Американский клуб охраняли не так тщательно, как посольство.

– Это место не мечта гурмана, – предупредил де Лиль, показывая стоявшему на входе американскому солдату свое удостоверение, – зато здесь просто роскошный бассейн.

Он заранее заказал столик у окна с видом на Рейн. Искупавшись, они пили мартини и наблюдали, как огромные коричневые вертолеты с шумом направлялись к посадочной полосе у реки. На одних были начертаны красные кресты, другие же не имели никаких обозначений. Время от времени белые пассажирские суда выныривали из тумана и высаживали группы туристов на землю нибелунгов. На кораблях были установлены громкоговорители, доносившиеся из них звуки напоминали отдаленные раскаты грома. Однажды прошла стайка школьников, кто-то заиграл на аккордеоне песню о Лорелее, которую подхватил божественный, хотя и не совсем стройный хор нежных голосов. Семь холмов Кёнигсвинтера находились отсюда совсем близко, пусть даже туман почти скрадывал их очертания.

Де Лиль с нарочитым напором привлек внимание гостя к Петерсбергу – правильной формы конусу, поросшему лесом, вершину которого венчало прямоугольное здание отеля. Невилл Чемберлен останавливался там в тридцатых годах, пояснил он.

– Как раз в то время, разумеется, когда он отдал немцам Чехословакию. В первый раз, как вы понимаете.

После войны в гостинице устроили резиденцию для Высшей комиссии союзников. А совсем недавно во время государственного визита в Германию ею воспользовалась королева. Справа располагалась гора Драхенфельс, где Зигфрид убил дракона и искупался в его волшебной крови.

– А где находится дом Хартинга?

– Едва ли его видно отсюда, – тихо ответил де Лиль, больше ни на что не указывая. – Он стоит у подножия Петерсберга. Можно сказать, Хартинг живет в тени, оставленной Чемберленом. – И он поспешил перевести разговор на более интересную для него самого тему: – Как я полагаю, проблема пожарного, вызванного издалека, часто заключается в том, что вы прибываете на место, когда огонь уже потушен. Верно?

– Он часто приходил сюда?

– Более мелкие посольства устраивают здесь приемы, поскольку их собственные гостиные не слишком просторны. Его, конечно, привлекали здесь главным образом такие увеселения.

Он снова заговорил сдержанно, хотя в зале ресторана почти никого больше не было. Только в углу, ближе к выходу, за отгороженной стеклом стойкой бара собралась извечно торчавшая в этом месте группа иностранных корреспондентов, пьяных, жестикулировавших и громко разговаривавших, раскачиваясь подобно морским конькам в воде.

– Вся Америка похожа на этот клуб? – поинтересовался де Лиль. – Или еще хуже? – Он медленно обвел зал взглядом. – Хотя он, вероятно, дает правильное представление о масштабах страны. И внушает оптимизм. Ведь в этом и заключается на самом деле сложность, с которой сталкиваются американцы, не так ли? Вечная устремленность куда-то в будущее. Это так опасно. Именно поэтому они стали деструктивной силой. Гораздо спокойнее оглядываться на прошлое, как я всегда считал. В будущем лично я не вижу никакой надежды, а прошлое дает ощущение свободы. Что же до нынешних отношений… Приговоренные к смерти очень добры друг к другу, сидя в соседних камерах, как вы считаете? Впрочем, вы не слишком серьезно воспринимаете меня, как я посмотрю. И правильно делаете.

– Если бы вам понадобились папки из канцелярии поздно вечером, что бы вы сделали?

– Обратился бы к Медоузу.

– Или к Брэдфилду?

– Это было бы сложнее. Роули знает все комбинации, но пользуется ими редко. Впрочем, если Медоуз попадет под автобус, Роули, конечно, все равно доберется до папок. Вижу, у вас выдалось трудное утро, – добавил он, словно утешая. – Вы как будто все еще под воздействием эфира.

– Так как бы вы поступили?

– О, я бы позаботился о том, чтобы взять досье еще после обеда.

– Да. Но ведь вам приходилось работать и по ночам.

– Если канцелярия работает в кризисном режиме, то проблем не возникает. Но если закрывается, то у большинства из нас есть сейфы или стальные коробки для документов, которые разрешено использовать по ночам.

– Но у Хартинга ничего подобного не было.

– Давайте с этого момента называть его местоимением «он», не возражаете?

– Так где же он работал по ночам, если брал досье вечером? Причем секретные досье. И должен был заниматься ими в позднее время. Что ему приходилось делать?

– Как я полагаю, он утаскивал их к себе в кабинет, а перед уходом возвращал охраннику.

– И охранник расписывался в их получении?

– Господи, ну конечно! Мы здесь не до такой степени безответственные.

– Значит, у меня есть возможность проверить книгу расписок охраны ночной смены?

– Есть, конечно.

– Но, как я выяснил, он уходил, даже не попрощавшись с ночным дежурным.

– Боже! – воскликнул де Лиль, искренне удивленный. – Вы хотите сказать, он уносил документы домой?

– Какой у него был автомобиль?

– Малолитражка с универсальным кузовом.

Оба недолго помолчали.

– А не могло у него существовать другого места для работы? Какого-то особого читального зала? Быть может, на первом этаже тоже есть что-то вроде комнаты-сейфа?

– Ничего подобного там нет, – отрезал де Лиль. – И работать ему было негде. А теперь, как мне кажется, вам не повредит еще бокальчик. Чтобы немного охладить голову.

Он подозвал официанта.

– Что до меня, то я провел отвратительный час в Министерстве внутренних дел с безликими людьми Людвига Зибкрона.

– Чем же вы занимались?

– О, мы оплакивали горькую участь бедной мисс Эйх. Жуткое дело. И лично для меня очень странное, – признался де Лиль. – Крайне странное. – Он поспешил сменить тему: – Вам известно, что кровь для переливания перевозится в жестяных банках? В министерстве мне заявили, что собираются складировать плазму в столовой посольства. На всякий случай. Ничего более похожего по стилю на Оруэлла я прежде не слышал. Роули будет вне себя от бешенства. Он уже считает, что они сильно перегнули палку, зашли слишком далеко. И представьте: наша с вами группа крови теперь не имеет значения. Они используют универсальную кровь. Думаю, это надо воспринимать как еще один признак равенства между всеми людьми. Роули беспредельно зол на Зибкрона.

– Почему?

