Холодная весна в Провансе
1
Нас обманывали – вместо абсента нам подсовывали анисовую водку.
Причем французы разводят ее водой, отчего она становится мутной, как кокосовое молоко, а запахом напоминает настойку алтея – да, ту самую аптечную «алтейку», которой нас поили в детстве от кашля. Между тем анисовая водка в чистом виде представляет собой пойло градусов пятидесяти пяти. Когда, в безуспешных поисках легендарного абсента, мой художник просил принести неразбавленный напиток, на него смотрели как на безумного русского пьяницу.
А в кабачки, бары и прочие питейные заведения мы заскакивали то и дело, чтобы укрыться от холодного весеннего дождя, который настигал и гнал, и гнал нас своей жесткой метлой по Лазурному берегу и Провансу.
Вбегаешь так с залитой потоками улицы в теплую комнату тесного бара где-нибудь в Арле, на площади Ламартин, присаживаешься за стол, стуча зубами и заледенелыми костяшками пальцев, просишь абсента, – по-человечески: аб-сен-та! – а тебе приносят какую-то аптечную муть…
* * *
…Но в первый день нас еще морочила безмятежность Ниццы: обволакивающая нежность воздуха, прозрачность слабой листвы, пернатая зелень пальм, роскошь колониальных дворцов, лимонадная шипучесть бирюзовых волн с белым рваным пухом пены…
Протяженная Английская набережная, – средоточие знаменитого курорта, променад, по которому в разные годы и века фланировали члены королевских и царских фамилий всех стран, блестящая знать, великие авантюристы, композиторы, художники, артисты, писатели, фокусники, шарлатаны, революционеры, террористы… – все мировые знаменитости, на перечисление имен которых потребовался бы не один час…
По Английской набережной разъезжает смешной туристический поезд с сахарно-белой трубой. Там и сям на металлических, будто специально выкрашенных в цвет здешней волны стульях сидят и смотрят на прописанное докторами море почтенные господа.
В огороженном загоне резвятся на горках роллеры.
Мы останавливаемся и долго не можем отвести взгляд от одного из них – светловолосого, лет пятнадцати, отчаянного и легкого: он взмывает по помосту, переворачивается, поджав ноги, в воздухе и с оглушительным грохотом роликов обрушивается на деревянный наклонный помост, чтобы ухнуть вниз и вновь вознестись, зависнув на мгновение в полете.
Минут двадцать мы стояли и все ловили взглядом этот момент, миг отрыва поджатых ног от взмывающей вертикально плоскости доски – продолжение полета, винт вокруг собственного, торпедой сгруппированного тела, и – грохот приземления…
В этот чуть ли не единственный во всей поездке не то чтобы солнечный, но молочно-парной день, с двумя синими прорехами в надорванной обертке весеннего неба, мы гуляли с утра в верхних кварталах Ниццы, среди безумной роскоши вилл за арабесками чугунных оград, будто нарисованных в воздухе рукой самого Матисса, среди кустов и деревьев, изобретательно подстриженных виртуозом садовником…
По окрестным холмам, между оливами, льющими по ветру серебро листвы, между черными обелисками кипарисов, кустами лиловой лаванды и темно-зеленого лавра была рассыпана белая Ницца – город миллионеров и мировой элиты.
Ниже спускалась Ницца торговая, цветная, желто-красная, испещренная пузатыми черными граффити, – Ницца переулков и площадей, ресторанов и баров, лавок и магазинов, прачечных, булочных и аптек, витрин, запечатанных на ночь бельмами глухих рифленых жалюзи, – Ницца рыночная, клошарная, иммигрантская, криминальная…
…После полудня спустились вниз, к площади, на которой медленно угасал воскресный рынок – сворачивались полосатые тенты, подметались пустые прилавки, и только рыбные ряды еще вяло шевелили хвостами и клешнями крабов и лобстеров.
Меня всегда завораживает живность морской утробы. И я медлила, в который раз прогуливаясь мимо наклонных, набитых колотым льдом жестяных поддонов, любуясь черно-зелеными мшистыми раковинами мидий и устриц, розовыми рогаликами креветок, непристойного цвета и вида лобстерами и серебряными лентами невиданных рыб, вмерзших в синее крошево льда…
(Я томилась без книг, которые обычно тщательно подбираю себе в дорогу – по тональности, по настроению, по краскам, – в зависимости от местности нашего пребывания. В поездку по Лазурному берегу и Провансу я отложила давным-давно читаные и заглохшие в памяти «Сказки для Нинон» Золя и «Тартарен из Тараскона» Доде. И забыла книги дома на письменном столе. Перед сном в гостинице маялась, как наркоман в ломке, листала городской туристический справочник, забытую кем-то в фойе газету «Таймс»).
…Наконец Борису удалось уволочь меня из замороженного царства награбленных у Нептуна сокровищ, и часа полтора мы шлялись по Английской набережной, останавливаясь, облокачиваясь о железные поручни, глядя вниз, в колыхание волн, и пытаясь определить цвет воды в каждую следующую минуту. Сделать это было совершенно невозможно: цвет менялся не только от скорости движения облаков, от дуновения ветра, от направления волн – но даже от наклона вашего тела на парапет набережной…
Я вспомнила, что читала где-то о редких водорослях и микроэлементах, окрашивающих воду здешнего побережья в этот воспетый всеми, кому не лень, неповторимый цвет пронизанной солнцем лазури.
Борис заметил, что о цвете Средиземного моря замечательно писал Ван Гог в одном из своих писем, анализируя все составляющие неповторимого оттенка морской воды, в котором видел и фиолетовые, и серые, и оранжевые, и даже черные тона…
– А он мог связать два слова на бумаге? – лениво осведомилась я. – Он же был сумасшедшим…
В эту минуту мы услышали вой беспрестанно сигналящих машин. По дороге вдоль набережной приближался кортеж из семи или восьми автомобилей; первый был украшен свадебными лентами.
На дверцах машин со спущенными стеклами сидели, опасно высунувшись и размахивая флагами, молодые люди столь знакомой по нашим широтам внешности, что даже если б из каждой машины не неслась заливистая восточная песнь, усиленная динамиками до мощности полкового марша, мы бы узнали их и так…
Кажется, даже неутомимые роллеры завязали в воздухе петли своего виртуозного бега в никуда…
Свадебный кортеж пронесся мимо оторопевшей оглушенной публики и скрылся вдали, постепенно затихая… И еще минут пять казалось, что утонченная аристократическая Ницца со своими отелями-дворцами, кипарисами, раскидистыми пальмами и кустами разноплеменных роз испуганно отряхивается, приходя в себя…
– А что это за флаги у них в руках? – спросила я.
– Если не ошибаюсь, алжирские… – задумчиво сказал Борис.
Но Ницца – небольшой город. Минут через двадцать издали опять разнеслась, приближаясь и оглушая, жалоба любви; нестерпимо долбили воздух автомобильные гудки – свадебный кортеж пронесся мимо публики, вопя и гикая под сенью алжирских флагов…
– Давай уйдем отсюда, – предложил мой муж, когда свадьба унеслась и сгинула за гребнем горы.
– Они уехали…
– Они вернутся, – мрачно возразил он и оказался прав: еще дважды, распугивая туристов, проносилась обезумевшая свадьба вдоль Английской набережной в разных направлениях.
Это были тревожные дни, когда радио, газеты и телевидение доносили новости о поджогах синагог, об осквернении кладбищ, повсеместном нападении на частных лиц в городах Франции. Но эту поездку мы планировали так давно, так любовно выверяли маршрут, так мечтали о лазурной Ницце и солнечном Провансе, что решили ехать во что бы то ни стало. Издалека, уверяла я, слухи и события всегда кажутся более мрачными, чем вблизи.
Однако в день нашего приезда Ницца оказалась обклеенной листовками, извещающими о митинге в поддержку борьбы палестинского народа. И только в глухом переулке старого города на одном из таких воззваний, нашлепнутом на железные жалюзи закрытой аптеки, мы увидели выкрик черным фломастером поперек листа: «Арафат – убийца!»
В день объявленной демонстрации в поддержку борьбы палестинцев мы поднялись в горы – там, на холмах Верхней Ниццы, ждали нас музеи: «Библейское послание» – Шагала, с монументальным мозаичным панно, витражным залом и огромными холстами на библейские темы, и – рукой подать вверх по холму – Дом-музей Матисса, ясного, светлого, счастливого художника, чей белый дом-лабиринт кажется освещенным одними лишь рисунками…
Потом мы долго стояли на балюстраде, с которой открывался вид на Ниццу – в солнечный день, наверное, ослепительный, сейчас залитый парафиновым светом набухшего, как фасолина в вате, солнца…
К обеду спустились вниз, зашли в маленький бар, один из многих в веренице баров, пиццерий, ресторанчиков и пабов, куда мы заскакивали посреди дня – выпить кофе. В его сумеречной глубине, еще более затемненной большим тентом снаружи, выдвинутым чуть не до середины узкой улицы, отблескивали бокалы над прилавком и в совсем уже интимной тьме за спиной бармена выстроились стеклянные цветные пузачи.
Мы взяли по чашке кофе, сели у окна, так, чтобы видеть булыжную мостовую взбегающей вверх улицы, внаклон стоящий на ней щербатый стол с двумя колченогими табуретами, и дом с витриной антикварного магазина, в которой так же косо стояла этажерка с пыльной бронзовой лампой.
Выравнивалась вся улица наклоном головы к левому уху.
Боря спросил абсента и впервые тогда получил рюмку мутной жидкости, к которой стал подозрительно принюхиваться…
Отсюда видно было, как с противоположного тротуара к дверям забегаловки направился маленький бородатый бродяга с гитарой. За ним мельтешила короткими лапами белая лохматая собака, сразу милая для нас, так как напомнила собственного нашего пса.
Бродяга взял круассан, запаянный в целлофан, чашку кофе и, выйдя наружу, уселся за наклонный стол. Надорвал пакет и с медленным равнодушным упорством рудокопа стал проворачивать за морщинистой редковолосой щекой комок круассана, задумчиво скармливая кусочки псу, сидящему у ног.
Часам к четырем спустились к набережной…
На площади, где вчера все блистало рыбьей чешуей, мерцало во льду створками мидий, светилось зеленоватой бронзой молодых лимонов, где два выкрашенных в ликующее золото пухлощеких архангела из папье-маше трубили над рыбной лавкой в свои золотые трубы… почти разбрелась толпа. Ах да, здесь же должен был проходить митинг! Вокруг было мусорно, валялись листовки, обрывки плакатов, обертки от мороженого…
Навстречу нам тесно сбившейся стайкой шли несколько девочек лет пятнадцати, и когда они приблизились, мы вдруг увидели – вдруг ослепли! – от бликующих шестиконечных звезд из серебряной фольги, нашитых на их кофточки и платья.
И долго глядели вслед этой маленькой группе протеста, гадая, как родители не побоялись пустить школьниц на столь опасное ликование гикающей, скандирующей, размахивающей отнюдь не французскими флагами мускулистой оравы…
…На скамейке неподалеку лежал бородатый клошар, внешне напоминающий безумный гибрид художника Поля Сезанна с оперным Черномором. Подперев голову рукой, томно, как одалиска, он приподнимал ногу в закатанных до колен рваных штанах и рассматривал свою грязную поцарапанную икру… И даже когда стал накрапывать дождь и порыв холодного ветра унес в море промасленный пакет с остатками его обеда, он остался лежать – невозмутимый, как Диоген, непричастный ни к великолепию музеев и дворцов Верхней Ниццы, ни к иммигрантским воззваниям в поддержку чьей-то там борьбы, ни к протесту учениц еврейской школы…
Неуютной, холодной задалась эта поездка…
* * *
Дождь преследовал нас и в Антибе – в светлом, сливочно-кремовом городе. Шероховатая фактура желто-розовых стен здешних строений действительно напоминает завершающие нашлепки лопаткой мороженщика. Можно только вообразить себе, как все здесь напоено солнцем, когда оно раскаляет стену дома и румяные черепицы становятся похожи на хорошо прожаренные оладьи; когда полощется на морском бризе вывешенное за окна и на балконах белье, когда цветные паруса многочисленных яхт мелькают флажками в искрящейся сини… Когда, наконец, разглядывать дома и витрины вам не мешают зонты вездесущих туристов…
И все-таки дважды в тот день дождь давал нам передышку.
Выйдя из Музея Пикассо, мы сошли по истертым ступеням к набережной, туда, где мощная крепостная стена спускается прямо в море, где одинокий парусник бабочкой-капустницей присел на темном, цвета асфальта, горизонте – легкий, как на спичечном коробке. Сквозь частокол мачт в гавани береговая линия вылетала плавной дугой и вдали упиралась в зеленый холм с обугленной горбушкой старинного каменного форта…
Обнаружив, что дождь перестал долбить наш старый зонт, мы, торопясь, поднялись в город и пошли кружить по улицам… И вышли на площадь, где, огороженная лилипутским забором, плавно несла по кругу трех своих лошадок и двух верблюдов великолепная CARROUSEL AZUR.
Вся расписанная картинками из жизни старого Антиба, она, несмотря на дневное время, была изнутри освещена гирляндами электрических лампочек, сияла свежей позолотой упряжек и султанов на старательных лошадках, мерцала посеребренными кистями на седлах меж верблюжьими горбами, издали зазывала публику простодушной мелодией вальса и все крутилась бесконечной юлой, делая передышки лишь для того, чтобы новая порция туристов расселась и с дурацкими шутками пустилась в шарманочный путь…
Несмотря на припускавший то и дело дождь, в галереях, под тентами, в хлипких палатках, под дощатыми навесами раскинулся и говорливо торговал на прилегающих к площади улицах и переулках блошиный рынок.
Тут продавали все: старую и новую одежду, антиквариат, просто склеенные на живульку надбитые старые вещи, грошовую бижутерию, деревянных африканских божков со сморщенными, как сушеная хурма, грудями, утварь неуловимо индийского пошиба, вязаные шарфы и шапки, очки-парики-брелоки, ароматические свечи, сомнительную парфюмерию всех знаменитых фирм, декоративную косметику самых причудливых расцветок, рогатые и шипастые причиндалы приверженцев новейших эзотерических сект – ну и все остальное, совершенно необходимое странствующему студенту или демобилизованной солдатке израильской армии…
Например, в одной из таких палаток, где торговали мексиканскими накидками, медными кувшинами и тарелками, часами и порнооткрытками, я увидела скальп – скукоженный скальп с жесткими черно-седыми волосами. Он был надет на деревяшку и напоминал головню. В такие моменты я впадаю в транс: начинаю представлять себе человека, с чьей головы этот скальп был содран. Кем он был? И почему спустя много десятилетий, если не веков, я стою здесь (черт меня занес в Антиб) и разглядываю эти тусклые сухие пряди, предмет равнодушного торга…
– Насмотрелась? – Борис потянул меня за руку. – Сколько можно глазеть на это пыльное барахло?
