16
Вторник, 1 мая 1659 года от Рождества Христова, 6 вечера
Судебный секретарь Иоганн Лехнер стоял у окна в зале советов и наблюдал за возней на рыночной площади. Сумерки еще не рассеялись, с городской колокольни отзвонили шесть часов. По периметру площади расставили жаровни и разожгли в них огонь, вокруг плясали дети. Юноши воздвигали перед амбаром майское дерево и украшали его цветными лентами и венками из листьев. На сцене, недавно сколоченной из еловых досок и еще пахнувшей смолой, несколько музыкантов играли на скрипках и лютнях. Пахло всевозможными вкусностями.
Лехнер оглядел столы, накрытые для майского праздника. Повсюду сидели горожане в праздничных нарядах и поглощали выставленное бургомистром Земером майское пиво. Все вокруг пели и смеялись, но собственное настроение секретарь праздничным не назвал бы.
Проклятая знахарка до сих пор лежала без сознания, а княжеского управляющего ждали уже к вечеру. Лехнера в дрожь бросало, когда он думал, что их всех ожидало. Подозрения, слежки, допросы, пытки… Признайся Штехлин, и все было бы в порядке. Ведьме предъявили бы обвинение и сожгли. Господи, да она же все равно одной ногой на том свете! Смерть на костре стала бы облегчением и для нее, и для города…
Лехнер листал старинные записи о преследованиях ведьм за два последних поколения. Он снова достал их из архива возле зала советов. Восемьдесят подозреваемых, бесчисленные допросы… шестьдесят три сожженные женщины! Гонения захлестнули город, лишь когда за дело взялся земельный судья с согласия самого герцога. Тогда уж все завертелось без удержу. Лехнер знал, что колдовство, словно тлеющий огонь, постепенно охватит пожаром все общество, если его вовремя не затушить. Сейчас, видимо, стало слишком поздно.
Скрип двери заставил его обернуться. В зале советов стоял Якоб Шреефогль. Лицо у него было пунцовое, а голос дрожал.
— Лехнер, нам нужно поговорить. Моя дочь нашлась!
Секретарь насторожился.
— Она жива?
Шреефогль кивнул.
— Я рад за вас. Где ее нашли?
— Под строительной площадкой, — прохрипел Шреефогль. — Но это еще не все…
И он рассказал секретарю, все что поведал ему Симон. После первых же слов Лехнер невольно опустился на стул. В историю, которую он услышал от Шреефогля, просто невозможно было поверить.
Когда молодой советник закончил, Лехнер покачал головой.
— Даже если это правда, нам никто не поверит, — сказал он. — Уж тем более не княжеский управляющий.
— Нет, если за нами будет малый совет, — настаивал Шреефогль. — Если мы единогласно потребуем освободить Штехлин, тогда и графу придется согласиться. Он не может просто так пренебречь нашими требованиями. Мы свободные горожане, это прописано в законе. И граф сам этот закон подписывал!
— Но совет никогда за нас не проголосует, — задумчиво ответил Лехнер. — Земер, Августин, Хольцхофер — все они убеждены, что Штехлин виновна.
— Проголосует, если мы укажем на того, кто заказал эти убийства.
Секретарь рассмеялся.
— Забудьте об этом! Если он и вправду из высших кругов города, то у него достанет могущества скрыть свои деяния.
Шреефогль накрыл лицо ладонями и устало потер виски.
— Тогда для Штехлин нет никакого спасения…
— Или пожертвуете детьми, — походя бросил секретарь. — Расскажите графу об истинном происхождении ведьмовских отметин, и тогда он, возможно, отпустит Штехлин на свободу. Но вот дети… Они связались с колдовством. Не думаю, что граф так легко от них отступится.
На какое-то время повисла тишина.
— Знахарка или ваша дочь. Выбирайте, — сказал Иоганн Лехнер.
Затем он снова отошел к окну. С севера вдруг затрубил рог. Секретарь высунулся в окно, чтобы точнее определить, откуда шел звук. Он прищурился и затем высмотрел, что искал.
— Его сиятельство ландграф, — проговорил Лехнер в сторону Шреефогля, который до сих пор, словно окаменев, сидел за столом. — Вам, судя по всему, придется поторопиться с решением.
Мальчишки, игравшие у ворот, первыми увидели графа. Княжеский управляющий ехал по дороге со стороны Альтенштадта. Четверка лошадей тянула роскошную карету. С каждой стороны ее сопровождали по шесть солдат в кирасах и открытых шлемах, с саблями и пистолетами. Первый держал в руках горн и трубил в него, оповещая всех о прибытии графа. Позади кареты ехала повозка с прислугой и сундуками со всем необходимым Его сиятельству.
Ворота в это время уже заперли, но теперь их снова спешно открывали. Копыта лошадей застучали по мостовой. Вот жители собрались на площади праздновать, а теперь, исполнившись любопытства и недоверия, хлынули к воротам посмотреть на прибытие высокого гостя. Такие господа крайне редко заезжали в маленький город Шонгау. Раньше герцог частенько сюда заглядывал, но это было давно. Сейчас любой дворянин, посетивший город, превращался в радостное представление, которое скрашивало серые будни. При этом горожане понимали, что граф и его солдаты пожрут все их скудные запасы. В годы Большой войны армии не раз, словно саранча, проносились по городу.
Но, быть может, благородный гость пробудет не слишком долго…
Вскоре жители встали по обе стороны улицы, и экипаж медленно проехал мимо них к рыночной площади. Люди шептались и переговаривались, кто-то указывал на отделанные серебром сундуки, в которых граф, вероятно, перевозил свои дорогие вещи. Двенадцать солдат не мигая уставились вперед. Самого графа за дамастовыми шторами на дверях кареты было не разглядеть.
