12
Казнь была назначена на субботу, ровно в полдень.
Уже с самого утра в город начали стекаться жители близлежащих селений. У лотков вокруг рыночной площади торговцы продавали жирные колбаски и горячее вино, от которого у людей розовели щеки и стекленели глаза. По Монетной улице расхаживал с криками точильщик ножей; на прилавках, сколоченных накануне на скорую руку, выкладывали на продажу медные горшки, глиняные миски и сморщенные яблоки. В воздухе стоял запах угля, конского навоза и истоптанных коровьих лепешек. Люди смеялись и болтали, и лишь время от времени кто-нибудь украдкой оглядывался в сторону тюрьмы. Там, возле дверей, до сих пор дежурили стражники.
Наконец в половине двенадцатого зазвенел колокол – высоким и жалостливым звоном, заставившим всю толпу притихнуть. Теперь все взгляды устремились в сторону тюремных ворот. Они со скрипом открылись и исторгли из себя небольшую группу одетых в лохмотья людей.
Горожане смеялись и горланили, показывая пальцами на медленно приближавшуюся процессию. Эта кучка оборвышей и есть грозная банда Шеллера? Еще вчерашним вечером один из разбойников умер от холода и истощения. Оставшиеся пять мужчин, связанные и избитые, с грязными лицами, тупо уставились перед собой – они не то чтобы идти, едва на ногах держались. Две меры вина, которые полагались приговоренным в день казни, они осушили в несколько глотков, поэтому шагать ровно им удавалось теперь с явным трудом. Исповедь, которую сегодня утром принял у них священник, по той же причине оказалась сбивчивой и неразборчивой.
Позади всех семенили жены разбойников. Одна из них несла в свертке за спиной ревущего младенца, другая подталкивала перед собой плачущего мальчишку. Тот пытался схватить за руку своего пьяного отца, но его каждый раз отталкивали стражники.
Впереди шагал палач. Невзирая на холод, поверх льняной рубахи он надел только кожаную безрукавку; на руках его были перчатки, которые сожгут сразу после казни. Сегодня он отказался от привычной широкополой шляпы, поэтому длинные черные волосы и спутанная борода развевались по ветру. В правой руке Куизль, словно прогулочной тростью, покачивал тяжелым железным прутом. С его помощью всего через полчаса он начнет дробить кости главарю банды Гансу Шеллеру.
Толпа бесновалась, люди швыряли в разбойников снежками, обглоданными костями и плесневелым хлебом. Среди приговоренных шагал Ганс Шеллер. Он не утратил своей собранности, высоко поднял голову и расправил широкие плечи. Все это, несмотря на раны и синяки, придавало его облику некоторую возвышенность. Люди это чувствовали и пытались нагнать на него страху.
– Что, Шеллер! – выкрикнули из толпы. – Не ломит кости от безделья? Скоро так ломить будет, аж взвоешь!
– Сначала ноги нужно сломать! Куизль, сломай ему ноги сначала! Тогда уж не сбежит!
Горожане смеялись, однако Якоб не удостоил их даже взглядом. Ростом в шесть футов, он, словно башня, возвышался над всеми. Когда толпа подступала ближе, палач взмахивал ломом, будто хотел отогнать стайку визгливых дворняг.
На рыночной площади они встретились с советниками и судебным секретарем Лехнером, который, будучи представителем курфюрста, должен был руководить казнью. Он окинул взглядом горстку оборванных грабителей и кивнул палачу. Затем вся процессия двинулась через главные ворота и далее по дороге на Альтенштадт. Словно шумный ручей, толпа зазмеилась сквозь белоснежный пейзаж. Шут распевал под скрипку песенку собственного сочинения, переложенную на старинную мелодию:
На радость всех честных гостей
Оставят Ганса без костей…
Когда добрались до места казни, секретарь с одобрением оглядел широкое расчищенное от снега пространство. Палач в эти дни потрудился на славу. Рядом с деревянным помостом, на котором колесуют Шеллера, Куизль вбил в мерзлую землю три столба, соединенных между собой поперечинами в один треугольник. Там повесят остальных разбойников. В первом ряду стояли скамьи для советников, а горожанам придется наблюдать за казнью стоя.
