Глава четвертая
СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС

Приближался вечер.

Холли поехала за «дядей» Аргайлом, поскольку сам Аргайл лишился водительских прав еще лет десять назад. Он проживал в «Арденн-хаус», расположенном в историческом квартале Олимпии, в восточной части города. Утренний потоп возобновился, ветер стал еще более порывистым, дорога превратилась в болото, а «ровер» Холли был самым надежным транспортным средством в любую погоду. Приезд Аргайла опять перевернул дом с ног на голову. Аргайл ввалился в парадную дверь, проклиная богов и погоду характерным баритоном, отличавшим всех мужчин рода Арденов.

Аргайл был человеком дородным, прямолинейным и весьма представительным в своем классическом сером костюме «Брукс Бразерс», оставшемся от прадеда и излучавшем ауру невероятной, практически музейной древности. Экстравагантная жизнь Аргайла — солдата, дилетанта, автора, историка, ученого и профессионального бездельника, происходившего из почти что королевского рода, — была богата событиями. Величиной унаследованного им состояния — состояния, которое, если верить слухам, по большей части было нажито в эпоху бурных двадцатых благодаря криминальной империи его прадеда, — он, вне всякого сомнения, мог бы помериться с князем Монако.

Общение Аргайла с представителями пролетариата Мельниками расценивалось людьми, считавшими себя равными ему по статусу, как заигрывание с низшими классами. Клан Аргайлов в своем нынешнем виде входил в узкий круг местных потомственных богатеев, сливок общества, родовитейших представителей трех графств, включая такие громкие имена, как Редфилды, Рурки, Уилсоны, Смиты и далее по списку в порядке убывания. Аргайл, средний из восьми братьев Арденов и единственный ученый среди юристов и плейбоев, был последним из оставшихся в живых и наименее склонным обращать внимание на социальный статус тех, с кем общался. Его братья один за другим сходили со сцены в результате войн, дуэлей, пропаж без вести и, в одном исключительном случае, смерти от естественных причин. Об Аргайле тоже нельзя было сказать, что он прошел полосу препятствий без единой царапины; будучи убежденным холостяком, он изменил себе лишь однажды, женившись на очаровательной девушке из Ниццы, медсестре, которая погибла в юном возрасте, оставив Аргайла безутешным вдовцом. В какой-то момент его бурной молодости ему отсекли кончик носа — деталей происшествия никто в точности не знал, и он носил позолоченный протез, чтобы скрыть изъян.

Это уникальное стилистическое решение было навеяно неутолимой тягой Мишель ко всему загадочному. При византийском дворе была популярна такая форма наказания, как отсечение носа у провинившегося придворного, после чего несчастного изгоняли из страны; этой участи подвергались порой даже великие и ужасные императоры вкупе с их несчастными супругами. Один из этих императоров бежал в соседнее царство и обзавелся золотым носом, чтобы сохранить последние остатки своего достоинства. Позже император вернулся, возглавив армию недовольных горожан, и уничтожил всех потенциальных узурпаторов — предварительно, разумеется, пообрубав им носы. Идея показалась Аргайлу привлекательной, и он заказал целую серию экстравагантных золотых, серебряных и платиновых протезов у самого Льюэллина Маллоя. Когда дети учились еще в младшей школе, он подарил по искусственному носу каждому из них: Курту бронзовый, а Холли из слоновой кости. Они носили их до неприличия часто, заодно пытаясь подражать характерному акценту Аргайла.

На обед была запеченная свинина, коронное блюдо Дона. Он выдвинул обе дополнительные секции раскладного стола, и вся их семерка насладилась неспешным пиршеством, сопровождаемым большим количеством шампанского и добродушными шутками, не пощадившими никого. Не обошлось и без откровений: оказалось, что Винни на третьем месяце беременности; они с Куртом не торопились оповещать общественность, поскольку хотели дождаться подтверждения результата тестов; Винни было уже за тридцать, и нельзя было исключать осложнений, но пока, по всем признакам, ситуация обнадеживала. Еще одной новостью дня стало решение Холли, принятое в последнюю минуту, отправиться вместе Мишель и ее коллегами в Турцию. Холли смогла присоединиться к этой поездке, так как добилась годового академического отпуска, чтобы получить магистерскую степень в области образования, необходимую ей для начала административной карьеры. Выяснилось, что Мишель уже давно и упорно агитировала дочь, убеждая ее, что отпуск перед началом осеннего семестра — это именно то, что доктор прописал.

В промежутке между апельсиновым сорбетом и бисквитным тортом огни в доме вдруг вспыхнули и разом погасли. Несколько мгновений все сидели в темноте, словно набрав в рот воды, прислушиваясь к реву бури и грохоту дождя по ставням. Дон был готов к такому повороту событий. Включив фонарик, он извлек коробку спичек и зажег керосиновые лампы, расставленные по дому в стратегических местах. Изначально бывшие собственностью тети Ивонны, лампы хорошо послужили и Мельникам — периодическое отключение электричества было неотъемлемым элементом загородной жизни.

В конце концов все дружной стайкой передислоцировались в гостиную, спотыкаясь в темноте и обмениваясь нервными остротами, и расселись вокруг камина, где уже плясало оранжевое пламя и потрескивали сложенные Куртом березовые дрова. В трубе пронзительно выл ветер, на каминный экран дождем сыпались искры. Дон вытащил старую походную плитку и поставил греться воду для грога.

Ожидая в темной кухне, пока закипит вода, он почувствовал себя одиноко. Приглушенные отзвуки разговора эхом отдавались в коридоре и, казалось, доносились откуда-то гораздо дальше, чем из гостиной. Из-под стола тихонько выдвинулся Туле, издавая испуганный рык. Пес припал к земле, поведя носом к двери погреба. Дверь, мало того что узкая, еще и была спроектирована, по всей видимости, для карликов. Даже Мишель с ее метром шестьюдесятью роста приходилось пригибаться при входе. Скрипучая деревянная лестница уходила вниз на полтора десятка ступенек, после чего поворачивала под прямым углом налево. Разбитая, втоптанная в землю плитка сменялась в последней трети пути просто утрамбованной грязью, в подземелье пахло влажной землей и гниющим деревом. Дон свел визиты в погреб к минимуму и заходил туда раз-другой за все лето.

