Как и предсказывала ее мать, лето пришло и ушло, не принеся никаких изменений в жизнь Полли. Лондонский сезон был должным образом открыт роскошным балом в Монтдор-хаусе, о стоимости которого леди Монтдор сообщила всем. Полли была одета в белое атласное платье на розовом чехле с розовыми розами на груди («штрихи розового», как отметил «Татлер» ), выбранное для нее в Париже миссис Чаддерсли Корбетт и доставленное в Лондон неким латиноамериканским дипломатом, что привело бы в ужас лорда Монтдора, узнай он об этом. Красоту Полли, выгодно подчеркнутую этим платьем и скромным макияжем, особенно оценили представители старшего поколения, которые заявили, что со времен леди Хелен Винсент, Лили Лэнгтри и сестер Виндхэм в Лондоне не было столь идеальной красавицы. Ее собственные ровесники, однако, не были столь сильно возбуждены. Они признали красоту Полли, но сказали, что она была скучной и слишком высокой. Кем они действительно восхищались, так это худосочными и пучеглазыми копиями миссис Чаддерсли Корбетт, которыми изобиловал этот сезон. Многие приятельницы леди Монтдор пеняли ей на то, что она заставляет Полли держаться на заднем плане, но едва ли это было справедливо, потому что хотя леди Монтдор автоматически заполняла собой передний план любой картины, в которой присутствовала, она была слишком озабочена тем, чтобы вытолкнуть Полли вперед, как заложника, и не ее вина была, если дочь всегда ускользала назад.

По случаю этого бала многие особы королевских кровей покинули свои серебряные рамки в спальне леди Монтдор и вступили в ее дом, более потертые и менее блестящие, чем можно было ожидать; они заполонили огромные гостиные Монтдор-хауса, и слова «сир» и «мадам» слышались на каждом шагу. Некоторые старые монархи имели довольно жалкий, и я бы даже сказала голодный вид в своих грустных мятых одеждах, хотя среди них оказалось несколько весьма бодрых господ с синими подбородками. Я особенно хорошо запомнила одного из них, потому что мне сказали, будто он заявлен полицией в розыск во Франции и не выезжает никуда, даже в свою родную страну, где его двоюродный брат со дня на день ожидает возвращения короны, которую сдуло с его головы восточным ветром. Этот князь густо и неприятно благоухал камелией и сиял обильно смоченными бриллиантином волосами. «Я пригласила его только ради моей дорогой старой княгини Ирины, — объясняла леди Монтдор, когда люди поднимали брови, увидев его в этом респектабельном доме. — Я никогда не забуду, как этот ангел принимала нас с Монтдором, когда мы были на Балканах. Я знаю, люди говорят, что он большой оригинал, но если слушать всех подряд, то просто некого будет пригласить в дом. Половину этих слухов распространяют анархисты, я уверена». Леди Монтдор обожала монархию. Это было искреннее и совершенно бескорыстное чувство, потому что она любила как изгнанников, так и тех, кто был у власти, и ее реверанс являлся кульминацией этой любви. Ее окаменелый костяк не позволял кланяться легко и непринужденно, словно колос пшеницы под ветром. Она опускалась тяжело, как верблюд, а потом медленно с усилием выпрямлялась; казалось, эта странная пантомима должна причинять невыносимые муки ее исполнительнице, но выражение ее лица опровергало это предположение. Ее коленные суставы трещали, как револьверные выстрелы, но лицо оставалось безмятежным и счастливым.

Я оказалась единственной незамужней женщиной, приглашенной на обед перед балом. Обед из сорока человек должны были почтить своим присутствием действительно важные «сир» и «мадам», известные своей пунктуальностью, так что все гости явились почти одновременно, образовав длинную колонну автомобилей перед домом на Парк-Лейн. Мой автомобиль здесь оказался единственным наемным транспортом. Наверху ожидание затягивалось, коктейли еще не подавали, и даже наиболее закаленные гости, даже миссис Чаддерсли Корбетт, начали нервно перешептываться, словно они подвергались невыносимому испытанию; они сбились в несколько кучек и роптали все громче. Наконец, дворецкий подошел к лорду Монтдору и что-то пробормотал ему, после чего он и леди Монтдор спустились в холл, чтобы встретить гостей, в то время как мы под руководством Малыша выстроились в полукруг. Очень медленно и торжественно леди Монтдор провела важных персон вдоль всей цепочки, представляя нас по очереди тем тихим, низким и взволнованным голосом, которым обе мои тети отвечают на вопросы священника в церкви. Затем, рука об руку они вчетвером медленно двинулись через распахнутые двойные двери в столовую, оставив нас самих разбираться, с кем и в каком порядке следовать за ними. Все прошло, как по маслу.

