Мэри Френч
Мэри Френч допоздна засиделась в офисе и пришла на митинг, когда тот уже заканчивался. Свободных мест не было, и ей пришлось стоять в самом конце зала. Но перед ней маячило так много народа, что она не видела Дона, только слышала его звенящий с хрипотцой голос, а когда он прерывался, делал паузы, она чувствовала всеобщее напряженное внимание. Его заключительные слова потонули в грохоте аплодисментов, в зале звучали восторженные голоса, скрипели сиденья и шаркали сотни ног. Она выбежала раньше толпы и по коридору направилась к задней двери. Дон как раз выходил из нее, раздвигая черные занавески и разговаривая на ходу через плечо с делегатами шахтеров. Он на секунду остановился, чтобы своей длинной рукой придержать перед ними дверь. На его раскрасневшемся лице блуждала улыбка, глаза сияли как обычно после выступления, и у него был такой счастливый вид, будто он только что вернулся со свидания с любимой девушкой. Он не сразу заметил ее среди людей, окруживших его на улице. Не глянув даже в ее сторону, он вместе с теми, с кем разговаривал у выхода, быстро зашагал к углу улицы. С них не спускали глаз, они шли мимо группы рабочих по производству меховых изделий и женской одежды, толпившихся вдоль всего тротуара.
В этих прикованных к нему взглядах, она видела искорки искренних чувств к нему, Дону Стивенсу, к их собственному лидеру, и от этого у нее становилось теплее на сердце.
Только когда они наконец сели за столик в небольшой столовой под надземкой, он повернулся к ней и, крепко сжав руку, спросил:
– Ну как, устала?
Она кивнула.
– А ты разве нет, Дон?
Он засмеялся.
– Нет, я не устал, просто голоден как волк, – ответил он, растягивая слова.
– Товарищ Френч, мне казалось, что мы поручили вам присматривать за товарищем Стивенсом, чтобы он регулярно питался, – сказал Руди Голдфарб, сверкнув белоснежными зубами на фоне смуглого лица итальянца.
– Он вообще никогда не ест перед выступлением, – объяснила Мэри.
– Но потом обычно наверстываю, – сказал Дон. – Послушай, Мэри, у тебя есть мелочь? У меня, кажется, в карманах ни цента.
Мэри, улыбнувшись, кивнула.
– Мама снова пришла на выручку, – прошептала она.
– Деньги, – вмешался в разговор Стив Местрович. – Нам нужны деньги, иначе нас всех побьют.
– Мы сегодня отправили грузовик, – сказала Мэри, – вот почему я опоздала на митинг.
Местрович провел своей закопченной рукой по лицу желтовато-серого цвета с коротким вздернутым носом, густо испещренным черными порами.
– Если только какой-нибудь казак его не перехватит.
– Эдди Спеллмана вокруг пальца не обведешь. Он пролезет в любую щелку. Как он ухитряется, ума не приложу.
– Вы даже не представляете себе, что значит одежда для наших женщин и детей… послушайте, мисс Френч, ничего не выбрасывайте, даже если вы считаете, что это уже тряпье. То, что носят наши дети, и тряпьем не назовешь.
– Эдди везет пять ящиков сгущенки. Раздобудем еще к его возвращению.
– Послушай, Мэри, – вдруг сказал Дон, поднимая голову от своей тарелки супа. – Может быть, позвонишь Сильвии? Забыл спросить у нее, сколько ей удалось собрать на митинге.
– Я сам позвоню. Вы, по-моему, устали, товарищ Френч… Есть у кого-нибудь никель? – вскочил юный Голдфарб.
– Вот, возьми, – протянул монетку Местрович. Вдруг он, закинув голову, захохотал. – Надо же! Черт подери! У шахтера в кармане целый никель! В конце концов нашему шахтеру придется взять его в рамочку и отослать в музей Карнеги… такая редкость… – Он встал, покатываясь со смеху, натянул на голову черный шахтерский картуз с большим козырьком. – До свиданья, товарищ, пойду пешком до Бруклина. В девять заседание комитета по вспомоществованию… так, мисс Френч?
