XXIV

Саднило разбитое колено и болел бок. Сегодня Казаков дважды падал с лошади, но, кажется, под конец все-таки она начала слушаться. По крайней мере, лучше, чем вчера. Или позавчера. Казаков поморщился. Дело было на заднем дворе дворца, на узком вытоптанном манеже между каменной стеной и частоколом, так что от лишних глаз его самолюбие было избавлено, а бывшие герцогские конюхи стыдливо отводили глаза – но все равно было неловко. В сотый раз за всё своё координаторство Александр недобро помянул ноблесс оближ. (Он же, как вы, наверное, помните, паблисити).

С другой стороны, осваивать конный транспорт необходимо. Интересно, пронюхает ли Валерьян о том, что конюхи, не зная как и угодить освободителю, обучают его верховой езде на лучшем герцогском коне, а конь этот, стерво, белый? «Казаков на белом коне въехал в Рокпилс, сжег публичный дом и упразднил науки…»

Думая все эти думы, Александр сидел в удобном высоком кресле у узкого, но тянущегося до пола окна. Стекла повылетали при штурме, в остальном же местные энтузиасты постарались придать комнате пристойный вид. Герцог жил неплохо: в его спальне на квадратной атласной кровати Казаков ночевать стеснялся; там устроили лазарет для легкораненых при штурме и особо истощенных рабов. Сам координатор избрал резиденцией этот вот монарший кабинет, демократически спал на кожаном диване, жег ароматные монаршьи свечи и читал Моммзена и «Кама Сутру», стоявших рядышком на полке любимых монаршьих книг. Правда, почитать удавалось редко: упразднение публичных домов оказалось не таким легким делом.

За окном два бывших рокера протащили по площади тяжелую волокушу, наполненную горелыми досками и прочим хламом. Кожаные куртки были порядочно извозюканы. «Надо бы их переодеть», – подумал жестокий Казаков. – Чего добру пропадать? В рабские дерюги и переодеть…

Пленные третий день обитали в бывших рабских бараках. Во избежание эксцессов их сторожили Следопыты. Весь день пленники занимались ассенизационными работами; особенно неприятно это выглядело позавчера, когда таскали трупы и отдирали от стен и земли засохшие тошнотворные останки. Стояла жара, в воздухе медленно расползалось сладковатое зловоние… Вчера и сегодня было уже легче – разбирали завалы, сгребали угли на пожарищах. Давно было бы пора отправлять в метрополию, но все никак не доходили руки.

Женщины вот тоже… Вечером девятнадцатого в городе творились безобразия. Толпы освобожденных рабов дорвались до погребов в домах старших офицеров; во дворец их не пустили, Казаков выставил охрану, но полностью подавлять эту стихийную реакцию масс поостерегся. Слава богу, хоть не позволили поджечь город – объяснили, что самим здесь жить; тогда они набросились на панковских баб, на этих красавиц-шлюх… Солнце закатилось в тяжёлые тучи, Казаков с патрулями ходил по лабиринтам улиц, на которые опускались синеватые сумерки и следили только, чтобы не было смертоубийств. Панковатые девицы, простоволосые, растрепанные, полуголые, сбегались ко дворцу, вцеплялись в охранявших его Охотников и котят, слезно молили впустить – ну, те и пускали. Да, ночка выдалась…

Сам координатор тогда тоже не утерпел, поддался опьянению победной вседозволенности – и непременно чтобы там, на герцогской помпезной кровати… Казаков вспомнил душную темноту, опытное, на все согласное – лишь бы не на улицу, к ТЕМ! – податливое тело, бесстыдные руки, – и воровато покраснел. Сейчас он вряд ли узнал бы её в лицо, она его тоже. Знали про это падение Главы немногие и падением явно не считали, но все же…. Под утро они заперли «своих» в бывших покоях герцогини и её гувернанток, остальных разыскали и привели во дворец уже днём. Кое-где случались стычки с пьяными вдрызг горожанами, желавшими замучить легионерских баб до полусмерти, раз уж из их рук вырвали самих легионеров; потом прибегали, извинялись… Одна девка, кажется, подруга какого-то ротмистра, покончила с собой…

Казаков поморщился. А ля гер ком а ля гер – пусть-ка история для беспристрастности вспомнит, как эти девочки похохатывали, глядя на пытки, как они избивали рабынь палками по лицу за то, что те осмелились привлекать взоры рокеров… Кроме того, этой самоубийце сейчас, вероятно, лучше всех. На Земле.

Теперь всякие злоупотребления по женской части были настрого запрещены. Караульный охотник, во время смены бросивший пост, ради того чтобы побаловаться с кокетливой девочкой из герцогской спальни (а там были и такие, которым всё равно с кем, лишь бы было) – вот уже сутки куковал без воды и еды в одиночном, сыром и тёмном каземате, и Казаков собирался промариновать его там ещё с недельку. Разумеется, на хлебе и воде. Надо знать, когда кидать… э-э… камни и когда собирать. Библия оккупанта, так сказать.

