Чтобы описать природу человека, я стал искать примеры. Таким примером оказался некий муж, которого страх заставил искать убежище на краю колодца. Он спустился туда, ухватившись за ветку, что была наверху, а ноги его встали на выступ. Вдруг он увидел, как четыре змеи подняли перед ним свои головы из нор. Посмотрел он на дно колодца, а там дракон с раскрытой пастью ждет, когда он упадет, чтобы пожрать его. Обратил он взор к ветви и видит: у корней ее две мыши, белая и черная, грызут эту ветвь, упорно и не переставая. И вот, в то время как он осматривался и думал, как спастись, он увидел недалеко от себя углубление, в котором было немного пчелиного меда. Человек попробовал его, и сладость меда отвлекла его от мыслей о своем бедственном положении и поисков спасения. Забыл он, что его ноги повисли над четырьмя змеями и он вот-вот рухнет на них. Забыл он и думать о мышах, старающихся перегрызть ветку, и о том, что, когда они ее перегрызут, он упадет в пасть дракону. И не переставал он беспечно радоваться, наслаждаясь сладостью меда, пока не упал в пасть дракона и не погиб.

Я уподобил этот колодец миру, полному обмана, несчастий, зла и опасностей, а четырех змей я уподобил четырем страстям в теле человека. Когда возбуждается какая-нибудь из них, то бывает как разъяренная ехидна или губительный яд. Я уподобил ветви жизнь, которая непременно оборвется. Двух мышей, белую и черную, я уподобил дню и ночи, круговорот которых неумолимо сокращает отмеренный нам жизненный срок. Дракона же я уподобил смерти, которой не избежать. Мед я сравнил с тем ничтожным наслаждением, которое получает человек, вкушая, слушая, обоняя и осязая, и которое отвлекает его, заставляет забыть о своих обязанностях и отвращает от истинного пути. Поняв это, я стал довольствоваться своим положением и поступать справедливо в своих делах, насколько я мог, в надежде, что смогу еще дожить до того времени, когда не буду заблуждаться и научусь властвовать над собой. Я утвердился в этом решении и ушел из Индии, взяв с собой разные книги, в том числе и эту.

«Калила и Димна», глава о враче Барзуи

Он вдыхал полной грудью воздух, подставляя лицо свежему утреннему ветерку, но не ощутил бодрости. Прежде чем спуститься на широкую равнину, за которой тянулись пальмовые рощи, а еще дальше — река, поблескивавшая то там, то здесь в просветах между деревьями, он немного помедлил. Казалось, Михаймид видит все это в последний раз. Его лицо напряглось, словно он с трудом удерживался, чтобы не заплакать. Он посмотрел направо. Куда же делись густые заросли тальха, где они играли в детстве? Он вспомнил запах цветов тальха, который становился особенно сильным, когда разливался Нил. Вон там, у поворота дороги, напротив большого ручья, высился огромный хараз с искривленным стволом, желтые плоды которого блестели, как подвески из золота. И у этой воды тогда был другой вкус. Тут был источник. Бутылка из выдолбленной тыквы болталась над водой. Из источника пил всякий прохожий. Кто соорудил его? Никто не помнит. Но ни один не обходил его ни утром, ни вечером, не наполнив кувшина водой. Он вспомнил запах дубленой кожи, вкус воды в бурдюке, висевшем в сарае у деда, вкус нильской воды в дни разлива, запах сырого дерева, листьев и глины, запах увядания и смерти. Перед ним словно прошла вся жизнь в Вад Хамиде.

Опираясь на палку из эбенового дерева, крепко сжимая набалдашник, сделанный из слоновой кости, он решительно зашагал. Эта палка — удивительная. Она словно облаженная женщина среди мужчин. Он чувствует ее прикосновение и вспоминает Марьям, молодость, прежние звуки и мечты. Каждый день па заре он выходит из дома и проделывает пешком путь до самой реки. Поплавав, он с восходом солнца возвращается. Он пытается разбудить дремлющие в его душе призраки. Иногда счастье сопутствует ему, и тогда он слышит и видит. Видения и звуки вылетают словно из-под ног с каждым ударом его палки по тропе. Вот здесь в дни жатвы стоял нораг. Он вспомнил запахи соломы, пшеничных зерен, свежего парного молока, коровьего помета, аромат мяты и лимона.

Он закрывает глаза и видит Махджуба, Абдель-Хафиза, Ат-Тахира, Саида и себя такими, какими они были когда-то. Им ни минуты не сидится па месте. Они бегают, скачут, взбираются па деревья, прыгают с веток, барахтаются в песке. Они как стихия, как вода и воздух. Михаймид стучит палкой по корневищу дерева и слышит смех своего деда. Он ясно видит его лицо: маленькие, глубоко запавшие глаза, слегка выступающую челюсть, широкий лоб, впалые щеки, небольшой рот, топкие губы. Цвет его лица — черный и мягкий — напоминает бархат. Глаза же принимают то голубоватый, то зеленоватый, то коричневый оттенок — в зависимости от обстоятельств. Михаймид не может представить себе своего деда в одиночестве. Он всегда его видит в компании других людей: справа от него, как обычно, Мохтар Вад Хасаб ар-Расул, слева — Хамад Вад Халима. Он теперь вспоминает о нем со смешанным чувством грусти и ненависти. Дед избрал его, а не сыновей своей тенью и продолжением па земле. Он оставил ему в наследство дом, молитвенный коврик, медный кувшин, сандаловые четки и эту палку.

Михаймид прошел всю большую дорогу, ведущую к базару. У перекрестка он увидел финиковую пальму и машинально направился к ней. Он присел возле нее, прислонившись спиной к стволу. Да, они были с дедом как два брата-близнеца. Они словно поделили между собой поровну свои годы так, чтобы внук был не моложе своего деда, а дед — не старше внука. Это было что-то удивительное! Они вместе бегали наперегонки и вместе, плечом к плечу, приходили к финишу, вместе охотились па птиц, ловили рыбу, взбирались на самые высокие пальмы. Когда они боролись друг с другом, то каждому попеременно сопутствовала удача. Они вместе входили в круг танцующих, и в танцах не было им равных. Вот девушка входит в круг и начинает плясать между дедом и внуком. Круг, словно под действием огромного магнита, все сужается, хлопанье в такт усиливается. Плясунья покачивается, будто ее влекут к себе невидимые нити, протянувшиеся между двумя полюсами гигантского компаса, отбрасывая свои умащенные благовониями волосы то в лицо деда, то в лицо внука, то в прошлое, то в будущее. Они по справедливости делили между собой свои трофеи так, чтобы никто из двоих не оставался в обиде. Их глаза сверкали, они издавали гортанный клекот, взлетая ввысь и опускаясь, как две хищные птицы. Какое это было прекрасное зрелище! Но однажды внук опередил деда, и в голосе того прозвучала ревность. Тогда он почувствовал к деду жгучую ненависть, и если бы лодка перевернулась вместе с ними и затонула, то внук не протянул бы ему в ту минуту руку помощи.

Он следовал по стопам деда и стал во всем на пего похож. Если деду приходила в голову какая-нибудь идея, то в тот же самый момент эта идея являлась и ему. Один из них начинал фразу, другой заканчивал. Они рассказывали друг другу свои сны, и всегда оказывалось, что им спилось одно и то же. Дед был в его глазах самым храбрым, самым щедрым, самым ловким, самым мудрым и достойным из людей. Его отец был младшим сыном деда. Дед считал его самым непутевым и подтрунивал над ним больше, чем над другими. Зато старший сын, Абдель-Керим, был ходячей легендой, пока его место не занял внук. Это он ездил с караваном верблюдов, груженных финиками, в страну племени кабабиш и возвращался, гоня перед собою целые стада верблюдов и баранов. Он привозил товары из дальних провинций, из Тегли и Фертит. Он приобретал все новые и новые участки земли, строил один за другим дома, соорудил большой зал для приема гостей. Он привез своему отцу расписной медный кувшин, сандаловые четки, палку из эбенового дерева и молитвенный ковер, на который пошли шкуры трех леопардов.

Они отдыхали вдвоем с дедом в гостиной в послеобеденное время, когда пришел дядя и сообщил, что развелся с женой и женился на другой. Михаймид сказал дяде от имени деда, что тот пустой человек, который только и знает, что бегает за женщинами. Дяде было сорок лет, а Михаймиду не исполнилось и пятнадцати. Между ними началась драка, а дед лежал на кровати и не проронил ни слова. Дядя едва сдержался, чтобы не ударить своего отца. Потом он ушел и больше не возвращался. Все сыновья разбрелись один за другим, и, когда дед умер, никто из них не пришел с ним проститься. Внук уехал дальше всех, но прошло время, и он, всем на удивление, вернулся.

Шелест сухих пальмовых листьев заглушил звучавшие в его воображении голоса прошлого. Он насторожился, прислушиваясь к листьям, которые при порывах ветра шуршали, как скелеты в своих саванах. Эта пальма теперь состарилась, как состарился и он сам. В свои молодые годы она плодоносила раньше и давала фиников больше, чем знаменитые финиковые пальмы Суккута. Он посадил ее своими руками сорок лет тому назад. Это был сорт «гундиль». «Гундиль» — так он называл Марьям. Но чаще он называл ее «Марьюм», а она его — «Марьюдом». Перед ним, словно вспышка молнии на дальнем горизонте, мелькнул призрак юности. На короткое мгновение он ощутил вкус фиников и почувствовал прикосновение груди Марьям, купавшейся с ним в реке. Он и Махджуб обычно ждали ее по утрам за домами селения, прихватив с собой джильбаб, чалму и башмаки. Марьям сбрасывала платье и облачалась в мужскую одежду, превращаясь из девочки в паренька. Она училась, схватывая все на лету, словно вспоминала то, что знала когда-то. Целых три года им удавалось всех обманывать. Потом забродили соки природы, и тело Марьям подчинилось великому зову жизни. Однажды, когда она кралась по двору школы, инспектор остановил ее. Она сразу во всем призналась: эта игра, казалось, наскучила ей самой. Инспектор сначала рассердился, но потом этот случай показался ему забавным, и он поспешил рассказать о нем хаджи Абд ас-Самаду и Али Вад аш-Шаибу.