Туле заскулил. Дон выставил его в коридор. Он приготовил напитки, скорчившись у стола в неудобной позе, чтобы не поворачиваться к погребу спиной. Это было ужасно глупо, это граничило с паранойей. Он принес напитки из кухни и раздал их компании. На мгновение его накрыл приступ страха — он заметил, что Мишель исчезла. Он чуть было не поддался панике, чуть было не бросился переворачивать дом вверх дном, чтобы разыскать ее. Этот порыв мог закончиться катастрофой, ведь при таком освещении он был слеп как крот — с очками или без. По счастью, жена материализовалась из мрака, испытав некоторое замешательство от того, что ее визит в дамскую комнату неожиданно превратился в дело государственной важности. Дон пробормотал извинения, попеняв на собственные нервы, и примиряюще чмокнул ее в щечку.

Разобравшись с этим недоразумением, они снова устроились в гостиной, начали прихлебывать грог и предаваться воспоминаниям, понизив голоса, словно, лишившись электричества, они перенеслись в темные века, когда крестьяне забивались в свои хижины и ждали рассвета, заперев двери на засов и осеняя себя знамениями, чтобы оградить от сил зла.

Рассказывать истории про призраков предложил Аргайл. Не могли же они, в самом деле, не воспользоваться столь идеальным сочетанием непогоды, зажженных свечей и отличной компании? Никто не спешил поддерживать его идею, но это не имело значения. Как только Аргайлу приходила в голову какая-то мысль, сбить его с курса было уже невозможно. Он приступил к рассказу о своем печально известном дорожном приключении, случившемся в Китае, где он занимался документированием миграционных схем племени, промышлявшего охотой неподалеку от пустыни Гоби; его труды неожиданно привели к некоему загадочному, хотя и в высшей степени ценному результату. Свое повествование Аргайл перемежал понятными только им двоим ремарками в сторону Мишель, которая поощрительно улыбалась в ответ и одним фактом своего молчания подтверждала, что именно так и обстояло дело.

Дон был вынужден признать, что история Аргайла отлично закручена. В ней присутствовали все необходимые составляющие — разлученные судьбой любовники, жестокий рок, месть потусторонних сил, редкий цветок, расцветший в точности на том месте, где пара была побита камнями, яркая легенда, передававшаяся из поколения в поколение как поучительная притча. Когда наступила развязка, аудитория наградила Аргайла аплодисментами, а тот, успевший поведать эту свою историю не меньше чем в сотне питейных заведений во всех углах земного шара и еще в двух сотнях лекционных залов, наполненных развесившими уши студентами, привстал с места, чтобы отвесить галантный поклон.

— Отличный рассказ, Аргайл, просто отличный, — Дон отсалютовал старому другу стаканом. — Жаль только, что полная брехня. Кто следующий?

После взрыва хохота, разрядившего обстановку, Курт предложил:

— Может, ты, Холли? Как насчет байки о привидениях? Про несчастного бедолагу Бориса?

— Никому не интересно слушать про Бориса. Они знают уже все мои байки.

Холли всегда было неприятно поддразнивание Курта, особенно когда к нему присоединялась мать. Холли впервые призналась в этом Дону на свадьбе Курта, когда они уже хорошо выпили и разговор зашел о загробной жизни и вероятности того, что тени деда и бабушки еще витают где-то в этом мире.

— Да, это точно, — ухмыльнулся Курт. — Но ты так здорово рассказываешь. Что касается Бориса, я думаю, этот шедевр своим возникновением обязан твоей аллергии на кошек. Ты точила зуб на кису с первого дня знакомства — признайся, — он увернулся от кружки, запущенной ему в голову. — Или просто хотела подкинуть маме доказательства в пользу ее теории полой Земли…

Дон бросил острый взгляд в сторону супруги, оценивая ее реакцию, но Мишель продолжала улыбаться, и он подумал, что она уже порядочно захмелела. Или — чудо из чудес — старые раны и вправду затянулись.

Но вдруг стремительно, как выпад атакующей змеи, выражение ее глаз изменилось, и она вперила в Курта чрезвычайно пристальный взор.

— Моя теория полого чего? — произнесла она тем особенным медовым тоном, который ее голос приобретал в моменты гнева; тоном, который звучал за миг до того, как она выпускала когти и разрывала на клочки сотни незадачливых коллег в ходе сотен дебатов.

— Ну полой, этой… ну ты понимаешь, — Курт кашлянул и повертел головой, ища спасения.

— Ох, мой милый, все на свете знают, что никакого маленького народца не существует, — улыбка Мишель была похожа на звериный оскал. Она обнажала слишком много зубов, по-прежнему превосходных, невзирая на ее годы. — Но есть истории и получше. Я рассказывала вам, как доктор Плимптон водил меня в испанский бордель, чтобы познакомить со своей сестрой? Она занимала там высокую должность. Заставляла всех прочих шлюх вкалывать до кровавого пота. По счастливому совпадению, Луис как раз проверял достоверность слухов о сообществе, которое живет в пещерах, не обозначенных на картах. Дон, какая жалость, что ты к тому времени уже забросил спелеоспорт. Там были такие сталактиты! А сталагмиты!

Она залпом опорожнила стакан все с той же ужасной ухмылкой, застывшей на лице.

— Линда? — поспешно обратился Дон к девушке Холли. — Может быть, у тебя есть в запасе какая-нибудь занимательная побасенка для нашей скромной компании?

Линда ответила отрицательно, сославшись на то, что она даже фильмы ужасов не может смотреть, не закрывая глаз в страшных местах. Дон тоже отказался участвовать в развлечении. Разговор застопорился, и Дон подумал, что пора бы им всем разойтись — и его это вполне устроило бы. День выдался чертовски длинным.

Винни взглянула на Курта:

— Расскажи им про ведьму.

— Э-э, это неинтересно, Вин. Можешь мне поверить. Мои байки в подметки не годятся Холлиным, — он перестал смеяться и плотно сомкнул губы. Дон заметил, что он сжимает и разжимает кулак.

— Но это очень страшная история. У меня поджилки тряслись, когда ты рассказывал, — она невинно улыбнулась, накрыв его руку своей маленькой ладошкой, такой бледной на фоне его кожи, и наклонив голову, чтобы поймать его взгляд. Дон подавил смешок, поскольку прекрасно разбирался в проявлениях женской мести, — будь он проклят, если это не попытка отыграться за командирские замашки ее мужа. Дон пообещал себе впредь не перебегать дорогу этой скромной женщине из Гонконга.

