Книга: Жители острова Хемсё
Назад: Предисловие
Дальше: Глава II

Глава I

Однажды в апрельский вечер он появился внезапно, как метель, с перевязанной через плечо на ремне фляжкой из шведской жести. Клара и Лотта поехали за ним на рыбацкой лодке до купального местечка Даларё. Но прошла целая вечность, пока они уселись в лодку. Им надо было отправиться к купцу за бочкой смолы и в аптеку, чтобы купить серой мази для поросёнка; затем им надо было пойти на почту за маркой; потом надо было идти к Фиалофстром, чтобы заложить петуха и получить за него полфунта тонкой пряжи для сети. И под конец они еще отправились в гостиницу, куда Карлсон пригласил девушек покушать кофе и пирожков.
Наконец-то они вошли в лодку.
Карлсон хотел было управлять ею, но он этого не умел; он еще никогда не видал четырехугольного паруса, поэтому-то и крикнул, чтобы подобрали фок, который совсем не был приготовлен.
На таможенном мостике стояли Лотан и Цёлнер и зубоскалили, глядя на этот маневр, когда лодка прошла через штаг и ее отнесло.
— Послушай-ка! — крикнул, пересилив ветер, молодой лоцман.— У тебя дыра в лодке! Заткни-ка! Заткни!
Пока Карлсон искал отверстие, Клара оттолкнула его и взялась сама за руль. Лотте удалось с помощью руля опять поставить лодку по направлению ветра, и она быстро понеслась через пролив к острову Аспо.
Карлсон был маленький четырехугольный южанин, с голубыми глазами и кривым носом, похожим на двойной крючок. Он был оживлен, игрив и любопытен, но в морском деле он ничего не смыслил. Он и был приглашен на остров Хемсё, в Стокгольмском архипелаге, чтобы взять на себя попечение о поле и скоте; этим никто не хотел заниматься после того, как скончался старый Флод и вдова его осталась одна на мызе.
Забросав девушек вопросами о том, как дела на мызе, Карлсон получил ответы, какие имеют обыкновение давать жители Стокгольмского архипелага, жители шхер.
— Да! Я этого не знаю. Да! Этого я сказать не могу! Да! Этого я положительно не знаю!
Из этого он ровно ничего не понял.
Лодка плескалась между островками и шхерами; исландская утка тем временем гоготала между камышами, а в сосновом лесу токовал тетерев. Лодка плыла по открытой поверхности воды, по «фиордам» и по местам с сильным течением, пока не наступила ночь и не зажглись звезды.
Тогда они вышли в более открытое море, откуда виден маяк Главной Шхеры. Лодка плыла то мимо стеньги с веником, то мимо белого бака, который казался привидением; то блестели, как полотно на солнце, последние снежные полосы; то выплывали из черной воды поплавки от сетей, которые шуршали о киль, когда лодка на них натыкалась. Полусонная чайка, испуганная, спорхнула со своего рифа и переполошила всех морских ласточек и чаек; поднялся невообразимый гам.
Далеко-далеко, там, где звезды опускались в море, блеснули красный и зеленый глаза парохода; он тянул за собой длинную вереницу круглых огоньков, сверкавших через иллюминаторы кают.
Все было ново для Карлсона, и он обо всем расспрашивал; на этот раз ему отвечали на его вопросы, и даже так много, что он скоро понял, что находится на чужбине. Он был «полевой крысой», т. е. приблизительно то же, что для горожан «пришлый из деревни».
Теперь лодка вошла в пролив и оказалась в подветренной стороне; надо было взять на риф парус и грести.
Когда они затем вскоре вошли в другой пролив, то увидали, как заблестел огонек из окна хижины, окруженной ольхами и соснами.
— Вот мы и дома,— заметила Клара.
Лодка вошла в узкую бухту; была вырублена прогалина среди камыша, который зашелестел вокруг лодки; этот шум разбудил щуку, которая, увидя удильную лесу, ушла поглубже в воду.
Залаяла собака, и наверху, в хижине, замелькал фонарь.