Прошло немного времени, и Марьям, подчиняясь власти неодолимых сил природы, стала другой. Она теперь опускала очи долу, ходила плавной и неспешной походкой, понижала голос, когда говорила. Она уже больше не плавала с мальчишками в реке, не играла и не работала в поле. Подчиняясь законам природы и обычаям общества, Марьям быстро превратилась в женщину. В душе Михаймида тогда тоже произошел переворот. Он понял, что Марьям — продолжение его естества, что именно благодаря ей он осознает себя и свое место в этом мире. В те дни он начал отходить от той роли, которая была для него уготована дедом. Ему следовало сражаться своим собственным оружием, он же сражался, подражая деду, и потерпел поражение. После этого он уехал и вернулся только тогда, когда все кончилось. В тот вечер, неся на руках мертвое тело Марьям, он, казалось, возвращался в прошлое, к самому началу, когда все еще было возможным. Понимал ли Ат-Турейфи, когда рыдал у могилы, какой огромной ценой достается человеку правда о самом себе и о жизни? В состоянии ли он уплатить эту цену? Он, Михаймид, уплатил ее сполна, даже с лихвой. Об этом свидетельствует каждая пядь земли, которую он любил, а потом покинул…

Он решительно остановился. Все тело его ныло от боли. Боль в сердце была несравнимо сильнее боли в суставах, спине и ногах. Он сделал один шаг, потом обернулся, будто желал произнести последнее слово, и поднял голову к засохшей пальмовой ветви. Да, пальма постарела и облысела, как и он. Он легонько постучал палкой по ее стволу, словно утешая, и вслух попрощался: ведь она знает все его тайны и секреты. Потом он отправился дальше, постукивая палкой по дороге и неся свое горе реке.

На противоположном берегу мерцал слабый свет. Стояла тишина. Слышалось только, как мелкие волны с шипением разбивались о его ноги. Нет, был и другой звук. Это был мерный шум, исходивший от реки. Иногда, плавая, он чувствовал, что может поддаться этому зову. Он немного постоял, бросая камешки в воду, как, бывало, в детстве, и оборачиваясь на приглушенные звуки, возникавшие то там, то здесь с наступлением утра: показывалась и вновь погружалась в воду рыба, отряхивалась в своем гнезде птица. Неожиданно его всего затрясло, словно смерть положила ему на плечи свои холодные руки. Он вспомнил то раннее утро, когда он чуть не стал добычей реки. Ему было не больше семи в тот день, когда дед бросил его в воду, желая научить плавать. Он стал беспорядочно бить по воде руками и ногами, а дед, стоя от него в отдалении, кричал ему голосом, в котором звучал неудержимый гнев: «Плыви, плыви!» Как ему плыть? Он то погружался в воду, то всплывал. Вкус речной воды казался ему вкусом смерти, а голос деда — голосом слепого рока: «Плыви, плыви!» Михаймид не знает, что произошло дальше, но помнит прикосновение жгучих лучей утреннего солнца на берегу и смех деда. Дед сказал внуку, что он действительно поплыл без посторонней помощи, по не к нему, а по направлению к берегу, будто внезапно вспомнив что-то забытое. Дед добавил еще, что он плыл, как молодой крокодил, и грудь его поднималась над водой на целый локоть. После этого они стали плавать каждое утро вместе, всякий раз заплывая все дальше и дальше по направлению к противоположному берегу. Каждое новое утро казалось ему последним. Смерть словно поджидала его на гребне каждой волны. Но он постепенно научился находить удовольствие в этом чувстве страха, тревожного ожидания и риска, которое предшествовало радости победы над рекой, когда его ноги касались земли у берега. Потом он ложился на большой прибрежный камень, ловя лучи солнца сквозь полузакрытые веки.

Однажды утром он едва не погиб. Дед сказал, что им пора уже плавать к водовороту в середине реки. Он весь задрожал, услышав эти слова. В этом водовороте встречались мощные бушующие потоки, и его избегали даже самые умелые и искусные пловцы. Вне всякого сомнения, в этом месте реки обитает сама смерть, похожая на страшного сказочного зверя. Однако вместо со страхом он ощутил притягательность риска. Овладев собой, он решил ринуться в пучину опасности, даже если это ему будет стоить жизни. Дед посмотрел на него. Глаза его сверкали, а лицо было непроницаемым, как маска смерти. Впоследствии, когда Михаймид подрос и начал лучше во всем разбираться, он понял, что чувство, которое связывало его с дедом в тот момент на берегу реки, было чувством жгучей, как пламя, ненависти. Ничего не сказав, он прыгнул в воду. Дед тоже прыгнул, и они поплыли рядом, бок о бок. Между ними было расстояние в два или три локтя в пространстве и пятьдесят лет или больше во времени: прошлое и будущее плыли рядом, как одна судьба! Все его чувства были обострены, он владел каждым мускулом своего тела. Он помнит прикосновение холодной воды вблизи берега, ствол пальмы, плывший слева от него, ворона, каркавшего на восходящее солнце. Потом он почувствовал, как вода потеплела. Каждая клеточка его тела в тот момент слышала и видела. Рокот бушующего водоворота начал усиливаться. На какое-то мгновение он увидел лицо Марьям и услышал, как она зовет: «Марь-юд, Марьюд». Два разных голоса манили его к себе. Однако шум огромного водоворота все разрастался, пока не заглушил все остальные звуки. Он не может вспомнить, где был в ту минуту его дед. Нити, связывавшие их друг с другом, оборвались. Он оказался один, лицом к лицу со своей собственной судьбой. Потом волны понесли его в центр водоворота, в самое средоточие бушевавшего хаоса. Словно разом блеснули тысячи молний и загремели тысячи громов. Потом воцарилась тишина, но эта тишина была необычной. Ему показалось, что он восседает на троне хаоса, как сверкающий, испепеляющий луч, что он — бог. Ему хотелось убивать и разрушать, жечь в пламени пожара всю вселенную. Он стоял среди бушующего моря огня. Он танцевал, а вокруг него плясали языки пламени. Он больше не владел ни своим телом, ни речной стихией, ни тем, что его могло ожидать в будущем. После этого появился страх.

Он открыл глаза, как будто пробудившись от кошмара. Первое, что он увидел, была склонившаяся над ним фигурка Марьям. Михаймид огляделся вокруг — оказывается, он проплыл, преодолев водоворот, все расстояние до противоположного берега. Михаймид взглянул на поверхность реки, покрытую зыбью, услышал грозный рокот и задрожал, почувствовав страх, который люди обычно испытывают перед голодом, одиночеством и смертью.

Дед приплыл на лодке и повез его на южный берег. Гребя веслами, он всю дорогу говорил и смеялся. Он поведает эту историю Хамаду Вад Халиме и Мохтару Вад Хасаб ар-Расулу и, как всегда, скажет с гордостью: «Мой внук Михаймид весь в меня». Но внук в то утро пропал. Он не позавтракал с дедом, как делал обычно каждое утро после купания. Не пришел он и во время послеобеденного отдыха, чтобы почитать ему перед сном. Он не поужинал с дедом и не посидел с ним вечером как всегда. А на следующее утро не пришел к нему с рассветом, чтобы выпить чаю и рассказать о гуляньях, где он успел побывать ночью со своими дружками Махджубом, Ат-Тахиром, Абдель-Хафизом и Саидом, о своих приключениях и шалостях. На четвертый день злость на деда, бросившего его навстречу гибели, поутихла, и, когда он услышал, как дед его зовет, его сердце наполнилось радостью, и он весело откликнулся. Возможно, что все пошло бы по-прежнему, если бы он не полюбил Марьям и если бы его дед не наложил запрета па эту любовь.

Неожиданно Михаймид услышал звуки песни, точно вышедшие из воды и разносившиеся между берегами. Это был сильный густой голос — голос уверенной в своей судьбе молодости. Он обернулся и увидел полоску солнца над горизонтом. Водные просторы смело бороздила лодка, будто явившаяся из лучей утренней зари. Сладостная песня, словно часть самой природы, соединяла оба берега реки тонкими шелковыми нитями.

Когда они утром в четверг ехали верхом на своих ослах, направляясь на базар, Ат-Тахир Вад ар-Равваси проговорил:

— В тот день ты задал мне вопрос и я на него ответил, но ты, я уверен, не расслышал ответа.

Какой вопрос? Какой ответ? Но Саид Законник опередил Михаймида. Сидя на спине своего огромного хандакийского осла, прозванного «двухэтажным», он сказал, словно с трибуны:

— Михаймид, с тех пор как вернулся в Вад Хамид, все спрашивает и выведывает — видно, хочет написать историю. Саид Накормивший Голодных Женщин засмеялся, Ахмед Абу-ль-Банат тоже. Саид Накормивший Женщин ехал с краю каравана, как левофланговый победоносной армии, верхом на кортийском осле — черном, с белым пятном на лбу. Его уздечка обвисла, а длинные веревочные стремена почти касались земли. Сам он со своими короткими ножками, огромной чалмой и топорщившимися усами был похож па гуся, взгромоздившегося на спину верблюда. Он проговорил:

— Я поведал Михаймиду истории, которые принесут ему горы золота и серебра. Смотри не забудь, когда будешь писать!

Ахмед шутливо возразил:

— Где тебе, чертовой копоти, рассказывать истории! Все твои слова — пустая болтовня.

В ответ Саид Накормивший Женщин огрел его ослицу по крупу бамбуковой палкой. Она никак не прореагировала на это и не прибавила шагу, только горделиво вздернула голову. Восхищенный Саид посмотрел на нее изучающим взглядом и спросил:

— Скажи, Абу-ль-Банат, эта ослица — не дочь той ослицы, которую твой дед привез с Севера?

Ат-Тахир Вад ар-Равваси ответил:

— Ее бабушка из Махаса. Это — дочь ее дочери. Ты что, нынче совсем ослеп, несчастный?

Саид Законник проговорил:

— Накормившего Женщин можно простить. Его голова занята высокой политикой. Даже в свободное время он наводит справки: кто мать ослицы и кто ее бабушка. Ей-богу, Ат-Тахир, ты не прав. Этот человек стал теперь одним из наших вождей — достойнейших людей города.

— Клянусь аллахом, это так, — отвечал Ат-Тахир, — он большой человек. Мы сегодня удостоились великой чести ехать вместе с его благородием на базар. Вот увидите, как только мы доедем до смоковницы, нас встретит почетный караул с оружием на изготовку и отдаст нам честь по всем правилам, и все из уважения к Накормившему Голодных Женщин.

— Верно, — проговорил Ахмед. — А почему ты не купишь себе «джип», как другие? Хочешь все свои капиталы оставить наследникам?

— Дай бог, чтобы этим «джипам» не поздоровилось, — сказал Саид Законник. — С тех пор как сыновья Бакри купили себе машину, невозможно зайти на базар. Каждую минуту только и слышишь, как она дудит. Прямо голова раскалывается!

Эти слова не рассердили Накормившего Голодных Женщин. Засмеявшись, он надвинул чалму па лоб и сказал:

— Говорят, Саид Накормивший Женщин ни на кого не обращает внимания.