Курт сильно покраснел — и это было заметно даже при плохом освещении:

— Пф. Она едва ли тянет на историю про привидения. Мам, уж тебе-то точно есть что рассказать, — в его голосе слышалось отчаяние.

Мишель ответила:

— Я не знаю никаких историй про привидения — только факты.

По ее надменному тону Дон понял, что она под мухой размером с порядочного слона. Во время обеда он трижды незаметно прятал ее бокал с шампанским, но без толку.

— Вот и расскажи что-нибудь этакое, — Курт почти умолял — насколько он вообще был на это способен. — Наверняка про дикарей с их культом предков ты знаешь немало интересного. Что-нибудь о секс-магии и человеческих жертвоприношениях.

— В наши дни их уже не называют дикарями — теперь они коренные народы. В любом случае, все, что приходит мне на ум, ужасно скучно. Твоя история точно интересней. Не помню, чтобы я слышала о ней прежде.

— Боже правый, юноша, ты никак ноешь? Прекрати немедленно, — ухмыльнулся Аргайл.

— Давай, братец, колись, — Холли подняла бровь, придав лицу слегка демоническое выражение. По крайней мере она не закатила при этом белки глаз, как частенько делала в школе, чтобы произвести впечатление или, при случае, напугать одноклассников.

Просьбы и подначки продолжались до тех пор, пока Курт не сдался и не пожал плечами:

— Господи Иисусе, вы же не отстанете. Ладно, но тогда мне нужна еще порция грога.

Курт уставился на свой стакан. Порыв ветра обрушился на дом, и Курт вздрогнул, желваки на его сжатых челюстях заходили ходуном. Наконец, даже не подняв глаз на замершую в ожидании аудиторию, он заговорил. Его голос звучал глухо, слова он выговаривал со старательностью основательно подвыпившего человека:

— Окей. Дядя Аргайл, Линда, вам придется терпеливо выслушать кое-какие подробности. Я учился в выпускном классе, когда увидел ведьму. Во всяком случае, так мы ее называли. «Ведьма» не совсем подходящее слово, вернее, совсем не подходящее, но вы скоро поймете, что я имею в виду. Тем летом мама с папой, как обычно, перебрались сюда, а я остался в Сан-Франциско.

Помню, до чего серьезно я ко всему этому относился — я отвечал за дом, платил за электричество, следил, чтобы газон был подстрижен, и так далее. Хотя, конечно, ничего особенного в этом не было, учитывая, как часто нас оставляли на попечение соседей. Мама, вы с папой тогда все время где-то разъезжали, меняли одни джунгли и пещеры на другие. Семнадцать лет — это все-таки переломный возраст, а тогда я в первый раз оказался предоставлен сам себе, остался в доме за хозяина. Все шло превосходно. До поры до времени.

За год до этого я стал лайнбекером юниорского состава «Рэмс». Я сделал немало успешных «сэков» в команде. Был третьим по числу «тэклов» среди всех игроков за всю историю «Пасифик-9». Все знали, что у меня есть шанс войти в топ игроков штата. Поэтому я легко подружился с Нелли Кулидж, одной из самых хорошеньких чирлидерш школы. Перед ней все ходили на задних лапках — парни по причине того, что она была, по их выражению, «сочной телкой», а девчонки из-за того, что у нее всегда имелась при себе неслабая пачка зелени, которой она охотно делилась со своими приближенными. Девчонки еще и побаивались ее. Она была популярной и влиятельной — опасное сочетание. Отец Нелли устроил меня на лето в магазин — раскладывать товар и запирать двери на ночь. Это наполнило мои карманы в достаточной степени, чтобы водить Нелли по танцулькам и по барам в надежде — заткни ушки, Винни, — забросить мячик в ворота. Чего, увы, не случилось. Досадно, учитывая то дерьмо, которое вскоре выпало на мою долю по ее милости.

Шел 1979-й. Благодаря той прекрасной работе, которую я проделал, валяя по полю младших сотоварищей, мне удалось получить стипендию в Вашингтонском университете, так что здесь все было схвачено. По секрету скажу, пап, если бы со стипендией не выгорело, я собирался в свой день рождения завербоваться в армию вместе с Фрэнки Роджерсом и Билли Саммерсетом. Фрэнки погиб в Бейруте при взрыве барака, а Билли оказался одним из тех бедолаг, которые словили пулю во время вторжения на Гренаду. Хотя, конечно, они оба были морпехами. Морпехи всегда попадают в самое пекло. Я до сих пор обмениваюсь рождественскими открытками с младшим братом Билли, Илаем. Илай служил во время войны в Заливе и ухитрился вернуться домой целехоньким.

Итак, выпускной класс. Выпуск через девять месяцев, и время бежит быстро; тренер рассчитывает, что я возглавлю защиту на чемпионате штата. Я прекрасно знаю, что моя стипендия у него в руках, а тренер наш существо отнюдь не белое и пушистое, на него самого наседают родительский комитет и директор школы, которому каждый год вынь да положь призовой кубок… Забот у меня хватало, голова шла кругом. Такое впечатление, что половину этого времени я проходил в легком тумане, почти как во сне, и это могло повлиять на то, что случилось позднее. Некоторые люди склонны к галлюцинациям. Возможно, я один из них — мистер Голова-два-уха. Не знаю. Мне хотелось бы так думать.

Мы с ребятами — Фрэнки, Билли, Тоби Незеркатт, Майк Шавенко и еще пара парней из Оукленда — по ночам слегка уходили в отрыв. Собирались обычно в старом Селадон-парке — не самый умный выбор, учитывая тамошних наркоманов, которые рубили друг друга в клочья осколками бутылок, или возле заброшенного парка аттракционов на набережной. Иногда, если намечалась тусовка, мы все загружались в «кэдди» Майка Шавенко и ехали на пляж, где тусовались вокруг костра в компании чуваков из полудюжины разных школ, пили пиво и гоняли в футбол. Этакая «Порою блажь великая», только без Генри Фонды, поскольку не нашлось никого такого же седого и зловредного, как он. Случались потасовки и всякая обычная хренотень, но в целом все было чрезвычайно невинно. Ничего похожего на то, что творят нынешние детишки. Самое ужасное, на что я тогда сподобился, это несколько раз напиться и пристраститься к курению. Меня подсадили Фрэнки и Билли. Особенно Фрэнки, который был парнем из разряда «пачка „Лаки Страйк“ в день». Черт, да все вокруг курили, это было верхом крутизны. Помню, бегал на переменах в туалет, чтобы сделать пару затяжек между уроками. Много мы тогда понимали-то.