Выехав на площадь, карета остановилась прямо перед амбаром. Над городом уже стали сгущаться сумерки. Но в жаровнях пылали березовые поленья, и присутствующие смогли увидеть, как из кареты вышел человек в зеленом кафтане. У правого бока висела украшенная шпага, высокие сапоги были начищены до блеска, борода превосходно острижена, а длинные шелковистые волосы гладко расчесаны. Он коротко взглянул на толпу, а затем направился к входу в амбар. Там уже собрались советники. Мало кто из них успел за это время одеться подобающим образом. У кого-то из-под кафтана торчала рубашка или криво были застегнуты пуговицы, кто-то приглаживал руками растрепанные волосы.
Бургомистр Карл Земер шагнул к княжескому управляющему и нерешительно протянул ему руку.
— Мы с нетерпением ждали вашего приезда, Ваше сиятельство, — начал он, немного запинаясь. — Просто замечательно, что ваш приезд совпал с майским праздником. Для Шонгау будет гордостью отпраздновать с вами начало лета и…
Граф прервал его нетерпеливым жестом и со скучающим видом оглядел нагромождения столов, майское древо, небольшие костры и дощатую сцену. Ясно было, что он видал праздники и побогаче.
— Что ж, я тоже рад снова заглянуть в милый Шонгау, — проговорил он наконец. — Хотя повод довольно прискорбный… А ведьма уже призналась?
— Нет, к сожалению; во время последнего допроса она хитрым образом потеряла сознание, — взял слово секретарь Лехнер, который как раз вышел с Якобом Шреефоглем из дверей и присоединился ко всем. — Но мы уверены, что до завтра она снова придет в себя, и тогда мы сможем продолжить допрос.
Граф неодобрительно покачал головой.
— Вам прекрасно известно, что для допросов с пристрастием необходимо разрешение из Мюнхена. А начинать без него вы не имеете никакого права, — Он погрозил Лехнеру пальцем, частью серьезно, частью в шутку.
— Ваше сиятельство, мы хотели ускорить процесс, чтобы… — начал было секретарь, но граф перебил его:
— Как бы не так! Сначала разрешение! Мне вовсе нет нужды ссориться с мюнхенским двором. Я отправлю запрос, как только сам буду иметь представление о сложившемся положении. Впрочем, это завтра… — Он взглянул на усеянное звездами небо. — Утром я, думаю, сначала поохочусь. Погода обещает быть хорошей. А ведьмой займусь позже. — Он усмехнулся. — Она ведь никуда не улетит, верно?
Бургомистр Земер старательно закивал. А Лехнер побледнел. Он быстро подсчитал расходы города, если граф действительно останется ждать разрешения из Мюнхена. Солдаты проторчат здесь месяц, если не дольше… Это сулило не только издержки на пропитание и размещение, но также преследования, подозрения и допросы! А значит, одной ведьмой дело не ограничится…
— Ваше сиятельство… — начал он.
Однако граф Зандицелль уже повернулся к солдатам.
— Распрягайте коней! — воскликнул он. — А потом веселитесь! Сегодня у нас праздник. Встретим же наступление лета. Вижу, костры уже разожгли. Будем надеяться, что через несколько недель здесь запылает костер побольше, и скверне в этом городе наступит долгожданный конец! — Он хлопнул в ладоши и посмотрел на сцену. — Музыканты, играйте!
Музыканты нервно ударили по струнам. Первые пары, сначала нерешительно, а затем все быстрее, закружились в танце. Праздник начался. Ведьмы, колдовство и убийства были на время забыты. Но Лехнер понимал, что уже через несколько дней городу придет конец.
Палач склонился над Мартой и размотал повязку с ее головы. Опухоль спала, но на том месте, куда ударил камень, брошенный Георгом Риггом, вздулась безобразная красно-синяя шишка. Однако лихорадка, похоже, отступила. Куизль удовлетворенно кивнул. Значит, отвар из листьев липы, можжевельника и бузины, который он дал вчера Штехлин, подействовал.
— Марта, ты слышишь меня? — прошептал он и погладил ее по щеке. Знахарка открыла глаза и осоловело уставилась на палача. Руки и ноги ее распухли после пыток до неузнаваемости, по всему телу, едва прикрытому шерстяным одеялом, присохли пятна крови.
— Дети… невиновны, — прохрипела она. — Я поняла, как все было. Они…
— Тсс, — палач прижал палец к ее потрескавшимся губам. — Тебе нельзя много говорить, Марта. Мы все выяснили.
Знахарка изумленно воззрилась на него.
— И то, что символ они подсмотрели у меня?
Куизль что-то согласно проворчал. Марта откинулась на своем ложе.
— София и Петер всегда расспрашивали меня о травах. Больше всего они хотели узнать о колдовских растениях. Я как-то раз показала Софии альраун, но больше ничего. Богом клянусь! Я догадываюсь, что может произойти. Как быстро расползаются слухи… Но София на этом не успокоилась. Она стала присматриваться к знакам на горшках…
— Кровавик, я знаю, — перебил ее палач.
— Но он совершенно безвреден, — Штехлин начала всхлипывать. — Я разбавляла порошок в вине и давала женщинам от кровотечений. Ничего дурного, бог свидетель…
— Знаю, Марта, знаю.
— Дети сами нарисовали себе тот знак! И во имя пресвятой Девы Марии, я никак не связана с убийствами!
Она затряслась всем телом и безудержно разрыдалась.
— Марта, — попытался успокоить ее Куизль. — Послушай. Мы знаем, как и за что убили детей. Не знаем только, кто нанял убийцу. Но я выясню это и вытащу тебя отсюда.
— Но мне страшно и больно, я этого больше не перенесу, — рыдала она. — Тебе снова придется меня калечить!
Палач покачал головой.
— Только что приехал граф, — сказал он. — Он хочет дождаться разрешения из Мюнхена, прежде чем они продолжат допрос. Это затянется. До тех пор ты в безопасности.
— А потом? — спросила Штехлин.
Палач промолчал. Он чуть ли не беспомощно погладил ее по плечу и вышел из камеры. Якоб понимал, что приговор был всего лишь формальностью, разве что только произойдет какое-нибудь чудо. Даже если они найдут заказчика, судьба знахарки уже предрешена. Не позднее чем через несколько недель Марту Штехлин сожгут. И именно ему, Куизлю, придется вести ее на костер.