Колокольный звон все не умолкал. Когда все собрались на площадке, судебный секретарь взошел по узкой лесенке на помост и поднял над головой тонкий черный пруток. Несмотря на столь многочисленную толпу, на мгновение повисла полная тишина. Слышался лишь звон колокола и треск палочки. После чего Лехнер заговорил:
– Как представитель Его высокоблагородия Фердинанда Марии и ввиду возложенной на меня обязанности возвещаю начало казни!
Толпа взвыла, и несколько мгновений тишины остались позади. Снова полетели снежки, женщины пригнулись и отошли за виселицы. Два стражника заслонили их от беснующихся горожан. Совет позволил женам грабителей похоронить всех мужчин, даже Шеллера. За эту милость женщинам следовало благодарить палача и силу его убеждения. Вообще-то Куизль имел право забрать трупы и их одежду себе. На человеческом жире, человеческой коже и продаже восьми больших пальцев он мог бы неплохо заработать.
Толпа все яростнее бросалась к месту казни, лишь на скорую руку огражденному натянутыми веревками. Куизль посмотрел на перекошенные от ненависти, исходящие слюной рты. Заглянул в алчные глаза, остекленевшие от горячего вина.
Заглянул в бездну, подумал палач.
В разбойников неустанно летели снежки и куски льда. Одному из грабителей осколок угодил в лицо, так что лопнула кожа и на снег брызнула яркая кровь. Разбойник после двух кружек вина не почувствовал никакой боли, он лишь покачнулся, и даже громкий плач его маленького сына не мог, похоже, вернуть его в этот мир.
– Начинай уже, – прошипел палачу Иоганн Лехнер, занявший место рядом с помостом. – Люди жаждут крови. Если не поторопишься, они пустят твою.
Куизль кивнул. Такое действительно случалось довольно часто: если палач не выполнял должным образом своих обязанностей, толпа его самого могла казнить. Иногда он промахивался, или, увлекшись, устраивал резню, или просто халтурил – тогда его быстренько вешали на ближайшем дереве. Или на собственной виселице.
Куизль сжал кулаки и хрустнул костяшками – всякую казнь он начинал с этого ритуала. Затем плотнее натянул перчатки, шагнул к виселице и принялся за работу.
Казнь четверых разбойников прошла быстро и довольно тихо. Палач делал свою работу, словно крыл крышу или сколачивал стол. Куизль поднимался с каждым из приговоренных к виселице, накидывал петлю на шею, закреплял конец веревки на перекладине, спускался обратно и сбивал лестницу.
Разбойники дергались, на штанах у них проступали мокрые пятна, и уже через несколько мгновений они, словно соломенные куклы, покачивались на ветру. Только четвертый, к восторгу толпы, дрыгался немного дольше, но и тот вскоре притих.
Для людей в этом не было ничего нового – они видели такое по меньшей мере раз в год. Но это была лишь прелюдия – теперь настало время главного представления.
Палач взглянул на главаря банды. Шеллер сжал кулаки, незаметно кивнул и поднялся по лестнице на помост.
Когда он оказался наверху, по толпе пронесся восторженный крик. Шеллер в последний раз окинул окружающий его пейзаж. Горы, леса, мягкие холмы. Он закрыл ненадолго глаза и вдохнул холодный январский воздух.
Для смерти есть места и похуже, подумал палач. Поле битвы, например.
С железным ломом в руках Куизль взошел на помост и велел Шеллеру лечь. В углу лежало тяжелое, обитое железом колесо от телеги, к которому позже привяжут главаря банды. В полу помоста на равных расстояниях торчали деревянные колышки, чтобы конечности Шеллера не лежали на ровной плоскости. Так ломать кости было легче. Палач начнет с голеней и так постепенно доберется до верха. Последний удар приходился в шею – таким образом осужденному оказывали последнюю милость. В случае особо гнусных преступлений этот удар не наносили, и тогда приговоренный, привязанный к колесу, медленно умирал под открытым небом.
– Погоди секунду, Куизль, – сказал Шеллер, стоя на помосте. – Хочу поблагодарить тебя за то…
Палач отмахнулся:
– Полно тебе. Глотай отраву и замолчи.
Шеллер покачал головой:
– Тебе следует знать еще кое-что. Когда мы напали на тех троих, я нашел там не только духи, но кое-что еще. Я об этом позабыл, но вчера ночью снова вдруг вспомнил.
