Часть шестая

Человек, который по‑настоящему любит Вену, живет чужими воспоминаниями. С горько-сладкой болью ностальгии он вспоминает вещи, свидетелем которых никогда не был. <…> Эта Вена, которой никогда не было, остается прекраснейшим городом всех времен.

Орсон Уэллс “Вена” (1968)

29. Как я заново открыл для себя Вену через Стокгольм

В день праздника Йом-Кипур 9 октября 2000 года в 5.15 утра меня разбудил телефонный звонок. Телефон у нас стоит с той стороны кровати, где спит Дениз, поэтому она взяла трубку и ткнула меня в бок:

– Эрик, звонят из Стокгольма. Должно быть, это тебя. Никак не меня!

Мне звонил Ханс Йернвалль, генеральный секретарь Нобелевского фонда. Я молча выслушал его известие о том, что мне присудили Нобелевскую премию по физиологии и медицине за исследования передачи сигналов в нервной системе, которую я разделю с Арвидом Карлссоном и моим старым другом Полом Грингардом. Мне было сложно поверить, что этот разговор происходит на самом деле.

Обсуждение претендентов на Нобелевскую премию – должно быть, одно из самых секретных мероприятий на свете. В результате заранее узнать, кому в октябре текущего года будет присуждена премия, почти невозможно. Но мало для кого из лауреатов Нобелевская премия оказывается полным сюрпризом. Большинство претендентов чувствует, что им могут присудить премию, потому что об этой возможности говорят коллеги. Кроме того, Каролинский институт периодически проводит симпозиумы, приглашая ведущих биологов со всего мира в Стокгольм, и я как раз участвовал в таком симпозиуме за несколько недель до того. Тем не менее я не ожидал такого звонка. Многие в высшей степени достойные этой премии ученые, о возможности награждения которых говорят, так никогда ее и не получают, и я считал маловероятным, что мне будет оказана эта честь.

С трудом веря в происходящее, я не знал, что сказать, кроме слов благодарности. Йернвалль попросил меня никому не звонить до 6.00 утра, когда о премии будет сообщено прессе, после чего мне можно было звонить кому угодно.

Дениз забеспокоилась. Я лежал молча с трубкой, прижатой к уху, казалось, бесконечно долго. Дениз знала, что такая неразговорчивость мне несвойственна, и беспокоилась, что я слишком ошеломлен полученным известием. Когда же я закончил разговор и сообщил ей, что я только что узнал, она была вдвойне взволнована, испытав радость по поводу присужденной мне премии и облегчение по поводу того, что я жив и со мной все в порядке. Затем она сказала:

– Слушай, еще так рано. Может, тебе еще поспать?

– Ты шутишь? – ответил я. – Разве я смогу теперь заснуть?

Я терпеливо подождал полчаса, а затем начал всех обзванивать. Я позвонил нашим детям, Полу и Минуш, разбудив Минуш на Западном побережье посреди ночи. Затем я позвонил Полу Грингарду, чтобы поздравить его с нашей общей удачей. Я обзвонил своих друзей из Колумбийского университета, чтобы не только поделиться с ними новостью, но и сказать им, чтобы они были готовы к пресс-конференции, которую, скорее всего, мне предстояло провести днем. Мне стало ясно: несмотря на то что этот звонок пришелся на Йом-Кипур, День искупления, самый важный из иудейских праздников, пресс-конференцию все же придется провести.

Еще до того как я переговорил со всеми по телефону, раздался звонок в дверь, и, к моему удивлению и радости, оказалось, что на пороге с бутылкой вина в руках стоят наши соседи, Том Джесселл, его жена Джейн Додд и три их дочери. Хотя для вина было еще слишком рано, мы были очень рады их приходу, который на время вернул нас в реальный мир из головокружительной страны чудес, в которую мы попали. Дениз предложила нам всем сесть за стол и позавтракать, что мы и сделали, несмотря на то что телефон звонил не умолкая.

Звонили отовсюду: с радио, с телевидения, из газет, звонили и наши друзья. Самым интересным, по‑моему, был звонок из Вены, потому что оттуда мне позвонили, чтобы сообщить, как рады в Австрии еще одной австрийской Нобелевской премии. Мне пришлось напомнить им, что это американская премия. Затем мне позвонили из пресс-центра Колумбийского университета и попросили принять участие в пресс-конференции в Аудитории выпускников в 13.30.

По дороге на пресс-конференцию я ненадолго зашел в нашу синагогу для участия в обряде искупления и чтобы отпраздновать свою удачу, а затем отправился в лабораторию, где меня встретило общее ликование. Я был просто ошеломлен! Я сказал всем, как благодарен им за их работу и что считаю эту премию признанием далеко не только моих заслуг.

На пресс-конференцию пришли многие сотрудники нашего университета, которые устроили мне овацию. Были там и руководители научной администрации университета. Дэвид Хирш, исполняющий обязанности декана медицинской школы, кратко представил меня прессе, и я сказал несколько слов благодарности в адрес университета и моей семьи. Затем я очень сжато изложил суть моей работы. За следующие несколько дней я получил более тысячи электронных и обычных писем, телефон звонил не переставая. Со мной связались люди, от которых я не получал известий уже не один десяток лет. Девушки, с которыми я встречался в школьные годы, вдруг снова мной заинтересовались. Среди всей этой суеты и неразберихи очень кстати пришлось обязательство, которое я взял на себя еще за несколько месяцев до объявления лауреатов, когда согласился поехать в Италию, чтобы 17 октября прочитать там лекцию памяти Массимилиано Алоизи, почтенного профессора из Падуанского университета. Для нас с Дениз это была прекрасная возможность сбежать от той суматохи, в центре которой мы оказались. Поездка в Падую оказалась очень приятной и дала нам возможность посетить Капеллу Скровеньи, где находятся несравненные фрески Джотто. Я также решил совместить свой визит с пленарным докладом в Туринском университете, где мне предстояло получить почетную ученую степень.