Когда Симон пришел на рыночную площадь, праздник был в самом разгаре. Он несколько часов отдыхал дома и теперь снова хотел видеть Магдалену. Он стал обводить взглядом толпу в поисках девушки.
Вокруг майского древа танцевали парочки, взявшись за руки. Вино и пиво лились рекой. Первые напившиеся солдаты шатались в стороне от костра или гонялись за визжащими служанками. За столом советников сидел граф и был, похоже, в прекрасном расположении духа. Иоганн Лехнер, вероятно, рассказал ему только что смешной анекдот. Секретарь знал, как поднять настроение высоких господ. Народ веселился вовсю. Даже священник, сидя в сторонке, попивал вино из кружки.
Симон взглянул на сцену. Музыканты играли все быстрее и быстрее, пока люди не начали со смехом валиться на землю. Скрипки надрывались, женщины визжали, мужчины грубо смеялись, кружки гремели друг о друга. Все вместе смешивалось в один неумолчный гул, возносившийся к усыпанному звездами ночному небу.
Утром, выбравшись под конец долгой ночи из лабиринта, Симон решил, что жизнь его больше не станет прежней. Оказалось, он ошибался. Жизнь пошла своим чередом. По крайней мере, пока.
Шреефогль принял Клару, а заодно и Софию, под свою опеку. Совет решил допросить детей только завтра. А до тех пор Симону и молодому дворянину пришлось поломать голову над тем, что рассказать советникам. Правду? Но в таком случае не подведут ли они девочек под нож? Дети, спутавшиеся с колдовством, как и взрослые, запросто могли оказаться на костре. Симон знал это по предыдущим процессам, о которых слышал. Возможно, граф будет допрашивать детей так долго, что они и знахарку назовут ведьмой. А кроме нее, и множество других…
— Ну что? Потанцевать решил?
Симон вздрогнул, отвлеченный от мрачных мыслей, и обернулся. Рядом стояла Магдалена и улыбалась. На лбу у нее красовалась повязка, но в целом она выглядела здоровой и отдохнувшей. Лекарь невольно усмехнулся. Не далее как сегодняшним утром дочку палача преследовали солдаты. Она пережила обморок и провела две ночи в страхе, а теперь вот требовала от него танцев. Она казалась просто непробиваемой. Прямо как ее отец, подумал Симон.
— Магдалена, тебе нужен покой, — начал он. — Тем более люди… — Он кивнул в сторону столов. Там уже начали шептаться служанки и показывать на них пальцами.
— А, люди, — перебила его Магдалена. — Дались эти люди…
Она взяла его под руку и потащила к площадке для танцев перед сценой. Прижавшись друг к другу, они стали медленно кружиться в танце. Симон заметил, как другие пары от них отодвинулись, но сейчас ему было все равно. Симон смотрел в черные глаза Магдалены, и ему казалось, что он тонет в них. Все вокруг превратилось в водоворот света, а они кружили в самом его центре. Заботы и мрачные мысли куда-то исчезли, перед ним были только ее смеющиеся глаза. Он медленно потянулся к ее губам.
Внезапно юноша уловил краем глаза какое-то движение. К ним спешил его отец. Бонифаций Фронвизер грубо схватил сына за плечо и развернул к себе.
— Да как ты смеешь! — зашипел он. — Не видишь разве, как люди пасти раскрыли? Лекарь и палачиха… Вот тебе раз!
Симон высвободился.
— Отец, прошу тебя… — попытался он его успокоить.
— Как бы не так, — выпалил его отец и немного оттащил его от танцующих, не удостоив Магдалену и взглядом. — Я приказываю…
Внезапно Симона, словно волной, накрыла чернота. Напряжение последних дней, смертельный ужас и беспокойство за Магдалену. Он яростно оттолкнул от себя отца, так что тот задохнулся от изумления. В то же мгновение музыка умолкла, и все присутствующие отчетливо услышали слова Симона.
— Не тебе мне приказывать! Не тебе! — прохрипел он, так и не отдышавшись после танца. — Кто ты вообще такой? Мелкий, неумелый фельдшер, что всем старается угодить! Ставить клизмы и нюхать мочу — вот все, что ты умеешь!
Щеку обожгло ударом. Отец его побледнел, он так и не опустил ладони. Симон понял, что зашел слишком далеко. Прежде чем он успел извиниться, Бонифаций Фронвизер развернулся и растворился в темноте.
— Отец! — крикнул он ему вслед.
Но снова заиграла музыка, пары снова от них отвернулись. Симон взглянул на Магдалену, она качала головой.
— Не стоило тебе так поступать, — сказала она. — Он все-таки твой отец. Мой тебе за такое уж точно голову бы оторвал.
— Почему здесь каждый хочет непременно упрекнуть меня в чем-нибудь? — пробормотал Симон. Его недолгие минуты с Магдаленой истекли. Он отвернулся и оставил ее стоять возле танцующих. Теперь ему необходима была кружка пива.
Симон двинулся к пивной бочке, поднятой на козлы. Путь его пролегал рядом со столом советников. За ним сидели с грустными лицами аристократы Земер, Хольцхофер, Августин и Пюхнер. Граф отошел к своим солдатам проверить, все ли в порядке. Наконец дворянам представилась возможность поговорить о предстоящих днях и неделях. Они обеспокоенно склонились друг у другу. Среди них, словно каменный, сидел Иоганн Лехнер, погруженный в собственные мысли.
Симон остановился и посмотрел из темноты на картину перед собой. Она ему о чем-то напомнила.
Четыре дворянина. Секретарь. Стол…
В голове у него стучало после танца. В теле еще чувствовалось напряжение последней ночи. Дома он уже выпил две кружки пива. Потому до него не сразу дошло.
Но потом он почувствовал, как недостающее звено соединило всю цепочку воедино.
Они просто не услышали то, что нужно было услышать.
Симон нерешительно обернулся. За столом далеко позади сидел в одиночестве священник и наблюдал за танцующими. Выражение неприятия на его лице сменялось удовлетворением. Как представитель духовенства он, конечно, не мог одобрить дикого языческого действа. Но и ему явно доставляли наслаждение теплая ночь, мерцание огня и веселая музыка. Симон направился к нему и без разрешения сел рядом. Священник с удивлением взглянул на него.