Лодку привязали к мосткам, и началась выгрузка. Парус свернули вокруг реи, мачту вынули и канаты намотали на стаг. Бочку со смолой выкатили на берег, и вскоре лоханки, кружки, корзины, узлы лежали на мостках.
Карлсон в полутемноте оглядывался по сторонам и видел все новые и необычные для него предметы. Перед мостками лежал рыболовный ящик с рычагом; вдоль мостка, с одной его стороны, длинные перила были увешаны бакенами для сетей, бечевой, завозными якорями, лотами, шнурами, крючками для удочек; на мостках стояли кадушки для килек, корытца, чаны, кадки, чашки, ящики с приспособлениями для удочек; в начале моста стоял навес, увешанный чучелами для приманки птиц: набивными гагарами, нырками, куликами, турпанами, гоголями; под навесом лежали на подставках паруса и мачты, ремни и багры, ковши, налимьи пестики. А на берегу были вбиты колья, на которых сушились кильковые сети, не меньше самых больших церковных окон, камбаловые сети с петлями, через которые можно было просунуть руку, окуньковые сети, только что связанные и белые, как тончайшие сети для саней.
От мостков по обе стороны тянулись, как аллея при въезде в усадьбу имения, два ряда раздвоенных, вилообразных жердей, на которых висели большие невода.
Теперь фонарь показался на верхнем конце дорожки и осветил посыпанную песком тропинку, на которой сверкали ракушки и высохшие жабры рыб, тогда как в неводах блестела, как иней на паутине, оставшаяся чешуя килек. Но фонарь освещал также лицо старушки, как бы высушенное ветром, и пару маленьких приветливых глаз, сощуренных как при ярком свете. Перед старушкой прыгала собака, косматая дворняжка, которая на море чувствовала себя как дома.
— Ну-с, вернулись вы, девочки? — приветствовала их старуха.— Привезли ли парня?
— Да, тетя. Вот мы, а вот, как видите, и Карлсон! — отвечала Клара.
Старуха вытерла правую руку о фартук и протянула ее работнику.
— Добро пожаловать, Карлсон. Надеюсь, что вам будет у нас хорошо!
— Привезли ли вы кофе и сахару, девочки? — обратилась она к ним.— Убрали ли паруса? В таком случае идите наверх, я дам вам покушать.
Все четверо пошли вверх по пригорку; Карлсон молчал, полный ожидания, заинтересованный тем, как сложится его жизнь на новом месте.
В печи ярко горел огонь; белый складной стол покрывала чистая скатерть, на нем стояла бутылка водки, как песочные часы перевязанная посередине; кругом стояли чашки шведского фарфора, с нарисованными на них розами и незабудками; свежеиспеченный хлеб, поджаренные сухари, тарелка с маслом, сахарница и сливочник дополняли сервировку стола. Карлсон нашел ее богаче, чем то, чего он ожидал в этой богом покинутой местности.
Но и комната приглянулась ему, когда он оглядел ее при свете огня; огонь из печи сливался со светом сальной свечки в медном подсвечнике, отсвечивался в несколько поблекшей полировке секретера красного дерева, отражался в лакированной шкатулке и медном маятнике стенных часов, искрился на серебряной резьбе охотничьего ружья с насечкой, от его блеска выступали золоченые буквы на кожаных корешках книг с проповедями, молитвенниках, календарях, хозяйственных счетоводных книгах.
— Пусть Карлсон подойдет ближе,— пригласила его старуха.
Карлсон был дитя своего века и вовсе не намерен был удаляться в угол, он немедленно подошел ближе и сел на скамью, пока девушки переносили его ящики в кухню, по ту сторону сеней.
Старуха сняла кофейник с кипятком и положила туда кофе; потом снова повесила его и дала кофе еще прокипеть. Затем она повторила приглашение, прибавив на этот раз еще, чтобы Карлсон садился за стол.