Родители Фрэнки развелись, когда ему исполнилось одиннадцать. Мы с ним дружили со второго класса. Веселый парень. Штатный клоун класса, хотя учителя все равно его любили — он чертовски быстро находился с остроумным ответом. Ну, вы знаете этот тип. Из разряда тех, кому хочется вмазать как следует, но вместо этого ты так хохочешь, что чуть не писаешь в штаны.

Когда мать Фрэнки сбежала в неизвестном направлении, все изменилось. Она познакомилась с каким-то рекламщиком и смылась, наскоро покидала вещи в чемодан — только ее и видели. Отец Фрэнки пошел вразнос. Джек Роджерс работал грузчиком в порту. Вы бы видели эти ручищи и плечи — будто бизона втиснули в клетчатую рубаху. Жуть. Он начал выпивать — по дороге домой заруливал в «Пивную лавку Клаузена» и уговаривал полдюжины пива; когда я бывал у Фрэнки в гостях, то иногда видел, как его старик сидит в своем «шэви» и пьет «Лоун Стар». Он лил пиво в рот, банку за банкой, как автомат. Выпив полупаковки, нес вторую половину домой и допивал у телевизора за баскетболом. При этом ни разу не проронил ни слова. Сидел неподвижно, как монумент, с белым как мел лицом в свете кинескопа. Вы буквально слышали, как тикает в этой бомбе часовой механизм.

Хуже всего было то, что он начал поколачивать Фрэнки, притом без всякой причины. Ну, может, какие-то причины и были — Фрэнки, в конце концов, за словом в карман никогда не лез. Но тут все обстояло хуже. Без предупреждения — Джек просто подходил и отвешивал ему зуботычину. Фрэнки, разумеется, не мог драться с отцом. Попытался один раз, и старик вышвырнул его с крыльца, как мешок с мясом. Фрэнки пропахал тротуар и ободрал руки. Врачам пришлось залепить их пластырем, как боксеру. И вот в таком-то аду мой закадычный дружок жил семь лет. Считал дни, оставшиеся до призывного возраста. Этих оставшихся дней, однако же, хватило, чтобы он успел свернуть на кривую дорожку. Когда Фрэнки начал меняться, меня это не сильно удивило. Однако, хоть я и знал, сколько он натерпелся, его метаморфоза вгоняла меня в дрожь, словно в кишках проворачивали ледяной кол. На моих глазах он как будто гнил изнутри… как яблоко, сердцевину которого точит червь. Сердце разрывалось.

Весной 79-го ситуация ухудшилась, а к лету Фрэнки оказался в полной заднице. От еженедельного лупцевания отпрыска Джек перешел к ежедневному. И знаете, что самое мерзкое? Он бил так, чтобы не оставлять следов. Лупил по затылку, сжимал шею, пока у Фрэнки глаза не начинали вылезать из орбит, и всякие такие штучки. Я при этом, слава тебе господи, не присутствовал. Фрэнки рассказывал мне обо всем в стиле черного юмора. Смеялся, пожимал плечами и бросал что-нибудь типа «такое вот кино, Курт». Его смех тоже изменился. Стал похож на воронье карканье.

В выпускном классе он стал совсем безбашенным, диким, как бродячий пес. Воровал у отца деньги, башлял громилам, которые подпирали стены у винных магазинчиков, похожих на клетки, на 10-й и Браунинг-стрит, и те покупали ему выпивку. Не пиво, хочу заметить. Нет, Фрэнки сразу дошел до стадии «Джима Бима»; устроил нычку под сиденьем машины Майка Шавенко — тот при нем состоял чем-то вроде оруженосца. Возил Фрэнки на все пивные вечеринки, особенно те, куда собирался народ со всего города и где при желании всегда можно было найти приключения на свою голову. Они наливались скотчем, после чего Фрэнки затевал драку — с одним, двумя, тремя парнями, ему было без разницы. Он дрался со всеми желающими и укладывал одного за другим. При этом он был доходягой, что доказывает, что крутой нрав играет в потасовке большую роль, чем природные спортивные данные. Фрэнки стал чем-то вроде легенды, ей-богу. Сам он по рогам получал в процессе неплохо, но, я так понимаю, с тем, что прилетало ему от папаши, это рядом не стояло.

Теперь уже можно признаться — я дал Фрэнки ключ и разрешил ночевать на диване, когда у него дома становилось совсем невыносимо. Несколько раз я заставал его по утрам вырубившимся, с кругами вокруг глаз, как у енота, он храпел так громко, что казалось, задохнется, не приходя в сознание. А однажды — святые угодники! — я увидел, что он лежит на диване буквально с ног до головы залитый кровью: ее было так много, что я едва его узнал. У него был такой вид, будто он попал в аварию: на лице запеклась корка крови, футболка вся почернела и заскорузла до состояния гипса. Пару секунд я думал, что он мертв, но тут раздался этот его жуткий трубный храп. Я отвез его в больницу. Оказалось, что на какой-то пляжной вечеринке он затеял нехилый кулачный бой с двумя третьекурсниками из колледжа. Уложил одного из них и принялся татуировать ему физиономию с помощью нераспечатанной банки «Блэк Лейбла», а второй чувак в это время пытался забить гол с помощью Фрэнковой башки — при этом на ногах у этого гада были шипованные ботинки. Фрэнки закончил с первым, затем вскочил и гнал второго по пляжу еще с километр, после чего измолотил его в кровавую пульпу. У Фрэнки на губах выступила пена, он пытался утопить парня, но тут наконец в толпе наблюдателей прозвучал голос разума, и их растащили. Фрэнки потерял три зуба, а на его скальп наложили сорок с лишним швов. Страшная история.