— Сын мой, уж не решил ли ты сейчас исповедоваться? — спросил он. — Хотя… судя по тому, что я сейчас увидел, тебе это необходимо.
Симон покачал головой.
— Нет, ваше преподобие, — сказал он. — Мне нужно спросить кое-что. В тот раз, мне кажется, я не совсем правильно вас понял.
После непродолжительного разговора Симон снова встал и задумчиво побрел обратно к танцующим, по пути снова пройдя возле стола советников. Внезапно он насторожился.
Одно место теперь пустовало.
Без дальнейших раздумий Симон спешно направился к дому возле рыночной площади. Смех и музыка постепенно затихли. Он услышал достаточно.
Теперь пора действовать.
Старик сидел в массивном обитом бархатом кресле и смотрел в окно. На столе перед ним стояла миска грецких орехов и кружка воды. Другой пищи он уже не переносил. Дышать было тяжело, боль пронзала нижнюю часть живота. С улицы доносился шум праздника. В задернутых шторах осталась открытая щель, чтобы он мог наблюдать за происходящим. Но глаза уже были не те, огни и танцующие люди теряли очертания и расплывались в смазанную картину. Слух же его, напротив, остался превосходным. Потому он и услышал шорох башмаков за спиной, хотя непрошеный гость и пытался войти в комнату незамеченным.
— Я ждал тебя, Симон Фронвизер, — сказал он, не оборачиваясь. — Ты мелкий пронырливый умник. Я еще тогда был против того, чтобы тебе с отцом позволили поселиться в городе, — и оказался прав. От тебя в городе одни неприятности.
— Неприятности? — Симон уже не пытался соблюдать тишину. Он быстрыми шагами направился к столу и заговорил дальше. — И от кого же в городе эти неприятности? Кто нанял солдат, чтобы убить маленьких детей, потому что те увидели лишнего? Кто распорядился поджечь склад? Кто постарался, чтобы ненависть и страх вернулись в Шонгау и повсюду снова разгорелись костры?
Симон говорил с воодушевлением. Он шагнул к креслу и рывком повернул его к себе. Потом взглянул в слепые глаза старика. Тот качал головой чуть ли не сочувственно.
— Симон, Симон, — сказал Маттиас Августин. — Ты так и не понял. Все это произошло только потому, что вмешались вы с этим жалким палачом. Поверь, я сам не хочу больше видеть, как горят ведьмы. В детстве уже насмотрелся на костры. Мне нужен был только клад, его я хотел. А во всем остальном виноваты вы.
— Клад, этот проклятый клад, — пробормотал Симон и опустился на стул рядом со стариком. Он устал, очень устал, и говорил словно в трансе. — Священник тогда в церкви намекнул мне на самое главное, но я его не понял. Он знал, что вы были последним, с кем хотел поговорить перед смертью старый Шреефогль. И святой отец говорил, что вы с ним дружили. — Симон покачал головой. — Тогда в исповедальне я спросил его, не интересовался ли кто-нибудь в последнее время участком. Он совсем позабыл, что как раз вы расспрашивали о нем почти сразу после смерти Шреефогля. Он вспомнил об этом только сейчас.
Старый аристократ до крови прикусил губу.
— Старый дурак. Я предлагал ему кучу денег — так нет же, нужно было непременно построить этот чертов приют… Хотя участок принадлежит мне, только мне! Фердинанд должен был его мне подарить. Это самое меньшее, что я ожидал от скряги. Самое меньшее!
Он схватил орех из миски и расколол его привычным движением. Осколки скорлупы рассыпались по столу.
— Мы с Фердинандом с детства друг друга знали. Вместе ходили в гимназию, мальчишками играли в камушки, потом вместе гонялись за девками. Он был мне как брат…
— На полотне в зале советов вы оба изображены посреди советников. Пример доверия и сплоченности, — перебил его Симон. — Я не задумывался об этом до тех пор, пока не увидел вас сегодня за столом с другими советниками. На картине вы держите в руках документ. И я задался вопросом, что бы это значило.
Маттиас Августин снова повернулся к свету огней перед раскрытым окном и, казалось, устремил взгляд куда-то вдаль.
— Я и Фердинанд, оба мы тогда были бургомистрами. Фердинанду понадобились деньги, срочно. Его мастерская оказалась на грани разорения. Я одолжил ему денег, приличную сумму. А документ на картине — это долговое обязательство. Художник попросил, чтобы я, будучи бургомистром, держал в руках какой-нибудь документ. Вот я и взял ту расписку и повернул так, чтобы никто не видел, о чем в ней речь. Вечное напоминание о долге Фердинанда… — Старик засмеялся.
— И где эта расписка сейчас? — спросил Симон.
Августин пожал плечами.
— Я ее сжег. Мы тогда были влюблены в одну и ту же девушку. Элизабет, рыжий ангелочек, а не девушка. Немного глупа, да, но красоты неописуемой. Фердинанд пообещал мне, что больше и не взглянет на нее, и я за это сжег ту расписку. Потом я женился на той девушке. И прогадал… — Он сокрушенно покачал головой. — Она одарила меня бестолковым глупым наследником и умерла после родов.
— Сына Георга, — вставил Симон.
Августин коротко кивнул. Его тонкие подагрические пальцы то и дело вздрагивали. Он продолжал:
— Клад принадлежит мне. Фердинанд рассказал мне о нем перед смертью и о том, что он спрятал его где-то на площадке. Он сказал, что я никогда его не найду. Он хотел отомстить! За Элизабет!
Симон стал ходить вокруг стола. Мысли завихрились у него в голове, и все стало сходиться, обретать смысл. Он остановился, указал на Августина и воскликнул:
— Это вы украли чертеж участка из архива. Ну и глупец же я! Я думал, что о тайнике за плиткой знал только Лехнер или кто-нибудь из бургомистров. Но вы…
Старик усмехнулся.