Я послушно попятилась и чуть не оступилась: под ногами у меня на расстеленных газетах лежала надорванная картонная коробка, полная старых книг, из которой взгляд мгновенно выхватил знакомую яркую картинку на обложке – «Желтые подсолнухи в вазе», а затем уже и шрифт кириллицей: «Ван Гог.
Письма»…
(С возрастом я привыкла к таким вот якобы совпадениям, которые стряпают, незатейливо маскируя их под случайность, мои кураторы в департаменте небесных повинностей. А в юности, бывало, и поражалась, и ужасалась тому, как неустанно муштрует меня некий въедливый педагог, как плохо успеваю я по этим наиточнейшим дисциплинам, сколько раз сдаю переэкзаменовки и с каким бестолковым прилежанием зубрю и зубрю один и тот же параграф: «Осторожное продвижение в пространствах, смыслах и словах».)
Вот и сейчас я покорно наклонилась и подняла книгу. Многие страницы слиплись – похоже, кто-то пил над ней кофе с изрядным количеством сахара… Наугад раскрыла, стала листать:
Ищи только прекрасное, ищи в полную меру своих сил… Тео, мальчик, брат мой любимый… если ты когда-нибудь полюбишь, а тебе ответят: «Нет, нет, никогда» – ни за что не смиряйся!
– У нас есть эта книга, – сказал Борис.
– Знаю… – Я и вправду помнила корешок этой книги на полке у него в мастерской. Саму книгу только не помнила совсем. Обернулась, рассеянно оглядывая цветастое барахло палатки – покрывала, юбки, кружевные салфетки, грошовую посуду… Интересно, как физически попала сюда книга на русском?.. Впрочем, это как раз пустяки, – при нынешнем-то коловращении языков и рас…
– Ту юро, мадам! – то ли мексиканец, то ли индеец, – о, нынешняя Европа, коловращение языков и рас! – он выставил два пальца характерным жестом палестинской улицы, втолковывая мне цену.
– Пошли, в самом деле…
– Ван юро, мадам! Хорошая книга…
– Слушай, – сказала я мужу, – все равно мне нужно ежедневно бегать глазами по строчкам, а я забыла книги дома… Может, возьмем – совсем не помню, что он там кому писал?..
– А зачем тебе, он же был сумасшедшим! – мстительно напомнил мой художник. Вступился за бранжу.
Я опять полистала страницы наугад…
Чувствую, что отец и мать инстинктивно (не скажу сознательно) думают обо мне: пустить меня в семью им так же страшно, как пустить в дом большого взъерошенного пса. Он наследит в комнатах мокрыми лапами. Он у всех будет вертеться под ногами. И он так громко лает. Короче говоря, это – скверное животное… Кроме того, пес может взбеситься и укусить, а тогда уж придется звать полевого сторожа, чтобы тот пристрелил его…
Пес сожалеет только о том, что явился сюда, потому что там, в степи, ему было не так одиноко, как в этом доме… Визит пса был проявлением слабости…
– Пойдем, купишь путеводитель по Провансу, – нетерпеливо окликнул Борис уже снаружи. Он томится в любых торговых палатах, будь то бутик на Елисейских Полях или навес уличной лавки. – По крайней мере будешь знать, кто в кого здесь плюнул…
…Если опустить подробности и говорить только о существенном, Тео, – то взъерошенный пес, которого я попытался изобразить тебе во вчерашнем письме, – это мой характер, а жизнь этого животного – моя жизнь…
Я вижу двух братьев, гуляющих по Гааге (я рассматриваю их как посторонних и не думаю ни о тебе, ни о себе).
Один говорит: «Я должен сохранить определенное положение, должен остаться на службе у фирмы; я не верю, что стану художником».
Другой говорит: «Я буду собакой; я чувствую, что в будущем сделаюсь, вероятно, еще уродливее и грубее; я предвижу, что уделом моим до некоторой степени будет нищета, но я стану художником».
Итак, один – определенное положение в фирме.
Другой – живопись и нищета…
Говорю тебе, я сознательно избираю участь собаки: я останусь псом, я буду нищим, я буду художником, я хочу остаться человеком – человеком среди природы.
…Я уже доставала деньги из кармана куртки. Мексиканец-индеец взял монету, бросил ее в круглую жестянку на прилавке, удовлетворенно повторил:
– Хорошая книга, мадам. Про цветы…
* * *
…В кафе, куда загнал нас очередной порыв холодного дождя, мы заняли столик в углу, и по обыкновению долго препирались перед гарцующей от раздражения официанткой, водя пальцами по строчкам меню и выясняя друг у друга – что означает тот или иной соус. Дожидаясь, пока принесут спагетти, я вытянула из рюкзака том писем безумного художника и терпеливо принялась разлеплять грязные страницы…
…Писал ли я уже тебе о шторме, который недавно видел? Море было желтоватым, особенно у берега; над горизонтом висела полоса света, а над нею масса громадных темных серых туч, и видно было, как из них полосой низвергается дождь. Ветер сметал в море пыль с белой тропинки в скалах и клонил к земле цветущие кусты боярышника и желтофиолей, которые растут на утесах…
Официантка принесла спагетти и салат, поставила корзинку с булочками и бросила подозрительный взгляд на раскрытую книгу с запятнанными страницами.
– Ешь… – проговорил Борис.
– Погоди… здесь поразительные строки, настоящая живопись! – и стала читать вслух, не обращая внимания на брезгливую гримасу официантки:
– В ту же ночь я смотрел на крыши домов, которые видны из окна моей комнаты, и на верхушки вязов, темневших в ночном небе. Над крышами – звезда, одна-единственная, но прекрасная, большая, приветливая. И я думал обо всех нас, и о своих уже ушедших годах, и о нашем доме, и во мне родилось чувство, вылившееся в таких словах: «Не дай мне стать сыном, которого стыдятся, и осени меня Своим благословением не потому, что я заслужил его, а ради моей матери…
Это все – брату:
Если бы ты стал художником, ты, наверное, многому бы удивился, в частности тому, что живопись и все связанное с нею – подлинно тяжелая работа с точки зрения физической; помимо умственного напряжения и душевных переживаний, она требует от человека так много, что в настоящее время заниматься ею – все равно что принять участие в походе, сражении, войне…
– …Ну, это из ранних писем… – заметил мой муж. – Тогда он был полон надежд, здоров и ради покупки холста и красок мог голодать три дня – только трубка в зубах…
Хотя к тому времени он уже многое перепробовал, например, был проповедником, представляешь? Причем страстным, исступленным проповедником – ничего не делал и не желал вполсилы… Бросил учебу в Амстердаме, поступил в миссионерскую школу, бросил и ее, подался в Боринаж, на угольные разработки, чтобы нести Евангелие шахтерам… Попробуй эту белую пасту, они туда что добавляют? Горчицу?..
– Горчицу добавляют почти во все соусы и замазки… Ну, и что там было с шахтерами?
– А там были – кошмарный рабский труд, эпидемии и ужас… Оттуда все эти его «Едоки картофеля», знаменитые «Башмаки», рисунки, где изможденные ткачи за старыми станками восемнадцатого века… Таким вот неистовым человеком был – всем сердцем отдавался каждому новому предназначению, которое сам себе выбирал… Когда жил в Боринаже, выходил какого-то старика-шахтера, снимал с себя последнюю одежду, отдавал беднякам… Его даже в полиции допрашивали – властям, конечно, все это казалось подозрительным. Знаешь, что полицейский написал в протоколе допроса? «Религиозное сумасшествие»…
– Похоже, так оно и было… – заметила я. В белую пасту, кроме горчицы, были добавлены чеснок и базилик. И что-то еще… Жаль, что я не говорю по-французски…
– В каждом его письме – даже когда он описывает пейзаж – ощущаешь надлом и тревожность, как будто он не доверяет миру и все время ждет от него унижений… Какое-то странное сиротство чувств при живых родителях, при большой семье…
– …И всегда – «мой мальчик» – брату…
– Да. Они были связаны друг с другом необъяснимой мистической связью. Тео ведь пережил его всего лишь на полгода и всю жизнь содержал, вытаскивал из разных бед-скандалов, помещал в психиатрические лечебницы…
– А что за диагноз, в сущности, ему ставили? Шизофрению? А почему ты не ешь эти черные штучки, они очень вкусные… Дай мне!
– Господи, что за манеры… Ты не на своей кухне… Ничего себе, утащила полтарелки! Тогда отдавай свой помидор!
(В любом кафе, ресторане, пиццерии у нас не обходится без ревнивой детдомовской перетряски порций).
– Ну что – диагноз, какая разница? – Он разрезал экспроприированный помидор. – Никто так и не поставил правильный диагноз. То ли паранойя, то ли маниакально-депрессивный психоз… Доктор Рей, что лечил его в Арле… помнишь его портрет в Пушкинском?
– …Такой желтолицый мужчина, похожий на японца? Мушкетерская бородка, фон – желто-зеленый, в огурцах… И застегнут на одну пуговицу…
– Типично женское описание картины… Ну, положим… Так вот, Рей считал, что у Ван Гога – острое эпилептическое расстройство… Понимаешь, его мучали галлюцинации, вызывали нестерпимые тоску и ужас. Он сам называл это очень точно: «страх перед жизнью»… Все-таки какая дрянная медицина была в то время! Сегодня прописали бы парню таблетки лития, или что там еще, и он глотал бы их и радовался каждому кузнечику… – Борис вздохнул, отломил кусок хлеба. – Да разве не всех нас мучают те или иные галлюцинации? – спросил он, обводя рассеянным взглядом столики вокруг. – Ты почитаешь эти письма: он с юности был так несуразен, так беззащитен, жаждал тепла, любви, очень нуждался в любви, например, всяких там родственников.
– Причем даже дальних… – заметила я, пробегая глазами по строчкам… – вот, например:
…здесь были К. М. и господин Терстех, в прошлую субботу они уехали обратно. Они, по-моему, слишком уж усердно посещали «Кристал-Паллас» и прочие места, где им нечего было делать. Могли бы, я полагаю, разок зайти и ко мне, посмотреть, как я живу…
…Зачем ему надо было постоянно доказывать что-то этим кузенам и дядям? Все-таки в этом действительно есть нечто маниакальное…
– Сиротское! – упрямо повторил Борис. – Стремление сироты доказать, что он лучший сын.
– М-да… все это не назовешь душевным здоровьем:
Я надеюсь и верю, что я совсем не такой, каким на первый взгляд кажусь многим; дайте срок, и увидим…»
…То ли дело Пикассо, бык и тореадор в одном лице!
– Ешь, мы опоздаем на электричку… Вроде дождь поутих…
* * *
На другое утро автобусом выехали в Ванс. Эту петлю в маршруте Борис заложил еще дома – ради капеллы «Четок» Матисса…
Опять с утра тяжело хлестал дождь, в его дрожащих потоках видны были из окон автобуса растущие вдоль дороги мокрые платаны, похожие на сошедшие с ума канделябры. Здесь их как-то калечат, мастерят из деревьев скульптуры: подрезают ветви, направляя их расти в разные стороны.
То и дело по склонам взбегали вверх и вдаль ряды причудливых карликов, распятых на крестовинах, – черные узлы знаменитых виноградников юга Франции…
На повороте к Сен-Поль-де-Вансу, где дорога ответвляется вверх, к доминиканскому монастырю на склоне, мелькнула близко к автобусу старуха-монахиня с детским личиком, в линялой синей кофте, беспомощно взмахнула рукой, то ли указывая кому-то дорогу, то ли пытаясь кого-то остановить…
Минут через пять автобус вырулил к игрушке-городку, свернутому кренделем на горе. Мы вышли и часа полтора упрямо взбирались под дождем по крутым ступеням – они то взбегали вверх, то уводили за круглый бок старой башни, то выкатывались к смотровой площадке, с которой открывался туманный от мелкой мороси вид на долину… Грубый, темный от времени известняк старинных стен, огромные навесные фонари в ущельях улиц, глухо захлопнутые от дождя синие и зеленые ставни… Мы забредали в многочисленные галереи, рассчитанные исключительно на миллионеров. Со всех стен на нас смотрел Шагал: эскизы, литографии, офорты, – что неудивительно: он жил здесь и работал последние годы жизни, похоронен на местном уютном кладбище, игрушечном и, как и весь городок, тоже предназначенном для туристов.
Наконец промокли, устали и принялись искать какое-нибудь укрытие. Во всех ресторанах, кафе, пабах и забегаловках клубился паром от мокрой одежды загнанный дождем несчастный турист. Нагуляешься так, озябнешь и волей-неволей закажешь какого-нибудь не запланированного походным бюджетом цыпленка табака…
– Только не клади свою помойную книжку на эту ослепительную скатерть. – Мой муж слишком хорошо знает непобедимую мою привычку читать во время еды. – Нас выгонят, как рассадников заразы.
Но я уже воровато вытянула из рюкзака том писем Ван Гога, который накануне читала до поздней ночи. Он и вправду был затерт и непрезентабелен, как одежда самого художника при жизни.
Я никогда не чувствовал себя свободно в хорошем костюме, мне и раньше было не по себе в красивом магазине… Но я совсем другой человек, когда работаю на вересковой пустоши или в дюнах. Тогда мое уродливое лицо и поношенный костюм прекрасно гармонируют с окружением, я чувствую себя самим собой и работаю с наслаждением… Шататься по верфям, узким переулкам и улицам, заходить в дома, порою даже в трактиры – не такое уж приятное времяпрепровождение, если ты не художник. Художнику же предпочтительнее торчать в самой грязной дыре, лишь бы там было что рисовать…
– Как ты думаешь, бессмысленно просить здесь абсента?
– Ты с ума сошел. Оставь эту идею… Я читала, что абсент вообще давно запрещен к продаже, в нем обнаружили какие-то галлюциногенные ингредиенты… Поэтому все твои здешние коллеги сходили с ума и черт-те что малевали. А ты дождешься, что какой-нибудь бдительный официант позвонит в полицию.
– Вот и отлично. Что за художник без скандала? Ты читай, читай, как жили настоящие художники и что они отвечали ханжам на требование сменить носки!..