– Из-за его готовности настаивать на самых крайних мерах. Причем он делает все якобы для безопасности несчастных англичан. Ладно. Положим, Карфельд действительно настроен против британцев и против Общего рынка. А Брюссель здесь играет важную роль. Присоединение Великобритании к рынку затрагивает националистический нерв и бесит руководство Движения. Пятничная демонстрация действительно внушает тревогу, и мы все на грани истерики. Любой искренне готов согласиться с этим целиком и полностью. И то, что произошло в Ганновере, тоже омерзительно. Но все же нам не требуется столь повышенного внимания к себе, такой навязчивой заботы, в самом-то деле! Сначала комендантский час, потом телохранители, а теперь еще их треклятые машины повсюду. У всех такое чувство, что он намеренно берет нас в окружение. – Потянувшись, де Лиль взял огромных размеров меню изящной, почти женственной рукой. – Как насчет устриц? Разве не это еда настоящих мужчин? Здесь они есть круглый год. Насколько я понимаю, поставки из Португалии или еще откуда-то.

– Я их никогда даже не пробовал, – сказал Тернер с легкой агрессией в тоне.

– Тогда вам надо брать сразу дюжину, чтобы восполнить пробел, – легкомысленно предложил де Лиль и отхлебнул мартини. – Знаете, очень славно поговорить с кем-то, прибывшим из внешнего мира. Вероятно, вам не совсем понятны причины. Мне так кажется.

Караван барж направлялся вверх по реке, борясь с течением.

– Наверное, причина недовольства кроется в том, что наши люди не воспринимают конечной целью всех мер предосторожности именно свою безопасность. Немцы как-то внезапно ощетинились, словно мы чем-то спровоцировали их, как будто это мы виноваты в беспорядках. Они теперь с нами даже разговаривают через губу. Какие-то тотальные заморозки в отношениях. Да. Именно так я бы это назвал, – заключил он. – Они обращаются с нами как с враждебной им силой. А это вдвойне досадно, потому что мы буквально умоляем их полюбить нас.

– Он с кем-то ужинал в пятницу вечером, – неожиданно произнес Тернер.

– Неужели?

– Но об этом нет пометки в его ежедневнике.

– Вот ведь растяпа. – Де Лиль оглянулся по сторонам, но никто не торопился подойти к их столику. – Куда подевался этот мальчишка-официант?

– Где был Брэдфилд в пятницу вечером?

– Замолчите! – резко шикнул на него де Лиль. – Мне не нравятся такие вопросы. И есть еще, конечно же, сам по себе Зибкрон как личность, – продолжал он затем как ни в чем не бывало. – Всем нам известно его лукавство, все понимают, что он манипулирует коалицией, как всем ясны и его политические амбиции. Кроме того, в следующую пятницу ему предстоит справиться с ужасающе сложной проблемой обеспечения порядка, а многочисленные враги так и ждут случая объявить, что он потерпел неудачу. Щекотливая ситуация… – Он кивнул головой в сторону реки, словно она каким-то образом тоже стала частью сложного положения. – Так зачем было проводить шесть часов у больничной койки бедной фройлен Эйх? Что занимательного в том, чтобы наблюдать за ее предсмертной агонией? И зачем доходить до нелепых крайностей, приставляя охранника к каждому самому мелкому британскому служащему в регионе? Он одержим нами, клянусь! В каком-то смысле он для нас хуже Карфельда.

– Что собой представляет Зибкрон? В чем главный смысл его деятельности?

– О, он плещется в грязных лужах. Это отчасти и ваш мир. Впрочем, простите, мне не следовало так говорить. – Де Лиль покраснел и выглядел искренне смущенным. Лишь внезапный приход долгожданного официанта спас его от полной неловкости. Это действительно был очень юный малый, а де Лиль общался с ним нарочито почтительно, интересуясь мнением по вопросам, в которых мальчик явно ничего не понимал, поскольку они даже не входили в его компетенцию, советуясь, какой сорт мозельского вина предпочесть, и дотошно допытываясь о качестве мяса.

– В Бонне распространена поговорка, – сказал он, когда они опять остались наедине, – и, если позволите, я ее позаимствую у местных острословов. Если Людвиг Зибкрон – твой друг, говорят они, то враги тебе уже не нужны. Людвиг – типичный представитель местной элиты. Вечно чья-то левая рука. Вот он твердит о своем нежелании, чтобы кто-то из англичан пострадал. Но именно поэтому Зибкрон так опасен – он сам в первую очередь и подвергает нас угрозе. Как-то слишком легко забывается, что Бонн, может, и столица демократического государства, но в нем ощущается огромный недостаток, пугающий дефицит демократов. – Он сделал паузу. – И даты тоже имеют нежелательный побочный эффект, – задумчиво продолжил де Лиль. – Проблема дат в том, что они нарезают время на отрезки. С тридцать девятого по сорок пятый. С сорок пятого по пятидесятый. Бонн же находится как бы вне какого-то отрезка. Нет Бонна довоенного, военного или даже послевоенного. Это лишь маленький городок в Германии. Его прошлое нельзя поделить на исторические периоды, как невозможно разделить Рейн. Он плавно протекает мимо тебя, или как там в песне поется? А туман лишает его вообще какого-либо колорита.

Неожиданно покраснев, де Лиль отвинтил колпачок с бутылочки соуса «Табаско» и занялся крайне важным делом – стал добавлять по капле в каждую устрицу. Все его внимание сосредоточилось на этом.

– Мы постоянно извиняемся за то, что Бонн вообще случился. По крайней мере, это отличает обосновавшихся здесь иностранцев. Жаль, я не коллекционирую модели железной дороги, – заговорил он, и его лицо чуть просветлело. – Мне бы очень хотелось постоянно отвлекаться на что-то тривиальное. А у вас есть нечто подобное? Я имею в виду хобби.

– Не располагаю для этого временем, – ответил Тернер.

– Номинально он является руководителем ведомства под названием Министерство внутренних дел. Кроме того, держит под контролем все их внешние связи, будучи председателем соответствующего комитета. Думаю, термин придумал он сам. Однажды я спросил его: внешние связи с кем, Людвиг? Он воспринял мой вопрос как остроумную шутку. Примерно одного с нами возраста, разумеется. Фронтовое поколение минус лет пять, и он даже немного расстраивается, что не успел поучаствовать в войне, как я подозреваю. И еще ему хочется побыстрее состариться. Конечно, заигрывает с ЦРУ, но здесь это символ, подтверждающий твой высокий статус. Его основное занятие – изучение Карфельда. Как только у кого-то возникает желание вступить в сговор с Движением, Людвиг Зибкрон тут как тут. Странная это жизнь, честное слово, – поспешно добавил он, заметив недоуменное выражение лица Тернера. – Но Людвигу она по душе. Невидимое правительство: вот что ему действительно нравится. Четвертая власть. Веймар в этом смысле устроил бы его идеально. А про реальное здешнее правительство вам следует знать: все его структуры созданы совершенно искусственным путем.