Когда он выходил из столовой, громко стуча по полу своими черными ботинками, сахарницы на столиках задрожали.
– Боже! – воскликнула Мэри, чувствуя, как у нее на глазах выступают слезы. – Да ведь это был его последний никель!
Вернулся Голдфарб, сообщил, что сборы оказались незначительными. Всего шестьдесят девять долларов, плюс несколько письменных обязательств. «Ну, знаете… Рождество на носу… А на Рождество все обычно на мели».
– Тендерсон произнес паршивую речь, – недовольно проворчал Дон.
– Он, по-моему, с каждым днем все отчетливее превращается в социал-фашиста.
Мэри сидела, чувствуя адскую усталость в каждой клеточке своего тела, ждала, когда Дон соберется идти домой. Ее одолевал сон, и она больше не следила за их разговором, но все эти слова – «центральный комитет», «оппозиционеры», «раскольники» – резали ее слух. Дон постукивал ладонью по ее плечу, и она отгоняла дрему и бодрее шла рядом с ним по темным улицам.
– Странно, Дон, мне всегда очень хочется спать, когда ты заводишь разговор о партийной дисциплине. Не находишь? Думаю, что мне просто не хочется обо всем этом ничего слышать…
– К чему здесь эта сентиментальность! – раздраженно оборвал он.
– Но разве это сентиментальность, когда ты заинтересован в сохранении единства шахтерских профсоюзов? – сказала она, чувствуя, как сразу расхотелось спать,
– Мы все, конечно, к этому стремимся, верим в это, но мы должны следовать линии партии. Все эти ребята… Голдфарб – один из них… Но Бен Комптон совсем другой… можно подумать, что у нас здесь дискуссионный клуб. Если они не будут проявлять осторожность, то я пообрываю им все уши, вот увидишь.
Они с трудом преодолели пять лестничных пролетов к своей маленькой грязной квартирке без штор на окнах. Мэри все время хотела их повесить, только руки не доходили, не было времени. Дон, падая с ног от усталости, сразу же не раздеваясь завалился на кушетку спать. Мэри хотела было разбудить его, но от этой затеи пришлось отказаться. Она развязала шнурки на его ботинках, набросила на него одеяло, разделась и сама легла в постель.
Она лежала с широко раскрытыми глазами, и ей казалось, что она считает поношенную одежду – старые брюки, рваное шерстяное нижнее белье, потертые армейские гимнастерки с оторванными рукавами, разнородные дырявые непарные носки. Она видела перед собой рахитичных детишек со вздувшимися животами, в лохмотьях, костлявых женщин с непричесанными волосами, с грубыми натруженными руками, молодых парней с разбитыми полицейскими дубинками головами, из которых текла кровь, фотографию мертвого шахтера, прошитого пулеметной очередью. Она встала, подошла к аптечке в ванной, вытащила оттуда припрятанную бутылку джина, сделала пару больших глотков. Джин обжег горло. Закашлявшись, она снова легла и погрузилась в жаркий крепкий сон без сновидений.
На рассвете к ней в кровать забрался Дон. Он разбудил ее. Поцеловал.
– Дорогая, я поставил будильник на семь. Обязательно разбуди меня. У меня важное заседание комитета… Не забудь, прошу тебя.
Он тут же крепко, как ребенок, заснул. Она лежала рядом с этим долговязым человеком, прислушиваясь к его ровному дыханию, и в кровати с ним ей было так хорошо, так уютно, и она считала себя счастливой женщиной.
Эдди Спеллману удалось проскочить на своем грузовичке и распределить груз среди нескольких местных отделений профсоюза металлургических заводов в одном из районов Питтсбурга, однако он с трудом улизнул из устроенной ему депутатами засады возле Гринсберга. Они, несомненно, схватили бы его, если бы только не предупредил один его знакомый бухгалтер. Он же помог ему выбраться из сугроба по дороге домой, когда он съехал юзом по скользкому склону возле Дженстауна. Он, весело смеясь, рассказывал Мэри о своих злоключениях, когда грузили следующую партию.