Работник уселся и стал вертеть шапку в руках. Он наблюдал, с какой стороны дует ветер, чтобы соответственно этому повернуть свои паруса. Он, очевидно, имел твердое намерение стать в хорошие отношения с лицами влиятельными; но, так как он еще не знал, допускает ли старуха, чтобы с ней говорили, то не давал воли своему языку, пока не исследовал еще почву.
— Какой, однако, красивый секретер! — начал он, дотрагиваясь до его медных украшений.
— Гм! — возразила старуха.— Но в нем находится не много.
— Ох, ох! Уж этого вы мне не говорите! — сказал заискивающе Карлсон, вставляя мизинец в замочную скважину крышки секретера.— Там достаточно!
— Да, было время, когда там деньги были, когда мы его с аукциона привезли домой. Но вскоре опустили в землю Флода, Густаву пришлось идти в солдаты, и с тех пор нет на мызе настоящего порядка. Потом был выстроен новый дом, не приносящий никакой выгоды. Так пошло одно к одному. Но пусть Карлсон положит себе сахару и выпьет чашку кофе.
— Почему же мне первому начинать? — упорствовал работник.
— Да потому что еще никого дома нет,— пояснила старуха.— Проклятый малый на море с ружьем; и всегда он берет с собой Нормана; таким образом не выходит ничего путного. Только бы им уйти охотиться на птицу, и хоть пропадай все скотоводство и рыбная ловля. Вот причина, почему я сюда выписала Карлсона, чтобы он смотрел за порядком. Поэтому-то он и должен поставить себя выше и присматривать за парнем. Не желает ли он сухарей?
— Да, тетка, если я должен, так сказать, стать выше, чтобы другие слушались меня, тогда надо установить известный порядок. Тогда я должен иметь поддержку тетки, потому что я знаю, каково будет, если стать с парнями запанибрата.
Таким образом Карлсон почувствовал под собой твердую почву.
— Что же касается морского дела,— продолжал он,— в него я вмешиваться не буду; этого я не знаю, но в сельском хозяйстве я опытен и там могу быть хозяином своего дела.
— Да, это мы завтра распределим; завтра воскресенье, и мы за день обо всем поговорить успеем. Ну, еще полчашечки, Карлсон, а потом пусть он идет спать.
Карлсон взял со стола песочные часы и наполнил чашку больше чем на четверть водкой, а старуха долила кофе. Проглотив в эту смесь, он почувствовал сильное желание возобновить прекратившийся разговор, который был ему необыкновенно приятен. Но старуха встала и пошла хлопотать возле печки; девушки беспрестанно входили и выходили; собака лаяла на дворе и отвлекала внимание.
— Вот возвращаются парни,— заметила старуха.
Снаружи раздались голоса, слышен был стук каблуков о камни, и Карлсон разглядел через бальзамин, стоящий на окне, фигуры двух мужчин, освещенных луной, с ружьями за плечами и ношей на спине.
Собака залаяла в сенях, и затем отворилась дверь. Вошел хозяйский сын в непромокаемых сапогах и охотничьей куртке. С уверенностью и гордостью счастливого охотника бросил он на стол возле двери ягдташ и несколько связанных вместе гагар.
— Добрый вечер, мать, вот тебе мяса! — приветствовал он старуху, не замечая прибывшего.
— Добрый вечер, Густав! Вас долго не было,— отвечала мать, бросив невольно довольный взгляд на дивных гагар с черным как смоль и как мел белым оперением, светло-красной грудью и зеленоватой, цвета морской воды, спинкой.— У вас, как я вижу, была хорошая охота. А вот Карлсон, которого мы ожидали.
Сын бросил своими маленькими острыми глазами, почти скрытыми за рыжими ресницами, испытующий взгляд, и лицо его сразу изменилось: из открытого оно стало осторожным.
— Добрый вечер, Карлсон,— сказал он коротко и застенчиво.
— Добрый вечер,— ответил работник простодушным тоном, желая казаться рассудительным, как только он раскусил вновь вошедшего.
Густав уселся на почетном месте, локтем оперся о подоконник и попросил у матери чашку кофе, в которую немедленно же налил водки. Пока он пил, он молча наблюдал за Карлсоном.
