Не сдвинуться с места

Я думал, что смогу перескочить к простой и приятной части рассказа: про новые технологии и прочее дерьмо, но не выходит.

Надо перетерпеть эту боль.

У меня перед глазами все еще стоят северные ворота, двор, окруженный гигантской рукой из застывшей лавы, и ребята Джо, умирающие в пыли. Космодесантники, отпихивающие друг друга, лишь бы укрыться от летящих с небес, ищущих жертву смертоносных игл. В жизни не видел ничего ужаснее.

Страх — наркотик, помогающий выжить. Если бы не он, мы умерли бы гораздо быстрее. Так умудренные опытом старики говорят неоперившимся юнцам, которым не терпится вылететь из гнезда. Страх — твой друг, в разумных дозах, но если он захлестывает тебя с головой — пиши пропало. Паника убивает быстрее, чем пули. Превращает тебя в обреченного зверя.

Там, в каменных объятиях тонущего великана, мы все ударились в панику: и те, кто лежал в укрытии, и те, кто стоял посреди двора. Готовы были прикончить друг друга, лишь бы спастись от чертовых игл. Ярость нарастает, пожирает меня изнутри. Я потерял право называться человеком, но не потому что видел, как корчась подыхают мои товарищи, а потому что хотел, чтобы умерли они, а не я. Как я тогда ликовал! Иглы обошли меня стороной, я буду жить, буду трахаться! Может, даже отымею кого-нибудь из их подружек: «Добрый день, мэм, примите мои соболезнования, он уже не вернется, но я могу вас утешить…»

Да пошло все к черту! Меня разрывает от злости на самого себя, на антагов, на то, каким я стал: бесстрашный герой-космодесантник, сопляк, ублюдок недоделанный, прошел столько битв, а как прижало по-настоящему — размяк, распустил нюни, запаниковал. И вот господь погрозил мне большим каменным пальцем, и ядовитая игла намертво засела в руке и хочет ужалить. Тебе от нее не избавиться, урод, трус паршивый! Она прикончит тебя и сожрет, ты распухнешь и лопнешь, а перед этим будешь кидаться на всех как зверь, пока не получишь от своих же товарищей пулю в лоб.

Тем временем в каменном гараже…

«Пик»-«пик»-«пик». Нет на свете таких ругательств, чтобы описать мою ярость. Невозможно выразить словами, кто я и что чувствую. Представьте бездонную кричащую тишину, освещенную багровыми вспышками… Нет, не багровыми! И не ярость это вовсе, а глубокое, святое, животное отчаяние, какое испытывает газель в пасти льва, или динозавр, слышащий хруст своих сухожилий и костей в зубах тирекса. Ты поддаешься панике, а потом умираешь, и другого не дано.

Я живая мертвечина: сломленный, гниющий, разлагающийся ходячий труп. Пытаюсь описать все как было, но у меня не выходит.

Недостоверно как-то получается.

Я умер.

Но до сих пор жив.

Я пытаюсь рассказывать только про главное, про штольню, но то и дело сбиваюсь на исторические сводки или описание техники. Наука для «чайников» — простые слова, которые даже космодесантник в состоянии усвоить. По лицу Элис — грустному, застывшему, но без тени сочувствия, — видно, что она не понимает меня, что я не могу донести до нее свои мысли. Элис меняет тему:

— Ты хотел рассказать про пещеры, — говорит она, глядя в окно. — Про кристаллы и кремниевую отраву. Про Церковь.

Она уже знает про Церковь.

Как все, оказывается, просто. Элис рассчитывает, что воспоминания о красивой, таинственной и пугающей пещере отодвинут на задний план панику и злость.

Мой гнев, юркий как кролик, превращается в смех. Я хохочу во все горло, Элис удивленно таращится на меня, но я не могу остановиться — она такая смешная! Хочет получить сладкий орешек, не раскусив скорлупу. Перейти сразу к главному, пропустив все дерьмо, которое калечит, царапает и обжигает, и дает повод усомниться в собственной адекватности и заставляет меня чувствовать себя, выглядеть и пахнуть как… В самом деле, как кто?