Копыта ослов цокали по гравию, выбивая такты бодрой, мажорной мелодии. Крайним слева шагал, как самый главный, осел Саида. За ним следовала ослица Вад ар-Равваси, которая шла спокойно и не спеша, словно уверенный в себе человек. Далее, в середине, трусили осел Саида Законника и ослица Михаймида, справа — ослица Ахмеда Абу-ль-Баната. На некотором расстоянии от них шагал осел Абдель-Хафиза. Он шел, словно был один, сам по себе, то прибавляя, то замедляя шаг. Абдель-Хафиз ехал молча, перебирая бусины четок. Поводья своего осла он положил на край седла, предоставив животному возможность идти, как оно хочет. Саид Накормивший Женщин, снова заговорил:

— Денег, слава аллаху, много, и купить «джип», если я захочу, для меня не вопрос. Но, клянусь вам, если какой-нибудь человек отправится на базар верхом па хорошем молодом осле да положит на него сеннарское расписное седло и львиную шкуру, хорошенько подвязав подбрюшник и закрепив узду, да сам будет сидеть на нем молодцом и осел будет горделиво вышагивать «топ-топ», словно какой-нибудь сердар или хукумдар, а потом на всю пустыню заревет «и-а, и-а», то, клянусь всевышним, о таком человеке все скажут: «Вот это настоящий мужчина».

Ат-Тахир произнес:

— Саид совсем потерял разум.

— Откуда у него взяться разуму, — сказал Ахмед. — Даже если он и купит себе целый пароход, все равно, как был разнесчастной копотью, так и останется.

Саид Накормивший Женщин словно не замечал этих колкостей. Посмотрев на ослицу Ахмеда, он восхищенно проговорил:

— Эта ослица способна на всякие хитрости… ох и умна!

Тут ослица споткнулась и чуть не упала. Испугавшийся Ахмед воскликнул полушутливо-полусерьезно:

— Да не будет к тебе милостив аллах! Больше знать тебя не хочу. У тебя глаз злой и горячий, как адов огонь. Ты сглазил мою ослицу.

Саид Накормивший Женщин сказал:

— Если хочешь предложить ослицу мне, я прямо сейчас куплю ее у тебя.

Саид Законник возразил:

— А чем плох осел, па котором ты сидишь? Если тебе некуда девать деньги, посватайся к какой-нибудь женщине.

— Накормивший Женщин больше уже не женится, — сказал Вад ар-Равваси. — Ему лучше отправиться в паломничество.

— Как же тогда его будут звать? — спросил Ахмед. — Хаджи Накормивший Голодных Женщин?

Ат-Тахир возразил:

— Накормивший Голодных Женщин — и хаджи? Нет, так не бывает. Его будут звать просто Саид.

Могучий Саид Накормивший Голодных Женщин долго и заливисто смеялся. К всеобщему удивлению, Абдель-Хафиз нарушил обет молчания и одиночества и тоже издал короткий, еле слышный смешок, напомнив Михаймиду о своем присутствии.

После этого нить разговора прервалась. Блик света отразился на поверхности реки, заставив Михаймида обернуться. Он натянул поводья своей ослицы и увидел, как восходит солнце. Издали казалось, что оно стоит на огромной горе без конца и без края. Оно было все открыто взгляду, как человек, спящий обнаженным под открытым небом. Желтеющий вдали северный берег сверкал под утренними лучами. Река то появлялась, то исчезала, как мираж, как зарница. У самой воды росли нильские акации и тальх. За ними расстилались поля пшеницы. Пальмовые рощи поражали кипением жизни. Дальше, вплоть до самых домов, тянулись другие поля, а за ними расстилались бескрайние пески пустыни. Ему казалось, что пустыня висит в пространстве. Она то приближалась к нему так, что ее можно было достать рукой, то убегала, удаляясь, как несбыточная мечта. Там среди бела дня он услышал давно знакомые голоса и увидел воочию тех, кому они принадлежали. Голоса доносились до него со стороны реки и из пустыни, с востока и запада. Он заметил, как какие-то фигуры выходят из воды, пробираются между ветвей деревьев, перепрыгивают через макушки пальм и крыши домов, порхают, танцуя в воздухе, над куполами и тают, исчезая в лучах солнца. Было непонятно, в какое время все это происходит. Восход был похож на закат. Они сменяли друг друга и повторялись каждое мгновенье. Он смотрел на все это без страха и удивления. Потом натянул поводья своей ослицы и повернулся спиной к солнцу.

Ат-Тахир Вад ар-Равваси повернулся ко мне, не поднимая лица от воды. Мой вопрос остался, однако, без ответа, повиснув в воздухе между рекой и небом. Его лицо было хорошо видно, оно блестело среди тьмы, словно от него исходил свет. Внезапно он закричал:

— Сучья дочь, уж сегодня ночью ты мне попадешься!

— Почему ты говоришь «сучья дочь»? Откуда ты знаешь, что это самка?

— Даже среди рыб женщина — всегда женщина, а мужчина — всегда мужчина.

Среди этой кромешной тьмы я ослеп, но Ат-Тахир Вад ар-Равваси все видел и слышал.

— Видишь ли, — сказал он, — у нас с ней давние счеты. Лет пятьдесят тому назад одна из бабушек этой рыбины перевернула мне лодку. Когда я упал в воду, она схватила меня за штаны и стала тянуть за собой вниз.

— И как же ты поступил?

— Я оставил ей свои штаны и выскочил из воды совершенно голый.

Его голос в темноте звучал бодро и весело, и казалось, что рыбы, плавающие в воде, понимают его.

— Больше трех месяцев я охочусь за ней: то она оборвет леску, то съест наживку и уплывет. Бесстыжая! Не рыба, а дочь шайтана.

Во время своих поездок я встречал его всегда на заре — то в лодке посреди реки, то в поле. Иногда я видел, как он сидит на берегу с удочкой. Я успел позабыть его приятный, мягкий голос. Но в то утро я услышал, как он поет песню, мелодия которой словно соединяла оба берега реки тонкими шелковыми нитями. Однажды я увидел издали, как он сидит, грустно всматриваясь в воду. Я окликнул его, но он не ответил. Позже я спросил его около лавки Саида, о чем он тогда задумался. Засмеявшись, он ответил:

— Значит, ты меня видел в тот день? Ей-богу, удивительная история! Правильно говорят, седина в волосы, а бес в ребро. Клянусь аллахом, пятьдесят лет я ничего такого не видел. Все пятьдесят лет, что я ловлю рыбу в Ниле, я ничего не знал и ничего не слыхал. В то утро бесстыжая оборвала леску и нырнула вглубь. Слышу, что-то зашевелилось на поверхности воды. Вдруг вижу — да сохранят нас силы небесные, — из реки выходит девушка неописуемой красоты, в чем мать родила. Клянусь господом, я услышал вот этими своими ушами, как она сказала ясным и отчетливым голосом — вот как мы сейчас с тобой говорим: «О Вад ар-Равваси, тебе лучше оставить меня в покое». Не успел я найти подходящие слова, чтобы ей ответить, как она нырнула опять в реку. Ох, брат Махджуб! Ох, братья! Так и остался я сидеть, глядя на воду.

Если бы эту историю нам рассказал Саид Накормивший Голодных Женщин, то мы бы посмеялись и сказали, что его слова — вздор. Если бы нам поведал ее Ахмед Абу-ль-Банат, то мы сказали бы, что он болтает спьяну. Но Ат-Тахир Вад ар-Равваси всю свою жизнь говорил только то, что видел и слышал.

Он сказал, словно только сейчас до него дошел смысл моего вопроса:

— Бедный Абдель-Хафиз изменился с того дня, как умерла его дочь. Он стал совсем другим. Раньше он был бодрым и глаза его все видели. Если он нашел успокоение в молитве, то это тоже хорошо.

— А ты?

— Я-то? Фатыма, дочь Джабр ад-Дара, всю свою жизнь молится. Ее молитв хватает нам на двоих.

Когда-нибудь я попрошу его рассказать мне, как он женился на Фатыме, дочери Джабр ад-Дара, одной из четырех сестер Махджуба. Сейчас, я знаю, он не расскажет. Он теперь занят этой злосчастной рыбой: разговаривает с ней, обменивается шутками и совершенно забыл о моем присутствии. Он сказал рыбе, что сорок лет тому назад изловил ее бабушку, тридцать лет назад — ее дядю, потом поймал многочисленных теток по отцовской и материнской линиям. Я спросил его в шутку о родителях рыбы, о ее братьях и сестрах. Он встрепенулся, словно пробудившись ото сна:

— А?.. Кто?.. Что?..

— Ты что, бредишь? Ты же начал рассказывать.

— Ей-богу, Михаймид, я не расслышал тебя.

— Я спрашивал тебя о ее матери и отце.

— О чьей матери и чьем отце?

— Этой рыбы.

— Ах, этой дочери шайтана? Мать ее живет в реке, там, в самой глубине. Она никогда не показывается. Редко-редко можно увидеть, как над ней колышутся волны.

— А ее отец?

— Ее отец, я думаю, нашел вторую жену в верховьях реки.

— Ну а братья?

— Ее братья и сестры разбрелись кто куда, на север и на юг. А сколько лодок перевернули ее сестры!

Удивившись, я спросил его:

— А где же обитает она сама?

— Аллах знает. Может быть, ждет своего часа, ждет, когда получит от меня сполна. Но я думаю, сегодня ночью проделкам бесстыжей придет конец!

Лучи света справа от нас на востоке словно только ждали сигнала, чтобы появиться. Река приглушенно изливала свои вечные жалобы берегу. Берег ее не понимал, но река не могла не говорить…

Я вспомнил, как в тот давний вечер на закате солнца мы вчетвером боролись с речной стихией, чтобы приплыть на помощь Махджубу. Когда мы стояли на берегу, земля под нашими ногами внезапно обвалилась; и в тот же момент волны разбросали нас направо и налево. Махджуб то погружался в воду, то всплывал. Мы четверо — Абдель-Хафиз, Хамад Вад ар-Раис, Саид и я — образовали вокруг утопающего кольцо, пытаясь найти какую-нибудь прогалинку среди волн, чтобы до него добраться. Неожиданно я заметил, как с берега прыгнул Ат-Тахир Вад ар-Равваси. Мне показалось, что он не плывет по воде, а свободно парит на лучах заходящего солнца. Он подхватил Махджуба и поднял его одной рукой из воды.

Когда мы очнулись, уже воцарилась тьма. Махджуб пришел в себя и начал громко взывать в темноте, проклиная реку и оплакивая своего друга. Но Ат-Тахир Вад ар-Равваси вскоре появился с левой стороны жив и невредим. Мы услышали в темноте его смех. Махджуб начал проклинать Вад ар-Равваси, как до того проклинал реку. Потом мы все смеялись над Махджубом, над самими собой и просто так.

Вад ар-Равваси рассмеялся и проговорил:

— Махджуб — богатырь на суше, а в воде у него, как говорится, «нет силы и нет мощи».

Я печально улыбнулся: воспоминание пришло одновременно к нам обоим. Словно этот знакомый мне смех Вад ар-Равваси таился все эти годы в его сердце, как последние крохи исчезнувшего сокровища, пока мой приход на заре не вызвал его снова к жизни.

Теперь на том же берегу, на том же самом месте два старика наблюдали за восходом солнца. Я сказал, чтобы побудить его к дальнейшим воспоминаниям:

— Что до тебя, Вад ар-Равваси, то ты — богатырь и на суше, и на воде.