В Падуе, а затем в Венеции, куда мы тоже незадолго заехали, мы занимались поиском платьев, которые Дениз могла бы надеть во время нобелевских торжеств в Стокгольме. Наконец мы нашли то, что искали, в Турине, где Дениз посоветовали обратиться к портнихе Адрианне Пастроне. Дениз была в восторге от ее работ и купила у нее несколько платьев. Я испытываю по отношению к Дениз не только любовь, но и чувство глубокой благодарности за поддержку меня и моей работы на протяжении всей нашей совместной жизни. Она сама сделала прекрасную карьеру в области эпидемиологии в Колумбийском университете, но для меня совершенно очевидно, что ей приходилось много жертвовать своей работой и еще больше – своим свободным временем, заботясь о том, на что меня из‑за моей одержимости наукой просто не хватало.

29 ноября, перед самым отъездом в Стокгольм, шведский посол в Соединенных Штатах пригласил семерых американских лауреатов в Вашингтон, чтобы дать возможность нам и нашим супругам познакомиться. В ходе этого визита нам устроили прием в Овальном кабинете у президента Клинтона, который был с нами очень любезен, обсуждал вопросы макроэкономики с лауреатами-экономистами и согласился позировать для фотографии со мной и с Дениз, как и со всеми остальными лауреатами и их супругами. Его последний президентский срок подходил к концу, и он тепло отзывался о своей работе и говорил, что так хорошо научился размещать людей, позирующих для фотографий, что вместе со своим фотографом мог бы открыть собственное фотоателье. За визитом в Овальный кабинет последовал ужин в шведском посольстве, во время которого мы с Дениз общались с лауреатами по другим дисциплинам.

Нобелевская премия обязана своим существованием замечательной идее, которая пришла в голову одному человеку – Альфреду Нобелю. Он родился в Стокгольме в 1833 году и покинул Швецию в возрасте девяти лет, после чего возвращался туда лишь очень ненадолго. Он свободно говорил по‑шведски, по‑немецки, по‑английски, по‑французски, по‑русски и по‑итальянски, но у него не было настоящей родины. Блистательный изобретатель, он получил больше трехсот патентов и на всю жизнь сохранил глубокий интерес к науке.

Изобретением, благодаря которому он сделал состояние, был динамит. В 1866 году он открыл, что жидкий нитроглицерин теряет свою неустойчивость, если пропитать им богатую кремнеземом рыхлую породу – так называемый кизельгур. В таком виде из него можно делать бруски и использовать их, не подвергая себя опасности, ведь, чтобы взорвать такой брусок, нужен детонатор. Бруски динамита проложили дорогу горнодобывающей промышленности и беспрецедентному развитию общественных проектов в xix веке. Строить железные дороги, каналы (в том числе Суэцкий), порты, дороги и мосты стало сравнительно просто во многом благодаря возможности передвигать огромные объемы грунта с помощью динамита.

Нобель ни разу не был женат, и, когда 10 декабря 1896 года он умер, после него осталось состояние в тридцать один миллион шведских крон, что тогда соответствовало 9 млн долларов – огромная сумма по тем временам. В его завещании было сказано: “Все оставшееся после меня и могущее быть реализованным имущество должно <…> составить фонд, проценты от которого должны ежегодно распределяться в форме премий тем, кто в течение предшествующих лет сделал особенно много на благо человечества”. Далее Нобель перечислил пять областей, в которых должны были вручаться эти премии: физика, химия, физиология и медицина, литература и дело мира – “человеку, который больше или лучше всех работал на благо братства между народами”.

Несмотря на всю ясность этого замечательного завещания, с ним возникли проблемы, которые несколько лет не удавалось решить. Во-первых, в том, чтобы распоряжаться этим наследством, были заинтересованы родственники Нобеля, некоторые шведские академии, шведское правительство и, что особенно важно, французское правительство. Французы заявили, что законное место жительства Нобеля было во Франции. После девяти лет он редко приезжал в свою родную страну, никогда не платил в Швеции налогов (что могло бы служить доказательством его гражданства) и почти тридцать лет прожил во Франции. Однако Нобель никогда не подавал заявки на получение французского гражданства.

Рагнар Сульман, помощник Нобеля и его душеприказчик (впоследствии показавший себя способным и дальновидным директором-распорядителем Нобелевского фонда), для начала объединил усилия со шведским правительством, чтобы доказать, что Нобель был шведом. Они доказывали, что Нобель должен по закону считаться шведом на основании того, что он составил свое завещание на шведском языке, назначил своим душеприказчиком шведа и указал различные шведские академии в качестве исполнителей условий этого завещания. В 1897 году шведское правительство официально предписало своему министру юстиции обеспечить исполнение завещания под шведской юрисдикцией.

Но это снимало лишь часть проблемы: оставались еще колебания шведских академий. Они предупреждали, что для присуждения премии им потребуется найти компетентных лиц, выдвигающих кандидатуры на ее соискание, а также переводчиков, консультантов и экспертов по оценке, в то время как в завещании Нобеля не оговаривалось финансирование всех этих расходов. В итоге Сульман убедил шведские власти принять закон, по которому каждому из присуждающих премии комитетов отводилась определенная доля от размера премии на гонорары и другие расходы для членов комитета и его консультантов. Вознаграждение члену комитета составило около трети средней годовой зарплаты шведского профессора.

Первые Нобелевские премии были присуждены 10 декабря 1901 года, в пятую годовщину смерти Нобеля. Сульман разумно инвестировал капитал Нобеля, и размер фонда к тому времени вырос до 3,9 млрд шведских крон, что составляло немногим более 1 млрд долларов. Размер каждой премии составил девять миллионов шведских крон. Научные премии и премия по литературе были вручены на церемонии в Стокгольме, повторявшейся с тех пор каждый год, за исключением периодов Первой и Второй мировых войн.