Конечно, договариваясь с Фрэнки, я обманул ваше доверие: в ваше отсутствие разрешил известному на всю школу «неблагонадежному элементу» заваливаться к нам на ночевку. Можете поверить, мне эта ситуация совсем не нравилась, я оказался перед ужасной дилеммой. Приходилось выбирать — помочь другу или оправдать доверие родителей. Это было непростое решение. Я спрашивал себя: а как бы на моем месте поступил отец?

Во всей этой ситуации Фрэнки проявил себя истинным джентльменом. Не тронул ни единой вещи. Даже пару раз на выходных помогал мне, когда я работал во дворе. Сейчас я думаю, что нам здорово повезло, что его отец ни о чем не догадался и не заявился, чтобы сделать из Фрэнки боксерскую грушу. Возможно, Джеку было до лампочки. К тому времени в мозгах у него уже творилось такое, что его выперли из профсоюза, — так что можете себе представить, до чего он докатился, если с ним так круто обошлись. Последний раз я слышал о нем, когда учился в колледже, — он таки лишился дома, переехал в Нью-Мексико, где поселился в трейлере «Эйрстрим» вместе с проституткой, строившей, если можно так выразиться, карьеру под сенью дорожной эстакады.

Пока вся эта драма с Фрэнки набирала обороты, каждый вечер ровно в восемь я шел в магазин Кулиджа, где работал до полуночи. Если только не нужно было принимать товар: в таком случае помощник управляющего, Херб Нортон, задерживал меня до часу-двух ночи. Утруждаться особенно не приходилось. Херб обычно сидел в офисе и смотрел телик или засыпал на своем уютненьком вращающемся кожаном стуле, который Кулидж именовал «капитанским креслом».

Со мной работал еще один парень, Бен Вульф. Он закончил школу на два или три года раньше и женился на своей школьной подружке. У них родился ребенок, так что Бен работал на трех работах, пытаясь обеспечить семье крышу над головой. Мы с ним устраивали долгие перекуры в переулке и вели разговоры о футболе. Бен был раннинбеком в нашей команде. На поле его практически не выпускали, хоть скорость он развивал весьма приличную. Хороший парень — однажды осенью он как-то привел жену с ребенком поболеть за меня в домашней игре.

Еще один член нашего ночного братства, Даг Ривз, был намного старше нас, занимался сдельной подработкой сразу на нескольких местных предприятиях. Этакий мастер на все руки: не будучи ни электриком, ни сантехником, мог в случае нужды починить неисправные розетки и умел орудовать гаечным ключом. Он обычно не вступал в разговоры — по причине, скорее всего, любви к своей фляжке. От него так несло виски, что ему приходилось обильно обливаться одеколоном. По крайней мере раз за ночь я замечал, как он ныряет за коробки, чтобы отхлебнуть глоток. Бедняга Ривз к тому же не мог протянуть и пятнадцати минут без курева. Мистер Кулидж запретил нам курить в помещении. Дым пропитывал одежду и спальные мешки. Он бы вышел из себя, если бы узнал, что Ривз расхаживал тут с сигаретой во рту. А Херба, полагаю, тут же уволили бы за попустительство. К счастью, заявляться с внезапными проверками было не в обычае Кулиджа. Нелли мне как-то сказала, что ее родители жили как кошка с собакой. По вечерам они просто заявлялись домой, опрокидывали несколько порций виски и разбредались по разным спальням. В те времена так выглядел развод, верно? Ну, так или иначе, их несчастье нас и спасло.

Дела начали принимать какой-то таинственный оборот. Ривз стал тусоваться со мной и Беном во время наших перекуров. Это выглядело странно — он ничего не говорил и не выражал желания присоединяться к разговору. Натужно улыбался нашим шуткам, как обычно делают люди, которые стараются не выделяться и не привлекать к себе лишнего внимания. Поначалу это происходило раз в две смены. А к концу третьей недели моей работы в магазине Ривз ходил за нами с Беном как приклеенный. Сидел, попыхивая сигареткой и прихлебывая из своей фляги. Дошло до того, что мы с Беном не могли даже потихоньку смыться после работы. Стоило нам дождаться, чтобы он перестал маячить на горизонте, и на цыпочках шагнуть к двери, немедленно раздавался грохот упавшей банки с краской или разводного ключа, и откуда-то материализовался Ривз, словно черт из пекла. Оглядываясь назад, я бы сказал, что это было недалеко от истины.

Бен наконец решился и отвел его в сторонку для мужского разговора. Он собирался как можно деликатнее предложить Ривзу прекратить закладывать за воротник и слегка прийти в чувство. Его преследования действовали нам на нервы, и хорошо было бы с этим завязать, да побыстрее. Я помню, с каким выражением Бен вернулся десять минут спустя вместе с Ривзом, следовавшим за ним по пятам, и подошел к полкам, где я раскладывал теннисные ракетки и бейсбольные биты. Бен просит Ривза повторить, что он только что ему рассказал, а Ривз только пожимает плечами и пялится под ноги. В конце концов мы выжали из него признание, что он до смерти боится кого-то, кто прячется на складе. Он называл это существо «ведьмой». Утверждал, что она высокая, тощая и белая как мел. Носит грязное платье до пят. Так он ее впервые и обнаружил — заметил краем глаза подол ее платья, исчезающего во мраке. Он думал, это галлюцинация, его слабая версия розовых слоников. Пока через пару минут не увидел ее во всей красе: он проходил мимо офиса, а она как раз склонилась над Хербом, который, по своему обыкновению, спал. Ривз весь трясся, когда рассказывал. Зубы у него стучали, как в лютый мороз. По его словам, это продолжалось уже две недели — ровно до сегодняшнего дня, когда нам уже надоело, что он ходит за нами по пятам. Вот почему он не хотел оставаться в магазине один — однажды он обернулся, а она стояла по другую сторону стеллажа, зловеще ухмыляясь ему. Он бы уволился, если бы не задолжал в баре и не просрочил месячную плату за квартиру. Если бы ушел, подох бы с голоду. Или свалился бы с сердечным приступом от белой горячки.

Мы не знали что и думать. Бен снова взял инициативу в свои руки. Он хлопнул Ривза по спине и велел мне вытряхивать двадцать баксов, чтобы старичок мог пойти и набраться в пятницу после работы — сказал, что это меньшее, что мы можем сделать. Прощай мои планы на вечер — ужин и поход с Нелли в кино. Что больше всего раздражало в милой и славной Нелли — это то, что, при всей своей щедрости с друзьями, на время нашей связи все бремя финансовой ответственности она взвалила на меня. Эта особа мало того что динамила, она еще и упивалась властью. Просто поразительно, что она не пошла в политику — при ее-то способностях к манипулированию.