– Он даже хотел мне налить… Он такой славный парень, знаете его, мисс Мэри? Очень добрый… все эти испытания заставят огрубеть любого… когда узнаешь его поближе, он просто отличный парень… и его звать так, как и меня… Эд, Эдди. Я ему говорю всякий раз, когда он пытается всучить мне бутылку: «Нет, я не пью до революции, ну а после нее мне будет так хорошо, что и пить не захочется…»
– Думаю, мы все последуем твоему совету, Эдди… Но иногда, особенно по ночам, я чувствую себя такой усталой, такой удрученной, что выпить хочется! – засмеялась Мэри.
– Конечно, что тут особенного, – сказал Эдди, вдруг сразу посерьезнев. – Вы ведь постоянно думаете о том, что все у них в руках – оружие, деньги, а у нас нет ничего.
– А вам, товарищ Спеллман, нужна лишь пара теплых перчаток и хорошее пальто для следующей поездки.
Его веснушчатое лицо залилось краской.
– Что вы, мисс Мэри, честно, мне не холодно. Двигатель в этой старой колымаге так нагревается, что мне в кабине тепло даже в лютый мороз… После этой поездки придется менять сцепление, а это потребует гораздо больше денег, чем мы можем себе позволить даже при строжайшей экономии… Да, дела на угольных разработках этой зимой на самом деле плохи…
– Но у шахтеров высокий дух, он не сломлен, – сказала Мэри.
– Вся беда в том, Мэри, что бодрый дух на голодный желудок в себе не долго поддержишь.
Вечером к ней в офис зашел Дон, чтобы вместе поужинать. Он был в приподнятом настроении, и его скуластое бледное лицо стало необычно пунцовым.
– Ну, моя дорогая девочка, что ты скажешь по поводу нашего переезда в Питтсбург, а? После пленума мне придется заняться организационной работой в западной Пенсильвании и Огайо. Местрович говорит, что ему там нужен человек, способный их там взбодрить.
Эдди Спеллман бросил на них осторожный взгляд из-за тюка с одеждой, который он перевязывал веревочкой.
– Можете мне поверить, товарищ Стивенс, вы правы, им это сейчас очень нужно.
У Мэри от его слов похолодело внутри. Дон, вероятно, заметил, как она побледнела.
– Но мы ничем не рискуем, – торопливо добавил он. – Эти шахтеры сумеют постоять за одного такого парня, как я. Не так ли, Эдди?
– Конечно, о чем разговор… Там, где местные отделения сильны, вы чувствуете себя в гораздо большей безопасности, чем здесь, в Нью-Йорке.
– Ну, в любом случае, – протянула Мэри, чувствуя, как у нее пересохло в горле, – если едешь ты, то еду и я. Но тебе ведь нужно ехать, так?
– Пойдите поужинайте, – сказал Эдди. – Я здесь сам управлюсь… Все равно придется здесь спать. Сэкономлю на ночлеге… А вы, товарищ Стивенс, накормите как следует мисс Мэри… Если бы все настоящие члены партии работали как она, то у нас… то у нас в стране к весне этого года произошла бы революция.
Они рассмеялись. Мэри с Доном пошли по Бликер-стрит в итальянский ресторанчик, где, удобно устроившись за столиком, заказали комплексный обед за семьдесят пять центов и бутылку вина.
– Вижу, в лице Эдди ты обрела верного поклонника, – сказал Дон, улыбаясь ей через стол.
Через пару недель, когда ледяным зимним вечерком она пришла домой, то увидела Дона. Он собирал чемодан. Она невольно вскрикнула. Нервы были напряжены до предела, и ей становится все труднее совладать с собой.
– Ах, Дон, ты едешь не в Питтсбург?
Дон, покачав головой, продолжал заниматься плетеным чемоданом. Закончив, он подошел к ней, обнял за плечи.