Кто я сейчас — всего лишь уцелевший в бою космодесантник с выжженной дырой на месте души?

А вот и нет.

Теперь я совсем другой. Рассказ про отравленные иглы растревожил гнездо змей, притаившихся у меня в голове. Злобных шипящих змей с чешуей из битого стекла.

Крепкий чай. Выражение, придуманное Диджеем.

Зеленый чай.

Чай с ледяного марсианского спутника.

Я стал таким же, как Тил, только в первом поколении. Никто об этом не знает. Я искуплю вину, если сдамся. Но останусь ли я собой?

Неожиданно для нас обоих я выдаю:

— Разговор окончен. Ты не та, с кем можно откровенничать.

Элис поворачивается ко мне и хмурится.

— Прости. Чем я могу тебе…

— Разговор окончен — и точка. Без объяснений.

— Но ты должен рассказать нам все, что знаешь, — требует Элис, краснея от негодования.

— Тогда приведи кого-нибудь, кто побывал там. Кого-то, кто не держит меня за сумасшедшего. И тогда я расскажу. Может быть.

— Но я вовсе не считаю тебя психом. Честно!

— Почему они послали тебя одну? Где весь остальной комитет?

— Какой комитет?

— Который хочет сломать систему и выстроить новую. Вам нужно знать обо всем, что я видел на Марсе. Вы устроите переворот с нашей помощью, а потом избавитесь от нас как от кронштадтских матросов. Пуля в затылок, и нет проблем.

Полный звездец! Какого черта я приплел сюда еще и матросов?

— Ничего не понимаю, — медленно говорит Элис, — ты же знаешь, что я пришла сюда по просьбе Джо.

— Назови его погоняло. В смысле, кличку.

— Санка. Правда, Тил сказала бы, что это не погоняло, а прозвище.

Гнев немного стихает, змеи отползают. Будь что будет, все равно я не в силах ничего изменить. Я не знаю, что думать, что чувствовать.

— Тебе известно, где сейчас Джо, — говорю я, но без особой уверенности.

— К моему большому сожалению, это не так. Я получила от него только одно сообщение, и то с опозданием. И нет никакого комитета — по крайней мере, пока — только смутное ощущение, что я могу что-то изменить. Мы можем что-то изменить.

— Комитета не существует?

— Куда нам! Мы слишком невежественные и тупые.

Элис говорит искренне. Она действительно бесится от того, что не может действовать эффективно.

— Ну извини, — отвечаю я, все еще избегая ее взгляда.

Мне по-прежнему хочется, чтобы Элис ушла и оставила меня наедине с моим креслом, темнотой и бесконечной вереницей паромов и грузовых кораблей за окном. Это за них мы сражаемся на Марсе.

— Я тоже хочу, чтобы здесь был Джо, — мягко говорит Элис, — или другой космодесантник, который поймет, через что ты прошел. Потому что для меня это непосильная задача, я знаю. И я ни за что на свете не согласилась бы очутиться в твоей шкуре.

Вполне честно. Я постепенно успокаиваюсь. Змеиный клубок не исчез, но немного притих.

Что касается другого…

Мои новые воспоминания одновременно и самые старые. Мне это нравится. Может, эти грандиозные, охватывающие все больше событий воспоминания принесут покой моей изломанной душе.

Элис не отрывает от меня глаз. Я ловлю себя на том, что это даже приятно. Мне нравится сидеть в кресле посреди роскошной серо-голубой квартиры, купленной на заработанные войной деньги, нравится, что взгляд этой красивой сексуальной женщины впивается в меня и держит под прицелом. У Элис есть внутренний стержень, и она вовсе не такая высокомерная, как кажется на первый взгляд.

А самое лучшее — она не пытается понять, что я чувствую.

Отлично. Превосходно.

Но я по-прежнему молчу. Будто меня заморозили.

— Я могу прийти позже, — предлагает Элис после минутной паузы, — когда здесь будет Джо. Или вообще не приходить. Оставить тебя в покое.