Вызванные неким незаметным для других сигналом, иностранные корреспонденты стали выходить из бара и потянулись к длинному, уже накрытому для них столу. Очень крупного телосложения мужчина, заметив де Лиля, натянул длинную прядь черных волос поверх правого глаза и выбросил руку в нацистском приветствии. Де Лиль в ответ поднял в его сторону свой бокал.

– Это Сэм Аллертон, – пояснил он чуть слышно. – Он и в самом деле такая большая свинья, какой кажется. На чем я остановился? На искусственном делении. Точно! Нас здесь совершенно измучили. Всегда одно и то же: в этом сером мире мы отчаянно стремимся к абсолюту. Вот мы только что были против французов, а теперь уже за них, то коммунисты, то антикоммунисты. Чистой воды нонсенс, но мы продолжаем вновь и вновь повторять те же ошибки. Потому и не понимаем истинной сущности Карфельда. Роковым образом не понимаем. Мы спорим по поводу определений, тогда как следовало бы спорить о фактах. Между тем боннские политики сами готовы пойти на виселицу, чтобы определить толщину веревки, на которой им хотелось бы нас повесить. Не знаю, кем вы считаете Карфельда и кто может верно охарактеризовать его. Кто он? Немецкий Пужад? Глава революции среднего класса? И если это так, то плохи наши дела, настаиваю я, потому что в Германии к среднему классу принадлежат все. Как в Америке: пусть неохотно, но все равны. Они и не хотели бы равенства – никто его не желает. Но приходится принимать. Универсальная кровь, помните?

Официант принес вино, и де Лиль заставил Тернера попробовать его.

– Уверен, ваш вкус еще не так испорчен, как мой.

Когда же Тернер отказался, он снял пробу сам с явным удовольствием.

– Отличный выбор, – сказал он официанту. – Просто прекрасно. К нему применимы все мудреные определения до единого, – вернулся он к прерванному разговору. – И понятно, потому что они применимы к любому из нас. Это как в психиатрии: придумайте симптом – и без труда найдете для него определение. Он изоляционист, шовинист, пацифист, реваншист. И стремится к торговому союзу с Россией. Он прогрессивен, что нравится немецким старикам, но он и реакционер, привлекая этим к себе молодежь. Молодые люди здесь сплошь невероятные пуритане. Им не нужно процветание. Дайте им луки, стрелы и Барбароссу в вожди. – Он вялым жестом указал в сторону семи холмов. – Но только им хочется иметь все это в современном варианте. Старики – гедонисты, и здесь нет ничего удивительного. Но молодые… – Он прервался, а потом продолжил с откровенным отвращением: – Молодые люди обнаружили самую жесткую правду: наилучший способ наказать своих родителей – это стать похожими на них. Вот студенты и сделали Карфельда своим приемным отцом… Простите. Оседлал своего любимого конька. Не стесняйтесь и скажите, чтобы я заткнулся.

Тернер, казалось, не слышал его. Он пристально смотрел на полицейских, которые через равные промежутки расположились на тротуаре. Один из них нашел под скамейкой бумажный кораблик и теперь играл с листом бумаги, сворачивая ее тонким жгутом.

– Из Лондона нас постоянно донимают вопросом: кто поддерживает его? Откуда он берет деньги? Определения, определения. А кто я такой, чтобы им ответить? «Человек с улицы, – написал я однажды, – то есть традиционно самая неопределенная социальная группа». Там обожают подобные ответы, но только пока они не доходят до аналитического отдела. «Разочарованные в жизни, – говорил я, – сироты, оставленные умершей демократией, жертвы коалиционного правительства». Социалисты, считающие, что их продали консерваторам, антисоциалисты, которые полагают, что их продали красным. Слишком интеллигентные люди, чтобы голосовать за кого-либо вообще. И Карфельд представляется единственной шляпой, подходящей по размеру для всех этих голов. Как можно дать определение настроению народа? Боже, до чего же они тупые! Мы больше не получаем никаких указаний. Только вопросы. Я сказал им: «Но ведь наверняка у вас в Англии происходит то же самое? Гнев охватывает людей повсеместно». Но почему-то никто не подозревает, что мировой заговор вызревает в Париже. Зачем же искать его здесь? Тоска… невежество… скука. – Де Лиль склонился через стол. – Вы когда-нибудь голосовали? Уверен, да. На что это похоже? Вы чувствовали, как внутри у вас что-то изменилось? Было похоже на мессу, например? Или вы ушли, проигнорировав всех? – Он проглотил еще одну устрицу. – Я думаю, дело в том, что Лондон бомбили. Разве не в этом разгадка? И вы там ослепли от страха, чтобы немного приободрить нас. Вероятно, только Бонн для этого и остался. Какая пугающая мысль. Мир в изгнании. Но именно это мы собой представляем. Живем в мире, населенном изгнанниками.

– Почему Карфельд ненавидит британцев? – спросил Тернер, хотя ум его был занят чем-то другим, очень далеким от темы разговора.

– А вот это, должен признать, составляет для меня одну из неразгаданных тайн мироздания. Мы все в канцелярии пытались раскрыть этот секрет. Мы разговаривали о нем, читали о нем, спорили до хрипоты. Никто не нашел правильного ответа, – пожал плечами де Лиль. – Да и кто в наши дни верит, что у каждого есть свои мотивы? А менее всего – у политического деятеля. Мы старались определить и это. Вероятно, ненависть объясняется каким-то вредом, который мы однажды ему причинили. Говорят, воспоминания детства наша память способна хранить дольше всего. Между прочим, вы женаты?

– А это здесь при чем?

– Боже, – не без восхищения отметил де Лиль, – каким вы умеете быть колючим!

– Лучше ответьте, что он делает для того, чтобы раздобыть денег.