Он так долго молчал, что я уже не чаял получить от него ответ. Мое внимание привлекли неясные звуки, исходившие от реки. Мне казалось, что они родились за тысячи миль отсюда. В них слышалось эхо далеких горных ущелий и водопадов. Некоторое время я прислушивался к мерному плеску мелких волн, без устали перекатывающихся с берега на берег. Иногда река там, в самой середине, где встречались бурные течения, издавала знакомый мне глухой вой. Меня разбудил человеческий голос, который, казалось, был обращен к реке и занимавшейся на горизонте заре:

— У человека в жизни, Михаймид, есть только две вещи, которые чего-то стоят, — это дружба и любовь. Пусть что хотят говорят о знатном происхождении, высоком сане или богатстве… Человек, если он вот-вот покинет этот свет и у него остается кто-нибудь, кому можно верить, — счастливец. Всемогущий господь был щедр ко мне. Вместо одного благодеяния он даровал мне два, наградив меня дружбой Махджуба и любовью Фатымы, дочери Джабр ад-Дара.

Мне стало немножко грустно. Всю жизнь я Считал дружбу с ним величайшей для себя честью. Я осторожно проговорил:

— А как же Абдель-Хафиз… Саид… и другие?

— Абдель-Хафиз — мне брат, и Саид тоже. Но этот человек — и брат, и друг. Он один стоит тысячи людей… Главное — это то, что у человека на сердце, внутри… Ведь кто такой Ат-Тахир Вад ар-Равваси? Ат-Тахир, сын Биляля и Хаввы, — раб.

Он сказал это просто, без всякой горечи. Потом добавил:

— Ты был далеко… Пропадаешь целый год, потом приезжаешь к нам на месяц или на два. Кто тебя знает? Сначала ты учился в школе, потом был на государственной службе. Человек, который рядом с тобой, — совсем не то, что человек, который от тебя далеко, кто бы он ни был.

Затем он проговорил:

— Не верь женщине, которая скажет, что произвела на свет сына, подобного Махджубу Вад Джабр ад-Дару.

Он замолчал, словно желая убедиться в том, что утренняя заря и река тоже услышали и поняли его слова.

После этого он занялся своей леской: то натягивал, то ослаблял ее. Потом закинул удочку и больше не обращал па нее внимания, как будто рыба в воде его больше не интересовала. Засмеявшись, он обернулся ко мне, и я увидел его черное, словно выточенное из глыбы каменного угля, лицо. Оно сияло, отражая свет далеких звезд и зари. Он заговорил:

— Оставим историю Абдель-Хафиза. Хоть ты спросил меня тогда об Абдель-Хафизе, я знаю, что именно ты хотел бы услышать. Эх, человек! Что же все эти годы ты меня о ней не спрашивал? Правда, я сам тебе не напоминал. Я никогда ни с кем вот так не сидел и не говорил «произошло то-то и то-то». Эта история не всем известна. Кое-что люди знают, а то, что не знают, унесло с собой время. Но сейчас… Говорят, старость развязывает язык. А что нам теперь осталось в жизни, как не приятно побеседовать с другом? Я тебе скажу еще одну вещь. Все это время я носил эту историю в сердце, желая кому-нибудь ее рассказать… Не Махджубу… Махджуб знает о ней, и знает даже больше других… Нет, другому человеку, который проявит снисхождение и поймет, тому, кто что-то знает, а чего-то — нет… Такому, как ты, Михаймид… К тому же у тебя такой характер, что тебе можно сказать то, чего никогда не скажешь другому.

С востока подул теплый ветерок, вызвавший легкую рябь на воде и шелест листьев, но вскоре прекратился. Вад ар-Равваси продолжал:

— Нынешнее время — время слов: радио, кино, журналы, школы, союзы и всякое сумасбродство. Недавно слышу я, радио болтает: «Трудящиеся, социализм, социальная справедливость, рост производства, защита завоеваний революции, оппортунизм, реакция…» Эх, братья, думаю, что за напасть такая на нас свалилась? Это разнесчастное радио брешет целый день, и как только его голос не охрипнет? Я спросил Саида: «Хаджи, в какой стране живут эти трудящиеся?» Он мне ответил: «Тупица, трудящиеся — это мы сами». — «Ну и дела! Значит, теперь мы называемся трудящимися?» — «Конечно». — «Так, ну а что такое рост производства?» — «Производство — это вся дребедень, которую ты делаешь, а рост производства — то, что внутри дребедени». После этого хаджи Саид засмеялся и сказал: «Сходи-ка ты лучше к Ат-Турейфи, сыну Бакри. Он тебе объяснит все эти слова. Не видишь разве, что он каждый день собирает друзей Саида Накормившего Голодных Женщин и читает им лекции».

Помолчав немного, Вад ар-Равваси сказал:

— Может, все это к лучшему, кто знает? Если такие, как у нас с тобой, встречи станут представлять по радио, показывать в кино и описывать в книгах, будет только польза. Ты слушай и записывай, Михаймид. Кто знает? Может, из всего этого люди извлекут урок.

Ат-Тахир Вад ар-Равваси продолжал плести ткань рассказа из золотых нитей надвигавшейся зари. Он то понижал, то повышал голос. Иногда сильный порыв ветра заглушал его слова. Временами мне казалось, что вся природа их внимательно слушает.

Увлеченный рассказом старика, я не заметил, как свет утренней зари коснулся верхушек пальм и акаций, распространился по глади реки.

— Слава аллаху, слава аллаху, — проговорил Вад ар-Равваси. — Эх, добрый человек, хорошо мы с тобой провели эту ночь! Однако из-за разговоров мы лишились вкусного обеда. Бесстыжая рыба увидела, что мы заняты беседой, съела наживку и улизнула.

Он закричал, обращаясь к воображаемой матери рыбы, живущей в глубине Нила:

— Эй, матушка, скажи своей дочке, чтобы она держалась от меня подальше. Следующий раз, клянусь, ей от меня не уйти, как бы она ни хитрила.

Громко захохотав, он поднялся:

— Ну, брат, пошли. Бинт Джабр ад-Дар уже приготовила утренний чай.

Мы стали подниматься к домам. Я плелся, опираясь на палку из эбенового дерева, а он бодро и весело шагал впереди. Потом он затянул песню, которую я уже слышал от него в другое время и в другом месте.

Его имя было Хасан, но люди звали его Билялем из-за красивого голоса и необычного произношения. Он, бывало, призывал на молитву: «Свидетельствую, что пет бога, кроме аллаха, свидетельствую, что Мухаммед — посланник аллаха, спешите на молитву, спешите к спасению».

Говорили, что это шейх Насрулла Вад Хабиб дал ему такое имя, когда услышал его голос. Он же обучил его читать азан и сделал муэдзином. Шейх говорил ему: «Будет благословен тот, кто придет в мечеть на утреннюю молитву по твоему зову, Биляль. Клянусь аллахом, твой голос не от сего мира, он дар небес».

Иногда его еще звали «Галля-Галля, сын Ля Иляха Илля-Лла». «Галля» была словом, которое он всегда повторял, если к нему обращались. А «Ля Иляха Илля-Лла» — это потому, что, когда его спрашивали об отце, он отвечал: «Я сын Ля Иляха Илля-Лла».

Те, кто его видел, рассказывают, что он был хорошо сложен, не высокий и не низкий. Кожа у него блестела и была цвета мускуса. На него нельзя было смотреть долго из-за его поразительной красоты. Он отличался глубоким спокойствием и степенной молчаливостью. Его черты лица и жесты были благородны, как у потомка древнего царского рода. Если он стоял, то казалось, что рядом с ним стоит невидимая свита, а если садился, то всегда только на корточки. Рассказывают, что он ходил, наклоняясь к земле всем корпусом, был малоречив, если вставал или садился, то опускал очи долу, а язык его не уставал поминать имя аллаха и его пророка. Сам достопочтенный шейх Насрулла Вад Хабиб вставал, когда Биляль входил, усаживал его рядом с собою и пропускал вперед, если он выходил. Эти знаки уважения со стороны благородного шейха трогали Би-ляля до слез, и он говорил:

— О мой повелитель, я не достоин такого обращения: я твой раб, а ты мой господин перед богом.

Шейх ему на это отвечал:

— Биляль, ты божий раб, и я божий раб. Мы с тобой братья перед богом. Я и ты подобны песчинкам пыли в царстве всемогущего аллаха. В тот день, когда отец отринет сына, твоя чаша на весах правосудия всевышнего, может быть, перевесит мою чашу. Моя чаша перетягивает твою па весах обитателей этого мира, зато твоя чаша, Биляль, перетянет мою на весах справедливости. Я бегу, как охваченный жаждой верблюд, чтобы получить каплю из кубка истины, ты же пил из него, пока не утолил жажду. Ты видел и слышал, ты прошел и познал, и, когда к тебе воззвал голос, ты трижды откликнулся.

Шейх заплакал, увлажнив слезами бороду. Растроганный Биляль воскликнул:

— Нет, мой господин, нет, мой господин! Ты мой шейх, хозяин и повелитель, а я твой раб и невольник перед богом.

Те, кто жил в то время, рассказывали, что когда он призывал на утреннюю молитву, то казалось, будто голос доносится не с минарета мечети, а рождается у вас в сердце. Все диву давались, когда Биляль произносил азан, а шейх Насрулла Вад Хабиб творил молитву. Мечеть каждое утро заполнялась молящимися, и каждое утро на молитву приходила целая толпа тех, которых прежде там не видели. В те времена небесные врата были для всех открыты, но, когда они оба умерли, милосердия поубавилось, и врата небесного царства стоят с тех пор закрытыми.

Ат-Тахир Вад ар-Равваси рассказал, что единственное имя, унаследованное им от отца, было прозвище, которым Биляля называл лишь один аль-Кяшиф Вад Рахматулла. Вад Рахматулла говорил, что Биляль — равваси, кормчий. Когда его спрашивали: «Что за кормчий?» — он пояснял: «Кормчий кораблей судьбы». Он клялся, что видел Биляля несколько раз среди ночи — тот стоял один в лодке и перевозил странного вида людей на другой берег. Ат-Тахир говорил, что, когда его отец умер, он «взял все свои имена с собой», и они остались неизвестны людям, словно он действительно был не человеком, а духом не от мира сего.