Не знаю, какие чувства отразились на моем лице, но Элис испуганно вскакивает с дивана. Я наклоняюсь к ней, в моем голосе прорезаются визгливые нотки:

— Здесь, на Земле, творится что-то неладное, так? Это связано с гуру, антагами и нашей войной на Марсе.

— Да, черт возьми! — отвечает Элис, сверкая глазами. — Неужели до тебя только сейчас дошло?

— Иногда одно без другого не поймешь. Но я почти у цели.

Повисает тишина. Мы смотрим друг на друга, ястреб и мышь, мышь и ястреб.

— Помоги и мне добраться до цели, пожалуйста. Возьми меня с собой. Может, тогда мы распутаем клубок и выясним, в какую игру нас втянули. А после на самом деле создадим комитет, в который войдешь и ты.

Я сжимаю зубы и мотаю головой.

— Никаких к’митетов. Мне выйти отсюда надо. По ул’це пог’лять.

Элис щурится, заслышав маскианский акцент.

— Как скажешь.

Она поднимается и хочет идти к двери, но я остаюсь на диване.

— Вчера меня подвозила бабулька на голубом электромобиле. Она сказала, что ее сын пал смертью храбрых на Титане. Ты ничего про это не слышала?

Элис отрицательно качает головой, но по ее лицу пробегает тень недовольства. Что-то здесь не так.

— Откуда она узнала, кто ей рассказал? — спрашиваю я. — Она говорила, что работает секретаршей у какого-то полковника на КЛУ. Может, он проболтался — пожалел старушку и нарушил правила.

Элис неопределенно разводит руками.

— Титан — это же где-то рядом с Сатурном, так? — продолжаю я. — Возле колец и всей остальной фигни, за полтора миллиарда километров от Земли. У Сатурна куча спутников, и все покрыты толстым слоем льда, а под ним, глубоко внизу, вода… Верно?

Элис делает глубокий вдох.

— Кажется, нам обоим нужен перерыв. Если ты не против, я куплю продуктов и соображу что-нибудь поужинать.

— Еды здесь кот наплакал, и почти вся уже испортилась, — соглашаюсь я.

В комнате стало как будто светлее и свежее. Может, я прихожу в себя, и может, нам действительно стоит отложить на пару часов разговоры о всяких ужасах, от которых кровь стынет в жилах.

— Так мне идти за продуктами, мастер-сержант Венн? — осторожно спрашивает она.

— Да. Я подожду тебя здесь.

— Нет, Винни, ты отправишься на рынок вместе со мной. Составишь мне компанию, — настаивает Элис.

Я делаю вид, что обдумываю ее предложение. Я знаю, что веду себя по-детски, но иначе никак: чтобы рассказать все и жить дальше полноценным человеком, мне придется на время стать ребенком. Звучит диковато, но так надо. Все космодесантники — дети: до, в преддверии и во время конца. Так нам рассказывали те, кто нюхнул пороху — инструкторы и ветераны.

— Я уже ходил на рынок. Сразу после приземления, — говорю я.

— Что же ты купил?

— Сельдерей.

— И судя по всему, больше ничего. Ну что… пошли?

Я люблю ходить на рынок, правда-правда. Там полно других детей, и бронзовая свинья около входа, и игрушки. Пончики и печенье. Вяленое мясо, и фрукты, и конфеты. И мне действительно не повредит размять ноги и пожевать сельдерея.

Почему именно сельдерей? Традиция такая. Я просто обожал его в детстве. Всякий раз как мама делала салат, она угощала меня пучком хрустящих стеблей с ярко-оранжевым сырным соусом. И улыбалась мне, своему сыночку, своей кровиночке. Она любила меня — просто, безоговорочно и беззаветно. Потому что я был ее сыном, а она моей мамой.

Добро пожаловать домой.

Не хочу больше плакать и копаться в себе.

Я поднимаюсь с дивана. Элис осторожно поддерживает меня за локоть.

— Пойдем пешком туда и обратно, — говорит она, — тут всего-то пару километров. Надеюсь, ноги тебя не подведут.