Вскоре после обеда, который являл собой апофеоз «Хэмптонского угощения», начали прибывать гости на бал. Леди Монтдор в золотом платье, в своей знаменитой диадеме с розовыми бриллиантами, лорд Монтдор, такой приветливый и благородный в шелковых чулках на длинных тонких ногах с лентой ордена Подвязки под левым коленом и медальоном на белой рубашке, а так же болтающейся на груди дюжиной менее значительных наград, и Полли в белом платье в сиянии своей красоты не меньше часа стояли, пожимая руки гостям на верхней площадке лестницы и давая возможность насладиться этим зрелищем всему людскому потоку, текущему в бальный зал. Леди Монтдор, верная своему слову, пригласила очень мало девушек и еще меньше их матерей. Поэтому гости, в основном, были не слишком молоды и не слишком стары, но очень элегантны и щедро усыпаны бриллиантами. Молодых мужчин так же было очень мало, за исключением молодых мужей, прочно прикованных к своим женам, но мне вполне было достаточно просто глядеть на них, потому что я ни с кем не была знакома. Я была очень рада, когда Алконли с Луизой, Линдой и их мужьями, и так же тетя Эмили с Дэви после совместного ужина приехали на бал пораньше. Я присоединилась к их веселой компании, и мы заняли позиции в картинной галерее, откуда могли вести наблюдение со всеми удобствами. С одной стороны нам открывался вид на бальный зал, а с другой — на буфет, где был сервирован ужин; гости постоянно курсировали мимо нас, позволяя наилучшим образом разглядеть их туалеты и драгоценности. Позади нас висел «Святой Себастьян» Корреджо со своим безмятежным выражением лица.

— Ужасные раны, — сказал дядя Мэтью, — ни один нормальный парень не ухмылялся бы так, он был бы давно уже мертв со всеми эти стрелами в груди.

На противоположной стене висела гордость Монтдоров — Боттичелли, за которого дядя Мэтью не согласился дать и семи шиллингов шести пенсов; а когда Дэви указал ему на рисунок Леонардо, тот ответил, что его пальцы просто чешутся поправить ее ластиком.

— Я только раз видел стоящую картину, — заявил он. — Это были лошади в снегу. Там не было ничего больше, только сломанный забор и три лошади. Если бы я был богат, я бы купил ее, чтобы вы всегда могли видеть, как холодно было этой бедной скотине. Если вы считаете ценным весь этот мусор, то та картина должна была стоить целое состояние.

Дядя Мэтью, который никогда не выезжал на вечера, не говоря уже о балах, и слышать не захотел об отказе от приглашения в Монтдор-хаус, хотя тетя Сэди, зная, как мучительны для него эти ночные бдения и как трудно ему будет бороться с сонливостью, сказала было: «Действительно, дорогой, две наших дочери уже замужем, а остальные две еще не выезжают, нам нет необходимости ехать, если ты не хочешь… Соня нас поймет, я полагаю». Но дядя Мэтью мрачно ответил: «Раз Монтдор приглашает нас на бал, значит, он хочет нас видеть. Я думаю, мы должны ехать».

Итак, дядя Мэтью с тяжкими стонами втиснулся в бриджи своей юности, которые стали ему так узки, что он опасался сидеть и, как аист, стоял за стулом тети Сэди. Тетя Сэди взяла свои бриллианты из банка, честно распределив их на троих вместе с Линдой и тетей Эмили, и вот они весело болтали друг с другом и соседями по графству, время от времени подходившими к ним, и даже дядя Мэтью казался вполне довольным, пока на него не обрушился страшный удар судьбы. Его призвали, чтобы проводить на ужин жену германского посланника. Произошло это так. Стоя недалеко от нас, лорд Монтдор вдруг в ужасе воскликнул:

— Боже мой, германская посланница сидит там совсем одна.

— Так ей и надо, — сказал дядя Мэтью.

С его стороны было бы разумнее держать язык за зубами. Услышав этот ответ, лорд Монтдор округлил глаза и крепко ухватил дядю за руку, говоря:

— Мой дорогой Мэтью, ты-то нам и нужен. Баронесса фон Равенсбрюк, позвольте представить моего соседа, лорда Алконли. Кстати, Мэтью, ужин накрыт в музыкальной комнате.