Я поворошила книгу…
– Боюсь, у него не всегда находилась вторая пара носков:
…Я предпринял путешествие пешком, главным образом в Па-де-Кале… Я пустился в дорогу, надеясь, если будет возможно, найти там какую-нибудь работу – я бы согласился на любую. В общем, предпринял это путешествие совершенно невольно: я и сам не мог бы сказать – зачем… В кармане у меня было только десять франков, а так как для начала я сел в поезд, то вскоре исчерпал свои ресурсы, и всю неделю, что я провел в дороге, мне приходилось туго… И все же я видел ландшафт Курьера – стога, коричневая пашня или мергельная земля почти кофейного цвета с беловатыми пятнами там, где выступает мергель… Французское небо показалось мне значительно нежнее и прозрачнее, чем закопченное и туманное небо Боринажа. Кроме того, я видел фермы и сараи, еще сохранившие – хвала и благодарение Господу! – свои замшелые соломенные крыши; видел я также стаи ворон, ставшие знаменитыми после картин Добиньи и Милле… Хотя это путешествие совсем доконало меня – я вернулся, падая от усталости, со стертыми в кровь ногами и в довольно плачевном состоянии, – я ни о чем не жалею, потому что видел много интересного; к тому же в суровых испытаниях нищеты учишься смотреть на вещи совсем иными глазами. По дороге я кое-где зарабатывал кусок хлеба, выменивая его на рисунки, которые были у меня в дорожном мешке. Но когда мои десять франков иссякли, мне пришлось провести последние ночи под открытым небом: один раз – в брошенной телеге, к утру совсем побелевшей от инея; другой раз – на куче хвороста; и в третий раз – в початом стогу сена, где мне удалось устроить себе несколько более комфортабельное убежище, хотя мелкий дождь не слишком способствовал хорошему самочувствию…
– Насчет дождя я с ним согласен полностью…
Нам принесли курицу с картошкой, горячей и рыжей от поджарки. Вокруг было столько едоков картофеля, что замороченному и задерганному официанту и в голову не приходило интересоваться – что там у меня под рукой на столе…
– …Его здорово подкосила эта история с кузиной, в которую он был так влюблен… – проговорил Борис, принимаясь за курицу. – Даже по его собственным письмам можно представить, что он творил, чтобы добиться своего, и как это выглядело в глазах родственников: он закидывал ее страстными посланиями, врывался в дом, требовал встреч, объяснений, отказывался уйти. Однажды явился и, поняв, что она не хочет к нему выйти, протянул ладонь над горящей свечой и заявил, что не уйдет, пока не запахнет паленым мясом… Все ему казалось, что если объяснить ей – глаза в глаза, – как ему важно, чтоб она ответила взаимностью… Никак не мог понять, что его просто не хотят.
– Да… вообще складывается впечатление, что он всегда и от всех требовал немедленной правды отношений, а ведь это ужасно, слушай:
Не могу поверить, Тео, что я в самом деле грубое и наглое чудовище, которое заслуживает изгнания из общества, что Терстех прав, утверждая, будто мне «нельзя разрешить остаться в Гааге»… – Я подняла голову от страницы: – Дался ему этот Терстех!
– «Этот Терстех», один из его родственников, висел над ним в те годы как дамоклов меч. Он был главой голландского филиала фирмы Гупиля, довольно крупной фирмы по продаже произведений искусства. Тео, кстати, в ней проработал всю жизнь.
– А за что, собственно, на него ополчились все эти дядья-кузены? Тут он пишет, что Антон Маубе, художник, тоже дальний их родственник, поначалу хорошо к нему отнесся, давал советы… И вдруг охладел и при окончательном разрыве сказал: «У вас злобный характер!»
– Но ты же сама видишь – он был-таки тяжелым пассажиром… Подозрительный, вспыльчивый, дикий… Абсолютно асоциальный тип, к тому же пьющий… Среди приличных людей художнику трудно существовать, особенно когда у него крыша едет… Да он и сам это понимал. Не помню где, кажется, в письме к Тео, он писал что-то вроде: «Сравнивая себя с другими, я вижу, что во мне так много жесткости, словно я лет десять просидел в тюрьме…» и что-то еще, вроде того, что с ним может случиться то же, что случилось со многими художниками: «Я сдохну или, что еще хуже, превращусь в идиота…»
– Да, он, видать, не обольщался по поводу своего будущего…
– Это какой период? Гаага, начало восьмидесятых, да? Как раз когда он подобрал беременную проститутку на улице, да еще с одним ребенком. Ну кому из родственников это могло понравиться? – Боря вздохнул, искоса бросив взгляд на соседние столики. – Слушай, я что-то забыл: курицу едят руками? А то я измучился… – И встретив мой взгляд, виновато рассмеялся.
Я полистала страницы, забегая вперед…
– Да… вот он пишет об этой женщине… Как ее звали?.. Христина, Син…
Этой зимой я встретил беременную женщину, оставленную человеком, ребенка которого она носила, беременную женщину, которая зимой бродила по улицам, чтобы заработать себе на хлеб – ты понимаешь, каким способом. Я нанял эту женщину, сделал ее своей натурщицей и работал с ней всю зиму… и, слава Богу, я пока что сумел уберечь и ее самое, и ее будущего ребенка от голода и холода, деля с ней свой собственный хлеб…
– Вот-вот… Бедный Тео, который без конца посылал ему деньги на жизнь! А ведь он сам получал весьма скромное жалованье и, между прочим, во всем себя ограничивал. Представь, как он должен был обрадоваться, узнав, что у него уже не один, а два нахлебника на шее, причем в скором времени родится третий… Ну, почитай, что там еще…
– …К женщинам, осужденным и проклятым попами, душа у меня лежит не со вчерашнего дня…
– …Обрати внимание, это пишет вчерашний фанатичный проповедник!
– Да-да…
– …Часто, когда я бродил по улицам, одинокий, заброшенный, полубольной, без гроша в кармане, я смотрел им вслед, завидуя мужчинам, которые могут пойти с ними, и испытывая такое чувство, словно эти несчастные девушки – мои сестры по положению и жизненному опыту…
Уже дважды официант учтиво спрашивал нас – все ли в порядке, что означает обычно предложение расплатиться и проваливать. Но несмотря на тесно составленные, обсиженные людьми столики, здесь было так по-домашнему тепло, что мы заказали какой-то дурацкий клубничный мусс на двоих, чтоб нам дали посидеть еще…
– «…Эта женщина не обманула меня… Много ли мы вместе потратили? Нет, у меня ведь было мало денег, и я сказал ей: «Послушай, нам с тобой не надо напиваться, чтобы почувствовать что-нибудь друг к другу; положи-ка лучше в карман то, что я могу тебе уделить». Как мне хотелось иметь возможность уделить ей побольше – она стоила того! Мы с ней наговорились обо всем – о ее жизни, горестях, нищете. И беседа у меня с ней получилась интереснее, чем, например, с моим высокоученым кузеном-профессором…
…Женщина эта привязана ко мне, как ручной голубь; а так как жениться я могу только раз, то самое лучшее, что я в силах сделать, – это жениться на ней: ведь только так я получу возможность помочь ей, иначе нищета вновь вынудит ее пойти прежней дорогой, что приведет ее к пропасти…
– Вот бедняга мужик! – воскликнул Борис с досадой. – Она и пошла прежней дорогой… О господи, какое чертово одиночество! Какая безнадежная тоска… Ну не смотри на меня так! Я все же салфеткой руки вытираю, не скатертью…
Он подозвал прошмыгнувшего, как летучая мышь, официанта.
– Гарсон!.. – твердо сказал мой муж Боря, художник, как ни крути. – Ай вонт… аб-сент! Аб-сент, если можно, а?!
Тот отшатнулся и убежал.
* * *
Еще с полчаса наш автобус наматывал петли, пока на горе не показался Ванс: серые каменные нагромождения под пегой черепицей, издали сливающейся с бурым, набрякшим грязной пеной небом, – и колокольни, и высокие тонкие метелки пальм между кипарисами, трагически одинокими, одинокими даже тогда, когда они высятся на дороге стеной…
Благословенный юг Франции: объятые зеленым сном холмы в проплешинах мокрых скальных пород, и наверху, на сосновом склоне, – губной гармошкой сидящая в зелени, белая капелла «Четок».
Конечная остановка нашего автобуса пришлась на центральную площадь старинного Ванса, наконец достигнутого нами. Вся площадь была засажена исполинскими платанами, искалеченными заплечных дел садовниками: еще не расцветшие их ветви, обездоленные холодной весной, похожи были на растопыренные руки с бессчетным количеством узловатых, обезображенных подагрой пальцев. Рядом с ними высокие фонари с двумя стеклянными шарами на плечах казались цирковыми жонглерами, застывшими на мгновение перед тем, как подбросить первый шар и пустить ему вдогонку остальные бесконечной воздушной цепочкой.
Мы огляделись. Борис, как обычно, развернул карту, в которой – в любой – я ничего не понимаю и считаю китайской грамотой, а пристальные вглядывания в переплетения этих нитей, кружков и квадратиков втайне полагаю притворством и снобизмом. Дорогу – я твердо в этом убеждена – узнают при помощи жестов и улыбок.
Через площадь, напротив заурядного супермаркета с поездом металлических тележек у входа, праздно и уныло стояла застывшая и, по всему видать, давно не подновляемая старая карусель.
И так же праздно по площади и вокруг слонялись группки иммигрантов из бывших колоний – они сидели на скамейках, на корточках у стен, подпирали фонарные столбы; перебирая четки, оглядывали прохожих… Грозная праздность была в остановившихся бесцельных взглядах.
– А где французы? – поинтересовался Борис, оглядываясь…
Вокруг нас простирался Восточный Иерусалим со своими арками, мощенными камнем тротуарами, навесными фонарями, пальмами и оливами на горных склонах…
Наш пансион оказался в двух шагах от площади – одно из тех непритязательных заведений, с тонкими перегородками между номерами, старомодными лампами, стертым кафелем в ванной. Зато чуть ли не с порога взгляд ваш падал на биде, этот непременный символ многовековой культуры французской любви, – из-за чего весьма паршивый номер стоил весьма недешево.
Правда, с лихвой все окупал маленький двор, заросший кустами жимолости и сирени, и старый колодец с тяжелой, бурой от дождя деревянной крышкой…
А еще в маленькой уютной столовой стояли вдоль стен два старинных буфета, увитых резными листьями, цветами, кистями багряного винограда; на их полках, завешанных крошечными тюлевыми занавесками, стояла белая фаянсовая посуда эпохи Мопассана. На двух этих стариках, скрипуче вздыхавших по ночам, лежал – как небо на плечах Антея – потолок с уцелевшими на нем частями гипсового ангелочка: плохо ощипанным крылышком и пухлой ножкой, ампутированной наследниками почтенного нотариуса при дележе имущества лет пятьдесят назад. (Они вдребезги пересудились друг с другом, поделив дом на две принципиально равных по площади половины – наш пансион и аптеку. Ангелок попал под гильотину. Второе его крылышко и кудрявая голова летели по небу аптеки.)
Едва мы отворили дверь нашей комнаты и вошли внутрь, о закрытые ставни снаружи с удвоенной силой грянул дождь.
По заискивающему лицу моего мужа я поняла, что он хочет все же тащиться в горы, смотреть капеллу «Четок» и, вероятно, набирается наглости упрашивать меня составить ему компанию…
– Нет! – отрезала я. – В такую собачью погоду я намерена провести время с другим художником.
И завалилась читать «Письма», с которыми уже не расставалась несколько дней…
По мере чтения я перестала заглядывать в даты и отмечать периоды жизни. Для меня все эти письма слились в один бурный неостановимый монолог, которым захлебывалась его упрямая чистая душа… Мне хотелось только слушать и слушать хрипловатый голос…
Господи, как прекрасен Шекспир! Кто еще так исполнен тайны, как он? Его слово и манера его письма не уступают кисти, дрожащей от лихорадочного волнения. Однако читать нужно учиться, как нужно учиться видеть и жить…
Есть только один или почти единственный художник, о котором можно сказать то же самое, – это Рембрандт. У Шекспира не раз встречаешь ту же тоскливую нежность человеческого взгляда, отличающую «Учеников в Эммаусе», «Еврейскую невесту» и изумительного ангела на картине, которую тебе посчастливилось увидеть, эту слегка приоткрытую дверь в сверхчеловеческую бесконечность, кажущуюся тем не менее такой естественной…
…Не думай, что я что-нибудь отвергаю, – при всем моем неверии я в своем роде верующий; я остался прежним, хоть изменился, и меня терзает одно: на что я был бы годен, если бы не мог чему-нибудь служить и приносить какую-нибудь пользу. Мысль об этом мучит меня постоянно; к тому же я чувствую, что зажат в тисках нужды и лишен возможности принять участие в той или иной работе, поскольку многое самое необходимое для меня недостижимо. По этим причинам невольно поддаешься печали, чувствуешь пустоту там, где могли быть дружба, высокие и серьезные привязанности, испытываешь страшное отчаяние, которое сводит на нет всю твою нравственную силу. Тебе кажется, что судьба ставит неодолимую преграду твоему инстинктивному стремлению любить, и тебя охватывает отвращение ко всему. И вот тогда говоришь себе: «Доколе же, Господи!» Что поделаешь! То, что происходит внутри, поневоле прорывается наружу. Человек несет в душе своей яркое пламя, но никто не хочет погреться около него; прохожие замечают лишь дымок, уходящий через трубу, и проходят своей дорогой.
Так что же делать? Таить это пламя в душе, терпеливо и в то же время с таким нетерпением ждать того часа, когда кто-нибудь придет и сядет около твоего огня? Но захочет ли пришелец остаться?
Борис вздохнул и стал расшнуровывать мокрые кроссовки:
– Черт бы побрал этот дождь! Пропащий отпуск…
Он приоткрыл окно в заросший, почти дачный двор, прислушался к безнадежно гремящей песне водосточной трубы…
– Но ты хотя бы почитаешь мне? – жалобно спросил он.
И весь вечер я целыми кусками читала ему из писем Винсента к Тео: описание пейзажей Боринажа, Гааги, Антверпена, Прованса, рассуждения о художниках и картинах, горькие упреки родным, эгоистические требования дополнительных денег для покупки красок и холстов, подробнейший отчет о проделанной работе, – читала и поражалась ясной логике его ума, блестящему воображению, стойкому отчаянию и неистребимой надежде.