Тот взял в руки убитых птиц и осматривал их.
— Отличные птицы,— сказал он и ущипнул одну из них в грудь, желая убедиться, жирны ли они.— Он хороший стрелок, как я вижу; выстрел попал в самое настоящее место.
Густав в ответ лукаво улыбнулся. Он сразу понял, что работник ничего не смыслил в охоте, так как он одобрял выстрел, попавший в грудное оперенье и сделавший гагару непригодной для того, чтобы из нее изготовить чучело.
Но Карлсон продолжал болтать без умолку; он хвалил сумку из тюленьей шкуры, ружье, сам же скромно стушевывался; по поводу предметов, касающихся моря, он выставлял себя еще более не знающим, чем был в самом деле.
— Где ты оставил Нормана? — спросила старуха, которую клонило ко сну.
— Он все приберет,— ответил Густав,— и сейчас придет.
— Рундквист уже лег. Да и пора; вероятно, и Карлсон устал, так как он долго был в пути. Я покажу ему, где ему лечь, если он пойдет со мной.
Карлсон охотно остался бы еще, но жест был настолько решителен, что он не захотел испытывать дольше терпение хозяйки.
Старуха вышла с ним в кухню.
Затем она немедленно же пришла к сыну, к которому снова вернулось простодушное выражение лица.
— Ну-с, как находишь ты его? — спросила старуха.— Он выглядит порядочным и старательным малым.
— Нет, нет! — ответил Густав протяжным голосом.— Не доверяй ему, мать; он только вздор болтает.
— Что ты говоришь! Он может быть порядочным, даже если и любит поболтать.
— Верь мне, мать, это пустомеля. Нам с ним немало возиться придется, пока мы от него избавимся. Но это ничего не значит. Он будет работать за свое пропитание, но пусть он ко мне близко не подходит. Ты, конечно, никогда не поверишь тому, что я говорю, но сама увидишь! Увидишь. Потом ты будешь раскаиваться, когда поздно будет! Каково было со старым Рундквистом! Тот тоже был боек на словах, а спина у него слабая; много мы с ним возились, а теперь мы будем его кормить, пока он не умрет. Такие болтуны хороши только за едой — это ты уж мне поверь!
— Ты как отец твой, Густав. Ты не веришь в добро и слишком много требуешь от людей! Рундквист не рыбак, но тоже земледелец, и он многое может сделать, чего другие не могут. Людей же привычных к морю мы не найдем; они уходят во флот, в таможню или делаются лоцманами. Найти можно только земледельцев. И, видишь ли, берешь, что найдется.
— Это я знаю, что никто больше не хочет быть работником! Все ищут работы в городах, а тут, на островах, собирается всякий отброс с материка. Порядочный народ не идет в шхеры, им на это надо особые основания. Поэтому-то я и повторяю: смотри в оба!
— Ты, Густав, должен был бы смотреть в оба,— возразила старуха,— чтобы привести в порядок твое добро. Ведь настанет время, когда оно будет тебе принадлежать! Ты должен был бы оставаться дома, вместо того чтобы постоянно скитаться по морю, или, по крайней мере не отвлекать людей от работы.
Густав ощупал одну гагару, а затем ответил:
— Ах, мать, ты ведь тоже любишь, когда на столе появляется жареное, после того как всю зиму подавалась соленая свинина и рыба; так тебе не следует так говорить. Впрочем, я ведь не хожу в шинок, а какое-нибудь удовольствие должен же человек себе доставить. Слава Богу, мы не голодаем, и в банке есть немного денег; дом наш не приходит в упадок, не гниет. Если загорится, то пусть его горит — он застрахован.
— Дом не гниет, это я знаю, но все остальное рушится. Заборы в полях должны быть исправлены, канавы должны быть очищены. Крыша на конюшне настолько сгнила, что дождь льет на скотину. Нет ни одного несломанного мостка, лодки все прогнили, как трупы, сети требуют починки, а молочный погреб необходимо покрыть заново. И так далее. Многое должно быть сделано. Но когда же все это будет? Теперь посмотрим, нельзя ли это привести в порядок, раз мы нарочно для этого взяли работника. Будет видно, если Карлсон окажется неподходящим человеком.