– Он по профессии инженер-химик. Руководит большим заводом на окраине Эссена. Существует версия, что британцы безжалостно обошлись с ним в период оккупации, демонтировав его предприятие и уничтожив фирму. Не знаю, насколько это правдиво. Мы предприняли попытку исследовать вопрос, но материалов слишком мало, а Роули совершенно правильно сделал, запретив направлять любые запросы за пределы посольства. Одному только Господу известно, – де Лиль даже слегка поежился, – что могло бы взбрести в голову Зибкрону, если бы мы затеяли такую игру. Пресса просто констатирует, что Карфельд нас ненавидит, словно никаких объяснений это не требует. И, может, так и есть.

– Что можете сказать о его биографии?

– В ней все вполне закономерно. Закончил образование перед войной. Был мобилизован в саперные части. Попал на русский фронт как специалист по сносу зданий. Ранен под Сталинградом, но сумел выбраться оттуда живым. Разочарован в наступившем мирном периоде. Тяжкий труд и постепенный подъем к вершине. Все очень романтично. Смерть духа, а потом его медленное возрождение. Конечно, не обошлось без обычных сплетен, что он приходился родней Гиммлеру или что-то в этом духе. Никто не воспринимает этого всерьез. Сегодня стоит человеку переместиться в Бонн, как восточные немцы непременно нароют на него самую невероятную грязь.

– Но слухи полностью лишены оснований?

– Основания есть всегда, но их почему-то вечно недостаточно. И если сплетни не интересуют никого, кроме нас, то зачем вообще обращать на них внимание? Карфельд прошел в политике все ступени, как утверждает он сам. Говорит о годах спячки, а потом о столь же долгом пробуждении. Боюсь, он усвоил почти мессианский тон, когда рассказывает о себе самом.

– Вы никогда с ним не встречались лично?

– Боже упаси! Нет, конечно. Только много читал о нем. Слышал по радио. Во многих отношениях он стал постоянно незримо присутствовать в наших жизнях.

Взгляд светлых глаз Тернера снова устремился на Петерсберг. Косые лучи солнца пробивались между холмами, отражаясь от окон серого здания отеля. Было похоже, что у подножия одного из холмов устроили каменоломню: там копошились какие-то большие машины, поднимались белые облачка пыли, суетились люди.

– Надо отдать ему должное: всего за шесть месяцев он сумел все круто изменить. Кадровую политику, систему организации, даже их жаргон. До Карфельда это была кучка чудаков, цыганский табор, кочующие проповедники, последыши Гитлера и прочая шушера. Теперь они выглядят патрициями, зрелой и сознательной группой. Ему не нужны орды мужчин в рубашках с короткими рукавами, благодарим покорно. И никакой социалистической чепухи, если не считать студентов, – он очень умно поступает, терпя их рядом. Ему известно, насколько тонкая грань отделяет пацифиста, нападающего на полицейского, от полицейского, нападающего на пацифиста. Но для большинства наш новый Барбаросса носит чистую сорочку и имеет ученую степень по химии. Герр доктор Барбаросса – вот как следует к нему обращаться. Экономисты, историки, статистики… Но более всего – юристы, конечно же. Все тянутся к нему. Юристы в Германии считаются великими гуру и всегда считались, хотя вы знаете, насколько извращенной логикой они пользуются. Он принимает всех, кроме политиков. Политиков больше никто не уважает. А для Карфельда к тому же отвратительно их упорное стремление стать его представителями. Карфельд не нуждается в представителях. Спасибо, нам это ни к чему. Власть без правил – вот требование эпохи. Право все знать, но ни за что не нести ответственности. Понимаете, это конец, а вовсе не начало, – сказал де Лиль с пылом, плохо вязавшимся с его обычно летаргическими манерами. – И мы, и немцы уже познали демократию сполна, но никто почему-то не ценит этого опыта. Похоже на бритье. Никто не станет благодарить вас за то, что вы побрились. Точно так же вы не услышите ни слова благодарности за свои демократические взгляды. И тут мы подходим к теме с другой стороны. Демократия была возможна только при классовой системе общества. Она стала уступкой со стороны привилегированных слоев населения. Но у нас больше нет для нее времени. Она оказалась лишь краткой вспышкой между эпохами феодализма и всеобщей автоматизации. А теперь вспышка погасла. И что же осталось? Избиратели отрезаны от парламента, парламент изолирован от правительства, а правительство отсечено вообще от всего и вся. Править молча – вот нынешний лозунг. Править путем отчуждения и отторжения. Впрочем, мне не стоит объяснять такие вещи вам. Ведь это все зародилось именно на британской почве.

Он сделал паузу, ожидая от Тернера новых вопросов, но тот был погружен в собственные размышления. Журналисты за длинным столом затеяли спор, перешедший в ссору. Кто-то грозился набить кому-то морду. Еще один обещал открутить головы обоим.

– Не знаю, что я пытаюсь защитить. Или хотя бы кого представляю. И никто не знает. «Вы джентльмен, готовый лгать ради блага своей страны» – так говорили нам в Лондоне и многозначительно подмигивали. «Охотно, – отвечаю на это я. – Но только сначала сообщите мне самому ту правду, которую я призван скрывать». Они понятия об этом не имеют. Мир за пределами нашего Министерства иностранных дел воображает, что у нас есть некая великая книга в золотом переплете со словом «ПОЛИТИКА» на обложке… Господи, если бы они только знали. – Он допил свое вино. – Но, возможно, хотя бы вы знаете? Я должен извлекать максимальную пользу с минимальными затруднениями. В чем состоит максимальная польза? Вероятно, нам следовало бы тоже пережить кризис. Вероятно, нам тоже нужен свой Карфельд? Новый Освальд Мосли? Но, как я опасаюсь, сейчас мы бы даже не заметили его появления. Ведь противоположность любви – вовсе не ненависть. Апатия. И апатия стала здесь нашим хлебом насущным. Истеричная апатия. Выпейте немного мозельского.

– Вы считаете возможным, – спросил Тернер, не сводя глаз с холмов, – что Зибкрону уже все известно о Хартинге? Это могло вызвать с его стороны враждебность? Не здесь ли причина повышенного к нам внимания?

– Позже, – очень тихо сказал де Лиль. – Когда рядом не будет детей, если не возражаете.