Не думай, что я считаю себя совершенством или полагаю, будто я не виноват в том, что многие считают меня несносным человеком. Я часто бываю ужасен, назойливо меланхоличен, раздражителен, алчно и жадно требую сочувствия к себе, а если не встречаю его, становлюсь равнодушным, резким в речах и еще пуще подливаю масла в огонь. Я не люблю бывать в обществе, мне часто очень тяжело и трудно находиться среди людей, а разговаривать с ними – и подавно. Но знаешь ли ты, чем объясняются если уж не все, то по крайней мере большая часть моих недостатков? Просто нервозностью: я чрезмерно восприимчив как физически, так и нравственно. Нервозность моя развилась именно в те годы, когда мне жилось особенно скверно. Ночи, проведенные на холодных улицах, под открытым небом, страх остаться без хлеба, напряжение, в котором меня держало, в сущности, постоянное отсутствие работы, раздоры с друзьями и семьей – вот что повинно во многих особенностях моего характера, вот чему следует приписать то, что временами я бываю в отвратительном настроении и нахожусь в состоянии подавленности… Я стараюсь бороться с собой, но не властен изменить свой характер…
…Ах, мой мальчик, как мне горько сознавать, что я стал для тебя слишком тяжким бременем и, вероятно, злоупотребляю твоей дружбой, принимая от тебя деньги на предприятие, которое, быть может, никогда не окупится! Все это стало для меня источником угрызений совести…
Все это время ты жил в бедности, потому что кормил меня, но я либо отдам тебе деньги, либо отдам Богу душу…
– Это пишет самый дорогой художник двадцатого столетия, – с горечью заметил Борис. Он лежал на спине, опираясь затылком в сцепленные ладони, и глядел в потолок, на котором косо повешенная люстра грозила однажды свалиться прямехонько между постояльцами. – Беспощадный мир, он питается только живой кровью художника! «Красные виноградники» – единственная его картина, проданная при жизни за 400 франков, – сейчас стоит больше, чем какой-нибудь сталеплавильный завод… – Он простонал: – О, боги, боги! Рюмочку абсента!
Если хочешь доставить мне очень большую радость, вышли несколько кусков горного мела. В горном меле есть душа и жизнь, тогда как в обычном рисовальном меле я нахожу что-то мертвенное. Две скрипки часто выглядят одинаково, но, играя на них, обнаруживаешь, что одна звучит красиво, а другая нет. У горного мела звучный глубокий тон. Я сказал бы даже, что горный мел понимает, чего я хочу, он мудро прислушивается ко мне и подчиняется; обыкновенный же мел равнодушен и не сотрудничает с художником. У горного мела душа настоящего цыгана; пришли мне его, если это не слишком тебя затруднит.
В конце концов я устала и продолжала читать молча, все больше погружаясь в водоворот его запутанной, подраненной, стремительной жизни, про которую сам он заметил однажды: «В жизни то же, что в рисовании: иногда нужно действовать быстро и решительно, браться за дело энергично и стремиться к тому, чтобы крупные линии ложились с быстротой молнии».
И странное дело – по мере чтения из этих нервных, отчаянных, прекрасных писем возникал вначале едва осязаемый, но все более внятный образ невысокого светловолосого человека с застенчивой улыбкой, который и в продажах-то картин не слишком преуспевал, так как никогда не убеждал клиентов приобрести картину, не старался повлиять на их выбор… Он и картины Винсента держал у себя дома и в дальней комнате галереи, лишь иногда показывая их друзьям и особо доброжелательным посетителям… Из долгого монолога Винсента возникал образ брата, оставшегося за скобками истории искусства, брата, который не решился стать художником, а может, понимая все о Винсенте, сознательно пошел на жертву и мог бы вообще остаться безымянным, если б не эти письма, исполненные требовательных просьб, яростных жалоб, настойчивых мыслей, профессионально разработанных пейзажей…
С каждым новым письмом Винсента проступал образ Тео Ван Гога, исполненный благородной преданности, и любви, и ласки, – оставшийся единственной надеждой в жизни художника, особенно в жестокую пору безумия накренившегося мира…
* * *
Все два дня, проведенных нами в Вансе, старая карусель на площади пребывала в летаргии. По остроконечной ее веселой крыше стекали струи дождя.
Но и в этом бесконечном дожде высокие узкие витражи в окнах Матиссовой капеллы «Четок» горели изнутри жарким желто-синим светом.
Витражи выплескивали цвет в белое пространство капеллы, их свет вибрировал и скользил в настенных рисунках, черно-белых арабесках, пульсирующих неуловимым ритмом.
Все: от бело-голубой черепицы крыши, с высоким и тонким, как канделябр, крестом на ней, до расписанных самим художником оранжево-желтых, желто-черных, красно-белых, в причудливых иероглифах, одеяний священнослужителей; от томного, изящно распятого Христа до хрупких подсвечников, – было продумано и изготовлено по бесконечному множеству эскизов.
С утра мы бродили по небольшому помещению капеллы, вбирая этот радостный безмятежный свет, и не торопились выходить в непогоду…
– Видишь, здесь создана некая история, как в книге, – иллюстрации на стенах, – говорил Борис. – Матисс как бы разделил два средства изображения – цвет и линию. Он вообще считал, что в основе бытия лежит соотношение арабески и цвета… Пробовал и в картине делать это, но в картине такое разделение не совсем органично самому пространству. А здесь – как в стереомузыке – зрительные импульсы соединяются в капсуле капеллы в некую мистерию, которую Матисс монументизировал. Стихия цвета разделена; но вот ты вошла, и в тебе – в зрителе – она воссоединилась.
– Однако во всем этом изыске чувствуется высочайшей пробы, конечно, но жесткий художественный расчет, – заметила я, с головой погруженная в судьбу совсем иного художника. – И колоссальное душевное здоровье. Хотя ведь он был больным человеком и даже рисовал сидя в кресле?
– Да, но Матисс обладал огромным мужеством и умел оценивать и направлять свои чувства…
Где-то снаружи, за пределами пресветлой капеллы, дождь колотил по деревьям, по зданиям и дороге… Здесь, внутри, – царил белый покой, насыщение желто-зеленым и синим… Радость… Пленительный синтез возвышенного…
…В старом городе Ванса мне доставляло особое наслаждение входить с дождя в глубокие сувенирные лавки, заполоненные ярким солнцем цветастых провансальских тканей. Желтый цвет подсолнечников Ван Гога царил повсюду – на скатертях и полотенцах, в мешочках пряностей и сушеных трав, в причудливых формах бутылей с провансальским маслом, в терпких южных винах, в плетеных корзинах и ведрах с цветами…
Здесь и в кафе на столах лежали скатерти в крупных желто-синих цветах, и в один из этих дней за окном уже закрытого на перерыв ресторана мы видели устало курившую в одиночестве официантку, которая щурилась, как от солнца, отводя рукой цветастую занавеску.
На третий день утром мы погрузились в автобус, и в струях неостановимого дождя, нашего неумолимого спутника, – мимо застывшей карусели, мимо подагрических ветвей голых платанов, мимо дальних кипарисов на склонах – стали спускаться обратно к Ницце, к железнодорожному вокзалу, с которого шел поезд на Авиньон…
2
…Дорога из Ниццы в Авиньон крутит петли по берегу моря по-над бухтами, прихотливо вырезанными в бурых скалах. Прибрежные белые городки и курортные поселки выскакивают из-за горы, распадаются на створки по склонам, проносятся с тарахтящей вьюжной скоростью, – все время выворачиваешь шею, чтобы ухватить, удержать перед глазами картинный пейзаж хоть на мгновение… На каком-то участке пути поезд вдруг замедляет ход, и мы видим, как двое рабочих на крыше недостроенной виллы обстоятельно выкладывают необычную, бирюзового цвета, черепицу.
Подъезжая к Тараскону, я видел великолепный пейзаж – любопытное нагромождение исполинских желтых скал самых причудливых форм. В лощинах между этими скалами – ряды маленьких круглых деревцев с оливково– или серо-зеленой листвой: наверное, лимонные деревья. Здесь же, в Арле, местность кажется ровной. Я видел великолепные участки красной почвы, засаженные виноградом; фон – нежно-лиловые горы. А снежные пейзажи с белыми вершинами и сверкающим, как снег, небом на заднем плане походят на зимние ландшафты японских художников.
Очарованный японскими гравюрами, он давно мечтал о юге, и после утомительного периода парижской жизни, с ее дикими попойками, коловращением монотонных толп, женскими лицами, обескровленными светом ночного электричества; после бесконечных и бесплодных споров об искусстве, в которые он бросался, пугая собеседников неожиданной яростью в лице, – он выбрал Арль, древний городок в долине Ла-Кро, этот «галльский Рим», терзаемый мистралем.
Прозрачный воздух над расчерченными рядами виноградников, просторная цепь зеленых холмов Прованса, его яркий свет, оранжевые пашни, бесконечно изменчивые на голубом переливы олив, белый песок и белые отроги скал, в расщелины которых уходят корни сосен…
Я работаю как бешеный: сейчас цветут сады, и мне хочется написать прованский сад в чудовищно радостных красках… Бог мой, что здесь за сложное местечко! Тут все так трудно, если хочешь проникнуть во внутреннюю сущность вещей так, чтобы это не было чем-то неопределенным, а раскрывало истинный характер Прованса… ведь дело здесь в том, чтобы дать солнцу и небу их полную силу и яркость, уловить тонкий аромат тмина, который пропитывает выжженную и унылую землю. Вода здесь – словно пятна чудесного изумруда и богатого синего в пейзажах… Закаты бледно-оранжевые, и земля из-за них кажется синей. Ослепительное желтое солнце! Костюмы женщин очаровательны, и на бульварах, особенно по воскресеньям, видишь комбинации цветов очень безыскусственные, но чрезвычайно гармоничные. Летом, конечно, все это будет еще веселее…
Летом, конечно, все это было весело… когда не дул беспощадный неумолимый мистраль, чума, проклятье здешних мест, – ветер, завязывающий в морские узлы стволы олив и сосен, сводящий с ума, иссушающий мозг, выпивающий влагу даже из уголков воспаленных глаз…
Но самым тяжелым здесь, как и всегда и повсюду у него, оказалось одиночество. Вот если б можно было зазвать сюда единомышленников, братьев по цеху!.. В конце концов, считал он, все мы – лишь звенья в бесконечной цепи художников, и история искусства знает не один случай, когда несколько мастеров работали бок о бок, создавая школы и целые направления…
Покамест я не нахожу, что мои картины стоят тех благ, которые ты мне предоставляешь. Но, как только я сделаю подлинно хорошие вещи, станет ясно как день, что они созданы тобою в не меньшей степени, чем мной, что мы создали их вдвоем… Мы заняты искусством и делами, которые существуют не только для нас, но и после нас могут быть продолжены другими… Моя идея – создать в конечном счете и оставить потомству мастерскую, где мог бы жить последователь…
…Мне хочется, чтобы у меня был настоящий дом художника, без претензий, напротив, совсем непритязательный, но такой, где во всем, вплоть до последнего стула, будет чувствоваться стиль.
Так в его жизни – и в жизни его бесконечно терпеливого брата – начался период мечты о «Мастерской юга», период «маленького желтого домика»…
* * *
Здесь есть готический портик – портик святого Трофима, которым я начинаю восторгаться. Однако в нем есть нечто настолько жестокое, чудовищное, по-китайски кошмарное, что этот замечательный по стилю памятник кажется мне явлением из иного мира, иметь что-то общее с которым мне хочется так же мало, как с достославным миром римлянина Нерона. Сказать тебе всю правду? Тогда добавлю, что зуавы, публичные дома, очаровательные арлезианочки, идущие к первому причастию, священник в стихаре, похожий на сердитого носорога, и любители абсента также представляются мне существами из иного мира…
Мы сидели в баре, как раз напротив собора Святого Трофима, недавно прошедшего реставрацию. Во времена пребывания здесь Ван Гога эти замшелые камни великого прошлого Арля были заброшены, мрачны и заплесневелы…
Конечно, стоило бы выйти, пересечь площадь, добежать до одного из самых красивых в Провансе соборов и, задрав головы, подробно рассмотреть, не обращая внимания на дождь, величественный двойной портал эпохи Каролингов, похожий на римскую триумфальную арку…
Но мы сидели в баре уже минут сорок, не в силах подняться.
Длинная вереница подобных забегаловок на вторую неделю пребывания в бесконечном дожде слилась перед нами в монотонный ряд лиц, столов и стульев, барменов, гарсонов, газовых обогревателей и озябших голубей под высокими наружными навесами кафе и ресторанов…
Это был совсем уж затрапезный бар, в который мы вбежали, погоняемые колотящим по спинам дождем. На полу его во множестве валялись затоптанные окурки, скомканные бумажные салфетки, обертки от пакетиков чая «Липтон». У стойки толпилось несколько посетителей, работяг и пропойц, по виду напоминающих клошаров. Барменша вполне сгодилась бы в натурщицы Ван Гогу. Такой, по письмам и рисункам, я представляла себе Кристину.
Кстати, на стене висела небольшая медная доска, на которой мы различили имя Ван Гога. Все остальное, на французском, прочесть было немыслимо.
– Наверняка, – сказал Борис, – он выпил здесь не одну рюмку абсента, и сам, и с Гогеном, который тоже был не дурак выпить… Я полагаю, за два месяца совместной работы они оприходовали здесь все кабаки до единого. А этот, выходит, и в то время был питейным заведением… Слушай, а не попросить ли абсента здесь, в память о художниках?
Барменша, даже не взглянув на Бориса, молча налила рюмку все той же мутной, пахнущей алтейкой жидкости и придвинула к нему на стойке…
Он скривился, но выпил.
– Да они здесь просто забыли, что такое настоящий абсент! Эти французы недостойны своего великого искусства.
С одним из работяг была собака, ротвейлер, которую он поил пивом из бокала. Она жадно лакала, после чего хозяин предостерегающе поднимал палец, подносил бокал к губам и отпивал глоток-другой.
Вся компания громко и весело переругивалась, а может, просто балагурила. На слух это был не совсем французский, может, лангедок – здешний арльский диалект, который казался Ван Гогу особенно мелодичным в устах арлезианок. Но сейчас этот диалект в отрывистых репликах местных пропойц звучал довольно агрессивно… Двое сидящих за столиком мужчин, по виду цыгане, поднялись и вышли наружу. Лужица пролитого ими пива на столе отражала свет настенных бра, и столик мерцал, как желтая полная луна…
В моей картине «Ночное кафе» я пытался показать, что кафе – это место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление. Словом, я пытался, сталкивая контрасты нежно-розового с кроваво-красным и винно-красным, нежно-зеленого и веронеза с желто-зеленым и жестким сине-зеленым, воспроизвести атмосферу адского пекла, цвет бледной серы, передать демоническую мощь кабака-западни. И все это под личиной японской веселости и тартареновского добродушия.
…В сплошных окнах бара висел, как занавес, прогибаясь под ударами ветра, дождь. Когда со скрипом отворялась тяжелая входная дверь, взгляд падал вначале на сломанный зонт на крыльце, тускло отсвечивающий мокрой культей рукоятки, а затем уже поднимался к зданию муниципалитета, к знаменитой его часовой башне со статуей Марса, всегда сверкающей – по уверению путеводителя – под солнцем.