— Старик устроил тот тайник, когда строил печь. Он рассказал мне о нем. Плитка с советником, что гадит актами! Он всегда славился своими похабными шуточками.
— Но когда вы раздобыли план… — начал Симон.
— Я ничего не добился, — перебил его Августин. — Вертел его и так, и этак, но не выяснил, где этот проклятый клад!
— И тогда вы приказали срывать строительство, чтобы у вас было больше времени на поиски, — продолжил Симон. — Потом вас подслушали дети, а вы сочли их опасными свидетелями и просто поубивали. А вы знаете, что они даже не разглядели заказчика? Все эти убийства были ни к чему.
Августин яростно расколол еще один орех.
— Все Георг, этот глупый щегол. Умишком он пошел в мать, не в меня. Ему всего-то и нужно было заплатить солдатам за погромы. Но он даже для этого оказался туп! Его подслушали, и он тут же велел устранить детей. Будто не ясно, какими последствиями это грозило…
Дворянин, казалось, забыл про Симона. Он ругался, не обращая на лекаря никакого внимания.
— Я говорил ему, чтобы он прекратил! Чтобы остановил этого сатану. Что могли бы рассказать дети? Да и кто им поверил бы? Но убийства продолжились. Теперь дети мертвы, граф начал вынюхивать по городу ведьм, а клада так и не получили! Только груду обломков! Надо было оставить Георга в Мюнхене, он все испортил!
— Но на что вам дался этот клад? — спросил Симон недоверчиво. — Вы богаты. Зачем так рисковать из-за нескольких монет?
Старик вдруг схватился за живот и скорчился от нахлынувшей боли, не в силах говорить.
— Ты… не понимаешь, — прохрипел он наконец. — Мое тело как кусок тухлого мяса. Я гнию заживо, скоро меня сожрут черви. Но… это неважно…
Он опять ненадолго замолчал. Боль, похоже, отступила, и приступ прекратился.
— А семья, имя — вот что важно, — сказал он. — Аугсбургские возчики меня почти разорили. Это швабское сборище! Еще немного, и мой род угаснет. Нам нужны эти деньги! Одного моего имени достаточно, чтобы получить ссуду. Но мне-то скоро конец. Мне необходим… этот клад.
Он стал скрести пальцами по столу, голос превратился в тихий хрип. Колики вернулись. Симон с возрастающим ужасом смотрел, как старик задрожал, задергал головой в стороны и стал дико вращать полуслепыми глазами. Изо рта проступила слюна. Трудно было представить его мучения. Видимо, нарост на кишках, предположил лекарь. Язва поразила всю брюшную полость — Маттиас Августин долго уже не протянет.
В это мгновение Симон уловил краем глаза какое-то движение. Он хотел оглянуться, но только он начал разворачиваться, как по затылку ему врезали точно кувалдой. Он закачался и, заваливаясь на пол, заметил, как Георг Августин замахнулся железным подсвечником для второго удара.
— Георг, нет! — хрипло закричал его отец. — Ты сделаешь только хуже!
Потом у Симона потемнело в глазах. Он не понял, то ли его снова ударили подсвечником, то ли он уже до этого потерял сознание.
Когда юноша пришел в себя, то почувствовал, как что-то стягивало грудь, ноги и руки. В голове стучало от боли, правый глаз не открывался — в него, видимо, затекла кровь и теперь засохла. Он сидел на том же стуле, что и прежде, но не мог пошевелиться. Окинув себя взглядом, Симон увидел, что его примотали к стулу веревкой от штор. Лекарь попытался закричать, но раздалось лишь невнятное бурчание. В рот ему затолкали тряпку.
Перед глазами возникло ухмылявшееся лицо Георга Августина. Он провел шпагой по кафтану Симона, так что отлетело несколько медных пуговиц. Юноша проклинал все на свете. Когда он увидел, что Маттиас Августин покинул праздник, он и думать не думал о его сыне, а мигом помчался к их дому. Молодой дворянин, должно быть, проследил за ним. И вот перед лицом маячила его надушенная, ухоженная шевелюра. Георг заглянул Симону прямо в глаза.
— Ты поступил опрометчиво, — прошипел он. — Ты здорово прогадал, врач! И не мог же ты просто заткнуться и сношаться со своей палачихой. Праздник там просто загляденье. Так нет ведь, тебе непременно надо кому-нибудь досадить…
Он чиркнул шпагой по подбородку Симона. Лекарь услышал, как где-то рядом застонал старый Августин. Он повернул голову на звук и увидел старика лежащим на полу возле стола; тот скорчился и царапал ногтями половые доски. Георг коротко взглянул на него, потом снова обратился к Симону.
— Отец нам больше не обуза, — бросил он небрежно. — Я успел изучить эти приступы. Боли становятся непереносимыми, но потом снова отступают. Когда они полностью утихают, он как пустое чучело — слишком изможден, чтобы сделать хоть что-то. Он уснет, а когда проснется, от тебя уже и мокрого места не останется.
Георг медленно провел шпагой по горлу Симона. Лекарь попытался закричать, однако от этого тряпка только еще глубже прошла в горло. Он стал задыхаться, и ему стоило больших трудов, чтобы успокоиться.
— Знаешь, — прошептал Августин-младший. Он снова наклонился к Симону, так что юношу обдало запахом дорогих духов. — Сначала, когда я увидел, что ты идешь к моему отцу, я проклял все на свете. Думал, наступил нам конец… Но теперь мне видятся довольно… неожиданные возможности.
Аристократ подошел к камину и вынул из него кочергу. Ее кончик раскалился докрасна. Он поднес ее к щеке Симона, и тот почувствовал исходивший от него жар. Георг самодовольно улыбнулся и продолжал:
— Когда в подвале нам позволили наблюдать за работой палача, я вдруг понял, что мне и самому бы это занятие понравилось. Крики, вонь мяса, умоляющие взгляды… Только вот ведьма не совсем мне по вкусу, а ты…
Он быстрым движением опустил кочергу и прижал к штанам Симона. Раскаленное железо прожгло ткань, и кожа на бедре зашипела. На глазах у Симона выступили слезы. Он громко взвыл, но через кляп во рту вырвался лишь сдавленный стон. Лекарь беспомощно заметался на стуле. Наконец Георг убрал кочергу и, холодно улыбнувшись, взглянул ему в глаза.