Когда 2 декабря мы с Дениз прибыли к стойке регистрации компании Scandinavian Airlines, нам устроили торжественную встречу. Она продолжилась, когда мы прибыли в Стокгольм. Нас встречал профессор Йернвалль, и на время пребывания в Стокгольме нам предоставили лимузин и водителя. Ирэн Кацман, сотрудница шведской дипломатической службы, помогала нам в роли официального координатора нашего визита. В “Гранд-отеле”, главной стокгольмской гостинице, нас поселили в прекрасном номере с окнами на гавань. В тот первый вечер мы поужинали вместе с Ирэн, ее мужем и их детьми. На следующий день Ирэн по нашей просьбе устроила нам частный тур по Еврейскому музею, экспозиция которого рассказывает о том, как шведские евреи помогли значительной части датских евреев спастись от гитлеровского режима.

За этим последовал ряд мероприятий, каждое из которых было по‑своему впечатляющим и приятным. Днем 7 декабря Арвид Карлссон, Пол Грингард и я провели пресс-конференцию. В тот вечер мы были приглашены на ужин с членами Нобелевского комитета по физиологии и медицине – теми, кто выбрал нас для награждения премией. Они сказали, что, возможно, знают нас не хуже, чем наши супруги, потому что уже больше десяти лет занимались подробным изучением всего, что с нами связано.

В Стокгольме к нам с Дениз присоединились наши дети – Минуш со своим мужем Риком Шайнфилдом и Пол со своей женой Эмили – и наши старшие внуки (дочери Пола и Эмили) – восьмилетняя Эллисон и пятилетняя Либби. (Когда Минуш присоединилась к нам в Стокгольме, ее дочь Майя еще не родилась, но должна была вскоре родиться, а ее сын Иззи, которому было два года, остался с родителями Рика.)

Кроме того, по нашему приглашению к нам присоединились наши старшие коллеги из Колумбийского университета: Джимми и Кэти Шварц, Стив Зигельбаум и Эми Бедик, Ричард Аксель, Том Джесселл и Джейн Додд и Джон Кестер и Кэти Хилтен. Все это мои давние друзья, которым я многим обязан. Эти две группы соединяли Рут и Джерри Фишбах. Рут – троюродная сестра Дениз и директор центра по биоэтике Колумбийского университета, а ее муж Джерри – выдающийся нейробиолог и один из лидеров научного сообщества Соединенных Штатов. Незадолго до нашей поездки в Стокгольм ему предложили пост декана Колледжа терапевтов и хирургов и вице-президента по медицинским наукам в Колумбийском университете. Когда он приехал в Стокгольм, он уже принял это предложение и был моим новым начальником.

Повод был слишком хорош, чтобы упустить возможность его отпраздновать. В единственный свободный вечер за время нашего пребывания в Стокгольме мы с Дениз устроили в прекрасном отдельном зале “Гранд-отеля” ужин для всех наших гостей и родственников, которых мы пригласили в Стокгольм. Нам хотелось отблагодарить всех за то, что они приехали, и отпраздновать это знаменательное событие вместе с ними. К тому же мы хотели отпраздновать назначение Джерри деканом и вице-президентом университета. Это был замечательный вечер (рис. 29–1).

29–1. Моя семья в Стокгольме. Стоят, слева направо: Алекс и Энни Бистрен (мои племянник и племянница), Жан-Клод Бистрен (их отец, брат Дениз), Рут Фишбах (троюродная сестра Дениз) и ее муж Джерри Фишбах, Марсия Бистрен (жена Жан-Клода). Сидят, слева направо: Либби, Эмили и Пол Кандель, Дениз, я, Минуш и ее муж Рик Шайнфилд и Эллисон. (Фото из архива Эрика Канделя.)

Днем 8 декабря Арвид, Пол и я прочитали свои Нобелевские лекции в Каролинском институте перед его сотрудниками и студентами, а также перед нашими гостями и друзьями. Я рассказал о своей работе и, представляя аудитории аплизию, не мог не отметить, что это животное не только отличается красотой, но и внесло немалый вклад в науку. Затем я ненадолго показал на экране прекрасную картинку, которую мне прислал Джек Бирн, один из моих первых аспирантов. На ней была изображена гордая аплизия с Нобелевской медалью на шее (рис. 29–2). Аудитория разразилась смехом.

29–2. Аплизия с Нобелевской медалью. (Фото любезно предоставил Джек Бирн.)

По традиции каждый год в ближайшее к церемонии вручения премий воскресенье еврейское сообщество Стокгольма, объединяющее около семи тысяч человек, приглашает нобелевских лауреатов – евреев в Большую стокгольмскую синагогу, чтобы лично получить благословение раввина и символический подарок. Я посетил эту синагогу 9 декабря в сопровождении немалой свиты из коллег и членов семьи. Во время службы меня попросили сказать краткое слово и подарили мне прекрасную маленькую модель Большой синагоги, сделанную из стекла. Дениз получила в подарок красную розу от одной из прихожанок, тоже прятавшейся во Франции во время войны.

На следующий день, 10 декабря, мы получили Нобелевские премии из рук короля Карла xvi Густава. Церемония, проходившая в Стокгольмском концертном зале, была самым замечательным и запоминающимся событием этих дней. Малейшие детали были доведены до совершенства за то столетие, в течение которого эта церемония проводится. В память об Альфреде Нобеле концертный зал был украшен цветами из города Сан-Ремо в Италии, где Нобель провел последние годы жизни. Все присутствующие мужчины были во фраках с белыми галстуками-бабочками, и чудесное праздничное настроение царило в воздухе. Музыка Стокгольмского филармонического оркестра, сидевшего на балконе за сценой, неоднократно звучала в ходе церемонии.

Церемония началась в 16.00. Когда все лауреаты и члены Нобелевской ассамблеи были на сцене, явился король в сопровождении королевы Сильвии, их трех детей и тетки короля, принцессы Лилианы. Когда королевская семья заняла свои места, зазвучал королевский гимн, которому стоя подпевала аудитория из двух тысяч высокопоставленных гостей. Большой живописный портрет Альфреда Нобеля был, казалось, главным лицом на этом мероприятии.