— Пусть делает! — заворчал Густав, проведя рукой по коротко остриженным волосам, торчащим кверху, как иглы. А вот и Норман! Иди выпей чашечку, Норман!
Норман, маленький, широкоплечий, светло-русый, с еле пробивающимися усиками и голубыми глазами, вошел в комнату и, поздоровавшись со старухой, сел рядом с товарищем по охоте.
Оба героя достали из карманов куртки свои глиняные трубки и набили их «черным якорем». Тогда, попивая смесь кофе и водки, они по обыкновению охотников стали припоминать все случившееся с ними на море — выстрел за выстрелом. Они осмотрели всех птиц, пальцами исследовали раны, сосчитали все дробинки, отыскали следы неудачных выстрелов. Наконец, они составили план новых поездок.
В это время Карлсон в кухне знакомился с своей спальней.
Кухня помещалась там, где крыша кончалась и походила на опрокинутую вверх дном плоскодонку, плавающую на воде. Груз состоял из всевозможных предметов. Высоко, под самой потемневшей крышей висели на балках сети и рыболовные снаряды; под ними сушились доски и лодочные планки, пакля и конопля, завозные якоря, кованое железо, пучки лука, сальные свечи, ящики с провизией; на боковой балке лежала целая вереница свеженабитых чучел для приманки; были брошены одна на другую овечьи шкуры; с третьей балки болтались непромокаемые сапоги, куртки, рубашки, чулки, а между балками лежали копья с острогами, палки с кожами угрей, удочки и якоря.
У окна стоял простой деревянный обеденный стол; вдоль стен стояли три раздвижных дивана, покрытых грубыми, но чистыми простынями.
Один из них старуха указала Карлсону. Когда она вышла со свечой, то приезжий остался в полутемноте, слабо лишь освещенной огнем из печи и короткой полоской лунного света. Луна бросала на пол тень от косяков и перекладин окна. Из скромности огня не зажигали, потому что девушки тоже спали в кухне.
Таким образом, Карлсон разделся в полутемноте. Он снял с себя платье и скинул сапоги; затем он из кармана куртки вынул часы, чтобы завести их при свете очага. Он воткнул ключ в отверстие и начал заводить часы несколько неумелой рукой, так как они у него шли только по воскресеньям и в торжественных случаях. Вдруг из-под одеял на одной из кроватей раздался ворчливый голос:
— У него даже и часы есть!
Карлсон вздрогнул, взглянул по направлению, откуда раздался голос, и увидел при свете печки косматую голову с парой сверкающих глаз, опирающуюся на волосатые руки.
— Твое ли это дело? — возразил он, чтобы не промолчать.
— Мое, ведь звонят же в церкви, хотя я туда никогда не хожу! — отвечала голова.— Во всяком случае это тонкий мужчина: у него даже сафьяновые голенища.
— Еще бы! И калоши у него тоже имеются, если уж об этом идет речь!
— Ах, у него и калоши есть! В таком случае он, наверно, может и рюмочку поднести!
— Да! Он и это может, если надо,— ответил Карлсон уверенно и пошел за своей фляжкой.— Прошу!
Он вынул пробку, выпил глоток и протянул фляжку.
— Да благословит его Господь. Я, право, думаю, что это водка. Ну так счастливого года и добро пожаловать! Теперь я буду говорить с тобой на ты, Карлсон, а ты будешь меня называть дураком-Рундквистом, потому что так меня обыкновенно зовут.
Затем он опять забрался под одеяло.
Карлсон разделся и пополз в постель, повесив предварительно часы на солонку и поставив сапоги на середину комнаты так, чтобы хорошо были видны красные сафьяновые стрелки.
В кухне настала тишина, и слышен был лишь храп Рундквиста возле печки.