…И все-таки были здесь дни, когда он чувствовал себя счастливым, когда его мечты о «Мастерской юга» казались вполне осуществимыми, когда он так ждал, что вот-вот в стенах его, снятого вблизи от станции, желтого домика зазвучат голоса друзей – Бернара, Гогена… И, конечно же, брата…
Он пишет письма Гогену, в которых – тщетно стараясь не быть назойливым – выманивает его из Бретони, где Гоген сидит без денег, болеет и хандрит; он расписывает тому все выгоды совместной жизни и работы в Арле, рисует захватывающим пером краски Прованса, их нежность и яркость…
И чуть ли не ежедневные письма к Тео, в которых деятельный отчет:
На этот раз я выбрал жилье удачно. Представляешь себе – дом снаружи желтый, внутри белый, солнечный. Наконец-то я увижу, как выглядят мои полотна в светлом помещении. Пол вымощен красными плитками, под окнами лужайка…
Вчера проработал весь день – обставлял дом.
Затем я приобрел постельное белье для одной кровати и два соломенных матраса. Если ко мне приедет Гоген или еще кто-нибудь, постель для него будет готова в одну минуту.
Для гостей я отвожу самую лучшую комнату – ту, что наверху, которую попытаюсь, насколько позволят обстоятельства, превратить в нечто похожее на будуар женщины с художественными склонностями.
В другой комнате наверху я устрою свою спальню – там все будет предельно просто; кровать, стулья, стол – все из некрашеного дерева. Внизу расположатся мастерская и запасная мастерская, которая в то же время будет служить кухней.
В один прекрасный день ты получишь картину, изображающую мой домик в солнечный день или звездным вечером при зажженной лампе, и тебе покажется, что у тебя в Арле есть дача. Когда, допустим, через год ты решишь провести отпуск здесь, дом будет полностью готов и, надеюсь, сверху донизу увешан картинами. В комнате, где остановишься ты или Гоген, белые стены будут декорированы большими желтыми подсолнечниками. Утром, распахнув окно, ты увидишь зелень садов, восходящее солнце и городские ворота.
На приехавшего в конце концов Гогена Прованс не произвел такого ликующего впечатления. Не стоит забывать, что Гоген к тому времени уже вкусил великолепия островной природы тропиков. Прозрачный свет Прованса был куда как скромнее тропической мощи Мартиники. Ему, измученному болезнями и навьюченному долгами, просто некуда было деваться, а Тео так кстати предложил довольно выгодный контракт: он обязался платить Гогену 150 франков в месяц за что, тот должен был посылать всего одну картину в Париж, в галерею Гупиля. Похоже, что Тео готов был выложить свои последние деньги, только бы Винсент почувствовал себя спокойней и уверенней на этом свете…
Гогену все-таки не сиделось во Франции. В то время как Винсент лелеял мечту о «Мастерской юга», Гоген мечтал поднакопить деньжат и снова уехать в тропики. И все же два месяца жизни с Ван Гогом в Арле были и для него серьезным периодом. Тео продал несколько его картин, что позволило Гогену расплатиться со старыми долгами и даже послать немного денег семье.
…Они много работают на воздухе, особенно в дни, когда не дует мистраль… Вокруг множество сюжетов: ленивая Рона, вся в гребнях железных мостов, платаны и кипарисы над римскими гробницами Аликана, простертая долина Ла-Кро, пересеченная каналами, дилижанс, въезжающий на голландский мост в Ланглуа, песчаные отмели приморской деревушки с одинокими лодками у рыбачьих хижин…
Впоследствии Гоген вспоминал, что оба они обезумели от постоянной борьбы за красивый цвет. Я обожал красный цвет и ломал себе голову, где найти идеальный вермильон? Он (Винсент) внезапно написал самой желтой краской на лиловой стене:
«Я здоров духом,
Я Святой Дух».
…Неожиданный результат изнурительных поисков цвета…
Ах, Тео, почему тебя не было с нами в воскресенье! Мы видели совершенно красный виноградник – красный, как красное вино. Издали он казался желтым, над ним – зеленое небо, вокруг – фиолетовая после дождя земля, кое-где на ней – желтые отблески заката…
Я чувствую в себе потребность работать, работать до полного физического изнеможения и нравственного надлома – это ведь для меня единственный способ возместить наши расходы.
Что же я могу поделать, если мои картины не продаются?
– Слушай, – сказала я, допивая вторую чашку кофе, – я больше не могу ни пить, ни есть, ни смотреть на эту смурную публику…
– Готов предложить тебе перебраться в соседнее кафе. Мы добежим до него минут за пять, но снова промокнем…
– Но ведь для чего-то мы приехали сюда!.. Давай выйдем наконец, разыщем хоть ближайший музей… Кстати, здесь что-нибудь осталось от пребывания Ван Гога?
– Они недавно основали какой-то его Центр, в больнице Отель Дьё, где он лечился… – Борис достал карту, развернул ее… – Там должны быть несколько его работ… Доктор Рей разрешал ему писать, ну и он писал… двор больницы…
– Это куда он угодил, отхватив себе ухо?.. Как ты думаешь, он действительно сначала пытался напасть на Гогена?.. И если б тот вовремя не обернулся…
– Ну, сейчас вряд ли кто сможет сказать точно – как это было… Гоген и сам эту версию излагал не сразу. Это потом в его воспоминаниях возник Винсент с открытой бритвой в руке, который якобы догонял его, когда Гоген после ужина ушел из «желтого домика». Поначалу-то он рассказывал их общему другу, Бернару, совсем другое: что Винсент догнал его и сказал: «Ты неразговорчив? Ну что ж, и я буду молчать…» – вернулся в дом, взял бритву и покалечил себя… Как я понимаю, позже, много лет спустя после смерти Ван Гога, с началом его славы, Гоген почувствовал необходимость как-то обелить себя, оправдаться, что сбежал, оставил друга в беде.
– …И для этого ему необходимо было подчеркнуть агрессивность Винсента…
– Похоже на то… А Ван Гог… он же страдал провалами в памяти. Он ни черта не помнил, когда накатывала болезнь… Следовательно, и в письмах не мог оставить свидетельства того, что было на самом деле.
– Знаешь… я уверена, что он и не стал бы об этом писать… Он и так страдал…
– Страдал, конечно… но правда и то, что он тогда уже был невыносим и Гогену приходилось несладко. Буквально дня за три до того, вечером, они сидели в кафе, может, даже и в этом, заспорили, и Винсент швырнул ему в голову полный стакан абсента… Тот увернулся, взял его под руку и повел домой. А наутро Винсент уже ничего не помнил… Так что Гогена можно понять, он не собирался оставаться в Арле нянькой кому бы то ни было. Он был художником, замечательным художником, великим художником… И надо отдать ему должное – прежде чем удрать в Париж, он телеграфировал Тео, и тот примчался…
– А что за история с подаренным проститутке ухом?
– Ну, это уже нетрудно представить. Когда ему удалось остановить кровь, он промыл свой трофей, завернул в тряпицу, надел широкий берет и побежал в бордель, который обычно посещал с Гогеном… Вызвал одну из девушек – ее, кажется, звали Рашель – и вручил свой подарок… Сказал: «спрячь хорошенько» или «возьми на память» – что-то в этом роде… В общем, жуть…
– Воображаю лицо бедной девицы, когда она развернула сверток… – сказала я.
– Ну, полиция, то, се… Стали его искать и обнаружили в постели в бессознательном состоянии… Так что, когда Гоген утром подошел к дому (а он ночевал в гостинице, так как уже накануне чувствовал себя неуютно в «желтом домике»), его встретила толпа соседей, жандармы, и первый вопрос был: за что он убил друга?
…У стойки один из бродяг вдруг взорвался фонтаном исступленной ругани – побагровел, глаза налились кровью, бокал в лужице разлитого им на стойке пива заскользил к краю, упал и разбился. На него тут же наступили ботинком. Собака залилась хриплым лаем…
Из глубины внутреннего помещения был вызван какой-то смуглый парнишка с совком и веником. Ныряя меж топчущимися у стойки посетителями, он принялся ловко и невозмутимо выметать из-под ног осколки и сгребать их в совок.
Заведение это из тех, что называют «ночными кафе» (тут их порядочно) – оно открыто всю ночь. Поэтому «полуночники» находят здесь приют, когда им нечем платить за ночлежку или когда они так пьяны, что их туда не пускают. Семья, родина и пр. – все это, может быть, не столь привлекательно на самом деле, сколько кажется привлекательным тем, кто, как мы, довольно легко обходится и без родины, и без семьи. Я часто напоминаю сам себе путника, который бредет куда глаза глядят, без всякой цели. Иногда я говорю себе, что этого «куда», этой цели скитаний не существует вовсе, и такой вывод представляется мне вполне обоснованным и разумным. Когда вышибала публичного дома выставляет кого-нибудь за дверь, он рассуждает не менее логично и обоснованно и, насколько мне известно, всегда бывает прав. Ну что ж, тогда я смогу убедиться, что не только искусство, но и все остальное было только сном, а сам я – и вовсе ничем…
…Врачи говорят нам, что не только Моисей, Магомет, Христос, Лютер, Бэньян, но и Франс Хальс, Рембрандт, Делакруа, а заодно старые добрые женщины, ограниченные, как наша мать, были сумасшедшими. И тут встает серьезный вопрос, который следовало бы задать врачам: а кто же из людей тогда нормален? Быть может, вышибалы публичных домов – они ведь всегда правы?
…Мы не стали дожидаться развития настоящего тартареновского побоища, расплатились, поднялись и нырнули в потоки дождя, быстрым шагом пересекая площадь. Когда достигли Арены, дождь уже стоял стеной… Циклопические стены с гигантскими арками виднелись расплывчато, как сквозь толстое стекло… Кажется, со времен римлян не было в Арле такого дождя! Прижавшись к стене дома, под каким-то случайным козырьком мы обреченно пережидали очередной этот выхлест бездонных небес, мы просто отдались дождю, бесконечной череде ледяных оплеух, и уже не чувствовали тяжести намокших курток, шарфов, хлюпающих кроссовок…
Вдруг из-за поворота выполз туристический поезд, и мы припустились за ним бегом. На спуске улицы он притормозил, и, отряхиваясь, как собаки, сбрасывая на пассажиров пригоршни дождя, мы на скаку влетели в вагончик. Все свободные места были залиты водой…
– О господи, – шумно шмыгая носом, пробормотал мой художник, – прав был Гоген, когда называл этот город «самой паршивой дырой в мире»…
Часа полтора мы еще боролись со стихией, чуть ли не вплавь достигли городского музея, пошатались по его холодным залам, разглядывая фотографии каких-то бравых тартаренов в костюмах зуавов… Наконец сдались и попросили мрачного служащего вызвать такси, чтобы не подхватить воспаления легких или не сойти вконец с ума в этой цитадели сияющего Юга…
* * *
…Надеюсь, что со мной ничего особенного не случилось – просто, как это бывает у художников, нашло временное затмение, сопровождавшееся высокой температурой и значительной потерей крови, поскольку была перерезана артерия; но аппетит немедленно восстановился, потеря крови с каждым днем восстанавливается, а голова работает все яснее. Поэтому прошу тебя начисто забыть и мою болезнь, и твою невеселую поездку…
Можно только представить себе, как сжалось его сердце, когда дилижанс, увозящий Тео, свернул за угол улицы. Да уж, невеселая была поездка…
Он написал картину – пустое кресло с двумя книгами и одинокой горящей свечой на плетеном сиденье, вставленной в простой подсвечник. Назвал полотно – «Кресло Гогена». Кажется, что пространство картины заливает поток боли. Поразительно – насколько кротким и преданным мог быть этот неистовый человек… Еще он написал Гогену письмо, дружеское и такое же кроткое, с надеждой, что тот не держит зла на «бедный желтый домик»… Вместе с тем он прекрасно видел и понимал, с кем прожил эти месяцы, его ум и глаз художника умели вглядываться в детали и повадки человека:
…Его бегство из Арля можно сравнить с возвращением из Египта вышеупомянутого маленького капрала (Бонапарта), тоже поспешившего после этого в Париж: и вообще всегда бросавшего свои армии в беде… В своем последнем письме Гоген настоятельно потребовал возвратить ему его «фехтовальную маску и перчатки», хранящиеся в кладовке моего маленького желтого домика. Я не замедлю отправить ему посылкой эти детские игрушки…
Но главное, душа его болела за Тео, которому срочная поездка в Арль и расчет с Гогеном обошлись не менее чем в 200 франков…
Он бодрился, пытался доказать себе и брату, что причина припадка в переутомлении работой, в «местности» – проклятом климате, все в том же пресловутом мистрале. Приводил свидетельства соседей о том, что многие здесь вот так вот сходили с катушек, потом приходили в себя как ни в чем не бывало… Вот и доктор Рей считает, что все от впечатлительности, от переутомления, от малокровия… Просто надо хорошо питаться.
Он начал работать и постепенно, хотя и очень медленно, восстанавливался…
У нас все еще стоит зима, поэтому дай мне спокойно продолжать работу; если же окажется, что это работа сумасшедшего, тем хуже для меня – значит, я неизлечим. Однако невыносимые галлюцинации у меня прекратились, теперь их сменили просто кошмарные сны…
Не скажу, что мы, художники, душевно здоровы, в особенности не скажу этого о себе – я-то пропитан безумием до мозга костей… Конечно, в том, что я пишу, еще чувствуется прежняя чрезмерная возбужденность, но это не удивительно – в этом милом тарасконском краю каждый немного не в себе…
Странно, что его голос в письмах этого периода звучит спокойней и мужественней, чем в молодости. Иногда он даже пытается шутить. И все та же ясность мысли, точность формулировок, необыкновенная живописность в изображении каждой детали.
Он полностью отдает себе отчет в сложившейся ситуации:
Я должен трезво смотреть на вещи. Безусловно, есть целая куча сумасшедших художников: сама жизнь делает их, мягко выражаясь, несколько ненормальными…
…Черт побери, когда же наконец народится поколение художников, обладающих физическим здоровьем?