Награждение началось со вступительного слова на шведском языке, которое произнес Бенгт Самуэльсон, председатель правления Нобелевского фонда. Вслед за ним выступили представители пяти присуждающих премии комитетов, рассказавшие об открытиях и достижениях лауреатов. Нашу премию представлял Урбан Унгерстадт – выдающийся нейробиолог и член Нобелевского комитета при Каролинском институте. Рассказав по‑шведски о достижениях каждого из нас, он повернулся и обратился к нам на английском:

Дорогие Арвид Карлссон, Пол Грингард и Эрик Кандель!

Ваши открытия, связанные с “передачей сигналов в нервной системе”, поистине изменили наши представления о работе мозга.

Благодаря исследованиям Арвида Карлссона мы теперь знаем, что болезнь Паркинсона вызывается нарушением выделения дофамина в синапсах. Мы знаем, что можем восстанавливать эту нарушенную функцию с помощью препаратов несложного вещества, которое называется леводопа и позволяет восполнять утраченные запасы дофамина, тем самым улучшая жизнь миллионов людей.

Благодаря работам Пола Грингарда мы знаем, каков механизм этих процессов: как вторичные посредники активируют протеинкиназы, приводя к изменениям клеточных реакций. Мы начали понимать ту ключевую роль, которую играет фосфорилирование в самой координации сигналов, поступающих в нервные клетки через разные медиаторы.

Наконец, работы Эрика Канделя показали нам, как эти медиаторы через вторичные посредники и фосфорилирование белков обеспечивают формирование кратковременной и долговременной памяти, составляя саму основу нашей способности к существованию и осмысленному взаимодействию в этом мире.

От имени Нобелевской ассамблеи Каролинского института я хочу передать наши сердечнейшие поздравления и прошу вас выйти вперед, чтобы получить Нобелевскую премию из рук Его Величества Короля.

Арвид, Пол и я один за другим встали и вышли вперед. Каждый из нас пожал руку королю и получил от него украшенную грамоту в кожаной папке, в которую также была вложена золотая Нобелевская медаль. На одной стороне этой медали представлен профиль Альфреда Нобеля (рис. 29–3), а на другой – две женские фигуры, одна из которых изображает гения медицины, а другая – больную девушку. Гений медицины, держа на коленях раскрытую книгу, собирает воду, текущую из скалы, чтобы утолить жажду больной. Под звуки труб я трижды поклонился, как положено по этикету: королю, Нобелевской ассамблее и, наконец, Дениз, Полу, Эмили, Минуш, Рику и всем остальным почетным гостям. Когда я вернулся на свое место, Стокгольмский филармонический оркестр сыграл третью часть непревзойденного моцартовского концерта для кларнета. В этот торжественный момент мелодичные соло, написанные для слушателей с венским темпераментом, таких как я, звучали еще прекраснее, чем обычно.

29–3. Мои внучки Либби и Эллисон вместе со мной на сцене во время перерыва на церемонии вручения Нобелевских премий. В руках у нас Нобелевская медаль. (Фото из архива Эрика Канделя.)

Сразу после церемонии награждения мы направились в банкетный зал в городской ратуше. Это великолепное здание, завершенное в 1923 году, было построено по проекту великого шведского архитектора Рагнара Эстберга по мотивам архитектуры площадей севера Италии. За стоящим в центре большого зала столом, накрытым на восемьдесят персон, разместились лауреаты, королевская семья, премьер-министр и другие высокопоставленные гости. Гости лауреатов, члены присуждающих премии комитетов, представители ведущих университетов, а также правительства и бизнеса расселись за двадцатью шестью столами, окружающими центральный стол. Вдоль стен сидели студенты, по несколько человек из каждого шведского университета и некоторых колледжей.

После ужина каждый лауреат или один представитель от группы лауреатов поднимался на подиум, чтобы сказать несколько слов. От нашей группы выступил я:

Над входом в храм Аполлона в Дельфах было выбито изречение “Познай себя”. Со времен первых рассуждений Сократа и Платона о природе человеческой психики многие выдающиеся мыслители – от Аристотеля до Декарта, от Эсхила до Стриндберга и Ингмара Бергмана – на протяжении многих веков видели мудрость в стремлении разобраться в самом себе и в собственном поведении. <…>

Арвид Карлссон, Пол Грингард и я, которым вы оказываете честь сегодня, и другие ученые нашего поколения попытались перевести абстрактные философские вопросы о психике на эмпирический язык биологии. Ключевой принцип, направляющий нашу работу, состоит в том, что психика представляет собой набор операций, выполняемых мозгом – поразительно сложным вычислительным устройством, которое создает наше восприятие окружающего мира, направляет наше внимание и управляет нашими действиями.

Мы трое сделали первые шаги в направлении поиска связей психики с молекулами, определяя, как биохимия передачи сигналов в пределах нервных клеток и между ними связана с психическими процессами и психическими расстройствами. Мы установили, что нейронные сети мозга не остаются неизменными и что взаимодействие между нервными клетками могут регулировать молекулы нейромедиаторов, открытые здесь, в Швеции, представителями вашей великой школы молекулярной фармакологии.

Глядя в будущее, наше поколение ученых пришло к убеждению, что биология психики будет не менее важна для науки этого века, чем для науки xx века была биология гена. В целом биологические исследования психики – это нечто большее, чем многообещающее естественнонаучное направление: это также важный гуманитарный проект. Биология психики устраняет разрыв между естественными науками, которые занимаются миром природы, и гуманитарными, которые занимаются смыслом человеческого опыта. Открытия, которые будут получены этой новой объединенной наукой, не только позволят нам лучше разобраться в психических и неврологических расстройствах, но и приведут к более глубокому пониманию самих себя.

Наконец, еще при жизни нашего поколения нам удалось получить первые биологические данные, приближающие к этому более глубокому пониманию собственного “я”. Мы знаем, несмотря на то что слова того изречения больше не запечатлены в камне в Дельфах, они запечатлены у нас в мозге. Это изречение на века сохранилось в человеческой памяти посредством тех самых происходящих в мозге молекулярных процессов, которые вы отметили сегодня высокой наградой и в которых мы еще только начинаем разбираться.