Палач отвернулся от Шеллера и взглянул на бушующую толпу внизу. Люди начинали терять терпение.
– Чего ты там застрял, Куизль? – кричали из толпы. – Ты ему кости переломать должен, а не грехи отпускать!
В палача полетели первые куски льда. Куизль вытер лицо от снега и нетерпеливо глянул на главаря банды.
– Выкладывай уже, если так неймется. Только быстро!
Ганс Шеллер в двух словах рассказал, что он обнаружил на привале разбойников. Куизль выслушал его с каменным лицом. Людям все это виделось так, словно главарь банды в последний раз молил палача о милости. Договорив, Шеллер склонил голову и прошептал короткую молитву.
– Спасибо тебе, – тихо проговорил Куизль. – Если есть в этом мире справедливость, то скоро и другие последуют за вами. Пора заканчивать.
Шеллер разжал кулак, затолкал в рот маленькую пилюлю и раскусил ее.
Послышался тихий хруст.
Ему как раз хватило времени, чтобы лечь, прежде чем тьма обрушилась на него, словно летняя буря.
Магдалена откинула шелковое покрывало с алтаря и высыпала на камень содержимое мешочка. Взору ее предстала мешанина из черных и красных ягод, травяных пучков и раздавленных цветков. Даже безоар пережил долгое путешествие! Правда, во время поездки мешочек у нее за пазухой успел промокнуть и измяться, и травы внутри свертка тоже на вид казались непригодными; некоторые начали уже плесневеть. И все же Магдалена надеялась, что они еще сгодятся для ее целей.
Ей и нужны-то были всего два ингредиента.
Когда Магдалена нашла мешочек под скамьей, она стала вспоминать, что аптекарь Непомук Бирман успел отыскать для нее, прежде чем явился брат Якобус. Б ольшую часть она смогла забрать, и в дополнение еще травы, приготовленные, вероятно, для других покупателей. Магдалена напрягла память. Какие растения Бирман уже упаковал в мешок?
Спорынья, полынь, зверобой, волчник, красавка и дурман…
Красавка и дурман.
Немного погодя Магдалена отыскала между двумя травяными пучками маленькие высушенные ягоды. Маленькие и смертоносные. И красавка, и дурман считались среди знахарок и палачей не только надежным ядом, но также и целебным снадобьем. Хранение их было наказуемым, так как растения эти якобы использовались для пресловутой колдовской мази, которой прислужницы дьявола смазывали свои метлы. Правда это или нет, Магдалена не знала. Но ей известно было, что оба растения помогали от дурных снов и бредовых видений. Кто их принимал, видимо, и вправду мог воспарить. К сожалению, лекарство очень трудно было отмерить. Особенно дурман. Потому немало людей, его принявших, воспаряли прямиком на небеса.
Магдалене вспомнилось, что на этот счет сказал Парацельс более ста лет назад.
Лишь доза делает яд незаметным…
Девушка мрачно кивнула. Брату Якобусу она отмерит такую дозу, которая отправит его прямиком в ад.
Кончиками пальцев Магдалена собрала ягоды красавки и семена дурмана, чем-то напоминавшие мышиный помет. При этом она то и дело оглядывалась на дверь. Лишь бы не явился без предупреждения брат Якобус. Но ее никто не потревожил.
Перебрав нужное количество, Магдалена огляделась вокруг в поисках импровизированной ступки. Взгляд упал на бронзовую статуэтку Иисуса, украшавшую алтарь. Магдалена перевернула ее и начала головой Спасителя растирать семена и ягоды в черно-коричневый порошок. Она не сомневалась, что Господь простит ей подобное кощунство.
Простит ли он ей убийство?
Но возможно, что брат Якобус вовсе и не умрет, а просто впадет в оцепенение. При том количестве яда, которым располагала Магдалена, вряд ли можно было на такое рассчитывать.
На алтаре стоял кубок с церковным вином. У брата Якобуса вошло в привычку ежедневно принимать с Магдаленой святое причастие. Поначалу она отказывалась, но в конце концов пожала плечами и покорилась судьбе. На обед монах приносил ей лишь хлеб, воду и безвкусную мучную похлебку. Вино хотя бы немного оживляло Магдалену, к тому же она не хотела злить Якобуса сверх меры. Девушка уже убедилась, что монах не в своем уме. Поведение его наверняка было связано с болезнью – во всяком случае, он не отдавал себе никакого отчета.