Так вышло, что утром в пятницу Херб позвонил мне и сообщил, что на разгрузочной площадке дожидается приемки внеплановая партия спортинвентаря. Ни Бен, ни Ривз сегодня не работали, так что Херб начал упрашивать меня выйти и потаскать коробки, так как у него у самого смещен позвоночный диск. Поскольку я был на мели и свидание мне не грозило, я с готовностью ухватился за предложение, хотя не могу сказать, что тягание гантелей и чугунных блинов было моим любимым видом вечернего досуга. В кафешке я столкнулся с Нелли. То-се, пятое-десятое, и вот мы уже устроились на заднем сиденье моей — э-э, ну то есть твоей, пап, машины, и я не могу сосредоточиться на процессе, потому что все мои мысли заняты дурацкими россказнями Дага Ривза. Нелли спросила, в чем дело, и я ей все рассказал, хотя здравый смысл подсказывал этого не делать. Она отнеслась к этому серьезно.

Магазин был построен в 1916-м, а Кулидж купил его в 1950-м. Нелли придвинулась поближе и тоном заговорщика прошептала, что она слышала от подругиной подруги, что в бурные двадцатые в магазине умерла одна из работниц — повесилась на лестничной решетке. Только призрак мог так появляться и исчезать, как эта фигура. Я спросил, видела ли она что-нибудь подобное. Не видела, но была убеждена, что происходит что-то зловещее. Пару лет назад она крутила с одним парнем, работавшим на складе, и он тоже упоминал о привидении. И тоже описывал его как высокую, тощую женщину со зловещей усмешкой. Для Нелли это и решило дело.

Прямо посреди наших прерванных обжимашек у Нелли заблестели глаза. Она ущипнула меня и заявила, что надо спровоцировать появление духа, а затем провести ритуал и изгнать его из здания. У меня отвисла челюсть. Я ушам своим не поверил. Нелли преисполнилась энтузиазма и принялась трещать о двух своих подругах, париях общества, которые всегда одевались в черное, ходили с кислым видом и занимались всякой оккультной фигней. Одна из них пообещала Нелли научить ее обращаться со спиритической доской и взять на сеанс, который они собирались провести на Хеллоуин. Они были предтечами готок, эти двое. Саманта и Кэсси. Их все терпеть не могли, даже ботаны-шахматисты, даже торчки, даже жирдяи из школьного оркестра. Нелли искала приключений, приобщалась к их «особому» образу жизни; разумеется, чтобы потом постебаться над ними в своем кругу, когда забава ей надоест. Как только она решила привести этих своих девиц в магазин, моих возражений уже никто не слушал.

Все еще ошеломленный таким поворотом событий, вечером я явился в магазин. Херб вручил мне ключи и отправился на свою забойную пятничную вечерину в «Клубе Лосей», которая устраивалась дважды в месяц; он нацепил оранжевый блейзер и галстук-бабочку — слова не в силах передать головокружительный эффект, производимый этим ансамблем. По опыту я знал, что в понедельник утром он припорхнет в магазин жизнерадостный, как воробушек, — единственный день, когда он не был нудным как бухгалтер. Мне до сих пор любопытно, что это были за вечеринки. Может быть, он развлекался со своими бывшими любовницами, о которых он, случалось, рассказывал.

После ухода Херба я начал разбирать гору тяжеленных коробок, ожидавших меня в зоне разгрузки, которая представляла собой что-то типа складского помещения, пристроенного к тыльной стороне здания. Тесно стоящие металлические стеллажи, забитые товаром, вздымались до самого потолка. Только благодаря милости небес никто ни разу не получил по кумполу выскользнувшей из упаковки плиткой или незакрепленным холодильником, кувыркнувшимся с верхней полки. Мы забивали стеллажи в буквальном смысле доверху.

Кулидж унаследовал от прежних владельцев магазина древний погрузчик с ручной трансмиссией. Бен обычно использовал его, чтобы завозить поддоны поближе к основному торговому залу. Я без вариантов не смог бы управлять этой штуковиной в таких тесных рядах, а это означало, что перетаскивать коробки приходилось вручную по одной-две за раз. Веселого мало, особенно учитывая, что помещение было темным и безжизненным, как обычно бывает, когда все заканчивают работу, разбредаются по домам и в здании сразу воцаряется тишина — а магазин Кулиджа был здоровенным. Помните? Вы там обычно покупали туристическое снаряжение. Два с половиной этажа с дерьмовым лифтом и узкими лестницами с ужасным ковровым покрытием — ядовито-зеленым! — по которому толпа переходила от секций женской одежды к спортивному инвентарю и товарам для дома. Господи, там было так тесно, что только три-четыре человека могли стоять в очереди, не создавая толкучки.

Мне пришло в голову, что я впервые остался здесь один. Внутри был полумрак, но из осторожности я не хотел включать иллюминацию, как на Рождество. Удовлетворился тем, что врубил все светильники на складе, и это худо-бедно помогло, хотя эффект был далек от совершенства — в этом свете все выглядело мертвенно-зеленым, а в отдаленных углах сгустилась тьма. До первого этажа и вовсе ничего не доходило — тут темноту разгоняла только витринная подсветка и пара-тройка слабеньких бурых лампочек на потолке. Ей-богу, я каждые пять секунд оборачивался, словно ожидал увидеть хеллоуинскую маску, которая злобно пялится на меня. Каждая тень таила угрозу, так и норовила наброситься.

Около девяти в стекло главной двери постучала Нелли, требуя, чтобы я впустил ее и близнецов из семейки Аддамс. Сестрицы были такие бледные и болезненные на вид, что сами сошли бы за призраков или за ожившие трупы. Они принялись бродить кругом, как мини-клоны Бориса Карлоффа обмениваясь односложными репликами. Настоящие очаровашки.