— Милые штанишки… Так это и есть новая мода… как их бишь называют? Ренгравы? Жалко, да. Ты, конечно, горлопан, но хоть в моде смыслишь. Ума не приложу, как вшивый лекарь раздобыл такую одежду. Но шутки в сторону…
Он пододвинул второй стул и, откинувшись на спинку, сел напротив Симона.
— То, что сейчас было, — жалкое подобие той боли, которую тебе еще предстоит познать. Я хочу… — Он указал кочергой в грудь Симону. — Хочу, чтобы ты сказал мне, где клад. Лучше скажи сразу. Рано или поздно ты все равно заговоришь.
Симон отчаянно замотал головой. Даже если бы он захотел, то не смог бы сказать. Он, конечно, догадывался, что палач нашел клад. Ведь Куизль сегодня весь день то и дело намекал ему на это. Но с уверенностью лекарь сказать не мог.
Георг расценил его движение как отказ. Он огорченно поднялся и снова направился к камину.
— Жаль, — проговорил он. — Тогда и замечательный кафтан придется попортить. Кто его вообще раскроил? Живет-то он точно не в Шонгау, да?
Дворянин сунул кочергу в огонь и стал ждать, пока та снова покраснеет. Через открытое окно до Симона доносились смех и музыка. Праздник был всего в двух шагах, но внимательный наблюдатель увидел бы снаружи лишь яркий свет и человека, сидящего на стуле спиной к окну. Георгу уж точно никто не сможет помешать. Все лакеи и служанки были сейчас на площади, и их, скорее всего, освободили до утра. Кто-нибудь другой войдет в этот дом не раньше полуночи.
На полу позади Симона с тихим стоном корчился Маттиас Августин. Боли, похоже, отступили, но подняться он был не в состоянии. Симон молился, чтобы старик не потерял сознание. Августин-старший был его единственной надеждой. Может, ему удастся образумить своего ополоумевшего сына. Ибо Симон понял, что с головой у Георга было явно не все в порядке.
— Отец всегда считал меня только пижоном, — сказал Георг. Он без конца поворачивал кочергу в углях и чуть ли не зачарованно смотрел на пламя. — Он никогда не верил в меня. Отправил в Мюнхен… Но идея со строительной площадкой была моей. Это я завербовал солдат в трактире Земера. Дал бургомистру кучу денег, чтобы тот молчал. Этот толстяк пропустил меня в заднюю дверь. Он-то решил, что я нанял солдат громить больницу, потому что иначе пострадает торговля… Только вот далась мне его торговля!
Он громко рассмеялся, затем вынул раскаленную кочергу и направился к Симону.
— Теперь отец убедится, что не такой уж я и пижон, каким он всегда меня считал. Когда я закончу, твоя палачиха тебя просто не узнает. Может, потом я и за эту шлюшку возьмусь.
— Георг… поберегись…
Старику удалось подняться. Он оперся на стол и захрипел, словно силился что-то сказать. Но боль снова заставила его скорчиться.
— Больше мне не указывай, отец, — прошептал Георг, не останавливаясь. — Через несколько недель все останется позади. И я буду сидеть здесь и управлять делами. Ты сгинешь, но наш дом, наше имя снова будет на высоте. На эти деньги я куплю несколько новых повозок и сильных лошадей. И тогда аугсбургцы узнают, что мы еще чего-то стоим.
Старик ткнул тонким пальцем в сторону двери за спиной сына.
— Георг, сзади…
Молодой дворянин взглянул на отца, сначала удивленно, потом явно перепугавшись. Тот все еще отчаянно тянул руку к входу. Когда Георг наконец обернулся, было уже слишком поздно.
Палач налетел на него, словно ночной призрак, и свалил на пол одним ударом. Раскаленная кочерга отлетела в угол комнаты и грохнулась об пол. Георг растерянно уставился на склонившегося над ним исполина. Тот схватил его обеими руками и поднял.
— Пытки предоставь мне, пижон, — сказал палач и врезал ему головой в лицо.
Дворянин безжизненно осел на стул. Из носа потекла кровь. Он завалился вперед и, потеряв сознание, сполз на пол.
Больше не удостоив Георга и взглядом, палач бросился к Симону, который принялся дергаться во все стороны на стуле. Якоб резко выдернул кляп у него изо рта.
— Куизль! — прохрипел лекарь. — Сам бог вас послал. Как вы узнали, что…
— Пришел на праздник, чтобы задать Магдалене взбучку, — проворчал палач. — Думал, опять застану вас вместе. А вы, как я слышал, вместо этого поругались. Тебе повезло, что она тебя окончательно не возненавидела. Дочь заметила, как ты вошел в дом. Она рассказала мне, где ты. Ты не выходил, и я решил проверить.
Палач показал на рваную штанину, из-под которой проглядывала красно-черная горелая кожа.
— А это что?
Симон взглянул вниз и увидел ожог. Боль тут же вернулась.
— Этот подлец прижег меня кочергой. Он уже готов был спалить меня заживо.
— Теперь ты хотя бы знаешь, что ожидает Штехлин, — проворчал Куизль. — А с этим что?
Он указал на старого Августина. Тот успел отдохнуть и сидел в кресле, уставившись на них полным ненависти взглядом.
— Вот заказчик, которого мы так долго искали, — сказал Симон, обвязывая на скорую руку рану. Он быстро рассказал палачу о произошедшем.
— Достойнейший Маттиас Августин, — проворчал Куизль в сторону старика, когда Симон закончил рассказ. — Вам все костров не хватает… Вам недостаточно тех, что когда-то разжег мой дед? Не наслушались женских криков?
— Господь свидетель, я этого не желал, — ответил Августин. — Все, что мне было нужно, — это клад.
— Эти ваши чертовы деньги, — проговорил палач. — На них нет ничего, кроме крови. Мне они не нужны. Вот они, можете хоть сожрать их.