Рассказывают, что Биляль прожил всего только год после того, как скончался шейх Насрулла Вад Хабиб. Он умер в тот же час и в тот же день месяца раджаба, что и шейх. После смерти шейха он не созывал людей на молитву, не ходил в мечеть и нигде не показывался. Однажды на заре люди пробудились, услышав его голос, звучавший с минарета мечети. Те, кто слышал этот голос, говорили потом, что он звучал так, будто множество голосов доносилось из разных мест и из разных эпох, и что весь Вад Хамид содрогнулся от этого могучего зова и стал расти вверх и вширь, словно это был другой город из другой эпохи. Каждый мусульманин встал с постели, совершил омовение и отправился по этому зову, словно голос, раздавшийся на заре, звал именно его. Когда люди встали на молитву, они увидели, что Биляль одет в саван. Мечеть была полна народу — пришли как жители городка, так и люди из других мест. Это было удивительно и необычно. Он произнес «аллах велик», как в те дни, когда был жив Вад Хабиб, потом встал, чтобы совершить молитву, но встал не перед молящимися, как это делал шейх, а вместе со всеми в середине первого ряда. Радостным голосом он прочитал суру «Свет», стихи которой в его устах были свежими и сладкими, как спелые грозди винограда. После молитвы он повернулся к людям со счастливым, просветленным лицом и простился с ними. Он попросил их отнести его на кладбище не на погребальных носилках, а на своих плечах и похоронить его рядом с шейхом Насруллой Вад Хабибом, оставив между его могилой и могилой шейха приличествующее обычаю расстояние. После этого на глазах испуганных и изумленных людей он лег на землю возле михраба, произнес «нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед — пророк его» и попросил у всех прощения. Затем он поднял руку, словно кого-то приветствуя, и отдал богу душу. С того самого места в мечети его понесли на кладбище. Говорят, на его похороны пришло столько народу, что казалось, будто внезапно разверзлась земля. Его погребли на рассвете. Молитву сотворил почтенный человек, лица которого никто не видел, но большинство людей уверяло, что он был точь-в-точь как шейх Насрулла Вад Хабиб. Рассказывают, что не было ни одного человека, который, увидев, как умирает Биляль, не пожелал бы сам в этот час отдать богу душу. Он обратил вкус смерти на их устах во вкус меда.

Далее Ат-Тахир Вад ар-Равваси рассказал, что отец Биляля был когда-то рабом, но рабом, предоставленным самому себе, не имевшим господина. У всех рабов были господа, у Биляля — нет. Говорят, что он, возможно, был из потомков рабов, которыми владел Бендер-шах — царь, правивший этим краем в стародавние времена. Сведения об этом Бендер-шахе противоречат друг другу. Некоторые хранители преданий в Вад Хамиде утверждают, что он был одним из христианских царей Нубиии власть его простиралась на юге до земель племени манасир, а на севере — до самых границ Египта. Столица его царства находилась там, где сейчас расположен Вад Хамид. Это был славный и могучий царь. Он собрал большое войско, построил военные корабли на Ниле, соорудил крепости и бастионы, открыл церкви и обложил налогами торговые караваны. Потом, когда в страну вступили арабские армии, Бендер-шах выступил против них. Они нанесли ему жесточайшее поражение, разбив наголову его войско, пленив женщин и захватив царские богатства и рабов. Говорят, что часть рабов Бендер-шаха обратилась в ислам, а другие рассеялись по всей стране, на севере и на юге.

Согласно другой версии, этот царь был не христианином, а негром-идолопоклонником, завоевавшим край с помощью огромной армии черных воинов, которых он привел с верховьев Нила. Они основали в окрестностях Вад Хамида и на соседних с ним землях могущественное государство, которое процветало до тех пор, пока его не уничтожил во время возвышения Сеннарского царства Абдалла Джаммаа. Говорят еще, что царя звали не Бендер-шах, а Банги или Джанги и что большинство его воинов, которые раньше были свободными, стали рабами.

Некоторые историки полагают, что Бендер-шах — это абиссинский принц, настоящее имя которого Мандарас. Он бежал из своей страны, когда там разгорелась междоусобная борьба за власть во время правления царя Раса Тигре Великого. С ним бежали его женщины, дети, многие воины и рабы. Они переправились через Нил около селения аль-Метемма, затем пересекли пустыню Баюда и достигли излучины реки у того места, где сейчас стоит Вад Хамид. Они увидели там высокий холм, возвышавшийся над обширной плодородной равниной. Подступы к нему прикрывались с востока и запада пустыней, с юга — каменными скалами, а с севера — рекой. Они там обосновались и построили город, назвав его Деббурас, что означает на их языке, как гласят легенды, «холм». Говорят, что этот принц Мандарас обнаружил там каменные храмы, оставшиеся от минувших веков. Разрушив их, он возвел на вершине холма из их камней величественный дворец, но сравнимый ни с чем по красоте и великолепию, и мощную крепость, выдержавшую испытание временем. Рассказывают, что этот принц добился больших успехов, стал совершать набеги на север и па юг и обложил данью правителей соседних государств. Потом, достигнув вершины своего могущества, он собрал большое войско, пересек с ним пустыню Баюду по прямой линии с запада на восток, переправился через Нил у города Бербер, а затем пошел со своим войском вдоль реки Атбары. Он двигался в сторону Абиссинии, намереваясь свергнуть правившего там негуса. У границ его встретили войска этого негуса. Они сражались несколько дней. Потом воины негуса перешли в решительное наступление. Они убили принца и разбили его войско, после чего оно бесследно рассеялось. Рассказывают, что те, кто остался, растворились среди остального населения. От этих оставшихся в живых воинов, говорят, ведет начало небольшое племя в Вад Хамиде — Ауляд Вад аль-Хабаши, мужчины которого славятся своим телосложением, а женщины — красотой.

Существует и третья версия, которая опровергает две предыдущие. Согласно ей, Бендер-шах был белым человеком, неизвестно откуда прибывшим в Вад Хамид во времена набегов и смут, когда цари Сеннара доживали последние дни. Вад Хамид уже тогда существовал, был населен, и его знали под тем же названием, что и сейчас. Обосновавшись в нем, Бендер-шах стал промышлять работорговлей и нажил на этом деле огромное богатство. Рассказывают, что он заставлял своих рабов возделывать табак, что было неслыханным делом в этих местах: люди даже не знали, что он может расти на их земле. Он привозил рабов и слоновую кость с верховьев Нила, а потом отправлял все это с огромными караванами в Бербер, Суакин и Египет. Богатства его были поистине несметны. Сторонники этой версии утверждают, что Бендер-шах построил дворец на вершине холма. Он воздвиг в нем мраморные колонны, покрыл пол расписными плитами и соорудил крышу из бука и тикового дерева, а вокруг возвел высокие каменные стены с прочными воротами из дерева хараз шириною в десять локтей. Говорят, что в том дворце было пятьдесят комнат, выходивших на обширный внутренний двор. В нем были также привязи для лошадей, стойла для верблюдов и загоны для коров и овец. Во дворец поступала непрерывно летом и зимой свежая проточная вода. Рабы доставали эту воду из большого колодца и наполняли ею огромный резервуар, сооруженный на головокружительной высоте. Оттуда вода текла по трубам и каналам во все уголки дворца. Входившего во дворец встречала стража, состоявшая из рослых и сильных черных рабов, опоясанных саблями. Она несла свою вахту днем и ночью. Человек проходил обширный двор, затем поднимался по лестнице. Там его встречала другая стража, стоявшая по обеим сторонам массивной двери. Он входил в эту дверь и оказывался в большом зале, имевшем овальную форму. В той стороне зала, что была напротив двери, имелось возвышение. На нем стояло большое кресло из черного дерева с подлокотниками из слоновой кости, на которые сидевший в кресле опирался руками. На их концах были вырезаны фигурки, изображавшие лежащих львов. Говорят, что зал освещался люстрами, подвешенными к потолку, и был наполнен запахом ароматных курений, которые сжигались в жаровнях, спрятанных в стенных нишах. Рассказывают, что Бендер-шах испытывал величайшее наслаждение, когда, досыта наевшись и допьяна напившись, сидел по ночам на своем троне. Он приказывал доставлять ему рабов, и их пригоняли закованными в железные кандалы. Он отдавал распоряжение своим палачам, и они стегали пленников толстыми кручеными бичами из гиппопотамовой кожи до тех пор, пока рабы не теряли сознание и с их спин не начинала ручьями лить кровь. Потом он снова отдавал приказание, и их выволакивали наружу. Затем он хлопал в ладоши, и в зал входили обнаженные невольницы, которые танцевали, пели, били в бубны и барабаны, пока им не овладевала дремота. Стоило ему только зевнуть, как все покидали зал и рабы переносили его в спальню. Говорят, что Бендер-шах коротал таким образом время, причиняя своим рабам величайшие мучения не за какие-нибудь грехи, совершенные ими, а просто так, ради своего удовольствия. Но однажды ночью они все, как один, восстали и, набросившись на Бендер-шаха, убили его. Потом они разрезали его тело на куски и бросили их в дворцовый колодец. Они подожгли дворец со всем, что в нем было, и под покровом ночи бежали. Во дворце не осталось никого, кроме малых детей и глубоких стариков. Рассказывают, что дворец, после того как его подожгли рабы, продолжал стоять еще долгое время, пока его не увидел эмир Юсуф Вад ад-Даким, который правил этим краем во времена махдистов. Увидев дворец, он остановился, пораженный его величием, и спросил жителей городка, кто его построил. Они сообщили ему противоречивые сведения. Он долго смотрел на величественное сооружение, повторяя «о всемогущий аллах, о всемогущий аллах», потом сказал: «Такое здание не мог построить человек. Это дело рук шайтанов». Он отдал приказ своим воинам, и они разрушили то, что оставалось от дворца, сровняв его с землей. Сегодня от пего не осталось ничего, кроме обломков камней и осколков посуды, погребенных в огромных кучах земли.

Большой знаток истории Вад Хамида Ибрахим Вад Taxa утверждает, однако, что Биляль не был ни рабом нубийского царя-христианина, ни рабом абиссинского принца, ни невольником черного короля-язычника. Его господином был не бродяга без роду и племени, а человек, о котором знает каждый. Это был Иса Вад Дауль-Бейт. Известно, что Дауль-Бейт, отец Исы, был человеком благородного происхождения. Он прибыл в Вад Хамид из Хиджаза и, обосновавшись в нем, женился на первой Фатыме Бинт Джабр ад-Дар из племени аль-хавамида. Люди этого племени гордились своим знатным происхождением и были господами в Вад Хамиде, который и получил от них свое название. Этот Вад Хамид не следует смешивать с другим, расположенным на Юге недалеко от города Шенди. Ибрагим Вад Taxa говорит, что Бендер-шах — это прозвище Исы Вад Дауль-Бейта, которым его дразнили мальчишки в отрочестве. Это прозвище ему дал его двоюродный брат Хамад Вад Абдель-Халик Вад Хамад, известный больше как Сын Халимы.