Солнечные лучи ударили вдруг прямо в реку, осветив ее со всех сторон, как будто огромная золотая птица простерла крылья над долиной, выявив быстрое и легкое движение воды в этот весенний день. Распорядившись, чтобы мальчик принес два бокала наилучшего бренди в сад перед теннисными кортами, де Лиль изящной походкой проложил себе путь между пустыми столиками к боковой двери. В центре зала журналисты уже умолкли. Помрачнев от выпитого, грузно опустившись в свои кресла глубже, они безрадостно ожидали повода для новой политической катастрофы.

– Бедняга, – заметил де Лиль, когда они вышли на свежий воздух. – Каким же занудой я себя показал! Вам такое встречается везде, где приходится бывать? Наверное, мы все стремимся излить душу незнакомцу, не так ли? И все считаем себя маленькими Карфельдами, верно? Патриотичными анархистами из среднего класса. Как это, должно быть, для вас ужасно.

– Мне необходимо осмотреть его дом, – сказал Тернер. – Нужно все выяснить.

– Здесь вы потерпите поражение, – спокойно заметил де Лиль. – Людвиг Зибкрон взял его дом под охрану.

Три часа дня. Яркое солнце продолжало пробиваться сквозь облака. Они сидели в саду под пляжными зонтиками, попивая бренди и наблюдая, как на чуть влажных красных земляных теннисных кортах дочки дипломатов перебрасываются мячами и смеются.

– Прашко, как я подозреваю, следует отнести к числу плохих парней, – заявил де Лиль. – Давно пытались наладить с ним контакт, но он повернулся к нам спиной. – Де Лиль зевнул. – В свое время он считался опасным типом. Кем-то вроде политического пирата. Ни один заговор не обходился без его участия. Я с ним несколько раз встречался: англичане все еще ему докучают. Но, как всякий новообращенный, он не слишком сожалеет о тех, кому был предан прежде. В наши дни он стал свободным демократом. Роули уже успел о нем рассказать? Здесь настоящий приют для сбившихся с пути, если такие приюты вообще существуют где-либо еще. Вам встретятся самые странные создания.

– Но он был его другом.

– Вижу, вы предельно наивны, – сонно заметил де Лиль. – Как и Лео. Мы можем быть знакомы с людьми всю жизнь, но так и не стать друзьями. А можем знать всего пять минут, и они уже наши самые верные друзья навеки. Прашко для вас действительно так важен?

– Он – все, что у меня есть, – ответил Тернер. – Мне не за кого больше ухватиться. Как я слышал, Прашко – единственный человек за пределами посольства, с которым Хартинг общался. Он должен был стать свидетелем на его свадьбе.

– На чьей свадьбе? На свадьбе Лео? – Де Лиль резко выпрямился в кресле, и от его сонливости не осталось и следа.

– Уже довольно давно он был помолвлен с некой Маргарет Эйкман. Кажется, они познакомились еще до того, как Лео пришел на работу в посольство.

Де Лиль откинулся назад с откровенным облегчением.

– Если вы хотите встретиться с Прашко… – начал он.

– Нет, не переживайте. На нежелательность подобной встречи мне уже успели указать. – Тернер сделал глоток из бокала. – Но кто-то сумел предупредить Лео. Кто-то явно предостерег его. И он слетел с катушек. Он знал, что время его истекает, и именно поэтому прихватил с собой все подвернувшееся под руку. Брал все подряд. Письма, папки… А когда дошло до дела, не потрудился даже попросить отпуск.

– Роули все равно не дал бы ему отпуска. Только не в нынешней ситуации.

– Отпуск по семейным обстоятельствам. Его он получил легко, хотя и задним числом. Первое, что пришло Брэдфилду в голову.

– А тележку тоже прихватил он?

Тернер не ответил.

– Думаю, он, кроме того, утащил у меня прекрасный электрический обогреватель. Уж в Москве он ему наверняка пригодится. – Де Лиль еще глубже погрузился в кресло. Небо над ними сияло голубизной, солнце жарило так горячо, словно они сидели под стеклом. – Что ж, если это так, то придется купить новый.

– Его кто-то спугнул, – продолжал Тернер. – Единственно возможное объяснение. Он запаниковал. Вот почему я подумал о Прашко, понимаете? У него в прошлом были левацкие взгляды. «Попутчик» – такое слово использовал Роули. И он был старым приятелем Лео. Они всю войну провели вместе в Англии.

Он поднял взгляд к небу.

– Вы готовы выдвинуть версию, – пробормотал де Лиль. – Я уже чувствую, как она вертится у вас на языке.

– Они вернулись в Германию в сорок пятом. Одно время служили в армии. Потом разошлись. Выбрали разные пути: Лео остался британцем и взял на себя известную нам работу, а Прашко принял немецкое подданство, занявшись политикой в Германии. Они представляли собой крайне полезную пару как глубоко внедренные агенты, должен отметить. Быть может, они действительно участвовали в одной и той же игре… Завербованные кем-то еще в Англии, когда Россия была нашим союзником. Затем стали постепенно ослаблять связи между собой. Стандартный прием, если хотите знать. Уже не очень безопасно тесно общаться друг с другом… Лучше сделать так, чтобы их не видели больше вместе и забыли об их прежней дружбе. Но тайком они продолжали поддерживать контакты. И вот однажды Прашко получает сообщение. Всего несколько недель назад. Совершенно неожиданную информацию. Причем, быть может, он узнал обо всем случайно. Услышал пересуды боннских сплетников, от которых ничего не укроется, чем вы так гордитесь: Зибкрон напал на след. Какая-то старая ниточка вылезла наружу, кто-то заговорил, их предали. Или, быть может, речь шла об одном только Лео. Пакуй чемоданы, передает он ему, забирай все, что сможешь, и уноси ноги.

– Какой у вас восхитительно извращенный ум, – сказал де Лиль без тени иронии. – Какой отвратительный, но изобретательный способ мыслить!

– Проблема в том, что это пока мало помогает.

– И то верно, мало. Рад, если вы сами это понимаете. Прежде всего Лео не стал бы паниковать. Совершенно не в его характере. Он всегда умел держать себя в руках. И пусть это прозвучит глупо, но он любил нас. Очень сдержанно, но любил. Он был нашим человеком, Алан. Не их, а нашим. От жизни он ждал ужасающе малого. Шахтерская лошадка. Так я воспринимал его, видя в наших проклятых конюшнях на первом этаже. Даже поднявшись наверх, он словно принес с собой оттуда немного мрака. А люди между тем находили его веселым малым. Душа нараспашку. Таких нынче принято называть экстравертами…

– Никто, с кем я беседовал прежде, не считал его веселым.