– Еду на другой край земли с… да ты знаешь с кем… исключительно по партийным делам.
– Ах, Дон, как бы мне хотелось поехать с тобой! Я никогда еще нигде не была – ни в России, ни в какой другой стране.
– Еду только на месяц. Отплываем в полночь… И прошу тебя, Мэри, дорогая, если кто-то спросит, я в Питтсбурге, понимаешь?
– Скажу, что не знаю, где ты. Я просто не умею лгать! – заплакала Мэри.
– Мэри, дорогая, я уезжаю всего на несколько дней… не будь глупышкой.
– Но если я и глупышка, то честная, – улыбнулась ему сквозь слезы Мэри.
Он, похлопав ее нежно по плечу, поцеловал. Подхватив чемодан и надвинув пониже на лоб клетчатую кепку, он большими шагами торопливо вышел из комнаты.
Мэри расхаживала взад и вперед по их пеналу, пытаясь унять рвущиеся наружу истеричные рыдания. Губы у нее дрожали. Чтобы хоть чем-то заняться, она начала думать о том, как она все переделает здесь, в их квартире, чтобы она к возвращению Дона не была такой неухоженной и мрачной. Она подтянула кушетку к стене, пододвинула к ней стол, расставила вокруг него стулья. Нужно будет, покрасить в белый цвет деревянные панели, купить шторы ярко-красного цвета.
Утром она пила кофе из треснутой чашки без блюдца, чувствуя, как ей одиноко, как неуютно в этой пустой квартире. Вдруг зазвонил телефон.
Поначалу она не узнала, чей это голос.
– Кто это говорит? – спросила она, прижимая к уху трубку.
– Ах, Мэри, – ответил ей кто-то раздраженным тоном, – неужели не догадываешься кто? Бен Комптон. Говорю по буквам: Б-Е-Н… Бен. Мне нужно с тобой увидеться, кое о чем поговорить. Где встретимся? Только не у тебя.
Мэри старалась говорить с ним как можно тверже и холоднее.
– Сегодня я буду в верхней части города. У меня ланч с одной женщиной, которая жертвует деньги шахтерам. Конечно, это пустая трата времени, но тут ничего не поделаешь. Она не даст ни цента, если не выслушаешь всю ее печальную жизненную историю. Может быть, у публичной библиотеки в два тридцать?
– Лучше внутри… Сегодня на улице около нуля. А я только что переболел гриппом.
Мэри едва узнала его, он выглядел куда старше, чем прежде. В выбивающихся из-под кепки неопрятных волосах она заметила седину. Наклонившись, он с раздражением пристально глядел на нее через толстые линзы очков. Он не пожал ей руки.
– Ну, я могу кое-что рассказать тебе… если ты пока не знаешь, то все равно скоро тебе доложат… меня исключили из партии… как оппозиционера… за стремление к исключительности… ну, в общем, весь этот вздор. Что бы они там ни говорили, я остаюсь революционером… Продолжаю работать по-прежнему, только вне партии…
– Ах, Бен, как я тебе сочувствую, – только и могла сказать Мэри. – Я об этом ничего не знаю, кроме того что прочитала в «Дейли». Все это так ужасно. Пошли отсюда. Охранник что-то слишком подозрительно смотрит на нас.
На улице Бен дрожал от холода. Запястья его длинных рук, высовывающиеся из слишком коротких рукавов, покраснели.
– Ну, куда пойдем? – спрашивала его все время Мэри.
Они долго шли по улице, потом спустились в подвал кафе-автомата и там, взяв кофе, сели за столик. Они тихо разговаривали.
– Я не хотел приходить к тебе, чтобы не столкнуться со Стивенсом… Мы с ним никогда не были друзьями, ты же знаешь. Теперь он вместе с этой коминтерновской толпой. Его возьмут в ЦК, когда они вычистят оттуда всех людей с мозгами.