Не спуская глаз с двери, Магдалена высыпала порошок в вино и перемешала указательным пальцем, который затем хорошенько вытерла о покрывало. Всего в кубке теперь было десять ягод красавки и столько же семян дурмана. Добавлять больше Магдалена не осмелилась из боязни, что брат Якобус сможет учуять яд.
Наконец она села на одну из скамей, молитвенно сложила руки и стала ждать.
Точно в полдень дверь открылась.
– Я смотрю, ты молишься, Магдалена. Это хорошо, это очень хорошо, – сказал брат Якобус. – Раз ты сама признаешь Господа, то и демонов из тебя изгнать будет проще.
Магдалена опустила глаза.
– Господь уже рядом, я его чувствую. Скажите, брат Якобус, можно мне и сегодня принять святое причастие?
Монах улыбнулся:
– Можно. Но сначала помолимся.
Из уст его, словно летний дождик, полились латинские фразы. Магдалена вслушивалась в его шепот. Она ждала лишь того мгновения, когда они наконец подойдут к алтарю. Почувствует ли Якобус отраву? И если почувствует, то как тогда отреагирует?
Заставит ее саму выпить вино?
Наконец молитва закончилась. Они склонились перед алтарем, и брат Якобус приступил к причащению. Он высоко поднял облатку и кубок и произнес слова освящения.
– Сия чаша есть новый завет в Крови Моей, за вас изливаемой во оставление грехов. Когда только будете пить сие, совершайте это в мое воспоминание.
Он поднес кубок ко рту и сделал несколько больших глотков. Магдалена словно завороженная следила за тем, как маленькие капли стекали с уголков его рта, катились по небритому прыщавому подбородку и падали в конце концов на алтарь. Якобус вытер губы и протянул кубок Магдалене.
Он ничего не почувствовал.
Девушка заглянула в кубок и замерла. Порошок растворился не полностью. На дне сосуда остался мутный осадок, к тому же Якобус выпил только половину. И все-таки, может, этого будет достаточно?
Магдалена улыбнулась монаху, поднесла кубок ко рту и сделала вид, что глотнула.
– Слишком уж робко ты сегодня пьешь, дочь палача, – заметил Якобус. – Что с тобой?
– Я… у меня голова болит, – промямлила Магдалена и поставила кубок обратно на алтарь. – От вина я чувствую усталость. А разум сегодня мне затмевать нельзя.
– С чего бы?
– Я хочу исповедоваться.
Монах взглянул на нее изумленно и в то же время обрадованно.
– Прямо сейчас?
Магдалена кивнула. Идея насчет исповеди пришла к ней совершенно неожиданно, но оказалась весьма кстати. Монаха придется задержать в часовне как минимум на полчаса. Что толку будет, если Якобус окочурится, когда уже выйдет из темницы? Случись такое, и Магдалена останется здесь медленно умирать от жажды и голода. Неслышно и незаметно истлеет под дверью.
– Исповедальни у нас тут нет, – сказал Якобус. – Но она и не обязательна. Я приму у тебя исповедь здесь, прямо на лавке.
Он сел к ней так близко, что за ароматом фиалок Магдалена почувствовала вонь гноящихся ран.
– Господь в милосердии своем да ниспошлет тебе осознание грехов твоих и свое прощение… – начал брат Якобус.
Магдалена закрыла глаза и сосредоточилась. Она надеялась, что вспомнит достаточно грехов, прежде чем начнет действовать яд.
– Ты обманул меня, Куизль! – закричал Иоганн Лехнер и ткнул указательным пальцем в широкую грудь палача. – И не только меня! Облапошил каждого жителя! Последствия не заставят себя ждать!
Якоб, скрестив руки, взирал на низенького секретаря. Он почти на две головы возвышался над вопившим мужчиной. Однако в ярости и настойчивости Лехнер мог потягаться с любым из горожан. Секретарь вызвал Куизля к себе в замок сразу же после казни. Он до сих пор был вне себя от злости из-за неудавшегося колесования.