При этом обе они были сама деловитость. Пока Нелли стояла у них над душой и путалась под ногами, Саманта и Кэсси разложили орудия оккультного производства: черные и красные свечи, белый мел и толстый том в обложке из кожзаменителя — и начертали аккуратную пентаграмму, или пентакль, или как там оно называется, и кучу всяких мистических символов на бетонном полу около отдела инструментов. Кулидж был тот еще жмот. Когда подрядчики, нанятые для грандиозного ремонта, превысили смету, оставив гору вопиющих недоделок, вроде кусков голого гипсокартона на верхнем этаже или участков голого пола, на который не хватило коврового покрытия, Кулидж вытолкал их восвояси, заявив: «Точно так же работает наше правительство. В конце концов, кто вообще смотрит на пол?»

Круг, как сообщила мне Нелли, нервно хихикая в приступе внезапного беспокойства из-за проведения чернокнижных ритуалов в святая святых семейного бизнеса, служит одновременно каналом энергии и символом защиты. По идее, он должен втянуть в себя, как в ловушку, всех злых духов, блуждающих поблизости. Я решил, что девчонки слетели с катушек, и предоставил им развлекаться в одиночестве. Но не тут-то было! Я занимался разгрузкой очередного поддона, когда ко мне подскочила Нелли и заявила, что все ждут. Чего ждут? Ответ я получил достаточно быстро, когда она отбуксировала меня обратно к Сэм и Кэсс, которые уже зажгли черные свечи и на все лады шипели заклинания. Отдел инструментов насквозь провонял кипящим жиром и паленым волосом. Одна из девчонок отрезала прядь волос, бросила в жестяную плошку и облила бензином. Пффф! Жалко, пожаротушители не среагировали. Это была бы классика.

Тем временем черные свечи оплавлялись, растекаясь вязкими лужицами. Нелли цеплялась за мою руку, озаряемая красным светом импровизированной жаровни. Со стороны, наверное, это напоминало обложку дурацкого комикса. В обычных обстоятельствах я бы не возражал, чтобы трепещущий бюст Нелли Кулидж прижался к моему телу, но меня несколько расхолаживали сестрицы, раскачивающиеся взад-вперед и бормочущие на непонятных языках, время от времени явственно упоминая Вельзевула и Князя Тьмы.

Кэсси посмотрела на меня и Нелли, зрачки у этой готки были расширены до предела. Она велела нам сесть по-турецки. Я, разумеется, ответил не просто «нет», а «ни за что». Нелли наградила меня таким взглядом — словами не передать. Ее фирменным королевским взглядом, заключавшим в себе глубочайший смысл — телепатическое предупреждение, означавшее: «В этом городе ноги моей больше не будет». Она прижалась губами к моему уху и прошептала: «Что, кишка тонка?» Я сел, и мы все соединили потные ладони, а Сэм воззвала к «неприкаянному духу», велев, чтобы он явил себя. Где-то глубоко внутри, хотя все происходящее оставляло меня вполне равнодушным, где-то в самой глубине души мне было любопытно, что будет дальше. Энтузиазм Нелли оказался заразителен.

Это продолжалось до тех пор, пока моя задница не заболела от сидения на бетонном полу: затем Кэсси вытащила из сумки кинжал и уколола им палец. Это был не то что настоящий кинжал, а так, дешевая китайская поделка из магазина подарков. Кэсси уронила в плошку несколько капель крови. Потом настала очередь Сэм, затем Нелли. Я сказал, ну уж нет, ни за что, и передал миску обратно Кэсси. Она ухмыльнулась и уколола меня в предплечье. Кинжал был тупым, как ножик для вскрытия конвертов, но она ткнула как следует, и я вскочил, ругаясь как сапожник. Она стряхнула капли крови с лезвия в жаровню. Я-то думал, эта штуковина уже потухла, поскольку и волосы, и порошок, и бог знает что там еще было уже давно прогорели. Но, черт побери, пламя вспыхнуло снова, выстрелило чуть ли не на метр вверх. Потом снова потухло, а я все стоял и ругался. Все остальные были тише воды, ниже травы: уставились в плошку, раскачиваясь, словно раскурили косяк.

Вдруг погас свет. На несколько секунд наступила кромешная тьма. Девчонки завизжали. Мрак был такой, что я не видел собственной руки, поднесенной к лицу. Это меня слегка напрягло. Ко всему прочему, воздух был словно наэлектризован, стал плотным, как будто я вдруг очутился в гуще влажного густого тумана. Где-то наверху, метрах в трех над прилавками, кто-то рассмеялся — всего один раз; пронзительный и долгий звук легко прорезался сквозь кошачий концерт внизу. Издеваясь над нами.

Затем в офисе неожиданно включился свет. Вспыхнул и погас, и снова, и снова, быстрее и быстрее, как в стробоскопе. Между вспышками я увидел… кого-то, стоящего там, наблюдая за нами. У Кулиджа в витрине торчало несколько манекенов, одетых во фланелевые куртки, дамское белье и тому подобное. Позже я убедил себя, что Херб просто оставил в офисе один из манекенов, прислонив его к столу. Еще несколько вспышек — и фигура исчезла. Теперь уже и я чуть было не присоединился к общему визгу. Тут затрезвонили телефоны. У нас их было семь или восемь — по одному на кассе, в офисе, в киосках на верхних этажах, еще один на складе — и все они зазвонили одновременно. Я заткнул уши и решил, что пора рвать когти. Великие умы мыслят одинаково: девчонки чуть не сбили меня с ног, ломанувшись к выходу.

Мы сгрудились на тротуаре, стояли и смотрели в зияющую черноту. Темнота озарялась бешеными вспышками света в глубине. Нам было холодно и одиноко. С залива дул порывистый сырой ветер. На улицах не было ни машин, ни людей. Только наша хнычущая и цепляющаяся друг за друга четверка. На противоположной стороне улицы зазвонил таксофон, а через секунду — другой, у старой аптеки. Я совершил самый смелый поступок в своей жизни: подошел к двери и запер ее, потом прошел по переулку и запер дверь склада. Внутрь я бы не вошел и за миллион баксов, но я не хотел, чтобы Кулидж сожрал меня с потрохами, если магазин разграбят, как только мы оттуда смоемся. Что мы немедленно и сделали.

И… вот и все. На следующий день я уволился. Без уведомления за две недели, что вывело Кулиджа из себя. Нелли бросила меня, как шелудивую собачонку, и завела серьезные отношения с одним из защитников, но меня это тогда нисколько не волновало. Кошмары, от которых я просыпался посреди ночи в холодном поту, посещали меня до самого Дня благодарения. Не думаю, что спал в те дни больше четырех часов в сутки.