– Но, Бен, у людей могут быть разные точки зрения, и все же…
– Партия прихлебателей и подхалимов… прекрасно! Мэри, мне нужно было увидеть тебя… Вдруг я почувствовал себя таким одиноким… знаешь… отрезан ото всех, от всего… Знаешь, если бы мы с тобой не были такими дураками, то сохранили бы тогда ребенка… Мэри, ты была так добра ко мне, когда я вышел в первый раз из тюрьмы… Скажи, а где твоя подружка Ада, ну, та музыкантша, у которой такая прекрасная квартира…
– Ах, она как всегда… проявляет свою глупость… бегает повсюду то с одним чокнутым виолончелистом, то с другим…
– Я всегда любил музыку… Мне не следовало расставаться с тобой, Мэри.
– Сколько воды утекло с тех пор, – холодно ответила Мэри.
– Ты счастлива со Стивенсом? Правда, у меня нет никакого права этим интересоваться.
– Бен, послушай, к чему ворошить прошлое?
– Знаешь, довольно часто в молодости думают так: я готов принести в жертву все, но потом, когда человек оказывается в полном одиночестве, когда он отрезан ото всех, он становится не таким как был прежде, понимаешь? Впервые в жизни у меня нет никаких деловых контактов. Может, ты устроишь меня на работу в какой-нибудь фонд помощи безработным? В этих организациях дисциплина не так строга.
– Не думаю, чтобы они с восторгом отнеслись к твоей раскольнической деятельности.
– Выходит, и для тебя я раскольник… Ладно, еще увидим. Нас с тобой когда-нибудь рассудит рабочий класс.
– Не будем говорить об этом, Бен.
– Поговори о моей просьбе со Стивенсом, пусть он прозондирует почву, где нужно… ведь это не такая уж невыполнимая просьба, верно?
– Но в настоящий момент Дона здесь нет, – вдруг, не отдавая себе отчета, выпалила она.
Бен бросил на нее острый взгляд.
– Он, случаем, не уехал в Москву с некоторыми товарищами?
– Он уехал в Питтсбург для проведения секретной партийной работы. Прошу тебя, ради Бога, замолчи, не будем больше об этом. Чего ты ко мне прицепился? Чтобы выкачать из меня секретную информацию? – Она вскочила, щеки ее пылали. – Ну, до свиданья, мистер Комптон… Возможно, вы не только раскольник, но еще и провокатор?
Лицо Бена сморщилось, как у ребенка, готового вот-вот зареветь. Он тупо, в упор, глядел на нее, помешивая ложечкой в пустой чашке. Посередине лестницы она одумалась, вернулась к нему, к столику. Постояла несколько секунд, глядя на его опущенную голову.
– Бен, – мягко сказала она, – я не права. Какое я имела право обвинять тебя?… Ведь у меня нет никаких доказательств… Да я и не верю в это.
Бен Комптон даже не посмотрел на нее. Поднявшись по лестнице, она вышла на людную полуденную Сорок четвертую улицу, села на метро до Юнион-сквер.
В последний день года Мэри Френч получила на работе телеграмму от Ады Кон:
«УБЕДИТЕЛЬНАЯ ПРОСЬБА УБЕДИТЕЛЬНАЯ СВЯЖИСЬ СО МНОЙ ТВОЯ МАТЬ В ГОРОДЕ В «ПЛАЗЕ» СКОРО УЕЗЖАЕТ ХОЧЕТ ПОВИДАТЬСЯ С ТОБОЙ НЕ ЗНАЕТ ТВОЕГО АДРЕСА ЧТО ЕЙ СКАЗАТЬ»
В канун Нового года в конторе было не слишком много работы, и там сидела только одна Мэри. Ближе к полудню она позвонила в «Плазу», спросила, как связаться с миссис Френч. Ей вежливо ответили, что такая в их отеле не останавливалась.