Главарь разбойников Ганс Шеллер не издал с помоста ни звука – с губ его не сорвалось ни единого, даже самого тихого крика. При том, что палач сломал ему каждую кость! Лехнер слышал треск и хруст, и лишь под конец Куизль раздробил разбойнику шею. Толпа была в бешенстве. Они ожидали кровавого зрелища, а получили в итоге угрюмого палача, уродующего безжизненное тело.
Лехнер сидел в первом ряду и потому видел легкую, едва ли не насмешливую улыбку на губах Шеллера. Разбойник лежал с закрытыми, как во сне, глазами, а руки и ноги его были необычайно вялыми, почти расслабленными. Приговоренный избежал заслуженного наказания, и Лехнер не сомневался, что дело это не обошлось без палача.
– Сразу я доказать ничего не смогу, – прошипел секретарь и вернулся к своему столу. – Но не сомневайся, я все выясню, и тогда помилуй тебя Господь! Я вызову палача из Аугсбурга, и он колесует уже тебя! В этот раз по-настоящему!
– Ваше превосходительство, я не понимаю, о чем вы, – внешне Куизль был невозмутим, и лишь приглядевшийся очень внимательно наблюдатель заметил бы на его лице едва заметную улыбку, маленькие ямочки, скрытые под густой бородой. – Часто ведь случается, что подсудимый теряет сознание от страха и боли. Не в моей власти это изменить.
– Так я и поверил! Ты дал ему какое-то средство, признайся уже! – Лехнер между тем уже сел за стол, и гусиное перо заскрипело по какому-то пергаменту. – Наступит время, и я отберу у тебя все твои проклятые горшки, зелья и мази. Я ведь могу, ты знаешь, – в голосе его прозвучала угроза. – Ты не имеешь права лечить людей. Это дозволено только лекарям. В другом городе тебя давно уже лишили бы этой привилегии.
– Тогда я, к сожалению, не смогу готовить и зелье, которое у меня покупает ваше превосходительство. Приду домой и сразу же вылью маковый сок в реку.
– Прекрати уже, – секретарь, похоже, немного успокоился. – Я не то имел в виду. Придумай лучше, как изжить из города эту проклятую лихорадку. Если сумеешь, то хоть до посинения можешь потом продавать любовные зелья, жабьи яйца или висельные веревки. А теперь проваливай, у меня много дел!
Куизль молча поклонился и исчез за низкой дверью. Лехнер еще долго смотрел ему вслед. Ну что за упрямец! Он просто не понимает, что для города хорошо, а что нет! Секретарь потер виски и взглянул на письмо перед собой, которое получил сегодня утром. Снова Лехнеру велели позаботиться о том, чтобы палач занимался исключительно своими делами.
Секретарь тихо выругался. Что, собственно, вообразил себе этот неизвестный господин, будь он неладен? Что секретарь будет возиться с Куизлем, как нянька? И вообще, с какой стати он распоряжался в егогороде? Приказы Лехнер получал из Мюнхена, лично от курфюрста либо от его управляющего – но точно не от какого-то таинственного сановника!
Он взял конверт и взглянул на церковную печать. Потом еще раз заглянул внутрь конверта. Даже денег или векселя, как в прошлый раз, не прислали!
Секретарь разорвал письмо на мелкие кусочки и бросил в камин. Пускай высокий господин сам носится за палачом. У Лехнера есть дела поважнее.
Через некоторое время Куизль вошел в свой дом на Кожевенной улице. За кухонным столом сидела Анна Мария и терла глаза.
– Что такое, женщина? – спросил палач. – Ты из-за близнецов так?
Он успокаивающе погладил жену по плечу. На него тут же навалилась усталость от выпитого за предыдущие дни и недостатка сна.
– Не раскисай. Это уж точно не лихорадка.
Анна Мария вздохнула. Она и вправду всю ночь места себе не находила, ее постоянно будил кашель детей, но и она уже поняла, что близнецы подхватили самую обыкновенную простуду. О своем муже она сейчас беспокоилась гораздо больше, чем о детях. Как всегда перед казнями, он снова пил до рассвета. Она слышала, как он всю ночь что-то бормотал и проклинал безнравственность этого мира в целом и шонгауцев в особенности. Анна Мария знала, что помочь мужу в такие часы ничем не могла. Потому она лежала без сна и думала о Магдалене.