Ночью Дон лежал в постели, не в силах заснуть, и смотрел в темноту. Мишель бормотала и всхрапывала, Туле свернулся у них в ногах сорокакилограммовым калачиком. Пес содрогался и поскуливал при каждой вспышке молнии, при каждом ударе грома, катящегося по долине. Бело-голубые всполохи и отблески озаряли комнату, ветви деревьев тянули свои костлявые тени по потолку, по покрывалу, по сжавшейся в клубок фигуре Мишель; выставляли призрачные когти, стремясь сдернуть простыни и вцепиться во влажную от пота нагую плоть. Полыхнула молния, и Дон начал считать, ожидая удара грома: раз, два, три, БУМ! Задребезжала склянка с водой, в ней закачались зубные протезы, искаженные до неузнаваемости в свете мгновенной вспышки. По крайней мере дождь почти затих, а ветер унялся до отдельных порывов.

У Дона ломило суставы, и он размышлял, не принять ли еще одну таблетку. Вместо этого он повернулся на бок и обнял Мишель. От нее исходил сильный запах ночной испарины и чего-то иного, чего-то глубинного: запах сырости и земли, который заставил его отпрянуть и дышать через рот. Ладонь Мишель бессознательно сжала его руку. Ее кожа была холодной, как чешуя рыбы, оставленной задыхаться на мокром глинистом берегу, — щуки, выуженной со дна северных озер.

Он лежал, сдерживая дыхание, напряженно вслушиваясь в звуки ночи, скрип древесных стволов, слабый похоронный перезвон ветряных колокольчиков, ударяющихся о доски. В одной из комнат кто-то хихикнул; смешок просочился сквозь вентиляционную решетку, и Дон вспомнил, как перешептывались в детстве близнецы, строя планы и замышляя шалости. Совсем рядом квакнула лягушка, возможно застряв где-то с подветренной стороны чердачного окошка, ее жалоба была подхвачена дальним хором во дворе, в зарослях сорняков и в тени магнолий: мрачная литания, странным образом усиленная акустикой бури. Лягушки вели себя беспокойно в последнее время, да? Может быть, подобно собакам, они могли чувствовать надвигающееся несчастье. В потайных ходах за стенами возились мыши, и Дон подумал, что надо бы завести кота, а в следующее мгновение уже спал.

К рассвету штормовой фронт сместился, и восход окрасил спальню в голубые и розовые тона. Дон не помнил, что ему снилось, но понял, что ничего хорошего, увидев во время бритья в зеркале мешки под глазами. Его руки тряслись от усталости, он трижды порезался, и ему пришлось обклеивать лицо кусочками туалетной бумаги, чтобы остановить кровь. Заправляя постель, он обнаружил на подушке отпечаток грязной руки и комья земли на простынях. Он нахмурился, сдернул простыни и бросил их в корзину для белья.

Хор удивленных восклицаний заставил его поспешить вниз. Оказалось, что у Курта ночью случился приступ сомнамбулизма — возможно, как реакция на отвратительную погоду и заново пережитые события его леденящей кровь истории. Такие приступы бывали у него в подростковом возрасте: случалось, он просыпался в шкафу, в кладовке или на чердаке. На этот раз он нашелся в теплице, распростертый между помидорами и кабачками. Мишель спозаранку зашла на кухню, чтобы начать готовить завтрак, и увидела, что задняя дверь открыта.

Объяснить, что произошло, Курт не мог и решил, что, наверное, споткнулся и ударился головой: прямо над правым ухом у него красовалась шишка, а на лице виднелись ссадины. Хуже всего было то, что его кисть и предплечье искусала крыса — и довольно сильно. Это означало рентген, прививки против столбняка и бешенства, а также неприятное осознание того, что до теплицы добрались грызуны. Последнее озадачило Дона. Крысы ему ни разу не попадались. Очевидно, вплоть до этой вылазки они прятались в погребе или амбаре. Ну что ж, пока Курту будут делать уколы, придется заскочить в магазин и закупиться ядом и крысиными ловушками.

Пока все усаживали Курта в «ровер», чтобы отвезти в медпункт, — все, кроме Аргайла, который сидел за кухонным столом, попивая кофе, сдобренный щедрой порцией виски, — Дон зашел в дом взять куртку и обратил внимание, что дверь в погреб приотворена на пару сантиметров, открывая полосу затхлой черноты. Дон с отвращением почувствовал, что по телу пробежал холодок, в один миг превратив его в мальчишку-скаута, дрожащего у костра. Выходя, Дон захлопнул дверь бедром.

Все более-менее разъяснилось: Курт утверждал, что незадолго до рассвета вышел удовлетворить естественные потребности, но, вероятно, был слишком пьян, поскольку начисто забыл, что с ним произошло, когда он поднялся на крыльцо. Дон, который только что сломя голову пробегал десять минут в поисках ключей от машины и только потом догадался засунуть руку в карман, где их и обнаружил, прекрасно понимал, о чем речь.

В среду, накануне Дня труда, Дон отвез Мишель в аэропорт. Он прикинул, что ему предстоит почти семь недель одиночества, если не брать в расчет компанию Туле и мышей. К счастью, по утрам и в первой половине дня он бывал занят на заседаниях и семинарах в музее, и, хотя обычно он терпеть не мог подобные мероприятия в силу их невыносимой тягомотности, в этот раз он рассматривал их как передышку после недавнего нервного перенапряжения, приступов никтофобии и провалов в памяти.

В обычном режиме память Дона функционировала плохо, но во сне все было совсем по-другому. Сновидения таяли сразу же, как только он просыпался, но, пока он спал, картинка была яркой и несколько зернистой, в стиле «Техниколор», а действие — вполне логичным и последовательным, так что перед его внутренним взором, отматывая время обратно, разыгрывались события далекого прошлого.

В тот вечер, когда Мишель улетела в Турцию, Дон выпил белого вина, которое томилось в шкафу бог знает сколько времени — этикетка давно отслоилась. Возможно, сон Дона был вызван историей Курта о долговязом призраке, которого он видел в магазине. Какова бы ни была причина, Дон погрузился в сон, как в омут, и немедленно перенесся в 1980-й.