Он вынул из-под плаща небольшой грязный мешочек и с отвращением швырнул его на стол. Мешочек развязался, из него по столу рассыпались монеты и покатились со звоном на пол.
Старик разинул рот. Потом склонился над столом и стал сгребать деньги к себе.
— Мое сокровище! Мои денежки! — просипел он. — Теперь я умру в почете. Мой дом спасен.
Он принялся пересчитывать деньги.
— А вообще жалко отдавать столько денег, да еще скряге вроде вас, — проговорил Куизль. — Я, пожалуй, заберу деньги назад.
Маттиас Августин испуганно поднял на него глаза. Он прекратил считать, пальцы задрожали.
— Ты не посмеешь, — прошипел он.
— Отчего же? — ответил палач. — Никто ничего не узнает. Или вы пожалуетесь совету, что я отнял у вас деньги Фердинанда Шреефогля? Деньги, которые вообще-то принадлежат церкви и которые вы незаконно прибрали к рукам?
Августин подозрительно посмотрел на него.
— Чего ты хочешь, палач? — спросил он. — На деньги тебе плевать. А что тогда?
Куизль перегнулся через стол, его лицо оказалось прямо перед беззубой пастью старика.
— А вы не догадываетесь? — пробормотал он. — Я хочу, чтобы вы убедили советников и графа, что нет никаких ведьм. Что все это лишь детская игра в отметины и заклятия. Чтобы знахарку освободили и все эти гонения прекратились. Поможете мне — и получите чертовы деньги.
Августин засмеялся и покачал головой.
— Даже если бы я захотел, кто мне поверит? Дети убиты, склад сгорел, солдаты на стройке…
— Погром на стройке устроили горожане, не пожелавшие приюта. Сущий пустяк… — вставил Симон, поняв, куда клонит палач. — Склад подожгли аугсбургцы. Дело не станут расследовать, чтобы не испортить отношения между городами. А мертвые дети…
— Петер Гриммер свалился в воду, и лекарь сможет это подтвердить, — задумчиво проговорил Куизль. — А остальные… Что ж, война закончилась не так давно. Вокруг полно грабителей и разбойников. К тому же кому будет дело до нескольких сирот, когда, немножко приврав, удастся спасти город?
— Спасти… город? — изумленно переспросил Августин.
— А как же, — заговорил Симон. — Если вы не придумаете убедительную историю для графа, одной ведьмы ему будет мало, и он не остановится, пока не сгорит половина Шонгау. Вспомните, что было во времена вашего детства — десятки женщин отправили на костер. Совет вас поддержит и согласится немного соврать, если вы не хотите повторения прошлого. Одного вашего влияния хватит, чтобы убедить и советников, и графа. Воспользуйтесь этим! Не сомневаюсь, вы за каждым знаете какой-нибудь грешок и сможете, если придется, пригрозить.
Августин покачал головой.
— Ваш план не сработает. Слишком много всего случилось…
— Подумайте о деньгах, — перебил его палач. — О деньгах и репутации. Если мы расскажем людям, какой вы и ваш сын на самом деле подлецы, вряд ли нам кто-то поверит. Понятно, что у нас нет доказательств. Но кто знает, что-нибудь уж все равно останется… Я знаю людей. Они любят поболтать. К тому же временами ко мне заходят и благородные господа или их жены за любовным зельем, мазью от бородавок. И тогда начинаются такие разговоры…
— Довольно! Хватит! — воскликнул Августин. — Вы меня убедили. Я сделаю все возможное. Но обещать ничего не могу.
— Мы тоже ничего не обещаем, — сказал Куизль и быстрым движением сгреб деньги в карман плаща. Старик хотел было воспротивиться, но взгляд палача заставил его передумать.
— Приходите через день, после большого собрания, — сказал Якоб. — Уверен, вашему сыну потребуется горшочек арники. — Он чуть ли не сочувственно посмотрел на Георга, который так и не пришел в сознание. Он лежал, скорчившись, на полу, черные его локоны слиплись в подсыхающей луже крови. Потом палач повернулся обратно к старику. — Может, у меня найдется еще и эликсир, чтобы облегчить ваши страдания. Поверьте, мы, убогие знахари и целители, знаем кое-какие секреты, в отличие от ученых врачей.
Он направился к выходу и потряс мешочек.
— Если собрание пройдет успешно, то этот мешочек сменит владельца. Если нет, то я выброшу его в Лех. Счастливо оставаться.
Симон последовал за Куизлем. Прежде чем закрыть дверь, он услышал, как старик снова застонал. У него опять начались спазмы.
Собрание совета, состоявшееся через два дня, оказалось самым необычным, какие только случались в Шонгау. Весь предшествующий день Маттиас Августин потратил на то, чтобы по очереди сплотить вокруг себя всех членов малого совета. У старика против каждого имелся какой-нибудь козырь. И всех он привлек на свою сторону: кого — лестью, кого — угрозами, а кого — красноречием. Когда он смог убедить наконец и Лехнера, воплощению задуманного ничего больше не мешало.
Когда граф выступил утром перед собранием, единодушию советников можно было позавидовать — они, словно сговорившись, единогласно отметали любые намеки на колдовство. Расследование, проведенное советом, все расставило по своим местам. Ведьмовские отметины оказались простой детской шалостью. Склад подожгла группа подлых аугсбургцев, решивших отомстить. А убитые дети стали жертвами всякого сброда, который до сих пор скрывается в лесах вокруг Шонгау. Все это хоть и весьма прискорбно, но ни в коем случае не является поводом для истерик.
К тому же по счастливому стечению обстоятельств утром третьего мая солдаты графа схватили бывшего солдата и разбойника Кристофа Хольцапфеля. Дочь палача Магдалена сразу же опознала в нем своего похитителя. И уже к вечеру бесчестный наемник признался в подвале тюрьмы, что убил троих детей просто из злобы.