За банкетом последовали танцы. Мы с Дениз взяли несколько уроков, чтобы улучшить наше слабое и редко практикуемое умение вальсировать, но, к сожалению и бесконечному разочарованию Дениз, нам почти не представилось возможности потанцевать. Как только закончился ужин, к нам подошли наши друзья, и разговор с ними доставил мне такое удовольствие, что было трудно от него оторваться.

Следующим вечером, 11 декабря, мы были приглашены королем и королевой на ужин в королевский дворец. Утром 13 декабря, в день св. Луции и первый день принятого в Швеции месячного празднования Рождества, Пола, Арвида и меня разбудили юные студентки и студенты колледжа (в основном студентки) со свечами в руках, исполняющие праздничные песнопения в нашу честь. После этого мы уехали из столицы, чтобы прочитать серию лекций в Уппсальском университете. Мы вернулись к шумному ужину по случаю праздника св. Луции, устроенному в Стокгольме студентами-медиками. На следующий день мы отправились обратно в Нью-Йорк.

Через четыре года, 4 октября 2004 года, мы с Дениз летели на самолете компании Lufthansa из Вены в Нью-Йорк, когда стюардесса передала мне сообщение, в котором говорилось, что мой друг и коллега Ричард Аксель и Линда Бак, некогда работавшая у него постдоком, получили Нобелевскую премию по физиологии и медицине за свои новаторские исследования чувства обоняния, выполненные в Колумбийском университете. В декабре 2004 года все мы снова отправились в Стокгольм, чтобы отпраздновать вручение премии Ричарду и Линде. Поистине жизнь – это круговорот!

Через несколько недель после того, как мне позвонили из Стокгольма, чтобы сообщить, что я получил Нобелевскую премию, мне написал поздравительное письмо Томас Клестиль, президент Австрии. Он выразил желание каким‑то образом воздать мне должное как уроженцу Вены и нобелевскому лауреату. Я воспользовался случаем и предложил, чтобы мы организовали симпозиум на тему “Реакция Австрии на национал-социализм: последствия для естественных и гуманитарных наук”. Моя цель состояла в том, чтобы сравнить реакцию Австрии на гитлеровский период, которая состояла в отрицании каких‑либо грехов, с реакцией Германии, где попытались честно пересмотреть свое прошлое.

Президент Клестиль с энтузиазмом принял мое предложение и прислал копии текстов нескольких произнесенных им речей о непростом положении евреев в современной Вене. Затем он связал меня с министром образования Элизабет Герер, чтобы та помогла мне организовать симпозиум. Я сообщил ей, что надеюсь, что симпозиум выполнит три функции: во‑первых, будет способствовать признанию роли Австрии в усилиях нацистов по уничтожению евреев во время Второй мировой войны, во‑вторых, станет попыткой осмыслить умалчивание Австрией ее роли в нацистский период, и в‑третьих, поможет оценить значение исчезновения еврейского сообщества Вены для науки.

Роль Австрии, которой касаются первые два вопроса, вполне ясна. В течение десятка лет до присоединения Австрии к Германии значительная часть австрийского населения состояла в нацистской партии. После присоединения австрийцы составили около 8 % населения Третьего рейха, однако их доля среди должностных лиц, занимавшихся уничтожением евреев, превышала 30 %. Австрийцы командовали четырьмя лагерями смерти на территории Польши и занимали другие руководящие посты в Третьем рейхе: кроме Гитлера австрийцами были также Эрнст Кальтенбруннер, начальник гестапо, и Адольф Эйхман, руководивший программой уничтожения евреев. По оценкам историков, примерно половина из 6 млн евреев, сгинувших за время Холокоста, была убита австрийскими функционерами под руководством Эйхмана.

И все же, несмотря на свое активное участие в холокосте, австрийцы заявили, что стали жертвами гитлеровской агрессии. Отто фон Габсбург, претендент на австрийский престол, сумел убедить союзников, что Австрия была первым свободным государством, которое пало жертвой развязанной Гитлером войны. В 1943 году, незадолго до окончания войны, и Соединенные Штаты, и Советский Союз согласились принять эту точку зрения, потому что фон Габсбург считал, что она будет способствовать сопротивлению австрийцев нацистам во время этой затяжной фазы войны. В последующие годы обе страны союзников поддерживали этот миф, чтобы обеспечить сохранение Австрией нейтралитета в холодной войне. Поскольку Австрии не пришлось держать ответ за свои действия с 1938 по 1945 год, ее обошли стороной те переоценка ценностей и самоочищение, которые проделала после войны Германия.

Австрия охотно приняла вид оскорбленной невинности, и это отношение характеризовало многие ее действия после войны, в том числе решение вопроса о финансовых претензиях евреев. Позиция Австрии по вопросу о репарациях евреям с самого начала была бескомпромиссной, основанной на том положении, что Австрия сама была жертвой агрессии. Таким образом, после войны выжившим представителям старейшего, крупнейшего и самого выдающегося из еврейских сообществ было, по сути, повторно отказано в правах как финансового, так и морального плана.

Союзники с самого начала утвердили эту мнимую невинность, освободив Австрию от уплаты репараций. В 1945 году оккупационные власти союзников добились от австрийского парламента принятия закона о военных преступниках, но специальный орган прокуратуры для приведения закона в действие был организован только в 1963 году. Судили в итоге немногих, а большинство из тех, кого судили, было оправдано.

С огромным интеллектуальным уроном, понесенным Австрией, тоже все ясно. Через считанные дни после вступления Гитлера в Вену ее интеллектуальную жизнь постигло разорение. Около 50 % сотрудников медицинского факультета Венского университета (одного из крупнейших и лучших в Европе) уволили за то, что они были евреями. Венская медицина так никогда и не оправилась от этой “чистки”. Особенно прискорбно то, как мало было сделано после падения Третьего рейха для исправления беззаконий, жертвами которых стали ученые-евреи, и для восстановления австрийского научного сообщества. Лишь небольшое число этих ученых было приглашено обратно в Вену, и еще меньшее их число получило компенсации за отнятые собственность или доходы. Из тех, кто вернулся, некоторые не были восстановлены на своих университетских должностях и почти всем стоило большого труда вернуть жилье и даже гражданство, которого они были лишены.