Он попался. Влияние лорда Монтдора на дядю Мэтью было настолько сильно, что он поджал хвост и поклонился. Ни один другой из живущих на свете людей не мог бы убедить его пожать руку жене гунна, не говоря уже о том, чтобы взять ее под руку и повести к столу. Он ушел, бросив скорбный взгляд на жену. Подошла леди Патриция и присела рядом с тетей Сэди, они коротко переговаривались, иногда упоминая о местных делах. Тетя Сэди, в отличие от мужа любила иногда выходить, правда, она не задерживалась допоздна, и ей разрешали мирно сидеть в уголке и разглядывать публику, не совершая разговорных усилий. Незнакомые люди нагоняли на нее усталость и скуку, она предпочитала общество людей, связанных с ней повседневными общими интересами, таких, как соседи и члены семьи, но и с ними она бывала довольно рассеяна. Но сейчас в облаках витала леди Патриция, она невпопад говорила «да» и «нет», слушая тетин рассказ об ужасном идиоте из Скилтона, которого выпустили из сумасшедшего дома.

— И он опять преследует людей, — с негодованием сказала тетя Сэди.

Но ум леди Патриции не мог сосредоточиться на идиоте. Она вспоминала, я была уверена, о том, как она сама танцевала на балах в этих комнатах, когда была молода и влюблена в Профессора Безобразника, и как она страдала, когда он флиртовал и танцевал с другими женщинами. И самое печальное, что теперь ей было не о чем заботиться, кроме состояния ее печени. Я знала от Дэви («Какая удача, — говорила Линда, — что Дэви оказался таким старым сплетником, что бы с нами стало без него»), что леди Патриция была влюблена в Малыша несколько лет, прежде, чем он, наконец, сделал ей предложение. И как недолго длилось ее счастье, потому что уже через шесть месяцев она нашла его в постели с горничной. «Малыш так никогда и не подстрелил достойной добычи, — услышала я однажды от миссис Чаддерсли Корбетт, — он так всю жизнь и пробегал за кроликами и превратился на старости лет в мужское недоразумение». Как, должно быть, ужасно быть замужем за недоразумением.

Она спросила тетю Сэди:

— Вы были здесь на балу в свой первый сезон?

— Да, кажется за год до своего замужества в 1906 году, я отлично помню свое волнение, когда увидела короля Эдуарда и услышала его громкий странный смех.

— Двадцать четыре года назад, представляете? — сказала леди Патриция. — Мы с Малышом уже были женаты. Вы помните, как во время войны люди говорили, что мы уже больше никогда не увидим такой роскоши. Но мы ее видим сегодня! Только посмотрите на эти драгоценности. — С это время в поле ее зрения попала леди Монтдор, и она продолжала, — Соня действительно феноменальна. Я уверена, сегодня она красива и элегантна, как никогда в жизни.

Это было одно из тех замечаний пожилых людей, которые я никак не могла понять. Как она могла быть красивой, когда была такой старой? С другой стороны, в ситуациях, подобных этой, она была поистине впечатляюща, буквально до пояса покрытая прекрасными крупными бриллиантами: тиара, колье, серьги, огромный крест на груди, браслеты от запястья до локтя поверх замшевых перчаток, броши, воткнутые во все просветы между ними. Закованная в баснословной стоимости драгоценности, в окружении символов «всего этого», она вся излучала то превосходство, которое всегда чувствовала в себе; она была словно идол в ковчеге, словно бык на арене — главное действующее лицо и организатор торжества.

Дядя Мэтью, вернувший посланницу на ее место с глубоким поклоном и выражением отвращения на лице, снова присоединился к семье.

— Старая людоедка, — сказал он, — она все время требовала у лакея еще Fleisch. Жевала свой ужин не меньше часа. Я делал вид, что ничего не слышу, чтобы ей не потворствовать — в конце концов, кто выиграл войну? И зачем, хотел бы я знать? Как только такой замечательный патриот, как Монтдор мирится со всей этой иностранной шушерой у себя в доме? Я бы просто взорвался! Нет, вы посмотрите на эту клоаку!

Он метнул взгляд на синеподбородочного князя, направлявшегося к ужину под руку с Полли.

— Брось, Мэтью, — сказал Дэви, — сербы наши союзники, ты же знаешь.