Магдалена, старшая ее дочь… Ее сокровище. Упрямая и своенравная, как отец. До сих пор от нее не было никаких известий из Аугсбурга.
Анна Мария сидела за столом, и от волнения ей кусок в горло не лез. Хлеб лежал перед ней нетронутым, и даже муж не мог ее сейчас утешить. От беспокойства за дочь она выглядела старше своих сорока лет. В длинных черных волосах, которыми она так гордилась в молодости и которые унаследовала от нее Магдалена, появились первые светлые пряди.
– Магдалена уже неделю как уехала, – посетовала она. – Что-то не так.
– Брось ты, – проворчал палач, не отпуская ее плеча. – Развлекается, поди, в Аугсбурге. Вернется домой, получит хорошую взбучку – вот и всё.
Анна Мария стряхнула его руку и резко встала из-за стола.
– Я уверена, с ней что-то случилось! Мать сразу это чувствует. – Она пнула табурет, и тот с грохотом отлетел в угол. – А ты по прихоти Лехнера ищешь разбойников по лесам, вместо того чтобы о собственной дочери позаботиться. У него что, стражников нет?
Куизль молчал. Если уж его жена заводилась, то остановить ее не представлялось возможным. Легче всего было просто переждать бурю и не возражать – в последнем случае Анна Мария могла ругаться и причитать часами. Однако в этот раз она иссякла довольно быстро.
– Довольно и того, что ты для Лехнера и его жирного бургомистра людей вешаешь и колесуешь, – кричала она. – Паршивая твоя работа! Пусть высокие господа и сами ручки в крови помарают!
Куизль ухмыльнулся. Свою жену он любил в том числе за ее характер.
– Что до колесования, то хоть в этом я им напакостил. – Он налил себе кружку разбавленного пива и осушил ее одним глотком. – А что касается Магдалены, то не беспокойся так. Она и сама за себя прекрасно может постоять. – Широкой ладонью он вытер темную пену с губ. – Чего не скажешь про Симона. Вот он в большой опасности и даже не подозревает об этом.
Анна Мария фыркнула.
– Не болтай-ка чепухи. С чего ты в этом так уверен?
Куизль прихватил буханку хлеба со стола и направился к двери.
– Просто знаю. – Он, не оборачиваясь, вышел под снег. – Я должен уберечь Симона от его же глупости. Я в долгу перед ним.
Палач двинулся к мосту через Лех и оставил жену вопить в одиночестве.
– Вот и правильно! – кричала она ему вслед. – Благородного господина лекаря он спасет, а на собственную дочь ему плевать! Да катись ты к чертям собачьим, тупоголовый мужлан!
Но Куизль ничего из этого не слышал, он уже скрылся за следующим снежным заносом. Каждый шаг отдавался болью в тяжелой с похмелья голове.
Палач ругался себе под нос и надеялся, что еще не опоздал к лекарю.
Симон склонился над иллюстрированной Библией и опрокинул при этом кружку с кофе. На стол хлынула бурая жидкость и потекла на полированный пол.
– Ох, проклятье! – воскликнул он. – Прошу прощения. Кажется, я начинаю уставать.
– Не ругайтесь. Господь карает за любое прегрешение, пусть и малое. Даже в тех случаях, когда для ругани есть все основания. – Августин Боненмайр укоризненно взглянул на лекаря сквозь стекла очков. – Библия перед вами стоит многие сотни гульденов. Поэтому осторожнее с ней.
Симон кивнул и исписанным куском пергамента вытер кофейную лужу со стола. С самого утра они с Бенедиктой сидели в монастырской библиотеке Штайнгадена, в которой успели побывать еще во время прошлого визита. В бесконечных поисках решения к загадке, найденной в Роттенбухе, они перерыли всю Библию и описания поселений Пфаффенвинкеля. Вокруг них на придвинутых друг к другу столах высились стопки книг, фолианты и пергаментные свитки. Симон даже изучил подробнее договор Фридриха Вильдграфа о продаже. Но они так ничего и не нашли, что могло бы им помочь.