Сзади деликатно кашлянули. Казаков обернулся. Молодцеватый котёнок с мешками под глазами ввел заросшего неопрятной бородкой парня в чем-то серо-неопределённом и застыл в дверях.

– Можете идти, спасибо, – сказал Александр. – А вы садитесь.

Это был легионер, даже рыцарь, из «первоначальных» рокеров, за три недели до войны посаженный в каземат по причине сумасшествия. Каковое заключалось в том, что он внезапно потерял всякое соображение, начал кричать, что только что был дома и просить, чтобы ему прояснили, куда он попал; это сменялось периодами просветления сознания. Казаков полагал, что парня убили на Земле; первая беседа вчера не дала особых результатов, матрикант страшно взволновался и заявил, что ничего не скажет.

– Мне кажется, вас убили на Земле, – тонко и дипломатично начал Казаков новую беседу. Глаза рокера расширились.

– Ты…. вы…. ты кто такой…. ты что, издеваешься?

– Я знаю, что вы не псих, – Казаков ласково покивал головой. – если вы до сих пор не догадались ни о чём, то можете радоваться: у вас нет никакой болезни. Я это знаю, – Казаков подчеркнул свои слова. – Когда пришельцы переносили нас на эту планету, они сделали с каждого из людей копию и оставили ее на Земле. Когда вашу копию убили – её память как бы подселили к вам в мозг. Вам теперь должно казаться, что последние полгода вы были одновременно там и здесь, так?

– Постойте… – рокер провёл рукой по лбу. – Вы… кто вы тогда такой?

– Неважно, – Александр сделал небрежный жест рукой. – Я хочу знать, что произошло за это время там, не Земле. Я хочу, чтобы вы рассказали мне про свою вторую память.

К сожалению, рокер помнил немногое, из того, что могло заинтересовать Казакова. Когда он увлекался, видимо в пику «здешней» памяти, то принимался рассказывать о барах и дискотеках, Казаков его осаживал. С интересом он выслушал повествование о том, как «любера» приезжали в Питер и были наголову разбиты прямо на вокзале («мы их везде били. Там били и здесь били», не без самодовольства пояснил рокер). А потом, у «Сайгона» объединенные силы ленинградцев всех мастей разбила наголову славная милиция («суки, сюда бы их, мусоров»). Под конец рокер увлёкся до того, что, порывшись без спросу в гигантском встроенном шкафу, обнаружил там гитару, и исполнил самую свежую («то есть записана она два года назад, но мы только-только достали») песню «Дип пёпла». Казаков не перебивал. С Земли пришла депеша. Странного содержания, но – депеша.

– Ладно, – сказал он наконец. – Вот ещё что… Ты никому не расскажешь о нашем разговоре. Был псих, вылечился, все дела. Во-первых, всё равно тебе никто не поверит; во-вторых, я твоё молчание – или болтливость – учту на суде. Ясно, нет?

– Ясно. – Рокер отложил гитару, вскочил. Казаков, повысив голос, позвал котёнка; котёнок, слегка ошарашенный подслушанным концертом, появился и увёл рокера.

Теперь этому парню, так же, как и Казакову, оставалась одна жизнь. Правда, у него она была обычного масштаба.

Координатор выглянул в окно и присвистнул. На площади слонялось несколько человек, худых, производящих странное впечатление своей одеждой – штопаные кожаные с содранными эмблемами, тщательно выстиранные мешковатые штаны… Это были народные представители от Рокпилса, Конезаводска и Люберец. Александр сбежал к ним, на ходу напяливая и застёгивая куртку, хоть и было жарко. Предстояли официальные дела. Собственно, пока эти представители были никем; народ ещё никак не управлялся – он отъедался по рыцарским погребам и отдыхал, охрану города, надзор за мусорщиками-легионерами и прочие функции исполняла оккупационная армия.

Как было дело в Люберцах, Александр вообще не знал, туда нога освободителей пока не ступала; в Рудном и Теплом Стане второй лень сидел Голубев и занимался теми же проблемами, представители оттуда ожидались завтра. Посёлки гуманитариев (до сих пор безымянные) декларативно заявили, что присоединяются к ТСРГ и сегодня, как радировали оттуда, даже вышли на уборку урожая и отработали аж четыре часа; их представители тоже ожидались завтра – и можно было открывать конференцию. Но этих вот хорошо бы обработать заранее. Так сказать, разделяй и властвуй…

Он додумывал, уже подходя к депутатам. Те при виде столь явного начальника, подобрались. Депутата от Рокпилса Казаков знал в лицо: колоритная фигура, невысокий ладный крепыш-блондин, Толя Луканин, один из «дембелей», вдребезги разругался с коллегами ещё в марте, был нещадно бит, переведён в рабы, по слухам, готовил бунт; как бы то ни было, он вносил некое организующее начало, ходил с десятком друзей, в Дикую ночь помогал патрулям, уговаривая самых буйных…

Физиономия бывшего любера была измождена, но вообще-то он сильно напоминал молодого бычка; четырнадцатичасовая сельхозфизкультура пошла его бицепсам на пользу. Парень сразу взял быка за рога.