Другой не менее печальный факт состоит в том, что многие из тех сотрудников медицинского факультета, которые не были евреями и оставались в Вене во время войны, были нацистами, но впоследствии сохранили свои университетские должности. Более того, некоторые из тех, кто вначале был вынужден уйти из университета из‑за совершенных ими преступлений против человечности, впоследствии были восстановлены в своих должностях.

Приведу только один пример. Эдуард Пернкопф, декан медицинского факультета с 1938 по 1943 год и ректор Венского университета с 1943 по 1945 год, был нацистом еще задолго до прихода Гитлера в Австрию. Он был “сочувствующим” национал-социалистической партии с 1932 года и ее официальным членом с 1933‑го. Через три недели после присоединения Австрии к Германии он был назначен деканом. Он пришел в нацистской униформе на встречу с сотрудниками факультета, откуда уволил всех врачей-евреев, и приветствовал их нацистским “Хайль Гитлер!” (рис. 29–4). После войны Пернкопф был посажен союзниками в тюрьму в Зальцбурге, но через несколько лет его освободили, а статус военного преступника заменили на менее серьезный. Что еще отвратительнее, ему разрешили завершить книгу “Атлас анатомии” – работу, основанную на вскрытиях трупов людей, убитых в австрийских концлагерях.

29–4. Эдуард Пернкопф, декан медицинского факультета Венского университета, на встрече со своими сотрудниками в апреле 1938 года через несколько недель после вступления Гитлера в Вену. Декан и заранее подготовленные сотрудники приветствуют друг друга нацистским приветствием и словами “Хайль Гитлер!” (Фото любезно предоставило Австрийское общество современной истории.)

Пернкопф был одним из многих австрийцев, реабилитированных в послевоенный период. Их реабилитация подчеркивает австрийскую склонность забывать, замалчивать и отрицать события нацистского периода. В австрийских книгах по истории участие Австрии в преступлениях против человечности не упоминалось, и откровенные нацисты продолжали учить новое поколение австрийцев после окончания войны. Антон Пелинка, один из ведущих специалистов по политической истории Австрии, назвал это явление “великим австрийским табу”. Именно этот моральный вакуум побудил Симона Визенталя основать свой центр документации военных преступлений нацистов в Австрии, а не в Германии.

В некоторой степени этому табу способствовала и робость австрийских евреев – моя в том числе. Когда я впервые вернулся в Вену в 1960 году и ко мне на улице подошел человек, узнавший во мне сына Германа Канделя, ни один из нас даже не упомянул о событиях прошедших лет. Через двадцать лет, когда нас со Стивеном Куффлером принимали в почетные члены Австрийского физиологического общества, ни один из нас не стал протестовать, когда представлявший нас профессор умолчал о нашем бегстве из Вены, как будто ничего этого не было.

Но к 1989 году я понял, что больше не могу молчать. Весной того года Макс Бирнштиль, замечательный швейцарский специалист по молекулярной биологии, пригласил меня в Вену для участия в симпозиуме, посвященном открытию Института молекулярной патологии. Макс, очевидно, решил оживить научную жизнь Вены. Симпозиум проходил в апреле, когда со дня моего отъезда из Вены прошло почти пятьдесят лет, и это совпадение тоже меня вдохновило.

Я начал свое выступление с нескольких слов о причинах отъезда из Вены и о том, какие противоречивые чувства вызывало у меня возвращение в этот город. Я рассказал о своей любви к Вене, где я впервые познакомился с музыкой и искусством, ценителем которых стал, а также о возмущении, разочаровании и боли, вызванных унижениями, которые я здесь испытал. Я добавил, как мне повезло, что у меня была возможность уехать в Соединенные Штаты.

По окончании этих вступительных слов никто не аплодировал, не было никакой реакции. Уже после моего доклада ко мне подошла одна маленькая пожилая дама и сказала, очень по‑венски: “Вы знаете, не все венцы были плохими!”

Симпозиум, провести который я предложил президенту Клестилю, состоялся в июне 2003 года. Его помог организовать Фриц Штерн, мой добрый друг и коллега по Колумбийскому университету. Кроме него в симпозиуме приняли участие и другие выдающиеся историки – эксперты по вопросам, которым был посвящен симпозиум. В докладах обсуждались различия между Германией, Швейцарией и Австрией в их отношении к прошлому и опустошительные последствия утраты множества великих ученых для интеллектуальной жизни Вены. В число этих ученых входили Поппер, Витгенштейн и ключевые фигуры из числа философов Венского кружка, Фрейд, признанный во всем мире лидер психоанализа, а также лидеры великих венских школ медицины и математики. В последний день симпозиума выступили три венских эмигранта, рассказавшие о влиянии свободы американской университетской жизни, а Вальтер Кон, тоже венский эмигрант и лауреат Нобелевской премии по химии из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, и я поведали о том, что нам пришлось пережить.

Этот симпозиум также дал мне возможность установить контакт с еврейским сообществом Вены и задуматься об особенностях того, что пережили венские евреи. Я прочитал лекцию в Еврейском музее, после которой пригласил нескольких слушателей на ужин в расположенный неподалеку ресторан, где мы говорили о прошлом и о будущем.

Представители венского еврейского сообщества, с которыми я ужинал, напомнили мне о том, что было утрачено. История австрийской культуры и науки современной эпохи во многом шла бок о бок с историей австрийского еврейства. Только в Испании xv века европейскому еврейскому сообществу довелось пережить еще более продуктивный период, чем в Вене в позднюю эпоху правления династии Габсбургов, с 1860 по 1918 год и в следующее десятилетие. В 1937 году Ханс Титце сказал: “Без евреев Вена не была бы тем, чем она является, а евреи без Вены лишились бы ярчайшей эпохи своего существования за последние несколько веков”.