Тогда она позвонила Аде. Ада словно с цепи сорвалась, тарахтела, тарахтела, долго рассказывала ей о том, что ее мать снова вышла замуж, за судью Блейка, очень известного человека, он, правда, в отставке, но федерального уровня, такой привлекательный мужчина с седой бородкой, как у Ван Дейка, им обязательно нужно встретиться, а ее мать, миссис Блейк, была с ней так любезна, пригласила ее пообедать в «Плазу», чтобы она рассказала все о Мэри, но ей стыдно признаться, что они не видятся, хотя она всегда была ее лучшей подругой, а вчера она была на новогодней вечеринке, и у нее сейчас раскалывается голова, и она не может играть на инструменте, и она пригласила к себе сегодня днем очень милых людей, и что если Мэри хочет, то пусть приходит, они ей все наверняка понравятся.
Мэри со злости чуть не повесила трубку – эта тарахтелка Ада такая глупая! Она сказала, что перезвонит ей, как только поговорит с матерью. В общем, все закончилось тем, что она отправилась домой, чтобы переодеться, надеть свое лучшее платье и потом ехать в отель «Плаза» на обед с судьей и миссис Блейк. Но прежде нужно сделать завивку. Мать наверняка первым делом скажет, что она выглядит просто ужасно. Но все парикмахерские были закрыты, наступал Новый год.
Судья и миссис Блейк ждали ее к ланчу в большом отдельном угловом кабинете, из окон которого открывался вид на горбатые, занесенные снегом холмы в парке, на высокие деревья с замерзшими голыми ветками, и на фоне этой картины по широкой авеню катился блестящий на солнце поток уличного движения. Мать Мэри, казалось, ничуть не постарела. В красивом темно-зеленом платье с кружевным гофрированным воротничком она выглядела просто потрясающе. Она чувствовала себя легко, как дома, а кольца на ее пальцах поблескивали на сероватом зимнем свету, льющемся в кабинет через большие окна. У судьи такой мягкий, ласковый голос. Он долго распространялся о блудной дочери, о золотом тельце, покуда мать нетерпеливо его не перебила и сообщила, что они уезжают в путешествие по Европе. Оба они сорвали на бирже в один и тот же день по приличному кушу и теперь считают, что пора им отдохнуть и немного расслабиться.
Мать долго рассказывала Мэри, как переволновалась из-за нее, так как письма, отправленные по последнему адресу, возвращались, и ей приходилось все время писать, писать Аде, а та все время сообщала ей, что она, Мэри, в Питтсбурге, или в Фолл-Ривер, или еще в каком-нибудь ужасном месте типа этих и там занимается общественной деятельностью. Не пора ли ей перестать заботиться о несчастных бедняках и уделить больше внимания родным и близким?
– Я слышал, что вы просто ужасная девушка, Мэри, дорогая, – довольно вежливо заметил судья, наливая ей в тарелку суп из сельдерея со сметаной. – Надеюсь, вы не захватили с собой бомбу?
Им обоим, по-видимому, очень понравилась такая удачная шутка, и они долго-долго смеялись.
– Но если серьезно, – продолжал судья, – то я знаю, что социальное неравенство – ужасная, невыносимая вещь, позорное пятно на безупречно чистой американской демократии. Но со временем, старея, мы учимся, как нужно жить самим и давать жить другим, и нам приходится воспринимать жизнь такой, какая она есть, со всеми ее хорошими и плохими сторонами.
– Мэри, дорогая, почему бы тебе не поехать за границу с Адой Кон, отдохнуть там как следует? Я найду тебе деньги на поездку. Тебе это только пойдет на пользу, я уверена. Ты знаешь, что я никогда не одобряла твоей дружбы с Адой Кон. Там, дома, по-видимому, наши взгляды слишком старомодны. Но она, кажется, знает всех выдающихся людей в области музыкального искусства. Конечно, не мне судить, насколько она хороша, как музыкант…
– Хильда, дорогая, – вступился за Аду судья. – Ада Кон – девушка, у которой золотое сердце. Очень милая девушка. Отец ее был известным адвокатом. Знаете, мы с вашей матерью теперь решили покончить кое с какими прежними предрассудками, верно, Хильда?
– Судья пытается меня изменить! – засмеялась мать Мэри.