– Мы уже организовали правление, – сказал он. И вчера, и сегодня уже шли работы. Мы хотим к вам присоединиться, вообще-то, но мы ничего о вас не знаем…

– Да мы, собственно, тоже, – отозвался Казаков. Луконин в ответ мило улыбнулся.

– Знаем, что вы, в вашем Первограде хорошие ребята, но хотелось бы поконкретнее…

– Вот сейчас этим и займемся. – пообещал координатор. – Прошу ко мне. Я временно занял кабинет герцога, – слегка извиняючись добавил он, – но в принципе этот дворец стоило бы отдать под больницу или роддом. У вас как с этой проблемой?

ДНЕВНИК КАЗАКОВА

«23 августа. … Какие мы хорошие, какие мы советские, в то же время, – реверанс в сторону любера, – какие мы правильные и могучие, как заботимся о прогрессе и законности! Рассказал о своих идеях касательно того, что мы представители Земли, что на нас смотрят, что нужно сплочённо и вместе и изо всех сил… Разошелся, как на митинге. Сидят, в рот смотрят: я так понимаю, непривычно – какой-никакой, а глава государства, и вот так с ними балакает. Потом брагу достал. Потом Луконин гитару взял. Он же, стервец, бывший кээспэшник! Он же мне «Майдан» пел! И «Предательство», и «Мы с тобой», и вообще я там размяк совершенно неприлично для главы государства, но, кажется, друзья мои размякли ещё быстрее. Черт, так хорошо сидели, и тут вылез этот любер, начал требовать, чтобы им всех легионеров выдали для повешения за яйца. Объяснил я ему всё про дешёвую рабочую силу, Луконин слева захлопал его по плечу, этот… Иванов – справа. Любер признал ошибку и предложил ещё выпить, что немедленно и осуществили в полном согласии… На меня эти песни такую тоску зелёную нагнали, что был бы матрикант – пошёл бы и застрелился. Потом Иванов и любер засопели с непривычки, а мы с Анатолием, как лепшие кореша, мимо обалдевших постовых – в город, к друзьям и подругам, как он выразился. Флот, КСП, жил в Беляево… Я буду не я, если не станет он консулом! Впрочем, этот и так станет. Нет, какова картинка: теллурийская ночь, два полумесяца, кто-то в степи воет, а здесь – костры на площади, кружки людей, опять до боли знакомые и родные песни, и опять девчонки – бледные, одни глаза… но какие глаза! И брага эта к тому же…

Короче, координатор, ты сейчас начнешь писать стихи, лишь бы оправдаться в собственных глазах. А объективная реальность проста, как блин: ты опять не устоял. Вообще-то это называется «использование служебного положения», и тебя мало извиняет, что первая прыгнула к тебе в постель, спасаясь от чего похуже, а у второй просто пьяно подкосились ноги – и какие ноги! – при виде геройского освободителя, правителя, который еще и повёл себя далеко не по-монашески. Хорошо ещё, хватило ума не тащить её во дворец…

Похоже, начинаю вести себя как Калигула. Короче, надо уезжать! А то здесь я, того гляди, начну примерять романовскую корону… Честно говоря, уезжать не хочется… опасная штука – популярность. Затягивает, как наркотик. Так и хочется ещё что-нибудь сотворить, кого-нибудь освободить и что-нибудь провозгласить.

Сегодня утром беседовал с Романом. Неглупый мужик, я его даже понимаю. Что он мог сделать? Не у каждого хватило бы решимости так вот, как Луконин – из князи в грязи… кстати, Анатолий тоже против него-то лично ничего особо не имеет.

Новомосковск, сообщают, отстраивается. Валерьян сейчас у гуманитариев – собирает свидетельские показания. Хочет сделать из процесса сенсацию века. Как бы ему потактичнее намекнуть, что нам нужна рабочая сила, а не 116 расстрелянных во имя экзистенциальной справедливости? Из Первограда уже интересовались, когда вернемся. Коты замотались в две смены стоять, охотничья добыча не поступает, работы в лабораториях свёрнуты, в Совете Левченко разливается соловьём: всех новых граждан перевезти в Первоград, укрепить колонию и аграрничать, нападение рокеров – яркий пример как тупости военных, так и глупости невоенных…

А сюда уже прибыли депутаты. Ходоки… колоритные такие фигуры! Сегодня вечером открываем конгресс. Совет дал мне карт-бланш на заключение договора, причем Валери, паршивец, воздержался. Голосование было то ещё – я с Фоминым в Рокпилсе, Валери в Новомосковске, Крайновский на «Тариэле», в устье Двины, Танеев – у гуманитариев, вертолёт лечит… Хор призраков в эфире».