Обсуждая значение евреев для венской культуры, Роберт Вистрих писал: “Можно ли представить культуру xx века без вклада Фрейда, Витгенштейна, Малера, Шенберга, Карла Крауса, Теодора Герцля? <…> Эти представители светской еврейской интеллигенции изменили облик Вены, да и всего мира. Они помогли превратить город, который находился не на переднем плане европейской интеллектуальной и культурной жизни (за исключением музыкальной), в настоящую лабораторию по созданию творческих триумфов и трагедий современного мира”.

После симпозиума я еще раз встретился с некоторыми из тех венских евреев, с которыми ужинал ранее, и поговорил с ними о том, что они думают о результатах симпозиума. Они согласились, что симпозиум помог университетской молодежи Вены понять, что Австрия с энтузиазмом сотрудничала с германскими нацистами в ходе Холокоста. Кроме того, он привлек внимание (с помощью газет, журналов, телевидения и радио) к тому факту, что лишь немногие представители международного сообщества задумывались о роли Австрии в гитлеровскую эпоху. Это обнадежило меня: положение дел может постепенно измениться.

Но один случай указывает на то, что Австрии по‑прежнему сложно признать свой тяжкий долг и ответственность перед еврейским сообществом. Когда мы с Вальтером Коном были в Вене в июне 2003 года, мы узнали, что венская Israelitische Kultusgemeinde (Еврейская община – общественная организация, ответственная за содержание синагог, еврейских школ и больниц, а также венского еврейского кладбища) приблизилась к банкротству, стараясь уберечь все эти объекты от продолжающегося вандализма. Европейские правительства обычно компенсируют еврейским организациям такие расходы, но компенсация австрийского правительства была недостаточной. В результате общине пришлось опустошить собственную казну и истратить все деньги. Президент Еврейской общины Ариэль Музикант обращался к правительству с прошениями об увеличении субсидий, но получил отказ.

Вернувшись в Соединенные Штаты, мы с Вальтером Коном объединили усилия, чтобы узнать, можем ли мы как‑то помочь в этой ситуации. Петер Лаунски-Тиффенталь, австрийский генеральный консул в Лос-Анджелесе, с которым познакомился Вальтер, согласился организовать встречу, в которой должны были участвовать он сам, Музикант, Вольфганг Шюссель (канцлер Австрии), Вальтер и я.

Мы считали вопрос об этой встрече решенным, но в последний момент Шюссель отказался в ней участвовать. Он сделал это по двум причинам. Во-первых, он беспокоился о том, что его участие может быть воспринято как признание того, что австрийское правительство слишком мало делает для еврейского сообщества, а он это отрицал. Во-вторых, он готов был говорить с Вальтером Коном, но не со мной, потому что я был известен своей критикой Австрии.

К счастью, когда мы с Вальтером приехали в Вену на симпозиум, мы познакомились там с Михаэлем Хойплем – мэром города Вены, составляющего одну из федеральных земель Австрии. Хойпль, бывший биолог, произвел на нас огромное впечатление, и мы очень приятно провели с ним вечер. Он признавал, что Еврейской общине выделяется недостаточно средств. После того как с нами отказался разговаривать Шюссель, Вальтер написал Хойплю, который сразу развил бурную деятельность на уровне федеральных земель. Мы с Вальтером были очень рады узнать, что ему удалось убедить губернаторов австрийских земель оказать Венской еврейской общине финансовую помощь. В июне 2004 года общину удалось спасти от банкротства, по крайней мере на время.

Занимаясь этими переговорами, я чувствовал, что мы должны помогать венской Еврейской общине из принципа, руководствуясь моральными соображениями. Насколько я знал, у меня не было никакой личной ответственности перед этой организацией. Но несколько недель спустя я узнал, что ошибался. Помимо принципов у меня был и личный долг, который обязывал меня поддерживать Венскую еврейскую общину.

В июле 2004 года из Еврейской общины я получил через Музей Холокоста в Вашингтоне досье на моего отца. В нем сохранились его прошения о средствах для оплаты дороги до Соединенных Штатов для моего брата и меня, а также для самих наших родителей. Проще говоря, я обязан своим существованием в Соединенных Штатах щедрости Венской еврейской общины.

Несмотря на успех предприятия мэра Хойпля, некоторые из венских евреев не видят для себя и своих детей будущего в Австрии. Численность евреев в современной Вене невелика. В настоящее время лишь около девяти тысяч венцев официально зарегистрированы в Еврейской общине, и кроме них может быть еще около восьми тысяч незарегистрированных. Эти немногие включают представителей той малой доли венских евреев, которым удалось пережить войну и которые вернулись в Вену, а также тех, кто переселился сюда из стран Восточной Европы. Немногочисленность этого сообщества показывает, что австрийское правительство не остановило еврейскую эмиграцию и не преуспело, в отличие от Германии, в поощрении иммиграции восточноевропейских евреев.

Современное положение дел в Вене напоминает мне сатирический роман Хуго Беттауэра “Город без евреев: роман про послезавтра”, написанный в 1922 году. Беттауэр описал будущую Вену как город, из которого антисемитское правительство изгнало всех евреев, в том числе тех, кто обратился в христианство, потому что даже они не вызывали доверия. Без евреев интеллектуальная и общественная жизнь Вены, равно как и ее экономика, пришла в упадок. Один из героев говорит о городе, в котором больше нет евреев, следующее: “Я всегда внимательно приглядываюсь и прислушиваюсь к окружающему: утром, когда я хожу за покупками, на концертах, в опере, в трамвае. И при этом я слышу, что люди все чаще с тоской вспоминают о прошлом и говорят так, будто оно было прекрасным. <…> ‘В старые времена, когда здесь еще были евреи’, – говорят они со всевозможными интонациями, но никогда не с ненавистью. Знаете, по‑моему, люди и правда начинают тосковать по евреям”.

Отцы города в книге Беттауэра поняли, что у них нет иного выбора, кроме как уговорить евреев вернуться в Вену. К сожалению, сегодня такой финал кажется столь же неправдоподобным, как и восемьдесят лет назад.