Хорошо, конечно, если мне удастся снова уйти в работу, но тронутым я останусь уже навсегда… Впрочем, мне все равно, что со мной будет…
Если бы хоть знать, что следующее поколение художников будет счастливее нас! Все-таки утешение…»
И все-таки он работает, работает каждый день. Вот только сильно допекают дети, да и взрослые, что собираются толпами у его дома, заглядывают в окна, вероятно поджидая – что еще выкинет этот сумасшедший? Толпа, как известно, жаждет бесплатных развлечений. Хотя даже ему трудно было предположить, насколько далеко простираются человеческие подлость и глупость. По-настоящему он все понял, когда в один из этих дней к нему явился полицейский чиновник с петицией, подписанной восемьюдесятью жителями Арля, этой цитадели здравого ума и тарасконской добропорядочности. В петиции требовалось запереть опасного сумасшедшего в надлежащее для него место. Ошеломленный художник послушно проследовал за полицейским в психушку, где у него отобрали все: бумагу, карандаш, книги – вплоть до любимой трубки, которую он всегда сжимал в зубах, даже в минуту смерти.
Желтый домик был опечатан вместе с картинами.
Один за другим последовали тяжелые приступы. Он месяц молчал, месяц не писал Тео писем… Когда доктор Рей объяснил больному, что состояние его – во многом следствие скудного и нерегулярного питания, тот ответил, что сидел на кофе и алкоголе, чтобы добиться в картинах высокой напряженности желтого цвета…
Я упрекаю себя за трусость; я должен был отстаивать свою мастерскую, даже если бы это привело к драке с жандармами и соседями. Другой на моем месте схватился бы за револьвер, и, конечно, если бы я, художник, убил нескольких болванов, меня бы оправдали. Так мне и надлежало поступить, но я оказался трусом и пьяницей.
«Я, художник… меня бы оправдали»… как же он был наивен и какое счастье, что в тот момент револьвера не оказалось в его руке.
Так или иначе, в Арле оставаться дольше было невозможно. Но куда деваться? Он чувствовал себя совершенно сломленным, галлюцинации преследовали его, страх – тот самый «страх перед жизнью» накатывал, накрывал с головой, не пускал выйти в город без больничного надзирателя… Было еще одно обстоятельство, которое тайно терзало его: Тео, его брат, его преданный младший брат, до сих пор отдававший все силы, все соки своей жизни на дело жизни Винсента, собрался жениться. Ван Гог скрывал от брата степень своего потрясения, но мрачные мысли о будущем подтачивали его…
Между тем озабоченный Тео списался с доктором Пейроном, главным врачом лечебницы в Сен-Реми, на предмет «прохождения больным курса лечения». Место оказалось дорогим – больница располагалась в стенах древнего августинского монастыря, в плодородной долине, у подножия Малых Альп. Прекрасный старинный парк с фонтаном и каменными скамьями, высаженные вдоль аллей бархатисто лиловые ирисы, великолепные пейзажи окрестных полей… Узнав, сколько стоит удовольствие с ирисами и фонтаном, Винсент ужаснулся и написал Тео, что такой расход, особенно теперь, когда брат собрался устроить свою семью, им «не по карману».
Но Тео решился и на этот расход…
Не скрою от тебя, я предпочел бы сдохнуть, лишь бы не быть причиной стольких неприятностей для других и самого себя… Последние несколько дней были грустными – переезд, перевозка мебели, упаковка картин, которые я посылаю тебе. Грустно мне главным образом потому, что все это ты дал мне с такой большой братской любовью, что в течение долгих лет ты один поддерживал меня, а теперь я снова докучаю тебе этой печальной историей, – но мне очень трудно выразить все, что я чувствую. Доброта, проявленная тобой по отношению ко мне, не пропала даром, поскольку ты обладаешь ею и она остается при тебе, даже если ее практические результаты равны нулю. Нет, никак не могу выразить то, что я чувствую… Дорогой брат, самое лучшее, что мы можем сделать, – это смеяться над нашими личными маленькими горестями, а заодно и над великими горестями жизни человеческой. Примирись с этим по-мужски и, не сворачивая, иди к своей цели. В современном обществе мы, художники, – пропащие люди…
* * *
Водитель такси, взятого нами до Сен-Реми, не знал улицы, на которой должен был находиться наш отель. Однако по-настоящему мы забеспокоились, когда выяснилось, что ни один окликнутый из приспущенного окна прохожий под черным зонтом тоже не знал, где находится эта самая улица. Наконец мрачная старуха в сером плаще молча махнула рукой куда-то в сторону горизонта, где в пелене дождя синела гряда Малых Альп. И мы дружно взвыли. Отель заказывал наш турагент Саша, которому мы всегда отдавались с потрохами и никогда еще не жалели о своем беспамятном доверии… Неужели на сей раз он забросил нас куда-то, в изрытые дождем поля, где среди коровников и крытых камышовыми крышами хижин ютится какой-нибудь сарай по 104 евро за ночь?!
Между тем мы явно проехали сам город и бодро месили колесами проселочную дорогу. Вокруг по холмам раскинулись зеленеющие, разлинованные грядками поля, оливковые рощи сменялись рядами виноградников…
Наконец такси свернуло на неширокую асфальтированную дорогу, и мы подъехали к распахнутым деревянным воротам, за которыми в глубине большого, посыпанного мелкой белой галькой двора стоял чудесных пропорций дом с синими ставнями, под багряной черепичной крышей. На крыльцо к входной двери вели каменные ступени, огражденные железными, замысловато оплетенными перилами. Слева под навесом стояли несколько легковых автомобилей и джип, дальше тянулись какие-то хозяйственные строения. В дальнем углу двора, среди густых высоких кустов сирени, в небольшом загоне стояла стреноженная белая лошадь.
Это и был наш отель, с античной пышностью названный «Вилла “Гланум”».
Внутри дом оказался просторным, более изысканным, чем снаружи, и встречал постояльцев желто-медовым цветом натертых до блеска перил деревянной лестницы, кресел-качалок и скамей, деревянной и медной утвари. В углу, прислоненные к каминной решетке, стояли деревянные грабли. И всюду на столиках, на полу, на многочисленных полках и полочках – красовались яркие букеты в пузатых керамических вазах.
Мы получили ключи у милой девушки в большой гостиной, где даже стойка была похожа на просторный кухонный стол, накрытый провансальской скатертью, и поднялись в свою комнату на втором этаже – маленькую, но, несмотря на полумрак, тоже неуловимо отрадную: все дело было в желтых обоях, темно-желтых шторах, подушках, покрывале…
Мы отворили высокие ставни, за которыми выплыл к нам приветливый маленький парк, полный мощных стволов, увитых от корней до кроны густым плющом, ухоженный и продуманный до последней дорожки.
Изумительной красоты петух, словно сошедший с японской гравюры – черный, в желтой, штрихами нанесенной накидке, с красной резной гривкой на точеной голове, – вышагивал меж кустов.
Странно, заметил Боря, а разве в дождь они не сидят на жердочках?
В одном из уголков парка мшистый, изрытый временем, как оспой, лик каменного льва выдувал через трубочку воду в большую каменную чашу: старый источник даже в дождь неустанно шептал свою бесконечную жалобу…
Этот парк располагался на нескольких уровнях, сбегал в покатый овраг, из которого поднимались несколько величественных кипарисов, создающих естественную ограду территории «Виллы “Гланум”»… За кипарисами расстилались поля, достигающие – так казалось – Малых Альп… Мы спустились вниз, побродили между стволов, потрепали по шее грустную белую лошадь, слегка промочили ноги в густой траве и затем уже весь вечер просидели в уютной гостиной внизу, пили сухое вино и глядели в пыхающий снопами искр камин, потрескивание дров в котором перекликалось с перешептываниями дождя по крыше и старого источника в глубине парка.
* * *
Наутро пешком отправились в Сен-Реми. Мы уже не ожидали ничего от погоды. Просыпаясь под шорох капель о стекло, уже не надеялись, что дождь прекратится к обеду. Просто одевались, как солдаты, и, как солдаты, выходили в поход: если уж выпала на нашу долю столь редкостно холодная прованская весна, неужто мы не переборем обстоятельства?
И в этот день самым подробным образом обошли весь маленький сонный городок, разыскали дом, где родился загадочный Мишель Нострадамус, щедро одаривший заработком многие поколения толкователей его запутанных видений, выпили кофе по соседству в маленьком уютном баре, набрели на антикварный магазин – две смежные комнаты, заставленные всякой обожаемой мною – полуржавой, отбитой, потемневшей – всячиной…
Толстый старик в первой комнате, полулежавший в огромном вольтеровском кресле, сонно следил, как мы прошли вглубь, во вторую комнату его магазина. Бровь его поднялась, когда он услышал, как мы переговариваемся, стоя возле странной деревянной доски на стене – чего на ней только не было: и звезда Давида, и свастика, и полумесяц, и змея, кусающая себя за хвост. Тогда он поднялся с кресла, пришлепал к нам, спросил на плохом английском, откуда мы, и услышав то, что подтвердило его ожидания, сказал:
– Это не еврейский знак, это, видите, знаки всех религий, всех народов…
Мы разговорились. Он оказался евреем, живущим в Сен-Реми уже сорок лет. А вообще его род живет во Франции на протяжении жизни пяти поколений.
– У вас есть дети? – спросила я.
Выяснилось, что есть, конечно есть, – дочь и сын, но живут в Брюсселе…
Он стал жаловаться, что в этом городке совсем не осталось евреев, даже миньяна не собирается, молиться приходится ездить аж в Авиньон…
– В Авиньоне на прошлой неделе подожгли синагогу, вы слышали? – спросил он и долго вздыхал, качая головой и приговаривая что-то по-французски…
Напоследок сказал, что здесь есть старинное еврейское кладбище с захоронениями еще XV века. Только это за городской чертой, да здесь все недалеко: пойдете по этой улице, свернете на перекрестке, минуете рынок, и все прямо, прямо, мимо оливковой рощи, потом дорога уйдет в поля… так и упретесь в его стену…
Мы переглянулись и решили пойти.
И минут двадцать шли по раскисшей грунтовой дороге под мелкой дождевой пылью, среди кустов полыни, крапивы, тамариска, одичавших олеандров и мальвы, среди нераспустившейся, но ожидающей тепла сирени… пока не уперлись в высокую глухую стену, сложенную из крупных камней так давно, что мох и трава с крошечными желтыми цветками выползали из выбоин и расщелин… Мы обогнули стену и вышли к давно не крашенным голубым железным воротам, запертым на замок, перекрученный железной цепью. На обеих створках ворот было выбито по звезде Давида и на каждой – процарапана свастика.
Мы постояли, заглянули в щель между створками ворот – по периметру небольшого участка среди высокой мокрой травы, пересыпанной желтыми крошками неизвестных нам цветов, росли могучие кипарисы и как-то редко, вольно лежали несколько сохранившихся замшелых плит… Жаль, что нельзя было войти, вчитаться в истертые буквы…
Здесь, в древнем Провансе – «на берегу великой реки Роны, что омывает всю область Провансальскую», по словам путешественника Вениамина из Туделы, прошагавшего в XII веке половину известного людям мира, – кипела еврейская жизнь; знаменитые раввины, кабаллисты, главы иешив – ученейшие люди своего времени! – комментировали законы Святого писания и вели оживленную переписку с гаонами общин в самых отдаленных уголках мира. Вполне вероятно, что на этом погосте похоронены и предки знаменитого Мишеля Нострадамуса…
Мы постояли еще, поочередно вжимая лица в щель между створками ворот, напрягаясь разглядеть еще хоть что-нибудь, словно навстречу нам мог подняться и выйти какой-нибудь «великий раввин раби Авраам, сын раби Давида блаженной памяти, знаменитый по своей деятельности, мудрости и знанию Талмуда и Святого Писания, что жил в этом городе, лежащем в трех фарсангах от Марселя, – города величайших раввинов и ученейших людей в мире, в 4933 году по еврейскому летоисчислению», что соответствует 1173 году христианской эры…
Наконец повернули обратно…
Нет на свете ничего более бесплодного, чем ненависть к мертвым…
Кому понадобилось в этом идиллическом городке осквернять ограду давно заснувшего и, в общем, покинутого кладбища? Как все-таки жива и настырна ненависть, как не дает она покоя тому, кто носит ее в своей груди…
– …Все-таки не понимаю, – бубнил Боря, уворачиваясь от мокрых веток на обратном пути в город. – Если уж наш постоялый двор находится за пределами цивилизации, то почему сено в нем так дорого стоит?
– Но ведь это симпатичный, ухоженный постоялый двор, – трясясь от холода, возражала я.
Кстати, когда мы добрели до отеля, я задала этот вопрос милой девушке за конторкой в гостиной. Она удивилась:
– Но ведь наш отель находится в двух шагах от главных достопримечательностей Сен-Реми… Вот тут, за холмом, античный город Гланум… А за дорогой – во-он там, видите, шпиль? – старинный монастырь, там и сейчас клиника для умалишенных…
– Это чрезвычайно привлекательно, – заметила я.
– …в которой жил и лечился Ван Гог, – добавила она и пояснила на всякий случай: – Знаменитый художник.
* * *
…Старинный монастырь августинцев, на территории которого и сегодня действует больница Святого Павла, открывал для посетителей ворота ровно в десять.
В это утро дождь несколько раз брал затяжную паузу. Словно там, наверху, лениво раздумывали: не довольно ли с людишек двухнедельной мочиловки, – но, поразмыслив, все же склонялись вывалить еще несколько оставшихся в неведомой кладовой навозных туч и выплеснуть воды до донышка, как хозяйка после основательной весенней уборки выплескивает на улицу остатки мутной жижи из ведра…
Мы вышли рано и, радуясь передышке, пошли наугад по дороге, мимо загона, где на фоне робко зацветающей сирени смирно стояла стреноженная белая лошадь, мимо оливковой рощи, мимо длинной шеренги столетних кипарисов… Поднялись на холм, откуда открывался вид на долину: огороженный металлической сеткой забора, там лежал Лез-Антик, античный Гланум, со своими термами, Нимфеем, алтарями, мозаикой… откопанный археологами спустя лет тридцать с того дня, когда измученный галлюцинациями и тоской художник прибыл из Арля сюда, в больницу Святого Павла, и доктор Теофиль Пейрон аккуратно внес в регистрационную книгу сведения о новом больном. В отличие от других больных, этому разрешалось выходить на прогулку с художественными принадлежностями и – тут была удовлетворена, потому что оплачена, личная просьба Тео: больному выдавалась в обед половина бутылки красного вина…
Уже и миндаль зацветал…
Мы прошли в ворота, и длинная, засаженная – в память о Ван Гоге? – бархатистыми ирисами аллея привела нас к старинной церкви XII века с изумительным внутренним двориком безупречных пропорций.