Странным образом для признания его не потребовалось даже пытать. Но палач несколько часов провел с похитителем своей дочери наедине и показал ему орудия пыток. Так или иначе, убийца после этого готов был дать письменное признание, под которым и расписался левой рукой. Правая свисала красной намокшей тряпкой и состояла, казалось, из кожи и одних только сухожилий.
Все же граф сделал еще несколько робких попыток навязать Штехлин колдовство. Но так как она до сих пор не призналась, то, чтобы продолжить пытку, ему пришлось бы дожидаться разрешения из Мюнхена. А четверо бургомистров дали ему понять, что на их поддержку он может при этом и не рассчитывать.
Решающее слово взял наконец Маттиас Августин. Он в ярчайших подробностях расписал перед всеми собравшимися ужасы последнего процесса над ведьмами в 1589 году. Повторения тех событий не хотел даже княжеский управляющий.
Поэтому четвертого мая 1659 года граф Вольф Дитрих фон Зандицелль выехал с экипажем обратно в сторону своего поместья близ Тиргауптена, чтобы оттуда вершить судьбы Шонгау. Когда солдаты в сверкающих кирасах выехали за городские стены, жители еще долго махали вслед своему господину. Дети и голосившие дворняги неслись за каретой до самого Альтенштадта. В одном горожане были единодушны: хорошо хотя бы раз в жизни увидеть вблизи столь благородного господина. А еще приятнее смотреть, как он уезжает.
Палач спустился в тюрьму и велел стражнику отворить дверь. Марта Штехлин спала на мокрой соломе, в собственных испражнениях. Дыхание ее стало ровным, шишка на лбу почти рассосалась. Куизль склонился над знахаркой и погладил по щеке. По губам его пробежала улыбка. Он вспомнил, как эта женщина принимала роды у его жены. Вспомнил о крови, криках и слезах. Чудеса, подумал он. Когда человек появляется на свет, он всеми силами борется за свою жизнь. И не менее отчаянно отстаивает ее, когда настает пора уходить.
Марта открыла глаза. Ей потребовалось время, чтобы вернуться из мира грез обратно в камеру.
— Что такое, Куизль? — спросила она, не успев привести мысли в порядок. — Опять? Снова станешь меня калечить?
Палач улыбнулся и покачал головой.
— Нет, Марта, мы уходим домой.
— Домой?
Знахарка приподнялась и зажмурилась, словно хотела проверить, не спит ли она еще. Якоб кивнул.
— Домой. Магдалена прибралась у тебя немного. А Шреефогль-младший выделил немного денег — на новую кровать, посуду, и что там еще тебе понадобится. Для начала хватит. Давай, помогу подняться.
— Но почему…
— Не сейчас. Идем домой. Потом расскажу.
Куизль поддержал ее за плечи и помог встать. Ноги у нее до сих пор были распухшие. Держась за палача, Марта проковыляла к открытой двери. Снаружи врывался солнечный свет, стояло утро, и день пятого мая обещал быть теплым. Слышалось пение птиц, с рыночной площади долетали крики торговок и горожанок, ветер доносил с полей запах цветов и лета. Если закрыть глаза, то можно было услышать даже журчание реки. Знахарка встала в дверях и подставила лицо под солнечные лучи.
— Домой, — прошептала она.
Куизль хотел придержать ее, но она покачала головой и высвободилась. Потом в одиночку заковыляла вдоль переулка к своему маленькому домику и исчезла за следующим поворотом.
— Палач, и такой заботливый — кто бы мог подумать?
Голос раздался с другой стороны. Куизль обернулся и увидел, как к нему неторопливо подходил судебный секретарь. Он оделся в выходной наряд, а поля шляпы элегантно загнул вверх. В правой руке его покачивалась прогулочная трость. Якоб молча его поприветствовал и собрался уйти.
— Куизль, не желаешь чуть прогуляться? — спросил Лехнер. — Чудное утро, и мне кажется, нам нужно много чего обсудить. Сколько ты вообще получаешь годового жалованья? Десять гульденов? Или двенадцать? По-моему, тебе недоплачивают.
— Не беспокойтесь, в этом году я неплохо заработал, — проворчал палач, не глядя на собеседника. Он принялся не спеша чистить трубку. Казалось, ее содержимое интересовало его больше, чем человек перед ним. Лехнер остановился и стал покачивать тростью. Оба надолго замолчали.
— Вы все знали, так ведь? — спросил наконец Куизль. — Знали все время.
— Я всегда заботился лишь о благополучии города, — ответил Лехнер. — Остальное меня не волнует. А догадаться обо всем было проще простого.
— Проще простого…
Лехнер вертел в руках трость и, казалось, рассматривал трещины в рукояти.
— Я знал, что старый Шреефогль задолжал Матиасу Августину кучу денег. И понимал, что он, будучи видным гончаром, располагал куда большей суммой, чем указал в завещании, — сказал он, щурясь на солнце. — Тем более знал я о своеобразных шуточках старика. А уж когда из архива пропал план участка, стало ясно, что кому-то эта вырубка очень интересна. Сначала я подозревал Шреефогля-младшего, но он не мог попасть в архив… Наконец я вспомнил, что Фердинанд уж точно рассказывал Августину о тайнике за плиткой. И тогда, собственно, все стало очевидным. Что ж, я рад, что все обернулось таким вот чудесным образом.
— Вы покрывали Августина, — пробурчал палач и закурил.
— Как я уже сказал, во благо города. Я не мог только разобраться с этими знаками. К тому же… кто бы мне поверил? Августины все-таки могучий клан в Шонгау. Смерть знахарки казалась мне решением всех проблем… — Он улыбнулся Куизлю. — И в самом деле не хочешь немного прогуляться?
Палач молча замотал головой.
— Что ж, тогда… — сказал Лехнер. — Тогда хорошего тебе дня и божьего благословения.
Покачивая тростью, он двинулся в сторону Речных ворот. Горожане, встретившиеся на пути, учтиво здоровались с ним и снимали шляпы. Куизлю показалось, что прежде чем скрыться в переулке, Лехнер еще раз взмахнул тростью, словно приветствовал его издалека.
Палач сплюнул. Вкус табака сделался вдруг противным.