Мэри сильно нервничала, сидела как на иголках. Ей казалось, что она вот-вот завопит от злости. Эта жирная пища, подобострастное внимание официанта, отеческая заботливость судьи выводили ее из себя, ее от всего этого просто тошнило.
– Послушай, мама, – сказала она. – Если у тебя на самом деле есть лишние деньги, то дай мне сколько сможешь для нашего фонда по обеспечению детей молоком. В конце концов дети шахтеров ни в чем не виноваты.
– Дорогая, но я уже сделала значительные взносы в Красный Крест… В конце концов, у нас, в Колорадо, прошла куда более масштабная забастовка шахтеров, чем в Пенсильвании. У нас там их положение куда хуже. Мэри, дорогая, я всегда считала, что если ты интересуешься вопросами условий труда рабочих, то самое подходящее место для тебя – это родной дом в Колорадо-Спрингс. Если тебя интересует эти проблемы, зачем было ехать сюда, на Восток?
– Даже профсоюзная организация «Индустриальные рабочие мира» вновь поднимает свою уродливую голову, – сказал судья.
– Я не одобряю тактики этого профсоюзного объединения, – твердо сказала Мэри.
– Еще этого не хватало! – откликнулась мать.
– Мама, неужели ты не можешь дать мне пару сотен?
– Чтобы потратить их на этих чудовищных агитаторов? Может, они и не из ИРМ – для тех любая работа тяжкий крест, – но и твои ничем не лучше.
– Я обещаю, что вся сумма, до последнего цента, пойдет в молочный фонд для грудных детей.
– Но это все равно будет способствовать обработке шахтеров несчастными русскими агитаторами. Вполне естественно, если им удастся напоить молоком бедных детей, от этого лишь вырастет их популярность, позволит им и дальше забивать мозги этим несчастным иностранцам и все будет еще хуже, чем прежде.
Судья, наклонившись над столом, положил свою руку с голубыми венами на накрахмаленный манжет платья матери.
– Дело не в том, что мы не испытываем сочувствия к положению жен и детей шахтеров или что мы не знаем о тех ужасных условиях труда, которые сложились во всей угледобывающей промышленности… мы слишком хорошо осведомлены обо всем… не так ли, Хильда? Но…
Мэри вдруг, не отдавая себе отчета, резко смяв салфетку, вскочила, дрожа всем телом.
– Не вижу причин для того, чтобы продолжать разговор на эту тему. Он доставляет боль и тебе, мама, и мне.
– Может, я могу взять на себя роль арбитра? – спросил улыбаясь судья, тоже поднимаясь со стула с салфеткой в руке.
Мэри в эту минуту испытывала такую сильную головную боль, словно кто-то зажал ее голову в тиски.
– Я пойду, мама… Что-то я себя сегодня плохо чувствую… Желаю тебе приятного путешествия… Мне не хочется больше спорить…
Они не успели задержать ее. Мэри стремительно зашагала по холлу к лифту.
Она так расстроилась, что не знала, что делать. Сейчас нужно поговорить с кем-то, успокоиться. Она зашла в телефонную будку, набрала телефонный номер Ады.
Неожиданно услыхала не голос Ады, а ее рыдания. Сквозь слезы та рассказала, что произошло нечто ужасное, что она отменила вечеринку и что Мэри должна немедленно приехать к ней. Еще стоя у двери ее квартиры на Мэдисон-авеню, она почувствовала резкий запах духов «Форе вьерже», которыми Ада пользовалась со времени своего приезда в Нью-Йорк. Ада открыла ей. На ней – розово-зеленый цветастый шелковый халатик с множеством занятных кисточек. Она кинулась на шею Мэри. Глаза у нее покраснели, и она шмыгала носом.
– Что случилось, Ада? – холодно спросила Мэри.
– Дорогая, у нас произошла ужасная ссора с Гджал-маром. Мы расстались с ним навсегда… Вполне естественно, я была вынуждена отменить вечеринку, так как я все затевала только ради него.