В сувенирной лавке при музее продавались открытки с картинами знаменитого пациента, а также с поделками других больных – результаты отлично налаженной и изобретательно приспособленной трудотерапии… Мы поднялись на второй этаж: вдоль длинного мрачного коридора тянулся ряд комнатушек с зарешеченными окнами. В одной из них и жил когда-то художник, страдающий, как следует из записи в реестре больных, «помешательством в острой форме со зрительными и слуховыми галлюцинациями». Возле железной вдовьей кровати стоял стул, из таких, какие он вставлял в свои картины, – с плетеным сиденьем, и простой деревянный мольберт с установленной на нем копией картины «Дорога с кипарисами и звездой», написанной им здесь:
«…Ночное небо с тусклой луной… и преувеличенно яркая, нежно-розовая и зеленая звезда в ультрамариновом небе, где плывут облака…»
В большой комнате напротив, где единственной мебелью были привинченные к стене деревянные скамьи, на полу стоял ряд старинных оцинкованных лоханей, покрытых тяжелыми деревянными досками с двумя отверстиями – для головы и торчащих ступней. В них, по-видимому, больные принимали ванны.
И он вначале так радовался этим ваннам дважды в неделю, так надеялся, что они способствуют укреплению его «общего здоровья». По сути, к ваннам сводилось все лечение больных. Доктор Теофиль Пейрон, некогда флотский врач в Марселе, по специализации, помнится, был окулистом и славился своей непревзойденной скупостью…
* * *
Вот что отличает письма здешнего периода от писем брату из Арля: там он все же надеялся, что приступы этой болезни – только следствие климата, бесконечного изнурительного мистраля; «южная болезнь» – называл он ее.
После нескольких жестоких приступов в Сен-Реми его вера надломилась:
Однако не следует забывать, что конченый человек – это конченый человек; следовательно, я ни в коем случае не имею права на что-нибудь претендовать… Теперь я оставил всякую надежду, даже совсем отказался от нее… Работа шла успешно, последнее полотно «Цветущая ветка» – я сделал, пожалуй, лучше и тщательнее, чем все предыдущие: оно написано спокойным, более уверенным, чем обычно, мазком.
И на другое же утро я стал конченым человеком, превратился в скотину. Это трудно понять, но, увы, это так… Ведь такие истории часто случаются с художниками, верно? Бедный мой брат, принимай вещи как они есть, и не убивайся из-за меня…
Как и сто лет назад, в хорошую погоду взгляд из окна охватывал пашни и виноградники, простиравшиеся чуть ли не до отрогов далеких Альп. Но сейчас за окном стояла блескучая стена дождя. Что должен чувствовать здесь человек в такой вот дождь, когда его слух, нервы и зрение раздираемы ужасными галлюцинациями?
Здесь недолго было сойти с ума даже и здоровому человеку…
Помещение, где мы проводим дождливые дни, напоминает зал для пассажиров третьего класса на какой-нибудь захолустной станции, тем более что здесь есть и почтенные сумасшедшие, которые постоянно носят шляпу, очки, трость и дорожный плащ, вроде как на морском курорте. Вот они-то и изображают пассажиров…
Но несмотря на тяжелейшие припадки, он работал, снова и снова выходя с мольбертом в поля, расставляя его среди виноградников, выдавливая на палитру и смешивая на ней густые тона самых радостных оттенков. Здесь, в больнице Святого Павла, им были написаны сто пятьдесят картин, сделаны более ста рисунков и акварелей.
Ровно год спустя после прибытия он покинул лечебницу в Сен-Реми.
В истории болезни, написанной рукой доктора Пейрона, стояло: «Полностью излечен».
* * *
Пятнистые зеленоватые стволы вековых платанов по обе стороны бульвара Мирабо уносились ввысь и где-то там, в головокружительной вышине, смыкали ветви с пуантелистски мелкой на них, рассыпчатой, нежной весенней листвой.
Все дело в пропорциях. Я чувствую их всем существом, точнее, неким прибором внутри, вроде аптекарских весов, – возможно, вестибулярным аппаратом. Мне уютно или не очень уютно в городе только в зависимости от того, как соблюдены пропорции пространства. Поэтому так любим мною Амстердам и нелюбим, например, Бруклин.
Экс-ан-Прованс был идеален.
Природа в окрестностях Экса, где работает Сезанн, не отличается от здешней – это все та же Кро. Когда я приношу холст домой и говорю себе: «Гляди-ка, у меня, кажется, получились тона папаши Сезанна», – я хочу сказать этим лишь одно: Сезанн, как и Золя, местный уроженец, потому он так хорошо и знает этот край; значит, чтобы получались его тона, нужно знать и чувствовать ландшафт, как знает и чувствует он.
Мы сидели на террасе описанного многими писателями и художниками кафе «Les deux garçons» и обедали. Нас обслуживал официант, словно сошедший с картин импрессионистов: в очках, с усами, закрученными вверх, с повязанным на бедрах длинным, до пят, фартуком. Он старался шугануть голубя, усевшегося высоко над головами посетителей, на перекладине навеса. Подняв руки, громко хлопал двумя картами меню, словно посреди ресторана устраивал овацию неизвестно кому. Залаял спаниель одного из посетителей, голубь взлетел, покружил лениво над столами и, приземлившись поблизости, какнул. Потом важно прошелся пешком под низко свисающей скатертью, погулял между нашими ногами и так же неторопливо вышел. Я бросила ему щепочку сельдерея, который кладут в этом ресторане в бокал томатного сока. Он подошел, клюнул, плюнул и вышел пешком в открытую дверь на бульвар Мирабо.
– Вот он свободен, – сказал Борис. – Абсолютно свободен…
Мы как раз и говорили о свободе, вернее, о том, кого можно назвать внутренне свободным человеком. Того, кто свободен от ассоциаций, утверждала я, от паутины культурных ассоциаций.
– Например, помнишь, в Париже мы сидели в знаменитом парке Тюильри и пили кофе в довольно затрапезном дощатом павильоне? А ведь этот легендарный парк ни в коей мере не может сравниться с парком в Виннице, с его гигантскими деревьями, лужайками и таинственными аллеями прямо из гоголевской прозы? В свою очередь, парк в Виннице не идет ни в какое сравнение с грандиозным, ошеломительной красоты парком в Умани… по сравнению с которым тот самый знаменитый Тюильри – просто парчок за пивной будкой…
– Все правильно… – задумчиво проговорил Боря, – если забыть, что этот парчок разбит между Лувром и площадью Согласия, что вокруг на траве и вдоль аллей расставлены скульптуры Майоля или еще кого-нибудь эдакого… Не говоря уже о длинном перечне гениев, которые пробегали, гуляли, сидели там на стульях вокруг фонтана, пили кофе или даже абсент в той самой, как говоришь ты, будке… мочились за кустами неподалеку, а главное, описали и изобразили этот самый парчок на многих холстах и на многих страницах…
Мы остановились на окраине города в чистом, но слишком аскетичном мотеле, в районе иммигрантов. До центра города, до аристократичного Экс-Прованса Сезанна, с его, впечатанными в тротуар бронзовыми следами, указующими путь, по которому пролегали утренние прогулки художника, с его барочными фонтанами на строгой красоты площадях, до его старинных платанов на бульваре Мирабо надо было добираться на автобусе.
Утром, радуясь нескольким просветам в низких облаках, мы стояли на остановке.
Вдруг с противоположного тротуара нам что-то крикнула толстая тетка в кроссовках – белозубая, кудрявая и румяная, с хозяйственной сумкой на колесах. Какая-нибудь берберка из Алжира, предположили мы, ответно улыбаясь. Прокричав что-то еще по-французски и обнаружив, что мы не двигаемся с места, она ринулась к нам, волоча за собой свою сумку, что-то весело крича. В конце концов выяснилось, что по воскресеньям автобус на эту остановку не приходит, а идти надо во-он туда, обойти это здание… И она повела нас, волоча за собой пустую свою тележку… Очень была расположена пообщаться. Поняв, что по-французски мы не говорим, нисколько не смущаясь, она перешла на английский, словарь которого у нее насчитывал слов тридцать.
– А на каком же языке вы говорите? – спросила она (мы вполголоса комментировали ее вид, ее разговор, ее желание нас расковырять). Услышав ответ, задумалась…
Боря заметил:
– Не верит. Видала она русских с такими носами…
Она предложила мне, улыбаясь всем толстым лицом:
– А ну, скажи что-нибудь по-русски!
Я сказала, улыбаясь в ответ:
– Ты милая, чокнутая тетка. Ты хитришь и морочишь нам головы, пытаясь вытянуть из нас что-нибудь еще, но я не глупее тебя, и вижу все твои хитрости.
Она восхитилась и сказала:
– О, файн!
* * *
Гору Сан-Виктуар, запечатленную на стольких полотнах Сезанна, лепит воздух. Она поднимается неожиданно на горизонте, не поддержанная никакой грядой. Сама по себе – Гора. С утра мы наведались на площадку, с которой Сезанн писал величественную эту громаду в разном освещении, и с полчаса всматривались в смутный конус под тяжелым небом. Знаменитые свет и тени Прованса, игра их облаков, их радость и бегущая печаль были сокрыты от нас в это неудавшееся странствие.
Тогда мы спустились к Ателье Сезанна. Когда-то здесь была деревенька на окраине Экса. Папаша Сезанн снимал этот дом, и каждое утро, какой бы ни задалась погода, являлся, как по часам, на работу.
Дом стоит в густом саду, небольшой, но основательный, прочный дом с мастерской, большое окно которой выходит на север и дает много света, даже в такой серый день…
Все было здесь настоящим, подлинным: я, всю свою жизнь прожившая в мастерских, детским чутьем, нюхом, отполированным скипидаром и лаками, всегда отличу вещи, годами простоявшие в мастерской, от принесенных музейными работниками. Все эти заляпанные красками табуреты, полки, высокий мольберт, берет и плащ на гвозде – были самыми настоящими, кроме того, их можно было опознать по натюрмортам художника.
А на его автопортретах можно было узнать моего мужа, всю жизнь, с молодости, очень похожего на Сезанна…
Сначала мы были совсем одни, удачно попали в пересменку между туристическими группами, и Борис говорил о том, как сильно повлияли на творчество Сезанна барочные элементы фонтанов на площадях Экс-ан-Прованса. Например, этого знаменитого фонтана с дельфинами, сплетающими над головой свои хвосты…
– Вся организационная сила этого художника, – говорил Боря вполголоса, – сосредоточена в нем самом, на площадке, где нет ничего декоративного. Вся внутренняя жизнь Сезанна – это приспособленное к работе пространство…
– Ван Гог очень любил и ценил Сезанна, – встряла я.
– А Сезанн называл картины Ван Гога возмутительной мазней, – заметил на это мой муж. – Что лишний раз говорит о том, как все сложно в мире художников.
Я невольно вспоминаю знакомые мне работы Сезанна: он так ярко, например в «Жатве», передал то, что есть терпкого в природе Прованса. Она теперь не та, что весной, но я люблю ее не меньше, хотя здесь все постепенно выгорает.
Повсюду сейчас глаз видит старое золото, бронзу, даже медь; в сочетании с раскаленной добела зеленой лазурью неба это дает восхитительный, на редкость гармоничный колорит…
Появилась бесшумная группа японских туристов. Терпеливо притиснувшись друг к другу в тесном пространстве между мольбертом и старым табуретом, они внимательно слушали экскурсовода.
Мы же спустились в сад, круто уходящий вниз, в довольно глубокий овраг, усеянный мазками желтых и лиловых цветков, постояли под влажными тяжелыми ветвями…
В тишине из открытых окон мастерской доносился голос экскурсовода…
Минут через пять группа японцев вышла, туристы рассеялись по двору – кто-то кинулся покупать в киоске открытки с видами мастерской, с пейзажами и натюрмортами Сезанна, кто-то уселся с устатку прямо на сырой некрашеной лавочке, на огромном пне во дворе…
Один позировал жене для фотографии – на крыльце, на фоне рассохшейся облупленной двери в дом. Когда щелкнул фотоаппарат, он обернулся, увидел Бориса, замер на мгновение и вдруг сказал жене по-английски:
– А теперь – меня с Сезанном.
И мы с его женой одновременно рассмеялись…
Возвращаясь в город, мы выбрали дорогу через мост, идущий поверх двух поперечных улиц. Я наклонилась и внизу слева, параллельно мосту, заметила длинную глухую стену монастыря, на которой висела табличка «Monastires clarisses». В стене была открыта узкая дверь, на пороге которой стояла опрятная пожилая монахиня в черном одеянии, с белейшим платком на голове. Она раздавала небольшой терпеливой очереди бедняков и клошаров пайки съестного. Очередь состояла из несколько чернокожих, двух забулдыг с собаками, трех старых женщин. Каждому монахиня вручала батон хлеба и увесистый пакет. За спиной ее, в сумраке распахнутой двери, на полу угадывались ящики со снедью.
Ты, может быть, помнишь контору городской лотереи Моормана в начале Спуйстраат? Однажды я проходил там дождливым утром, когда у дверей в ожидании лотерейных билетов стояла длинная очередь. Состояла она по большей части из старух и людей такого сорта, глядя на которых нельзя сказать, чем они занимаются и на что живут, но у которых, вне всякого сомнения, хватает забот, неприятностей и горестей… Эта небольшая группа – олицетворение ожидания – поразила меня и, пока я набрасывал ее, приобрела для меня более глубокий и широкий смысл, чем раньше… Да, такая суета приобретает смысл, когда через нее постигаешь проблему бедности и денег. Так случается при виде почти каждого скопления людей: надо вдуматься в причины, собравшие их вместе, и тогда поймешь, что все это означает… Как бы то ни было, я делаю на этот сюжет большую акварель. Пишу я и другую акварель – скамья, которую я видел в маленькой церквушке на Геест, куда ходят обитатели работного дома. Называют их здесь очень выразительно: сироты-женщины и сироты-мужчины.
Мы остановились на мосту, чтобы досмотреть сценку, хотя Боря считал, что это неприлично, и все время тянул меня прочь. Неподалеку от нас на мосту стоял и курил коренастый пожилой мужчина. Затягиваясь сигаретой, прищурив глаза, он внимательно и долго глядел туда же, куда и мы, на очередь неимущих, терпеливо дожидающихся своего воскресного провианта. Наконец придавил окурок о перила моста и, не торопясь, мимо нас направился вниз, чтобы присоединиться к этой очереди сирот-мужчин и сирот-женщин…
И в этот момент торопливо и как бы взахлеб застучал по перилам моста, по мостовой, по нашим курткам и кепкам постылый холодный дождь – словно спохватился, что утро потеряно, выдано совершенно задарма и незаслуженно всем этим прохожим, туристам, бродягам, монахиням, фонтанам, платанам и голубям…
* * *
Экс-ан-Прованс был последним городом на нашем пути в этой поездке. Назавтра утром мы должны были добраться до аэропорта в Марселе.