Карлсон не спал и думал о будущем. Как гвоздь вонзились в него слова старухи о том, что он должен стать выше других, чтобы поставить хозяйство на надлежащую высоту. Этот гвоздь причинял ему боль; ему казалось, что у него на голове нарост. Он думал о секретере из красного дерева, о рыжих волосах и недоверчивом взгляде хозяйского сына. Он представлял себя бегущим туда и сюда с звенящей в карманах брюк связкой ключей; кто-то приходит и просит денег; он поднимает кожаный фартук опускает руку в карман, вытягивает связку и перебирает ключи, как будто распутывает паклю; найдя самый маленький ключ, входящий в замочную скважину, он вставляет его в нее, точно так же, как вечером просунул в скважину свой собственный мизинец; но замочная скважина вдруг стала похожа на глаз с зрачком, становится круглой, большой и черной, как дуло ружья, а на другом конце ствола вдруг видит он лукавый глаз хозяйского сына, который как бы караулит деньги.
Отворилась кухонная дверь, и Карлсон пробудился от дремоты. На середине комнаты, которую теперь освещала одна луна, стояли две одетые в белое фигуры, которые сейчас же юркнули в постель; кровать сильно заскрипела, как лодка, когда она ударяется о ветхие мостки. Что-то закопошилось в простынях, пока снова не настала тишина.
— Покойной ночи, девочки! — раздался хриплый голос Рундквиста.— Пусть я вам приснюсь!
— Очень нужно,— ответила Лотта.
— Молчи, не разговаривай с чудищем,— остановила Лотту Клара.
— Вы так… милы! Если бы я только мог… быть таким милым… как вы! — вздохнул Рундквист.— Да, боже мой, становишься стариком! Тогда уже нельзя поступать как хотелось бы, и тогда жизнь уже цены не имеет. Доброй ночи, детки, и берегитесь Карлсона: у него часы и сафьяновые сапоги. Да! Карлсон счастлив! Счастье приходит, счастье уходит! Счастлив тот, кого полюбит девушка! Что вы там ворочаетесь в постелях, девушки? Слушай-ка, Карлсон, нельзя ли мне получить еще глоток? Тут так страшно холодно; дует из печки.
— Нет, ты теперь больше ничего не получишь, потому что я желаю спать,— заворчал Карлсон, потревоженный в своих мечтах о будущем, в которые не входили ни вино, ни девушки, и почти освоившийся со своим положением главного рабочего.
Опять наступила тишина. Через обе затворенные двери доносился лишь глухой шум голосов охотников, увлекшихся воспоминаниями, да ночной ветер завывал в трубе.
Карлсон опять закрыл глаза. Задремав, услышал он, как Лотта твердила что-то наизусть вполголоса, чего он не мог понять, но что сливалось в один протяжный шепот. Наконец он расслышал следующее:
— Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… Твое есть царство, и сила, и слава во веки веков, аминь. Покойной ночи, Клара!
Через мгновение из постели девушек раздался храп. Рундквист, шутя или в самом деле, храпел так, что стекла в окне дрожали. Карлсон лежал в полудремоте и сам не знал, спит он или нет.
Вдруг приподнялось его одеяло, и мясистое, потное тело растянулось рядом с ним.
— Это Норман! — услышал он возле себя голос. Он понял, что пришел рабочий, который должен был спать вместе с ним.
— Ага, сторож вернулся,— раздался хриплый бас Рундквиста.— Я думал, что это черт, который вечером по субботам охотится.
— Ты же не можешь стрелять, Рундквист; у тебя же нет ружья,— ворчал Норман.
— Не могу? — возразил старик, чтобы сказать последнее слово.— Я могу из винтовки убивать и через простыню…
— Потушили ли вы огонь? — прервал его ласковый голос старухи, которая с порога взглянула в кухню.
— Да! — ответили ей хором.
— Так покойной же ночи!
— Покойной ночи, тетка!
Послышалось несколько вздохов, потом запыхтели, засопели, закашляли, и раздалось громкое храпение.
Но Карлсон еще не сразу заснул, он считал стекла в окне, чтобы вернуться к действительности.
Назад: Предисловие
Дальше: Глава II