Я вернулся в Вену в сентябре 2004 года, чтобы отпраздновать публикацию материалов симпозиума и принять участие в осенней встрече кавалеров ордена Pour le Mrite (“За заслуги”). Этим орденом, первоначально учрежденным в 1748 году прусским королем Фридрихом Великим, награждают выдающихся ученых и художников, половина из которых немцы, а другая половина – иностранцы, говорящие по‑немецки. Кроме того, наши дети уговорили нас с Дениз отметить Йом-Кипур в главной венской синагоге.

Когда мы подошли к синагоге, она была окружена охраной из опасения насильственных действий как австрийских, так и арабских антисемитов. Когда нам разрешили войти, оказалось, что прихожане зарезервировали для нас места в первом ряду мужской и женской половин. В ходе службы раввин Пауль Хаим Айзенберг хотел оказать мне честь и попросил меня подняться на возвышение и открыть завесу ковчега, где хранятся свитки Торы. Мои глаза наполнились слезами, я застыл на месте и не мог заставить себя это сделать.

На следующий день я посетил встречу кавалеров ордена Pour le Mrite. Вместе с нами на эту встречу собрались кавалеры австрийского почетного знака Ehrenzeichen f

r Wissenschaft und Kunst (“За науку и искусство”). Мы выслушали антиамериканскую лекцию о будущем Европы, которую прочитала энергичная восьмидесятилетняя дама Элизабет Лихтенбергер, известный специалист по географии городов, исследовательница социальной и экономической структуры венской Рингштрассе. Во время обеденного перерыва она нашла меня, чтобы расспросить о том, что я думаю об отличиях жизни в Соединенных Штатах и Австрии. Я сказал, что она обратилась не по адресу: для меня это несравнимые вещи. Мне едва удалось бежать из Вены в 1939 году, спасая жизнь, а в Соединенных Штатах я жил среди привилегированных слоев общества.

Тогда она наклонилась ко мне и сказала: “Позвольте мне объяснить, что произошло в тридцать восьмом и тридцать девятом. До тридцать восьмого года в Вене была массовая безработица. Я ощущала это и в моей семье, народ был беден и угнетен. Всем заправляли евреи – банками, газетами. Большинство врачей были евреями, и они просто выжимали последние гроши из этого обнищавшего народа. Это было ужасно. Вот почему все это произошло”.

Поначалу я подумал, что она шутит, но когда понял, что она говорит это всерьез, я повернулся к ней и буквально закричал: Ich glaube nicht was Sie mir sagen! – “Мне не верится, что вы мне это говорите! Вы, ученый, беззастенчиво ведете нацистскую антисемитскую пропаганду!”

Вскоре все, кто был вокруг нашего стола, повернулись к нам в изумлении, а я тем временем продолжал свою возмущенную речь в ее адрес. Наконец, увидев, что мои слова не производят на нее никакого впечатления, я повернулся к ней спиной и заговорил с человеком, сидевшим с другой стороны от меня.

Мое столкновение с Элизабет Лихтенбергер было первым из трех характерных разговоров с австрийцами разного возраста, в которых я участвовал во время той поездки в Вену в сентябре 2004 года. Второй разговор был с женщиной лет пятидесяти, уроженкой Вены, секретаршей Антона Цайлингера, специалиста по квантовой физике, австрийского кавалера ордена Pour le Mrite. Повернувшись ко мне, она сказала: “Я так рада, что прочитала ваш доклад на прошлогоднем симпозиуме. До этого я ничего не знала о Хрустальной ночи!” И наконец, один молодой австрийский бизнесмен, встретившийся мне в вестибюле гостиницы, узнал меня и сказал: “Как замечательно, что вы снова приехали в Вену! Это, должно быть, так непросто для вас!”

Эти мнения, по‑видимому, точно отражают спектр отношений австрийцев к евреям, во многом зависящий от возраста. Надеюсь, что разница в отношениях этих трех поколений может говорить о том, что антисемитизм в Австрии ослабевает. Даже некоторые из живущих в Вене евреев отмечают это.

Два других события были еще более обнадеживающими. Первое случилось на конференции, посвященной книгам, где меня представлял аудитории Георг Винклер, ректор Венского университета. Винклер сделал все что мог, чтобы признать сотрудничество университета с нацистами и извиниться за него. “Венскому университету давно пора провести собственное исследование и опубликовать все данные о своей роли в национал-социализме”, – заявил он.

Второе событие произошло на рауте с участием кавалеров ордена Pour le Mrite, проходившем в императорском дворце Хофбург, бывшей резиденции Габсбургов. Находясь в Вене, я узнал, что недавно скончался президент Клестиль, за четыре года до этого пригласивший меня в Вену организовать симпозиум. На встрече в Хофбурге я познакомился с недавно избранным новым президентом Австрии Хайнцем Фишером. Он сразу вспомнил мое имя и пригласил нас с Дениз поужинать с ним и его женой в неофициальной обстановке в отеле “Захер”. За этим ужином президент рассказал нам, что отца его жены нацисты посадили в 1938 году в концлагерь и отпустили только потому, что ему удалось получить шведскую визу. И президент Фишер, и его жена приложили немало усилий, чтобы убедить Карла Поппера и других эмигрантов-евреев вернуться и остаться жить в Вене.

Новый президент проявляет еще большее участие в жизни венских евреев, чем его предшественник. Кроме того, меня порадовала мысль, что через шестьдесят пять лет после того, как мне пришлось бежать из Вены, президент Австрии приглашает меня на неофициальный и откровенный разговор о жизни венских евреев за ужином с вином и тортом в отеле “Захер”.

В наш последний день в Вене, 4 октября, мы с Дениз остановились по дороге в аэропорт возле дома номер 8 на Северингассе. Мы не пытались зайти в дом и еще раз взглянуть на ту маленькую квартирку, которую я покинул шестьдесят пять лет назад, а просто постояли снаружи, глядя на облупленную деревянную дверь, залитую солнечным светом. Настроение у меня было удивительно мирное. Я был так рад, что выжил и что, покинув этот дом, спасся от Холокоста, почти не пострадав.