Де Лиль повернулся и посмотрел теперь на Тернера с неподдельным интересом.

– Неужели никто? Меня только что посетила жуткая мысль. Значит, каждый из нас думал, что другой смеется. Как клоуны, разыгрывавшие трагедию. Это очень прискорбно, – сказал он.

– Хорошо, – согласился Тернер. – Он не был правоверным. Но мог быть им в молодости, верно?

– Мог.

– А потом он впадает в спячку… То есть его совесть впадает в спячку, вот что я имею в виду…

– Ну, конечно.

– Пока Карфельд не пробуждает ее снова. Своим возрожденным национализмом… Уничтоженный враг возникает опять… И он просыпается от громкого стука. «Эй, что здесь происходит?» И ему кажется, будто все начинается заново. Он не раз говорил людям: история повторяется.

– По-моему, это фраза из сочинений Маркса: «История повторяется дважды. Первый раз как трагедия, а во второй раз в виде фарса». Слишком остроумно для немца. Хотя должен признаться: на фоне Карфельда даже коммунизм выглядит более привлекательной перспективой.

– Каким же он был? – упорствовал Тернер. – Каким он был на самом деле?

– Лео? Бог ты мой, а что можно сказать о каждом из нас?

– Вы его знали, а я – нет.

– Надеюсь, вы не устроите мне допроса? – спросил де Лиль лишь отчасти в шутку. – Будь я проклят, если оплачу ваш ленч, а вы тем временем разоблачите меня.

– Брэдфилду он нравился?

– Назовите мне хотя бы одного человека, который нравится Брэдфилду.

– Но он достаточно пристально следил за ним?

– За его работой – несомненно. Там, где это имело значение. Роули – настоящий профессионал.

– Но ведь он еще и римский католик, верно?

– Боже милостивый, – воскликнул де Лиль снова с неожиданной для него горячностью, – какие ужасные слова вы произносите! Нельзя делить людей на группы подобным образом. Это глубоко ошибочно. В жизни не бывает строго определенного числа ковбоев и адекватного количества краснокожих индейцев. И менее всего – в дипломатической жизни. А если вы с этим не согласны, вам лучше сменить занятие. – Он откинул назад голову и закрыл глаза, словно хотел, чтобы солнце вернуло ему силы. – В конце концов, – продолжал он, восстановив душевное равновесие, – именно это вы и пытаетесь поставить Лео в вину, не так ли? Тот факт, что он однажды связал себя с верой в нечто ошибочное, проникся некой глупой религией. Но его бог мертв. Нельзя воспринимать такие вещи двойственно. От этого уже отдает чуть ли не Средневековьем.

И он снова погрузился в молчание человека, довольного тем, как сумел выразить свою мысль.

– У меня, конечно, есть свой взгляд на Лео, – заговорил он после паузы. – Вот вам кое-что для вашего маленького блокнота. Интересно, какие выводы вы сделаете из моего рассказа? Однажды прекрасным зимним днем, но уже ближе к вечеру, я закончил участие в скучнейшей немецкой конференции, и поскольку было только половина пятого, а заняться мне больше оказалось совершенно нечем, то решил прокатиться на машине по холмам позади Годесберга. Солнце, морозец, немного снега, легкий ветер… Так я воображал восхождение на Небеса. И вдруг там оказался Лео. Бесспорно, несомненно, определенно это был Лео, закутанный до ушей в черную балканскую куртку из овчины и в одной из этих ужасных фетровых хомбургских шляп, какие носят члены Движения. Он стоял у края футбольного поля, смотрел, как мальчишки гоняют мяч, и курил маленькую сигару из тех, что вызывали столько жалоб.

– Один?

– Совершенно один. Я хотел остановиться, но передумал. Рядом с ним не было видно никакой машины, а ведь он находился в нескольких милях от цивилизации. И внезапно я подумал: нет, не надо к нему подходить. Он сейчас в своей церкви. Смотрит на детство, которого у него самого никогда не было.

– Он вам все-таки нравился, правда?

Де Лиль мог бы ответить, потому что вопрос, казалось, не доставил ему неудовольствия, но его отвлекло внезапное вторжение со стороны.

– Привет! Завел себе нового подхалима? – Голос прозвучал невнятно, но нахально.

Поскольку говоривший стоял против солнца, Тернеру пришлось напрячь глаза, чтобы разглядеть фигуру как следует, различив венчающую слегка покачивавшийся силуэт растрепанную копну длинных черных волос английского журналиста, приветствовавшего их перед ленчем. Он указывал на Тернера, но вопрос, судя по наклону головы, адресовался де Лилю.

– Кто он такой? – спросил журналист напористо. – Сутенер или шпион?

– Кем бы вы предпочли быть, Алан? – легкомысленно переадресовал де Лиль вопрос Тернеру, но тот не стал отвечать. – Познакомьтесь. Алан Тернер – Сэм Аллертон, – невозмутимо продолжал де Лиль. – Сэм представляет здесь множество разных газет, верно, Сэм? Он очень влиятельный человек. Хотя на влияние ему наплевать. Журналисты никогда не стремятся к власти.

Аллертон продолжал пялиться на Тернера.

– Так откуда он здесь взялся?

– Из города Лондона, – сказал де Лиль.

– Из какой части города Лондона?

– Оттуда, где занимаются сельским хозяйством и рыболовством.

– Лжец.

– Из Министерства иностранных дел, конечно же. Разве трудно было догадаться?

– И надолго он в наши края?

– С кратким визитом.

– Я спросил, надолго ли.

– Ты же знаешь, сколько продолжаются такие визиты.

– Нет. Зато я знаю цель его визита, – заявил Аллертон. – Он – борзая. Ищейка.

Его словно мертвые желтые глаза медленно оглядели Тернера: тяжелые ботинки, костюм, ничего не выражающее лицо и бледный, немигающий взгляд.

– Белград, – произнес он. – Вспомнил. Кто-то в посольстве попался в постель к шпионке, где и был сфотографирован. Нам всем пришлось помалкивать о той истории, потому что посол грозился перестать угощать нас своим отличным портвейном. Служба безопасности, Тернер. Вот кто ты такой. Один из мальчиков Бевина. Ты еще провернул дельце в Варшаве, верно? Это я тоже запомнил. Там тебе пришлось тяжко. Какая-то девица пыталась покончить с собой. Потому что ты с ней слишком жестоко обошелся. Но и этот сор нас заставили замести под ковер.