Книга писем Ван Гога была прочитана, все зачеты, как казалось мне, сданы. Иногда вечером, лежа перед сном в очередном номере очередного отеля, я принималась опять листать ее, возвращаясь к тому или другому письму, – прощалась с книгой, поскольку по опыту знала: вернувшись домой, я ставлю книгу на полку, никогда больше к ней не возвращаясь. Книга, сопровождавшая меня в путешествии, становится как бы неотчуждаемой частью тех мест, отдаляется от меня, образуя в памяти кокон времени… Но хрипловатый резкий голос художника – я знала – будет еще какое-то время звучать в моих мыслях, так же, как с безмолвной нежностью будет отвечать ему голос брата…
* * *
С пребыванием в Сен-Реми в жизни Винсента закончился период Юга. И хотя он писал брату: «Сам видишь – на юге мне везет не больше, чем на севере. Всюду примерно одно и то же», – Тео решает перевезти его поближе к себе… Париж с его бестолковой суетой, толпами, вернисажами и бесконечной враждой между группами и направлениями в искусстве был противопоказан измученным нервам художника.
По рекомендации «папаши Писсарро» Тео списывается с неким доктором Гаше из Овер-сюр-Уаз, деревушки в тридцати километрах от Парижа. Странный эксцентричный человек, специалист по меланхолии, он и сам, как впоследствии уверял Ван Гог, мог бы стать самому себе пациентом. Ярко-рыжий (из-за цвета волос ему дали прозвище «Доктор Шафран»), с васильковыми глазами, орлиным носом и выступающим подбородком, доктор Гаше являл собой классический образ городского чудака. Тем не менее его привечали многие художники, дарили ему картины: например, первое, что увидел Винсент в его огромном захламленном, похожем на антикварную лавку доме, была «Обнаженная» Гийомена, и Ван Гог долго любовался картиной, посетовав только, что Гаше не взял ее в раму.
Они понравились друг другу. Ван Гог стал являться в этот дом чуть ли не каждый день и редко когда возвращался без новой картины. В скромной комнате над кафе, которую он снял всего за три с половиной франка в месяц, прошли последние два месяца его жизни.
Сразу он жадно принялся за работу. Холмистые пейзажи Овера: хижины, крытые желтой соломой, пшеничные поля, исполинские каштаны, цветущие белым и розовым, аскетичная церковь на холме – стали сюжетами его последних полотен.
Написал он и портрет доктора Гаше. Специалист по меланхолии сидит в классически меланхоличной позе, подперев склоненную голову рукой. Синий фон, веточка наперстянки на столе с гроздкой лиловых цветов и общая волнистость всех линий сообщает портрету такую проникновенную грусть…
Именно этот портрет и стал самым дорогим полотном двадцатого века, проданным на одном из мировых аукционов за немыслимую, неадекватную смыслу всей истории мировой культуры цену…
В этот период – если проследить по его письмам к Тео – Винсент был спокоен… пожалуй, слишком спокоен… Пять месяцев миновало после его последнего тяжелого приступа в Сен-Реми, и Ван Гог торопился заполнить работой отпущенное ему время.
Но в эти же дни у Тео начались неприятности: заболел недавно родившийся сын, тезка Винсента, а главное, вконец испортились многолетние отношения с хозяевами галереи, где он проработал всю жизнь с такой истовой преданностью…
Хрупкое равновесие материального существования, которое держалось на ежедневном мужестве Тео, грозило обвалиться в гибельную пропасть. Это означало конец работы, потерю куска хлеба, потерю опоры и жалкой надежды…
И темная волна тоски накрывает Ван Гога.
Угрюмый, взвинченный, агрессивный, в очередной раз явившись к доктору Гаше и обнаружив, что «Обнаженная» Гийомена до сих пор не взята в раму, он устраивает настоящий скандал.
Страшное возбуждение, помноженное на одиночество и страх ожидания очередного приступа, неумолимо крадутся за ним по пятам. Выходит, безумие и пожирающая душу тоска не остались там, в краю мистраля, а преследуют его и здесь? Выходит, что со временем вся его жизнь станет непрерывной цепью ужаса и мрака?
Художник Антон Хиршиг, сосед Ван Гога, с которым тот никогда не общался, как и с остальными художниками, квартирующими в Овере, позднее вспоминал «его дикие безумные глаза, в которые никто не осмеливался взглянуть».
И все-таки он работает как ломовая кляча, даже в эти дни, словно пытается спастись, держась за кисть, когда она привычно месит краски на палитре.
В его сумрачной комнате над кафе так мало места и света, что все свеженаписанные и еще не просохшие полотна он сносит в скотный сарай и складывает там в грязном закутке, у неоштукатуренной кирпичной стены с торчащей из нее соломой…
«Он каждый день приносил туда новые картины, – вспоминал Хиршиг, – они были разложены на земле и стояли у стен. Никто не смотрел на них…»
Вот последнее письмо, написанное им брату:
В сущности, говорить за нас должны наши полотна. Да, дорогой брат, я всегда твердил тебе и теперь повторяю еще раз, со всей серьезностью, на какую способна упорная сосредоточенная работа мысли, – повторяю еще раз, что никогда не буду считать тебя обычным торговцем картинами Коро. Через меня ты принимал участие в создании кое-каких полотен, которые даже в бурю сохраняют спокойствие.
Мы создали их, и они существуют, а это самое главное, что я хотел тебе сказать…
Что ж, я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка…
Он не закончил этого письма.
Неизвестно, где, у кого раздобыл он револьвер. Солнце уже склонялось к вечеру, когда он вышел из дома с мольбертом и ушел в поля. Там, прислонив мольберт к стогу сена, выстрелил себе в сердце. Однако рука, всегда послушная глазу, когда держала кисть, на сей раз подвела: пуля попала в диафрагму. Он упал… поднялся… потащился назад… трижды еще падал в пути…
Доктор Гаше, которого вызвали к постели умирающего художника, немедленно послал записку его брату на адрес галереи Гупиля.
…Когда Тео ворвался в темную душную комнатку и бросился к кровати, на которой лежал Винсент, тот сказал ему виновато: «Опять промахнулся…»
Брат зарыдал…
– Не плачь, – устало проговорил художник. – Тоска все равно остается…
* * *
Я пытаюсь представить, как нес он мольберт в этот свой последний пленэр. Ведь он знал, куда и зачем идет, – к чему ему была эта тяжесть? Надеялся, что рабочий станок, до последнего удерживавший его на грани ясности разума, и на сей раз удержит от страшного шага? А может, держался за него, как за последнюю опору, боясь, что не решится? Или просто тащил по привычке, как раб, прикованный к галере?
Ему исполнилось тридцать семь лет. Может ли быть, что его неистового дара как раз и хватило на этот срок и его страстная и точная кисть выписала все отпущенные ему сюжеты? Может, потому и сам он так поторопился выписаться из этой жизни с вечной и общей для всех нас записью в ее регистрационной книге: «Полностью излечен»?..
Я все больше прихожу к убеждению, что о Боге нельзя судить по созданному им миру: это лишь неудачный этюд. Согласись: любя художника, не станешь очень критиковать его неудачные вещи, а просто промолчишь. Но зато имеешь право ожидать от него чего-то лучшего.
Нам следовало бы посмотреть и другие произведения Творца, поскольку наш мир, совершенно очевидно, был сотворен им на скорую руку и в неудачную минуту, когда он сам не понимал, что делает, или просто потерял голову. Правда, легенда утверждает, что этот этюд мира стоил Господу Богу бесконечного труда. Склонен думать, что легенда не лжет, но этюд тем не менее плох во всех отношениях. Разумеется, такие ошибки совершают лишь мастера – и это, пожалуй, самое лучшее утешение, так как оно дает основание надеяться, что Творец еще сумеет взять реванш. Следовательно, нужно принимать нашу земную жизнь такой, как она есть, и утешаться надеждой на то, что мы увидим нечто лучшее в ином мире…
Он и на смертном одре остался отверженным и одиноким: католический священник Овера отказал самоубийце в катафалке. Пришлось одалживать катафалк в муниципалитете соседней деревушки.
Поразительно логичная судьба художника завершала последовательный сюжет и за гробом, уже заколоченным. Накрытый простой белой драпировкой, этот гроб стоял в его комнате, увешанной последними картинами, в которых яркий его гений достиг предельной высоты, а его мольберт, складной стул и кисти лежали на полу рядом с ним…
…Кончается ли все со смертью, нет ли после нее еще чего-то? Быть может, для художника расстаться с жизнью вовсе не самое трудное? Мне, разумеется, обо всем этом ничего не известно, но всякий раз, когда я вижу звезды, я начинаю мечтать так же непроизвольно, как я мечтаю, глядя на черные точки, которыми на географической карте обозначены города и деревни.
Почему, спрашиваю я себя, светлые точки на небосклоне должны быть менее доступны для нас, чем черные точки на карте Франции?
Подобно тому, как нас везет поезд, когда мы едем в Руан или Тараскон, смерть уносит нас к звездам. Впрочем, в этом рассуждении бесспорно лишь одно: пока мы живем, мы не можем отправиться на звезду, равно как, умерев, не можем сесть в поезд. Вполне вероятно, что холера, сифилис, чахотка, рак суть не что иное, как небесные средства передвижения, играющие ту же роль, что пароходы, омнибусы и поезда на земле.
А естественная смерть от старости равнозначна пешему способу передвижения…
* * *
Из Экса в Марсель нас везла приблудная электричка, старая и раздолбанная, с изрезанными ножичком деревянными скамьями, – не верилось, что мы в центре Европы третьего тысячелетия. Я таких и под Воронежем не видала…
Бесконечный, навсегда взбесившийся дождь продолжал свою сумасшедшую колготню на крыше вагона…
Мы уже не чаяли вернуться домой, в весеннюю жарь, где под ослепительным небом восходят со дна долины Сорек белые дымки цветущего миндаля…
К тому же я оставила дома на столе незаконченную, припадающую на левую ногу повесть, и она уже настойчиво звала меня, как покалеченный больной требует сильной руки костоправа. Я томилась, молчала, считала часы – ведь, как точно заметил Ван Гог в одном из своих писем, «у нас, художников, одна судьба – тяжелая работа до конца дней. Вот почему мы хандрим, когда она не подвигается».
Кроме нас в вагоне в этот ранний час ехала только компания арабских парней, что-то громко и азартно всю дорогу обсуждавших. На одной из станций они сошли, бросив на пол газету и оставив на ней мокрый рифленый след туфли…
Электричка тряслась и грохотала, не давая забыться ни на минуту. Казалось, она никогда не доволочет нас до цели. Поневоле приходил на ум знаменитый тарасконский дилижанс…
– Слушай, – вдруг проговорила я, – все хотела спросить: а от чего умер Тео?
Борис потер лицо обеими ладонями, зевнул, сощурился – мы оба не выспались, собирались вчера допоздна, поднялись на рассвете.
– А ты как думаешь? – спросил он. – По логике сюжета? Он не смог существовать без Винсента.
– Ну брось! – решительно сказала я. – Это уж слишком! Семейный человек, жена, сын… Мало ли привязанностей в жизни у каждого. Правда, что с ним стряслось?
– Он сошел с ума… – сказал Борис и прикрыл глаза…
…Возвращаясь из туалета, я перешагнула через затоптанный газетный лист на полу вагона, и в глаза вдруг – неожиданно и жестко – бросилось крупно набранное имя Ван Гога.
Сначала я оторопела, не поверила совпадению. Этого просто не могло быть!
Несколько мгновений стояла, опустив голову и рассматривая расплывающиеся с высоты роста знакомые буквы. Потом наклонилась, подняла грязный лист и села на скамью.
Это была страница старой газеты «Таймс».
В небольшой врезке под заголовком «Голландия без Ван Гога» сообщалось, что продолжается расследование зверского убийства известного голландского режиссера, журналиста и телеведущего Тео Ван Гога, чей фильм «Покорность» – об издевательствах над женщинами, творимых в мусульманских семьях, – потряс голландское общество.
Тео Ван Гог, внучатый племянник великого художника, был застрелен и изрезан ножом ранним утром на людной обычно амстердамской улице, когда ехал на велосипеде на работу. Рядом с телом была обнаружена записка со стихами из Корана. Убийца, Мохамед Д., голландский подданный марокканского происхождения, пытался скрыться с места преступления, стрелял и ранил полицейского.
С фотографии на меня смотрел Тео Ван Гог – хмурый мужчина с растрепанной головой и кустистыми выгоревшими бровями. Упрямо сжатая линия губ, взгляд в упор, небрежно расстегнутый ворот рубашки…
«Тео никого не боялся, – приводил журналист слова друга убитого режиссера. – Он вообще был возмутителем общественного спокойствия, окружен обожавшим его простым людом, вечно черт-те как одет… Тео прямо говорил, что думает об иммигрантской политике Голландии, и бросал обвинения нашему трусливому истеблишменту в лицо. Он всегда был на людях, по городу разъезжал на велосипеде, да и дверь у него дома никогда не запиралась – замок был сломан… У него был честный, бесстрашный и тяжелый характер…»
Далее журналист напоминал публике, что семья Ван Гога передала в дар государству всю коллекцию картин самого знаменитого голландца двадцатого века, сетовал на то, что покойному режиссеру приходилось бесконечно искать субсидии и фонды для своих фильмов, всегда вызывавших яростные споры, и приводил его слова: «Какого черта они отдали бесплатно все картины! Я мог бы снимать на эти деньги фильмы до конца жизни!»…
Подняв глаза, я увидела за окном все те же мокрые поля, железнодорожные насыпи, черные кусты на разъездах, стаи ворон над какой-то заброшенной башней…
Мы подъезжали к пригороду Марселя.
Мрачный пейзаж: мертвое дерево возле заросшего камышом пруда; в глубине, где скрещиваются железнодорожные пути, черные закопченные строения; дальше зеленые луга, насыпная шлаковая дорога, небо с бегущими по нему облаками, серыми, со светящейся каймой, и в мгновенных просветах между этими облаками – глубокая синева. Короче говоря, мне хотелось написать пейзаж: так, как его, по-моему, видит и ощущает путевой сторож: в кителе, когда, держа в руках красный флажок, он думает: «Унылый сегодня денек»…
* * *
Странно, что из этой поездки я не привезла ни одной забавной вещицы из тех, что обычно привожу для подарков и памяти. Только потрепанная книга писем сироты-художника, купленная на блошином рынке в Антибе, стоит у меня на полке, напоминая о незадавшемся отпуске двух озябших странников.
Остался еще в памяти дождь: монотонный звук капель о черепицу вокзала, застылые окна вагона уносящейся электрички, холодный туманный Прованс…
Не плачь… Тоска все равно остается…
2005