— Союзники! — ответил дядя Мэтью, стиснув зубы, словно бык перед которым беспечный Дэви махал красной тряпкой. — Значит, он серб. Так вот ему не мешало бы побриться. Все они бараны, все, как один. Конечно, Монтдор пригласил его только ради его страны. Я восхищаюсь этим парнем, он думает только о своем долге.

Глаза леди Патриции блеснули. Она не была лишена чувства юмора и была одним из немногих людей, любивших дядю Мэтью, хотя он и не мог заставить себя быть вежливым с Малышом и яростно смотрел в потолок, когда тот проходил мимо нас, провожая царственных старушек в комнату для ужина. Одним из самых ужасных его преступлений в глазах дяди Мэтью был случай, когда Малыша, генеральского адьютанта во время войны, застукали за рисованием вражеского замка. Должно быть, было что-то глубоко порочное в человеке, который мог тратить свое время на рисование, вместо того, чтобы день напролет палить по иностранцам. «Да что он себе позволяет, этот Дугдейл. Его отец совершенно порядочный человек, получивший прозвище „Кровавый“ еще во времена Старого лорда. Полковник и миссис Кровавый Дугдейл». Старый лорд был отцом лорда Монтдора. Джесси однажды спросила, широко раскрыв глаза: «Это потому что он всегда был очень старым?», на что тетя Сэди заметила, что люди не остаются в одном возрасте на всю жизнь. Он был молод в свое время, а Джесси, хоть сама и не верит в это, но однажды тоже состарится.

И все-таки со стороны дяди Мэтью было нелогично так презирать военную карьеру Малыша. Просто это был еще один пример того, как те, кого он любил, оставались прекрасными людьми при любых обстоятельствах, потому что лорд Монтдор, его великий герой, никогда в жизни не слышал веселого грома перестрелки и близко не подъезжал к полю боя. Он был слишком стар для Мировой войны, это правда, но в молодости у него было немало возможностей пролить кровь за свою родину, не говоря уже об англо-бурской войне, о которой дядя Мэтью сохранил самые светлые воспоминания. Именно там он получил свой первый опыт бивуака и сражения. «Четыре дня в фургоне, запряженном волами, — рассказывал он нам. — И дыра размером с кулак в животе!». Так он описывал нам самое счастливое время в своей жизни. Единственное, что ему не понравилось в той войне, так это вкус баранины, говядину достать было невозможно. Но лорд Монтдор был сам себе закон, и ему даже сошло с рук письмо в «Морнинг Пост» с заявлением, что война затянулась слишком долго, и ее можно было закончить на несколько месяцев пораньше, не дожидаясь трусливой капитуляции гуннов. Дяде Мэтью было очень трудно смириться с таким кощунством, но он сделал это, сказав, что лорд Монтдор имел очень веские причины для этого письма, о которых никому ничего неизвестно.

Теперь мои мысли были сосредоточены на входе в бальный зал, где я вдруг увидела знакомую голову над знакомой спиной. Так он все-таки пришел. Тот факт, что я вовсе не надеялась увидеть его, не мог смягчить моего разочарования. Но он был здесь. Я должна объяснить, что образ Советерра в течение нескольких месяцев царивший в моем безнадежно разбитом сердце, недавно был вытеснен и заменен чем-то более серьезным и реальным. Знакомый мужской затылок в толпе на балу может так взволновать молодую девушку, что она даже увидит над ним сияющий ореол. Оставался один вопрос: если он обернется и увидит эту девушку, скажет ли он ей просто «Добрый вечер» или пригласит на танец? О, как я жалела, что не кружусь сейчас в танце с каким-нибудь очаровательным джентльменом, а сижу рядом с дядей и тетей с видом скромного цветочка. Прошло несколько ужасных мгновений неизвестности, прежде чем его голова повернулась, он увидел меня, подошел прямо к нам, поздоровался и повел меня танцевать. Потом он танцевал с тетей Эмили, снова со мной, с Луизой и, наконец, повел меня ужинать.

— Кто этот наглец? — спросил дядя Мэтью, скрежеща зубами, когда мой молодой человек танцевал с Луизой. — Почему он к нам явился?

— Его зовут Альфред Уинчем, — ответила я, — могу я его вам представить?

— Помилуй, Фанни, этот старый паша задушит его прямо здесь, — сказал Дэви.