– Проваливай-ка отсюда, Сэм, – сказал де Лиль.

Аллертон засмеялся. Это был жутковатый звук: грустный и болезненный. Причем, как показалось, он ему самому причинил боль, потому что, усаживаясь, Сэм оборвал себя, пробурчав чуть слышные проклятия. Его черная сальная шевелюра тряслась, как плохо пришпиленный парик. Живот, нависавший над ремнем брюк, чуть заметно дрожал.

– Что ж, Питер, как поживает Людди Зибкрон? Собирается обеспечить нам полную безопасность, не так ли? Спасти нашу империю.

Не говоря больше ни слова, Тернер и де Лиль поднялись с мест и пересекли лужайку в сторону автостоянки.

– Между прочим, слышали новость? – выкрикнул им вслед Аллертон.

– Какую новость?

– Вы, парни, все всегда узнаете последними. Федеральный министр иностранных дел только что отбыл в Москву. Переговоры на высшем уровне по поводу советско-германского торгового соглашения. Они собираются войти в СЭВ и стать членами Варшавского договора. А все для того, чтобы успокоить Карфельда и нагадить всем в Брюсселе. Британия уходит, Россия является ей на замену. Неагрессивный пакт типа Рапалло. Что думаете по этому поводу?

– Мы думаем, что ты мерзкий врунишка, – ответил де Лиль.

– А разве не приятно пофантазировать на такую тему? – сказал Аллертон, нарочито пародируя шепелявость гомосексуалиста. – Но только не зарекайся, что этого никогда не произойдет, мой миленький. В один прекрасный день они все сделают, как я сказал. Им просто придется. Дать мамочке пощечину. Найти для Фатерлянда нового папочку. Запад их больше не привлекает. Тогда кого же им избрать? – Он повышал голос по мере того, как они удалялись. – Вот чего вы никак не поймете, тупые лакеи! Карфельд – единственный немец, способный огласить истину: «холодная война» закончилась для всех, кроме хреновых дипломатов вроде вас!

Его парфянская стрела угодила в уже закрытую дверь их автомобиля.

– Но нет оснований для тревоги, дорогуши, – было последним, что они успели услышать. – Мы все можем спать спокойно, если Тернер здесь.

Маленькая спортивная машина медленно ползла под оздоровительными зелеными аркадами американской колонии в Бонне. Церковный колокол, заметно усиленный громкоговорителем, приветствовал окончание солнечного дня. На ступенях часовни в стиле архитектуры Новой Англии жених и невеста обратили лица в сторону сверкавших вспышками фотоаппаратов. Но стоило им выехать на Кобленцерштрассе, как шум ударил по ним градом. Над головой мигали, сменяя цифры, электронные индикаторы, что в теории означало проверку на скорость движения. Количество портретов Карфельда резко возросло. Два «мерседеса» с египетской вязью на номерах промчались мимо, подрезали их, вильнули и улетели далеко вперед.

– Этот лифт, – внезапно заговорил Тернер. – Лифт в посольстве. Давно он уже не работает?

– Господи, разве вспомнишь, когда и что случилось? По-моему, с середины апреля.

– Вы уверены?

– Вам не дает покоя мысль о тележке? Она тоже пропала в середине апреля.

– А вы умеете мыслить логически, – заметил Тернер. – Очень неплохо умеете.

– Зато вы совершите непростительную ошибку, начав считать себя экспертом, – сказал в ответ де Лиль с тем же непредсказуемым напором, какой Тернер уже испытал на себе прежде. – Не надо видеть себя эдаким ученым в белом халате, а нас воспринимать как лабораторных мышей, вот и все, что я хочу отметить.

Он резко свернул, чтобы обогнать грузовик с прицепом, и тут же позади послышались яростные сигналы других водителей.

– Я ведь спасаю вашу душу, хотя вы, быть может, даже не замечаете этого. – Он улыбнулся. – Извините. Просто Зибкрон продолжает действовать мне на нервы. Вот в чем причина.

– Он записывал букву «П» в своем ежедневнике, – неожиданно сменил тему Тернер. – После Рождества. Встретиться с П. Устроить ужин для П. Потом буква уже не встречается. Наверное, так он обозначал Прашко.

– Возможно.

– Какие министерства базируются в Бад-Годесберге?

– Строительства, науки, здравоохранения. Только три, насколько я помню.

– Каждый четверг после обеда он отправлялся на конференцию. В какое именно министерство?

Де Лиль остановился перед светофором, где на них хмуро смотрел Карфельд, похожий на циклопа, – один глаз оторван рукой диссидента.

– Не думаю, что он вообще посещал какие-либо совещания, – осторожно сказал де Лиль. – По крайней мере, в последнее время.

– Что вы подразумеваете?

– Ничего больше.

– Бога ради, объясните!

– Кто вам сказал, что он в них участвовал?

– Медоуз. А Медоузу докладывал сам Лео. Говорил, ему необходимо регулярно бывать на еженедельных встречах и вопрос согласован с Брэдфилдом. Что-то связанное с жалобами.

– О мой бог! – чуть слышно воскликнул де Лиль.

Он продолжал держаться в левом ряду, несмотря на яростные сигналы фарами сзади, подаваемые белым «порше».

– Что означает ваше «о мой бог!»?

– Даже не знаю. Но не то, о чем вы, вероятно, подумали. Не было никаких совещаний или конференций для Лео. Ни в Бад-Годесберге, как и нигде больше. Ни в четверг, ни в другие дни недели. Верно, пока к нам не пришел Роули, он участвовал в каких-то незначительных совещаниях в Министерстве строительства. Они обсуждали частные подряды на восстановление немецких домов, поврежденных во время проведения союзными войсками учений. Лео должен был утверждать принятые решения.

– До прихода Роули?

– Да.

– И что произошло потом? Конференции перестали проводиться, верно? Он лишился и этого задания.

– Более или менее так.

Вместо того чтобы свернуть направо, в ворота посольства, де Лиль прижался к левой обочине, готовясь отправиться на второй круг.

– Что значит «более или менее»?

– Роули все это прекратил.

– Его участие в совещаниях?

– Я думал, вы уже поняли. Эти встречи носили чисто формальный характер и ничего не значили. Все вопросы можно было решать путем переписки.

Тернер, казалось, был близок к отчаянию.

– Почему вы так неясно выражаетесь? Что происходит? Он наложил запрет на проведение совещаний или нет? Какую роль в этом сыграл Брэдфилд?