В библиотеку то и дело заходил Боненмайр, чтобы проверить, все ли в порядке – в последний раз он даже согласился на одолжение и велел на кухне сварить кофе из зерен, взятых у лекаря. Однако черный напиток, столь ценимый Симоном за способность прояснять разум, в этот раз оказался бессильным.
Сосредоточиться лекарь не мог также по той причине, что монахи Йоханнес и Лотар, приставленные к ним для охраны, ни на секунду не покидали своего поста перед дверью в библиотеку. Настоятель Боненмайр не обманул их своей угрозой и больше не спускал с них глаз. В полной темноте Симона и Бенедикту привезли на санях в Штайнгаден, и ночь они провели в запертых снаружи монашеских кельях. Симон понимал, что его преподобие будет считать их святотатцами до тех пор, пока они не смогут убедить его в обратном.
Симон должен решить эту головоломку, иначе смертного приговора и четвертования не избежать!
Он еще раз взглянул на надпись, которую начеркал на куске пергамента.
Heredium in baptistae sepulcro…
– Наследие в могиле крестителя… – пробормотал Симон. – Так мы ничего не добьемся. Я не знаю никаких могил Иоанна Крестителя. А вы?
Он обратился к Боненмайру, который стоял рядом и просматривал заметки лекаря. Настоятель наморщил лоб.
– На Святой земле действительно есть места, которые можно принять за могилу. Но…
– Нам от этого никакой пользы, – перебила его Бенедикта. – Сокровище должно быть в Пфаффенвинкеле, а не на Святой земле! Есть здесь хоть что-нибудь, что можно было бы назвать могилой Крестителя?
Боненмайр задумался.
– Не могилы, нет. Лишь несколько часовен и купелей, посвященных святому Иоанну. Но такие, в общем-то, есть в любой церкви. Так что это не подходит.
Он потянулся к мечу, стоявшему в углу комнаты, и провел пальцами по ржавой надписи.
– Быть может, где-нибудь на клинке скрыто второе послание.
Симон разочарованно покачал головой.
– Я уже трижды осмотрел меч. Ничего. Никаких надписей или скрытых знаков, и рукоять без полостей. Решение кроется в надписи, и нигдебольше! – Он вздохнул и потер глаза. – Мой латинский уже иссяк.
– Тогда мне, пожалуй, придется передать вас правосудию Роттенбуха, – ответил Боненмайр и направился к выходу. – Заканчивайте этот спектакль! У меня есть дела поважней.
– Одну секунду! – воскликнула Бенедикта. – Можно мне еще раз взглянуть на меч?
Настоятель помедлил. Наконец он развернулся и протянул ей клинок. Бенедикта внимательно рассмотрела каждое слово.
– Вот что странно, – проговорила она. – Слова написаны не рядом, как того следовало ожидать. Промежутки между ними слишком большие.
Симон пожал плечами.
– Видимо, надпись нужно было растянуть на весь клинок. Вот и оставили место между словами.
– Возможно, – ответила Бенедикта. – Но промежутки разные по величине. С чего бы? Может… – Она помедлила. – Потому что между словами должно быть еще что-то?
Симон вскочил столь стремительно, что кружка с кофе снова чуть не опрокинулась.
– Слова! – воскликнул он. – Именно они! В промежутках должны быть слова. Вот оно, решение! – Он сел обратно и уставился на исписанный пергамент. – Остается лишь выяснить, где эти слова находятся…
– Полагаю, мы оба это знаем, – тихо сказала Бенедикта. – Просто признавать не хотим.
Симон тихо вздохнул и отодвинул от себя пергамент. Некоторое время он сидел молча.
– На втором мече, на мече святого Прима, вот где написаны остальные слова. В загадке речь шла о двухсвятых, а значит, и следующую подсказку следовало искать на двухмечах. И о чем мы только думали!
Августин Боненмайр забрал меч у Бенедикты.
– Не думаю, что теперь вам удастся проверить такое предположение, – сказал он с сожалением. – Реликвии Роттенбуха, вероятно, стерегут теперь бдительнее, чем мощи Трех королей в Кельне.
– Вы правы, – вздохнул Симон. – Но, быть может, у нас и так получится выяснить. Теперь, когда мы знаем, что пропущено каждое второе слово.
Он сделал большой глоток из кружки, взялся за перо и еще раз вывел на пергаменте надпись с клинка. На этот раз с промежутками между словами.