Ибрагим Вад Taxa поясняет, что Джабр ад-Дар, внук самого Великого Хамида, произвел на свет единственного сына — Раджаба, которого из-за его трусости прозвали Алла-Лина, и четырех дочерей, каждая из которых стоила сотни мужчин, — Халиму, Марьям, Маймуну и Фатыму. На Халиме женился Абдель-Халик Вад Хамад. Другую дочь, Марьям, взял в жены шейх Махмуд Вад Ахмед Вад Хамид, двоюродный брат Джабр ад-Дара, который в то время правил городом. На третьей дочери, Маймуне, женился Вад Мохтар Вад Хасаб ар-Расул, прозванный Транжирой, — он был бесстрашным воином и гостеприимнейшим хозяином. Что до четвертой дочери, Фатымы, то она была самой младшей и самой даровитой. На ней женился Дауль-Бейт. От нее у пего родился один сын — Иса Вад Дауль-Бейт. Когда он был еще во чреве матери, его отец умер, оставив ему богатое наследство. В детстве мать лелеяла и баловала его, одевая в дорогую яркую одежду, которой тогда не знали жители городка. Поэтому мальчишки дразнили его и дали ему необычное прозвище, которое с течением времени, впрочем, люди забыли. Его мать Фатыма — родоначальница «ауляд дау», одной из ветвей племени аль-хавамида. Как передает Ибрагим Вад Taxa, Иса Вад Дауль-Бейт женился на дочери своего дяди Раджаба и имел от нее одиннадцать детей мужского пола. Регулярно раз в два года, без опережения и промедления, она приносила ему по сыну. Она продолжала рожать даже после того, как ее старшие сыновья женились, и иногда бывало так, что она лежала, разрешаясь от бремени, а рядом с ней рожала одна из ее невесток. Она продолжала дарить мужу детей, пока не умерла, не достигнув и сорока лет.

Ибрахим Вад Taxa утверждает, что Биляль был двенадцатым сыном Исы Вад Дауль-Бейта. Его матерью была красивая и смышленая черная рабыня, которую Иса очень любил и предпочитал всем другим. Однако он не передал сыну своего имени. Когда он умер, братья постыдились обратить Биляля в рабство, однако из-за своего высокомерия они не хотели обращаться с ним как со свободным человеком и делить с ним отцовское наследство. Поэтому Биляль вырос не как свободный человек, о котором говорят «сын такого-то», и не как невольник, которого называют «раб такого-то». Он был сам по себе удивительным человеком — отменно сложенным, мягким по характеру, добродетельным и благочестивым, самого благородного нрава. Удивительно, что он вырос никем не замеченным и сразу предстал перед всеми зрелым и возмужалым, словно вдруг спустился с небес или выплыл из Нила. Никто из жителей городка не помнил его ребенком, и никто не знал, кто его воспитал. Никто не мог сказать «я видел Биляля» до той поры, как он неожиданно явился перед всеми зрелым юношей, который постоянно сопровождал шейха Насруллу Вад Хабиба, верно служа ему. Жителей городка неожиданно потянуло к этому необыкновенному человеку, красота которого пленяла сердца, а голос был способен расколоть камень и размягчить железо. Когда он на заре произносил азан, слегка искажая звуки: «Свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха; свидетельствую, что Мухаммед — пророк аллаха», — казалось, что весь Бад Хамид, от пустыни до реки, вместе с людьми, животными, деревьями и камнями, трясет как в лихорадке. Это не был призыв на молитву. Это был зов жизни, раздающийся со времен Адама, и напоминание о смерти, звучащее со времен Джибраила, Исрафила, Микаила и Азраила. Он ежедневно созывал людей на все пять молитв, и не было дня, чтобы он опоздал. Так было до тех пор, пока не умер шейх Насрулла Бад Хабиб. Тогда он перестал призывать к молитвам и уединился, скрываясь до самого дня своей смерти, когда он произнес всем памятный азан. Он всегда заканчивал призыв к вечерней и утренней молитвам словами: «Поспешите, поспешите, о люди. Корабль уплыл далеко, море глубоко. Божьи люди не сбиваются с пути. Это время — величайшее из времен. Это время — время Насруллы Вад Хабиба».

Рассказывают, что его стали видеть вместе с шейхом Насруллой Вад Хабибом, когда он уже был зрелым юношей. Ему было больше пятнадцати, но меньше двадцати лет. Одному аллаху известно, где он был раньше. Возможно, до этого он скитался далеко в пустыне, молясь и служа богу, потому что в городке о нем никто не знал, словно он там никогда не жил. Однажды после утренней молитвы люди стояли, окружив шейха Насруллу Вад Хабиба. Закончив утреннюю или вечернюю молитву, он обычно уходил не сразу, а примерно в течение часа беседовал с людьми и наставлял их. Они спрашивали, а он им отвечал. Рассказывают, что в тот раз он внезапно замолчал и выражение его лица изменилось. Потом воскликнул во весь голос:

— Сюда, к нам, Биляль! Сюда, к нам, Биляль!

Люди не поняли, чего хочет шейх, и спросили:

— О наш шейх, кого ты зовешь?

Он ответил им изменившимся голосом, трижды повторив:

— Биляля, вестника добра.

Они опять не поняли, замолчали и задумались. Неожиданно один из людей вскричал, словно его осенило вдохновение:

— Шейх зовет Хасана.

Когда они попросили говорившего объяснить им, какого Хасана он имеет в виду, тот смутился, не зная, что ответить. Потом, словно им всем внезапно открылась истина, они закричали:

— Хасан Галля — Галля, раб.

Тогда шейх Насрулла Вад Хабиб обратился к людям с вдохновенными словами:

— Биляль — не чей-нибудь раб. Биляль — раб божий, сын божий. Если бы вы знали о нем, что знаю я, то ваши сердца раскололись бы от страха и вас охватили бы тревога и смущение. Он видел и слышал, он достиг того, без чего сердцам остается только разорваться от боли. Клянусь богом, если бы Биляль попросил о чем-нибудь аллаха, он бы откликнулся, если бы он попросил у всевышнего, чтобы земля провалилась вместе с вами, то он бы выполнил эту просьбу.

Шейх произнес все это таким голосом, что слушавшие его содрогнулись от страха. Потом снова стал звать:

— Сюда, к нам, Биляль! Сюда, к нам, Биляль!

Как только шейх Насрулла Вад Хабиб кончил звать, люди услышали голос, раздававшийся у двери мечети:

— Вот я перед тобой! Вот я перед тобой!

Он вошел. На нем была пыль дальних дорог. На шее у него висели длинные деревянные четки, в руках был сосуд из кожи. Припав к ногам шейха, он стал целовать их, повторяя сквозь слезы: «Вот я перед тобой, вот я перед тобой».

Шейх поднял его, крепко обнял и поцеловал в обе щеки и в лоб. Прослезившись, он сказал:

— Почему, брат мой, ты от меня удаляешься? Разве этого не довольно тебе и мне? Сжалься над собою, друг мой. Ты достиг того, чего редко достигают самые любящие и смиренные. Я бегу, по едва поспеваю за пылью, оставляемой тобою.

Биляль, рассказывают, плакал так, что душа его едва не рассталась с телом, и все повторял:

— О господин мой! Не говори так. Ты всемогущий повелитель времени, а я твой раб и невольник.

Шейх хотел, чтобы Биляль был ему братом, но тот наотрез отказался, поклявшись, что останется при нем, как невольник при своем господине. Шейх разгневался, потому что его душа не могла это принять. Биляль служил шейху днем и ночью, наполняя ему молитвенную кружку и принося пищу. Если шейху случалось идти по жаре, он держал над его головой большой зеленый зонт. Если шейх ехал по какой-нибудь надобности, что случалось редко, Биляль сопровождал его пешком, держа поводья его коня. Он отказывался садиться в присутствии шейха Насруллы Вад Хабиба и довольствовался тем, что стоял рядом с ним, как верная собака. Шейх Насрулла Вад Хабиб, видя все это, говорил ему:

— Эх, Биляль, Биляль, почему ты хочешь оскорбить меня своим унижением?

Рассказывают, что шейх Насрулла Вад Хабиб был величайшим человеком своего времени, не имевшим себе равных. Люди стекались к нему из разных краев земли, ища у него знания и прося благословения. Они приходили к нему из Магриба, Туниса, Египта и Сирии, из земель хауса и фулани, принося с собой ценные подарки. Он тут же раздавал их людям, и в дом к нему ничего не попадало. Имам Мухаммед Ахмед аль-Махди, как только объявился, написал шейху письмо, призывая его принести ему клятву верности. Шейх Насрулла Вад Хабиб ответил в своем письме:

«Разве мы не подчиняемся только велению одного-единственного властелина? Если ты считаешь, что идешь правильным путем, то всевышний всемогущий аллах укажет тебе путь еще вернее. Он всесильный и выбирает из своих рабов того, кого захочет. Иди же, как велит Книга аллаха и Сунна его пророка, и ты не заблудишься. Пресвятой, милостивый и милосердный повелитель ведет истинным путем, кого захочет, и сбивает с пути, кого захочет. Он дает, кому пожелает, и отбирает, у кого пожелает».

Рассказывают, что он держался в стороне от аль-Махди, не поддерживая его и не выступая против. Он предоставил своим сподвижникам право самим выбирать и не мешал никому из тех, кто хотел присоединиться к этому движению. Только немногие из его людей ушли к аль-Махди. Когда власть перешла к халифу Абдаллаху ат-Тааюши, тот послал шейху письмо, приказывая ему явиться в его столицу Омдурман. Шейх ответил в резком тоне, и это вызвало гнев халифа. Он решил послать своих солдат схватить шейха и привести его к нему униженным и покорным. Но тот расстроил замыслы халифа, которому так и не удалось выполнить задуманное. Передают, что шейх Насрулла Вад Хабиб говорил, имея в виду халифа Абдаллаха ат-Тааюши:

«Клянусь аллахом, кроме которого нет другого божества. Повелителей мусульман обуяла гордыня. Мир кажется им прекрасным, но в нем таится погибель для них. Они кичатся высоким положением и множеством подданных, опьянены вином власти и думают, что всесильны и вечны. Но аллах поразит их скипетром своего могущества, сокрушит их саблей своей мести, направит на них мечи неверных, даст власть над ними их врагам и напустит на них из тайных убежищ тех, кто их перехитрит и одолеет. И погибнут победитель и побежденный. Они рухнут, как сухие пальмовые стволы, или обратятся в пыль, которую развеет ветер, как это было с племенами ад и самуд. Остерегайтесь, остерегайтесь!»

Рассказывают, что в Вад Хамиде была женщина поразительной красоты, которую звали Хавва, дочь аль-Орейби. Она пришла из степей племени кабабиш со своими родителями в годы бесплодия и засухи. Родители ее умерли, и она осталась одна. Женщина чесала шерсть, пряла и работала в домах состоятельных людей города. Говорят, лицо ее было как утренняя заря. Ее черные как ночь волосы ниспадали по спине до самых бедер. Она была стройной, полнотелой, с длинными ресницами и гладким лицом. При этом она отличалась умом и сметливостью, была скора на слово, приятна в беседе и любила выставлять напоказ свою красоту. Ее речь была остроумной и немного кокетливой. Ее желали многие, но она всех отвергла — и тех, кто искал законной связи, и тех, кто хотел греха.