Действительно, дядя Мэтью предпочел бы сохранить всех своих женщин если не в состоянии девственности, то хотя бы максимального целомудрия и не способен быть любезным с приближающимся к нам незнакомыми мужчинами. Закончив танцевать, я вернулась и села рядом со своими тетями. Теперь, имея в активе два танца и обещание на ужин, я чувствовала себя гораздо спокойнее. Я была счастлива и, чтобы заполнить время, слушала разговоры старейшин. Тетя Сэди и тетя Эмили ушли ужинать вместе, им всегда нравилось так делать на вечеринках. Дэви подсел ближе к леди Патриции. Дядя Мэтью возвышался за спиной Дэви и дремал, стоя, как лошадь, терпеливо ожидая, когда все снова соберутся под его крыло.

— Этот Мейерштейн совершенно новый человек, — говорил Дэви. — Вы должны пойти к нему, Патриция, он замечательно ликвидирует соли. Вы с потом выведете всю соль из организма и будете следовать бессолевой диете. Она, конечно, отвратительна, но это помогает разрушить все кристаллы.

— Это он заставляет прыгать со скакалкой?

— Да, сотни раз. Я могу сделать триста прыжков и некоторые более сложные упражнения.

— Но разве это не ужасно утомительно?

— Не беспокойтесь за Дэви, он силен, как бык, — сказал дядя Мэтью, приоткрыв один глаз.

Дэви бросил на него печальный взгляд и повторил, что это отчаянно утомительно, но дает прекрасные результаты.

Полли теперь танцевала со своим дядей, Малышом. Она не выглядела сияющей и счастливой, какой должна быть дебютантка на своем первом балу, но усталой и молчаливой.

— Что можно было сделать с девочкой, чтобы она так выглядела? — спросила тетя Сэди. — Интересно, о чем она сейчас думает?

Мой новый друг мистер Уинчем, сказал, когда мы танцевали последний танец перед ужином:

— Конечно, она красавица, но она так непривлекательна с этим угрюмым выражением. Я уверен, что она очень скучная.

Я начала было возражать и доказывать, что Полли вовсе не скучная и не надутая, когда он вдруг впервые назвал меня «Фанни», и это вызвало во мне такие бурные чувства, которые я хотела тщательно обдумать потом в одиночестве. Миссис Чаддерсли Корбетт крикнула мне из-за плеча принца Уэльского:

— Привет, моя дорогая! Есть новости от Скакалки? Ты все еще влюблена?

— Что все это значит? — спросил мой партнер. — Кто эта женщина? И кто такая Скакалка? И это правда, что вы влюблены?

— Миссис Чаддерсли Корбетт, — ответила я.

Я чувствовала, что еще не пришло время рассказывать о маме.

— А как насчет любви?

— Ничего, — сказала я, краснея, — просто шутка.

— Хорошо, я бы хотел, чтобы вы были на пороге любви, но еще не вступили в нее. Это прекрасное состояние души.

Но, конечно, я уже прыгнула за этот порог и мысленно плыла в синем море иллюзий к островам блаженства, а на самом деле к домашней работе, беременности, родам и обычной жизни замужней женщины.

Толпа благоговейно умолкла, когда члены королевский семьи собрались возвращаться домой. Безмятежно улыбались великие персоны, уверенные, что дома в спальне их ждет традиционная холодная курица на подносе; потрепанные жизнью монархи-изгнанники, толпились вокруг стола с закусками, словно неуверенные, что завтра им вообще удастся поужинать; молодые члены королевских семей, собирались танцевать до утра с маленькими аккуратными женщинами типа миссис Чаддерсли Корбетт.

— Как долго они задержались. Это триумф Сони, — услышала я слова Малыша к своей жене.

Танцоры расступились, как Красное море, образуя проход, вдоль которого кланялись и приседали в реверансе господа и дамы и по которому лорд и леди Монтдор провожали своих гостей.

— Рад был вас видеть, мэм. Да, на следующей неделе. Как мило с вашей стороны…

Монтдоры вернулись в картинную галерею, сияя счастливыми улыбками и говоря, ни к кому персонально не обращаясь:

— Такие простые, такие милые, довольны любой мелочью, которую для них делают, такие прекрасные манеры, такая память. Все были изумлены тем, как много они знают об Индии, махараджа был просто поражен.

Они говорили так, словно члены королевской семьи настолько удалены от общества, что малейший признак человечности и даже факт, что они общаются с помощью человеческой речи, достоин был восхищения. Оставшуюся часть вечера я провела в счастливом забытье, очнувшись только в пять утра в отеле «Горинг», где мы все остановились, с мыслями о мистере Уинчеме, который ясно дал мне понять, что не прочь продолжить наше знакомство.