Heredium in baptistae sepulcro.
– Будем исходить из того, что слово herediumстоит вначале. Тогда получается, что чье-тонаследие находится в чем-то, что принадлежит Крестителюи при этом связанокак-то с могилой.
– Первое сочетание разгадать несложно, – сказала Бенедикта. – Вероятно, речь идет о heredium templorum, то есть о наследии тамплиеров.
Симон кивнул.
– Следует полагать. Но что может принадлежать Крестителю? И главное, о какой могиле идет речь?
Бенедикта склонилась над строками.
– Наиболее известная могила в христианстве – это могила нашего Спасителя, – заметила она задумчиво. – Судя по расстоянию, последним словом после sepulcroдействительно бы могло стоять Christi. Но тогда снова получается замкнутый круг, так как могила эта находится явно не здесь. Мы, видимо, упустили что-то важное в Библии… Ваше преподобие?
Бенедикта взглянула на Боненмайра. У настоятеля вдруг побледнело лицо и на лбу выступили капельки пота. Он взволнованно принялся протирать очки.
– Что с вами? – спросил Симон. – Вам известна такая могила?
– Говорите же! – воскликнула Бенедикта.
Настоятель не поднимал взгляда и продолжал протирать очки.
– Это может быть и совпадением, – проговорил он. – Но здесь, в Штайнгадене, действительно есть место, которое… да, которое посвящено храму Гроба Господня в Иерусалиме. Это часовня, и очень старая.
Симон почувствовал, как у него пересохло во рту и сердце забилось чаще.
– И как называется эта часовня? – прошептал он.
Настоятель снова надел очки. За стеклами блеснули маленькие, живые глаза.
– А это как раз самое интересное, – ответил он и повертел кольцо-печатку на пальце. – Она называется часовней Святого Иоанна. И стоит прямо перед нашей церковью.
Симон громко простонал. Часовня Святого Иоанна! Еще сегодняшним утром они мимо нее проходили. Им и в голову не могло прийти, что в маленькой неприметной часовенке, возможно, находилось сокровище! Лекарь снова перебрал в голове выгравированные слова. Теперь он мог наконец представить, как примерно звучало предложение, дополненное словами с другого меча. Он шепотом произнес латинскую фразу, которая получилась бы, взгляни Симон на оба клинка.
– Heredium templorum in domu baptistae in sepulcro Christi.
Наследие… тамплиеров… под кровом… Крестителя… в могиле… Христа…
Так примерно должна звучать фраза! Сокровище тамплиеров находилось в часовне Святого Иоанна, посвященной храму Гроба Господня в Иерусалиме! Если знать, что обе надписи связаны в одно предложение, то без труда можно разгадать головоломку. Симон невольно усмехнулся. Насколько этот Фридрих Вильдграф все точно спланировал! И на печати тамплиеров в развалинах замка на одной лошади скакали два рыцаря…
Два рыцаря. Два меча. Они все время были по двое.
Симон вскочил со стула и бросился к двери. Они уже так близки к цели. Совсем скоро Симон сможет подержать в руках сокровища тамплиеров! Настоятель Боненмайр их отпустит и, может быть, даст им немного денег, дорогую брошь или золотой кубок… Они все-таки помогли ему разгадать головоломку и…
Только теперь он заметил, что Августин Боненмайр подошел к двери раньше него.
– Мое почтение вам! Вы и вправду неплохо справились, – с улыбкой сказал Боненмайр. В правой руке он держал меч; глаза настоятеля сверкали за стеклами очков, словно он удачно пошутил. – Настало время представить вам верного моего слугу. Возможно, вы с ним уже встречались.
Он распахнул дверь.
Симон вздрогнул. Перед ними стоял монах в черных одеяниях. Тот самый монах, который еще накануне зарезал ландскнехта в монастыре Роттенбуха. За поясом у него торчал изогнутый кинжал, а с шеи свисал тяжелый золотой крест.
– Deus lo vult, – прошептал брат Натанаэль. – Сам Господь послал вас сюда.
Когда настоятель Штайнгадена протянул монаху руку, Симон увидел, что на его кольце был выбит точно такой же крест, какой висел на груди монаха.
Крест с двумя поперечинами.