Говорят, сердце Хаввы не лежало ни к кому из мужчин, кроме Биляля. Она намеренно появлялась перед ним, когда он молился или совершал службу, но он ей никак не отвечал. Вначале люди думали, что она играет и кокетничает с ним, потом поняли, что женщина, о чудо, безумно влюблена в него. После бесплодных попыток привлечь его внимание она отправилась к шейху Насрулле Вад Хабибу, повинилась перед ним и пожаловалась на Биляля. Он наказал Билялю жениться на ней. Биляль молвил:

— О мой господин, моя душа принадлежит тебе. Но ты хорошо знаешь своего бедного раба. Я выбрал себе дорогу благочестия, ты же приказываешь мне поступить, как поступают мирские люди.

Шейх ему отвечал:

— О Биляль! Дорога постижения истины подобна подъему по каменистым кручам. Воля аллаха неисповедима. Ведь человеческая любовь, Биляль, идет от любви божественной. Бедная девушка пылает к тебе такой любовью, какую я еще не видел у людей в этом мире. Возможно, господь послал ее к тебе с намерением. Возможно, он, да славится его воля, захотел, чтобы ты проверил силу своей любви к нему на весах любви этой девушки: может быть, ты ослабел в ней, и твой путь к великой истине прервался, а возможно, еще больше возжелал напитка этой вечной божественной любви.

Биляль подчинился велению шейха и женился на Хавве.

Рассказывают, что он был близок с ней только одну ночь. После этого он попросил шейха, чтобы тот позволил ему очистить свою совесть перед нею и расторгнуть брак. Шейх ему разрешил. В ту ночь она понесла от Биляля. Родившегося сына назвали Ат-Тахир. Это он стал потом всем известен под именем Ат-Тахир Вад ар-Равваси. После того как Биляль дал Хавве развод, она отказалась выйти замуж за другого мужчину, посвятив себя воспитанию сына и сделавшись затворницей. Говорят, что она покинула этот мир, когда ей было под семьдесят лет. До самых последних дней она сохраняла свою стройность и красоту, которые время не тронуло, словно она была надежно защищена от его разрушительной силы.

Ат-Тахир Вад ар-Равваси закончил свой рассказ:

— Я никогда не видел любви, подобной любви моей матери. Я не знал нежности, подобной нежности моей матери. Она наполнила мое сердце любовью, которая, как в вечном источнике, никогда не иссякнет. В Судный день, когда люди предстанут перед Всемогущим и Великим, кладя на весы справедливости свои молитвы, милостыни, паломничества, посты, ночные бдения и поклоны, я скажу: «О Всемогущий, твой бедный раб Ат-Тахир Вад Биляль, сын Хаввы, дочери аль-Орейби, стоит перед тобой с пустою мошной. Нет у него ничего, что он мог бы положить на твои весы правосудия, кроме любви».

В тот предрассветный час голос Саида Накормившего Голодных Женщин, призывавший на молитву, притянул к себе как магнит прах недосмотренных, заживо погребенных снов. Холодный ветер имшира повторял слова Марьям: «Эх, Марьюд, Марьюд! Ты никто, Марьюд. Ты ничто».

Она встретила меня у дверей. Она то появлялась, то исчезала на моих глазах. Потом люди сказали: «Аминь!» Все эти годы меня преследовал аромат, прилетевший с разных уголков света и напомнивший мне о Марьям.

Она считала на пальцах, приговаривая:

— Ахмед, Мухаммед, Махмуд, Хамид, Хамад, Хам-дан…

— Марьям, у тебя детей больше, чем на свете имен.

Смеясь, она отвечала:

— Вы забыли про девочек. С ними вместе будет десять.

Мы похоронили ее на закате, Словно посадили пальму, доверив земле дорогую тайну, которую она расскажет в будущем. Махджуб поцеловал ее в щеку, я поцеловал в лоб. Ат-Турейфи рыдал так, что чуть не умер. Мы вшестером осторожно понесли ее и положили у края могилы… Я слышу волшебный голос, подобный звуку свирели. Он доносился ко мне издалека в ореоле лунного света в летние ночи, в блеске солнечных лучей на влажных от росы пальмовых листьях, в ярком одеянии цветущих апельсиновых деревьев. Она говорит, стаскивая у меня с головы чалму:

— Мы будем жить в городе. Слышишь? В городе. В доме с водопроводом и электричеством. Будем ездить на поезде. Понимаешь? Там автомобили, и все новое. Больницы, школы и много другого. Город. Ты понимаешь? Да проклянет аллах этот Вад Хамид с его жарой и грязью! В нем одни болезни, смерти и головная боль. Все наши дети станут господами-эфенди. Понял? Никакой работы в поле. Мы не будем крестьянами, как мой брат Махджуб. Эта жизнь — не для нас.

Когда я взял ее на руки, чтобы опустить в могилу, она мне показалась очень легкой… Ее грудь коснулась меня, когда мы, сплетаясь телами, кувыркались в воде, то ныряя вглубь, то всплывая. Она потупила взор, я тоже смутился. После этого она не пошла в школу. Наша тайна раскрылась… Я вывожу ее из себя своим смехом, спрашивая, чем будут заниматься наши дети, когда станут взрослыми. Загибая пальцы на руке, она говорит:

— Ахмед станет директором.

— Директором чего?

— Директором чего-нибудь.

— Прекрасно. Ну, а Мухаммед?

— Мухаммед станет адвокатом.

— Чудеса! А не лучше ли ему стать судьей, Марьюма?

— Нет, лучше адвокатом, чтобы защищать бедных. Все судьи, говорят, пойдут в ад.

— Хорошо. Ну, а Махмуд?

— Махмуд… Махмуд… Махмуд станет врачом.

— А, чтоб тебя взяли черти! Ну, а Хамид?

— Хамид тоже будет врачом.

— Спаси нас бог. Ты станешь матерью врачей. Ну а пятый, как его там зовут, кем он будет?

— Хамад станет инженером.

— Инженером? О великий аллах! Ну а шестой?

— Хамдан будет инспектором.

— Инспектором па железной дороге?

— Нет, инспектором школы.

— Такой же школы, как в Вад Хамиде?

— Пусть провалится твой Вад Хамид под землю! Он будет инспектором в большой школе из камня и красного кирпича посреди зеленого сада.

— А кем станут остальные из нашей благородной десятки?

— Остальные, все равно, кто родится, мальчики или девочки, станут учителями или докторами.

— И девчонки тоже?

— А почему бы нет?

— Хорошо. Ну а когда же ты успеешь родить такую ораву? Когда дойдешь до десятого, тебе уже будет пятьдесят лет.

— Неправда! Самое большее — двадцать, если начать с будущего года.

— Значит, мы в будущем году поженимся?

— А почему бы пет?

Я хохочу, валясь на песок и корчась от смеха. Ведь мне в ту пору не было еще и тринадцати лет, а Марьям было меньше десяти. Она колотит меня кулаками по груди и спине, стаскивает с меня чалму и рубаху — в общем, сердится не на шутку.

Я усаживаюсь и говорю с серьезным видом, загибая пальцы у нее на руке:

— Послушай, глупая. Наши дети станут вот кем: Ахмед — крестьянином, Мухаммед — тоже крестьянином, Хамад станет шейхом нищих, Хамид — бродячим певцом, будет ходить и славить пророка, как прежде делал хаджи аль-Махди или как сейчас Ахмед Вад Саид.

Марьям сердито перебивает:

— Да благословит пророка аллах. — Потом добавляет, и ее большие карие глаза сверкают от гнева: — Вначале идет Мухаммед, потом Махмуд.

— Вначале или потом, какая разница? Все равно все они станут крестьянами.

Марьям говорит, вся взъерошившись, словно орлица, готовая кинуться на свою жертву.

— Так, так… Ну а Хамдан?

Я минуту молчу, пытаясь сдержать распирающий меня смех: грудь Марьям то поднимается, то опускается от гнева.

— Для Хамдана, — говорю я, — у меня припасена большая должность. Хамдан, о королева красоты, станет предводителем… предводителем разбойников в Северной провинции.

Она вонзает мне в лицо ногти, бьет кулачком, кусает, пинает. Я валюсь на песок, задыхаясь и корчась от смеха. Она кричит:

— Никогда, никогда. Никогда!

В это время приходит Махджуб. Я рассказываю ему, в чем дело. Махджуб говорит:

— Зачем же откладывать свадьбу до будущего года? Завтра жe пойдем и заключим брачный договор. Марьям хоть сейчас можно выдавать замуж. К чему заставлять ее ждать целый год?

Так мы дразнили ее, пока она не убегала от нас в слезах. Несмотря на это, мы оба были для нее самыми дорогими людьми на этом свете. Со мной она связывала все свои мечты о будущем, о жизни в большом городе. Махджуб же был ее единственным братом, единственным мальчишкой среди четырех сестер, из которых она была самой младшей…

В тот вечер я посмотрел на него. Он стоял среди собравшихся в лучах заходящего солнца, злой и хмурый. Словно смерть была еще одним врагом, которого наслало на него правительство. Он грубым, резким голосом отдавал распоряжения, и люди слушались его. В тот вечер перед лицом смерти в последний раз в своей жизни он был полновластным вождем, быстрым и беспощадным, как хищный зверь, готовый напасть в любую минуту. Моя печаль была иного рода. Я видел, как Марьям плывет на волне, то удаляясь, то приближаясь, и мир улыбается, словно ребенок. Я видел ее огромные карие глаза, благородно изогнутые над ними брови, ее губы. Ат-Турейфи плакал так, что чуть не умер. Я же ощущал в своем сердце какое-то печальное умиротворение. Рыли могилу, а я в это время видел, как четырехлетняя Марьям читает с нами Коран в комнатенке хаджи Саада. Она училась упорно и настойчиво: ничто не могло помешать ее твердому стремлению разгадать загадочные талисманы букв. Вначале, когда она появлялась, мы ее гнали, но она не уходила, и нам с Махджубом в конце концов пришлось обучать ее грамоте. Мы словно выпустили из бутылки джинна. Она стала читать, все понимая и запоминая, и скоро догнала нас и даже едва не перегнала. Она замучила нас, читала нам стих за стихом и суру за сурой, так что мы не знали, куда от нее деваться. Когда мы поступили в школу, то были счастливы и горды, что проходим предметы, которые она не знает. Возвратившись домой, мы, чтобы ее подразнить, читали ей учебники истории, географии и арифметики. Она стала умолять нас, чтобы мы ее взяли с собой в школу. Мы ей сказали:

— Школа для мальчиков. Там нет девчонок.

Она отвечала, словно давно уже об этом думала:

— Может, если меня увидят, то примут.

Я засмеялся:

— Что в тебе такого расчудесного, чтоб тебя, как увидят, сразу приняли?

Махджуб добавил:

— Ты что, считаешь себя красавицей, луной из луп? Посмотри на себя, какая ты страшная и тощая.

