез думали уехать на Запад. Антон Горкин нас постоянно упрекал: «Сейчас-то вы храбрые, а детьми обзаведетесь, и живо буржуазные ценности во главу угла поставите: дача, машина, отдых на море, ковер на стену». Мы все орали: «Никогда!»

Художница взяла в руки чашку, сделала глоток.

— День ото дня Горкин становился все злее, один раз чуть ли не с кулаками на нас бросился: «Хорош болтать! Сидите в тепле, на родительские деньги живете. Сейчас на советскую власть исподтишка потявкиваете, потом по домам разойдетесь и в пуховые постели ляжете. Белка, ты какую курсовую рисуешь? Название скажи». — «Залп «Авроры», — ответила Михайлова. «Ты же вроде против коммунистов, — подковырнул ее Антон. — Почему не малюешь «Расстрелы граждан в тридцатые годы» или «Голод в Поволжье»?» — «Таких тем деканат не предлагал», — протянула Таня. «Сама бы выдвинула», — налетел на нее Горкин. Михайлова промолчала. «Все вы трусы, — заявил Антон, — Че Гевара ни из кого не получится». — «Сам-то какую работу выполняешь?» — спросил у него Змей. «Я анималист, — ответил Антон, — мои герои — кошки. Людей не люблю». — «Зачем тогда к нам приходишь?» — поинтересовался Ежик. «Просто так, — пожал плечами Горкин. — Куда еще деваться? У вас жрачка есть, выпивка. Тепло, светло и мухи не кусают».

Фомина посмотрела на меня.

— Мне Антон совсем не нравился. Агрессивный, всех на баррикады звал. А мы просто языки чесали, никто не собирался коммунистов свергать. В советские годы трындеж на кухне был любимым развлечением интеллигенции. Писатели, композиторы, художники, которые не достигли большого успеха, не были обласканы властью, пили водочку и гудели о том, какие прекрасные произведения искусства они могли бы создать, кабы не существующий режим. Вот на Западе свобода, а у нас… одно дерьмо. Продукты, искусство, люди, жизнь — все дерьмо… Потреплются и разойдутся. Эмигрировать никто не спешил. Все знали: сразу за кордон не выпустят, зато с работы вытурят, могут психически больным объявить, по клиникам затаскают, уколами замучают, от которых в самом деле одуреешь. Если даже и удастся улизнуть по еврейской линии, то за бугром с нуля начинать придется. А это страшно. И кем в той же Америке работать? Там своих писателей-композиторов хватает, приезжие романописцы таксистами пашут.

Рассказчица вздохнула, бросив на меня короткий взгляд.

— В общем, потрындят непризнанные гении и разойдутся, всем недовольные, по домам. Утром же оратории да поэмы под названием «Широко шагает рабочий класс» старательно пишут, потому что кушать охота и жена шубу требует. А вечером опять за бутылкой языки оттачивают. Редкие люди на самом деле за свои идеалы боролись. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году на Красную площадь протестовать против ввода советских войск в Чехословакию вышло то ли семь, то ли восемь человек, уж не помню точно сколько. Остальные негодовали на кухнях под водочку. Ну и мы были такие, как все. Антон нас раздражал, в конце концов я ему сказала: «Знаешь, мы тебе вовсе не рады. У нас складчина, один ты почему-то всегда пьешь за чужой счет, ни разу бутылку не принес». И он перестал приходить. А где-то через месяц в институте перестал появляться, нам сказали, что взял академку. К тому моменту мы уже решили, что главное в жизни любовь, и поселились вместе в этом подвале.

Надежда Павловна криво усмехнулась.

— Сами себя мы считали очень революционными — отрицали законный брак, подчеркивали, что на пары не делимся, спали друг с другом кто когда с кем хочет. Теперь-то я понимаю, что воду в основном Змей мутил. Федька из провинции, откуда-то из Сибири, кто его родители, понятия не имею, он о них никогда не говорил. Касьянову не нравилось жить в общежитии в комнате, где еще четверо соседей. У меня-то лучше. И девочки под рукой. Я, Белка, Лиса всегда готовы были с ним в койку лечь. Кроме нас, в подвале постоянно тьма народа тусила. Что тут творилось…

Фомина махнула рукой.

— Водка, косячки, секс, разговоры о великом… в общем, настоящие революционеры. И вот однажды Змей, вернувшись домой мрачнее тучи, сообщил плохую новость…