– Поосторожнее, – предупредил де Лиль, даже приподняв с руля руку в предостерегающем жесте. – Не давите там, где не надо. Роули стал отправлять на совещания вместо него меня. Ему не нравилось, что посольство представлено там таким человеком, как Лео.

– Каким человеком?

– Временным сотрудником. Вот и все! Временным наемным работником без полноценного статуса. Он считал это неправильным, и потому я занял место Лео. После этого Лео вообще прекратил со мной общаться. Он думал, я против него интриговал. А теперь хватит об этом. Не задавайте мне больше подобных вопросов. – Они снова направлялись на север мимо арабской автомастерской и заправки. Работник узнал машину и приветливо помахал де Лилю рукой. – Вы переходите все границы. Я не стану обсуждать с вами Брэдфилда, даже если вы посинеете от попыток продолжить тему. Он мой коллега, мой начальник и…

– И ваш друг! В таком случае прошу прощения. Вот только кого вы здесь представляете? Себя лично или наших несчастных налогоплательщиков? Что ж, скажу вам сам кого. Клуб. Ваш собственный клуб. Треклятое Министерство иностранных дел, и даже если бы вы увидели, как Роули Брэдфилд стоит на Вестминстерском мосту и торгует секретными досье, чтобы добыть побольше денег к пенсии, вы, черт возьми, посмотрели бы на это сквозь пальцы.

Тернер не повышал голоса. Но сама по себе тяжеловесная размеренность каждой фразы придавала напряженность его речи.

– Меня от вас блевать тянет. От всех вас. От вашего омерзительно цирка. Никто из вас и пенса не дал бы за Лео, пока он был здесь. Заурядный, как грязь. Таким он вам виделся, верно? Ни прошлого, ни детства – ничего. Запихнем его на другой берег реки, где его не будет видно и слышно! Упрячем в катакомбы вместе с вольнонаемными немецкими служащими! Можно разделить с ним стакан выпивки, но он не достоин приглашения к ужину! И что же происходит потом? Он исчезает, прихватив кипу секретных материалов, и тут вами овладевает чувство вины. Вы краснеете, как целки, зажимая ручками промежности и не желая вступать в разговоры с посторонними мужчинами. Все: вы сами, Медоуз, Брэдфилд. Вам известно, как он прорыл себе ход к вам, как обвел людей вокруг пальца, как воровал и обманывал. Но вы знаете теперь и другое: надо делать вид, что вы с ним ладили, подчеркивать его особые качества, делавшие его очень интересной персоной. Он жил в собственном мире, но никто из вас не знает, в каком и что это за мир. Кем он был? Куда, черт возьми, отправлялся после обеда каждый четверг, если не в немецкое министерство? Кто стоял за ним, направлял его? Кто его защищал? Кто отдавал ему приказы и снабжал деньгами в обмен на информацию? Кто толкал его под руку? Он же шпион, ради всего святого! И добрался до самого сокровенного! Но едва вы узнали об этом, как дружно встали на его сторону!

– Нет. Все не так, – сказал де Лиль.

Они въехали в ворота посольства, остановились, и полицейские окружили машину, стуча в окна. Он заставил их подождать.

– Вы превратно истолковали события. Понимаете, вы с Лео образовали как бы свою команду. Находитесь от нас по другую сторону ограды. Вы оба. Вот в чем проблема. Какие ни давай определения, какие ни навешивай ярлыки. Вот почему вы впустую молотите кулаками по воздуху.

Они добрались до стоянки, и де Лиль направил машину вокруг столовой к той точке, где утром находился Тернер, вглядываясь в противоположный конец поля.

– Мне нужно осмотреть его дом, – сказал Тернер. – Настоятельно необходимо.

Они оба смотрели вперед через лобовое стекло машины.

– Вы уже говорили мне об этом.

– Ладно. Оставим пока все как есть. Забудьте.

– Забыть? Но я же не сомневаюсь, что вы все равно отправитесь туда. Рано или поздно.

Они вышли наружу и медленно побрели по асфальту. Курьеры разлеглись на траве лужайки, прислонив свои мотоциклы к флагштоку. Посаженные военным строем герани выглядели крохотными охранниками, размещенными вдоль обочины.

– Он любил армию, – сказал де Лиль, когда они поднимались по ступенькам. – Действительно любил.

Задержавшись на входе, чтобы показать пропуска все тому же сержанту с лицом хорька, Тернер случайно обернулся в сторону шоссе.

– Посмотрите! – воскликнул он. – Это та же парочка, что увязалась за нами в аэропорту.

Черный «опель» встал у въезда на территорию посольства. На переднем сиденье расположились двое мужчин. Со своей выгодной точки обзора на вершине ступеней Тернер отчетливо различал рефлекторы длинного зеркала заднего вида, отражавшие солнечные лучи.

– Людвиг Зибкрон доставил нас к обеду, – сказал де Лиль с кривой улыбкой, – а теперь благополучно сопроводил домой. Я же предупредил: не считайте себя ученым в белоснежном халате.

– Скажите, а где а пятницу вечером были вы сами?

– В лесной сторожке, – ухмыльнулся де Лиль. – Поджидал там леди Анну, чтобы убить и завладеть ее бесценными бриллиантами.

Комната шифровальщиков снова открылась. Корк валялся на раскладушке, а на полу рядом с ним лежал каталог бунгало на островах Карибского моря. На столе в комнате дежурных обнаружился синий посольский конверт, адресованный Алану Тернеру, эсквайру. Имя и фамилию напечатали на машинке. Стиль послания был лаконичным и не слишком внятным. Есть некоторые моменты, сообщал автор, которые могут заинтересовать мистера Тернера в связи с делом, приведшим его в Бонн. Если время его устраивало, ему могли бы предложить бокал хереса по вышеуказанному адресу в половине седьмого вечера. Адрес относился к Бад-Годесбергу, а автором была мисс Дженни Паргитер, сотрудница отдела прессы и информации, временно прикомандированная к канцелярии. Она расписалась под письмом, а потом печатными буквами для полной ясности повторила свою фамилию. Причем заглавное «П» вышло на редкость крупным, как показалось Тернеру. И, открыв ежедневник в синей обложке из искусственной кожи, он позволил себе улыбку, в которой сквозило предвкушение. П – Прашко, П – Паргитер. И «П» значилось в ежедневнике. «Давай же, Лео, приоткрой для меня хотя бы один из секретов своей больной совести!»