Не обращая внимания на наши насмешки, она пояснила свою мысль:

— Я хочу сказать, если увидят, как я читаю и пишу, то примут. Разве все дело не в этом? Какая разница между мальчишкой и девочкой?

Махджуб проговорил:

— Такой порядок установило правительство. Мужская школа — значит, для мальчиков. Ты что, хочешь, чтобы правительство устанавливало для тебя особый порядок?

— А почему бы и нет? — отпарировала она.

Мы засмеялись: это было в характере Марьям, она считала, что все возможно. Быстро все взвесив и обдумав, она пришла к новому неожиданному решению. Устремив свои прекрасные умные глаза куда-то вдаль поверх наших голов, она сказала:

— Хорошо. Раз правительство принимает в школу только мальчишек, я стану мальчишкой.

С трудом скрыв изумление, мы попросили ее пояснить, что она имеет в виду.

— Это значит, что я буду ходить с вами в школу, как будто я мальчик.

Махджуб насмешливо спросил ее:

— Ты, девчонка, станешь мальчишкой?

Я тоже, смеясь, задал ей этот вопрос. Она ответила, устремив свой взор к далекой точке на горизонте, которую видела только она:

— Почему бы и нет? Раз правительство принимает только мальчишек, я надену джалябию и чалму и пойду с вами в школу. Чем я хуже вас? И никто ничего не узнает. Какая разница, мальчишка или девчонка?

Мы с Махджубом долго смеялись. В этом смехе, однако, было не только желание подразнить — в нем звучали восхищение и любовь. Махджуб спросил ее:

— По-твоему, девчонка во всем как мальчишка?

— Ну а почему нет?

— И нет никакой разницы? — добавил я.

— Никакой.

— Все совершенно одинаково? — спросил опять Махджуб.

— А разве нет?

— Я во всем такой же, как ты? — спросил я.

— Ну, только…

— Что только? — сказал я, подзадоривая ее.

— Так, ерунда.

Махджуб захохотал:

— Сама ты ерунда.

Но Марьям не смутилась. Внезапно она посмотрела нам в лица, и мы увидели, как блики света с далекого горизонта играют на ее лбу и щеках. Мы с Махджубом как зачарованные взглянули друг на друга и сказали в один голос, глядя на далекий горизонт:

— Действительно, почему бы и нет?

В наших голосах теперь не звучала насмешка, в них чувствовалось невольное уважение, смешанное со страхом.

— Ведь классы в школе пустуют, — сказал Махджуб.

— А инспектор каждый день разъезжает туда и сюда на осле, упрашивая людей отдать своих ребят в школу, — добавил я.

— А мне целый день нечего делать. Только и знаю, что вхожу в дом и выхожу из дома, — сказала Марьям.

— Марьям способная, — произнес Махджуб.

— И у нее есть желание, — добавил я.

— Что тут такого? — проговорила Марьям, и мы все трое в один голос, словно хор, приветствующий зарю, сказали:

— Действительно, почему бы и нет?

В то утро, когда я еще не знал, что нить, связывающая нас, скоро навсегда оборвется, она сказала:

— Хорошо. Пусть свадьба будет сегодня ночью. Но я еще не все приготовила.

Махджуб не понял, но я сразу уразумел, что она имеет в виду. Я сказал:

— Даст бог, все кончится благополучно. Не горюй ни о чем.

Она ничем не болела и только один день пролежала в постели. Словно решила уйти внезапно. Словно того, что произошло, на самом деле не было. Он стоял справа от нее, а я — слева. Только мы были с нею, как она хотела. Она лежала вся свежая и чистая, как невеста, только на лбу Выступили капельки пота. Ее лицо сияло, а глаза блестели, как маленькие молнии. На мгновение она взглянула на меня, но не узнала и сказала, глядя на Махджуба:

— Только вот Марьюд еще не приехал. Как же мы будем справлять свадьбу, ведь Марьюд еще не вернулся из поездки.

Тогда Махджуб все понял и разразился рыданиями. Плача, он произнес:

— Марьюд приехал. Все готово для свадьбы.

Она радостно воскликнула:

— Вернулся? Когда?

Я сказал:

— Это я, Марьюд, ты слышишь, Марьюма? Разумеется, брачный договор будет заключен сегодня вечером. Все готово.

Она пристально взглянула мне в лицо. В глазах ее отразился гнев. Она стала такой, какой я ее знал сорок или больше лет тому назад.

— Нет, ты — не Марьюд. Ты — Бакри. Я никогда не выйду замуж за Бакри. Никогда! Никогда!

Махджуб пришел ко мне на помощь:

— Как это он не Марьюд? Он самый и есть. Только что вернулся из поездки.

Она снова вгляделась мне в лицо.

— Марьюма, что с тобой? Ты бредишь? — проговорил я.

Она сказала другим голосом, словно чужой, незнакомый мне человек:

— Глаза Марьюда, нос Марьюда, голос Марьюда, но ты не Марьюд. Он моложе. Ты вовсе не Марьюд. Скажи, кто ты? — Немного помолчав, она снова заговорила: — Может, ты вправду Марьюд. Ты Марьюд и не Марьюд. Мужчина и не мужчина. Ты никто и ничто. — Потом, заплакав, она сказала:

— Горе мне! Марьюд умер, а меня выдают замуж за Бакри. Никогда! Лучше я тоже умру, но не стану женой Бакри.

После этого она впала в забытье и смолкла. Мы уже думали, что она отошла. Но она внезапно проснулась. Ее лицо, вся она и все кругом говорило о том, что караван уже трогается в путь. Мы услышали ее голос:

— Спешите, спешите. Сроки пришли. Время близится. Все. Я готова отправиться в путь. Лучше простимся сейчас. Прощайте. Прощайте. Живите дружно. Детей…

Махджуб, напрасно пытавшийся удержать слезы, поцеловал ее в щеку. Я наклонился над нею и поцеловал ее в лоб. Она припала ко мне и обняла руками мою шею. Мне казалось, я несу дорогую тайну, нечто недоступное и невозможное. Тот самый аромат, молодость, мечту. Колесо времени стало обращаться назад, пока не остановилось в тихой лунной летней ночи, ночи не нашей эпохи и не нашей земли. Я услышал звук своих рыданий. Словно кто-то другой лил слезы, которые были глубоко спрятаны все эти годы. Такая уж моя участь во всем. Видимо, ей суждено было скончаться у меня на груди. Может быть, поэтому я и вернулся…

Она была как птица. Махджуб поднял ее с носилок. Свет факелов скорбно озарил край могилы. Я услышал, как холодный ветер имшира зовет меня голосом Марьям: «Ничто-о… никто-о…» Он зашагал с нею к могиле. Преградив ему путь, я протянул руки. Он смотрел на меня какое-то мгновение, на глаза его навернулись слезы, и он оставил ее мне. Она была легка, как птенец голубя. Я шел с нею по нескончаемо длинной дороге от города к городу, через равнины и горы. Это не был сон. Совсем нет. Марьям спала у меня на плече. Я ходил с нею по берегу реки до самого утра. Ее разбудил солнечный луч, прикоснувшийся к ее лицу. Она выскользнула у меня из рук и обнаженной прыгнула в воду. Я было отвернулся, но, не выдержав, обратил к ней лицо и увидел, что она плавает в море света. Словно солнечные лучи оставили все и пришли, чтобы окутать ее тело. Она ныряла и всплывала, исчезая в одном месте и появляясь в другом, ее смех доносился ко мне то слева, то справа. Да, да, да! Я хотел утонуть в источнике этого света, света другого мира и другого времени. Но я заколебался, всего лишь на мгновение. В ту же секунду луч света вернулся туда, откуда вышел. Видение исчезло. Я позвал громким голосом: «Марью-ума, Марью-ума!» Мне эхом ответило сразу несколько голосов: «Марью-уд, Марью-уд». Я бродил вслепую по пустыне вслед за воющим ветром и сыпучими песками, пока меня не сломило отчаяние. Потом неожиданно я увидел дерево тальха с яркими цветами. Я прилег около него. Вдруг я почувствовал, что рядом со мной лежит Марьям. Не знаю, было ли это после заката или перед восходом, но я помню стройные длинные тени и свет, струившийся из ее глаз мне на лицо. Я жадно стал его пить. Потом сказал:

— Разве мне нельзя идти с тобой? Ведь я сейчас стал сильнее.

Она ответила:

— Нет, ты вернешься назад. Я пойду отсюда одна.

— Но я…

— Ты не выдержишь пути вместе со мной. Ведь за этой пустыней — горы, за горами — море, а за морем — неизвестность. Меня позвали одну. Ты возвращайся, а я пойду.

Потом она обхватила руками и положила себе на колени мою голову и стала меня баюкать нежным, как дуновение ветерка, голосом:

— Не отчаивайся, свет очей моих. Я не уйду далеко, ты увидишь меня и услышишь мой голос.

Я сказал чужим голосом:

— Увы! Увы!

Тогда она поцеловала меня в лоб и, одарив ослепительной улыбкой, сказала:

— Да, да, о гранат моего сердца. Если я буду тебе нужна, позови меня, и я приду.

— Увы! Увы!

— Но ты должен терпеть и повиноваться.

— Тогда сделай мне знак — знамение.

— Твой знак — вода, твой знак — вода. Никогда не оборачивайся назад. Твой знак говорит, что ты должен бодрствовать до скончания века. Ты увидишь меня, и я окажу тебе посильную помощь.

— Позволь мне пойти впереди тебя.

— Нет, яблоко моей души. Здесь дороги расходятся. Нам пора прощаться.

Печаль сдавила мне сердце, но я не находил слез, чтобы охладить жар своей груди, ибо она меня лишила способности плакать.

Я сказал ей:

— Тогда дай мне свое благословение.

Она ответила:

— Нет.

Я еще и еще просил ее благословить меня, но она каждый раз отвечала: «Нет». Потом она сказала:

— Увы, мой любимый. Лучшее благословение — это я сама. Здесь я с тобой расстанусь. После меня ты не насытишься и не напьешься, не защитишься и не спасешься. Ходи где хочешь, промышляй чем можешь и ищи спасения, пока не встретишь меня, и тогда я дам тебе утешение.

Затем она удалилась. Я услышал ее голос, который доносился с небес. Разносимый ветром, он будто окружал меня со всех сторон:

— Эх, Марьюд, ты ничто, ты никто, Марьюд. Ты выбрал для себя своего деда, а дед выбрал тебя, потому что вы оба много весите на весах людей этого мира, но твой отец весит больше тебя и твоего деда на весах Правосудия. Он любил без устали, отдавал без надежды получить обратно, пил маленькими глотками, как птица, и, собравшись в путь, быстро уехал. Он жил мечтами слабых и питался благословением бедных. Душа звала его к славе, но он обуздал ее. А когда он был позван, когда он был позван…

Я трижды произнес: «Да». Обратно идти было тяжелее, потому что я уже проделал большой путь.