– Кто такой Гджалмар?
– Ах, это такой красавец… но такой злюка… Но поговорим прежде о тебе, Мэри… Надеюсь, ты хорошо провела время в компании мамы и судьи Блейка?
– Я ушла от них… Ну какой смысл с ними спорить? Они по одну сторону баррикад, я – по другую.
Ада туда-сюда вышагивала по комнате.
– Ах, как меня выводят из себя все эти глупые разговоры… Я всегда от них так ужасно себя чувствую… По крайней мере у нас есть, что выпить. Мне нужно выпить, я слишком изнервничалась, целый день играю на инструменте.
Мэри весь день проторчала у Ады. Они пили джин, закусывали его бутербродами и маленькими пирожными, приготовленными для вечеринки, вспоминали о старых временах, говорили о несчастной любви Ады. Прочитав все его письма, Мэри сказала, что он набитый дурак, и пусть убирается, скатертью дорога!
Ада все плакала, а Мэри, утешая ее, говорила, что ей должно быть стыдно за такое поведение, что она не знает, что такое настоящее горе. Ада, расчувствовавшись, подошла к письменному столу и выписала дрожащей рукой ей чек на тысячу долларов для шахтерского молочного фонда. Она сейчас была такой смирной, как овечка. Она заказала ужин из «Лонгшама» и заявила, что у нее никогда еще не было в жизни такого счастливого дня. Она вырвала у Мэри обещание прийти к ней на концерт в малом зале «Эолиан» на следующей неделе. Перед уходом Ада уговорила Мэри взять у нее еще два доллара на такси.
Вместе, покачиваясь от выпитого, они ждали в холле лифт.
– Мы с тобой сейчас похожи на парочку старых пьяниц! – весело сказала Ада.
Мэри поняла, что такси взять просто необходимо, ибо она тоже нетвердо стояла на ногах…
С началом зимы положение шахтеров в Питтсбургском регионе становилось все хуже. Начались массовые выселения. Семьям с маленькими детьми приходилось жить в палатках или в полуразрушенных холодных покрытых толем бараках.
Мэри жила в предчувствии ночных кошмаров, она писала письма, печатала на ротаторе призывы, произносила речи на митингах рабочих фабрик меховых изделий и женской одежды, выклянчивала деньги у состоятельных либералов.
Но денег постоянно не хватало. Она решила не получать зарплату и теперь просила у Ады в долг, чтобы заплатить за квартиру. Она сильно похудела, все время кашляла, у нее был изможденный нездоровый вид.
– Это от злоупотребления куревом, – объясняла она.
Эдди Спеллман и Руди Голдфарб беспокоились о ней. По-видимому, они считали, что Мэри голодает, так как она то и дело обнаруживала на краю своего стола то бумажный пакет с сэндвичами, то чашечку кофе. Явно все это приносили то один, то другой. Однажды Эдди принес ей громадный пакет с сыром, который сделала его мать дома, в Скрэнтоне, но она так и не съела его. С каким чувством вины она взирала на этот сыр, покрывшийся зеленой плесенью в холодильнике. Ведь она его давно отключила, так как вовсе перестала готовить после отъезда Дона.
Однажды вечером в офисе появился Руди, сияющий как новый пятак. Улыбка не сходила с его лица. Эдди, как всегда, хлопотал над узлами старой одежды, которую он отбирал для своей следующей поездки. Руди шутливо пнул его носком в зад.
– Эй ты, троцкист, поосторожней! – крикнул Эдди, бросаясь к нему и дергая его за галстук.
– Такие слова можно произносить только с невинной улыбочкой, – сказал Руди, отбиваясь от него.
Все засмеялись. Мэри чувствовала себя в эту минуту старой строгой учительницей, наблюдающей за потасовкой двух мальчишек перед ее столом.
– Все, тишина на митинге! – приказала она.
Руди, запыхавшись, поправлял галстук и приглаживал растрепанные волосы.
– Я так и не сказал того, что хотел. Товарищ Френч, может, вам будет приятно узнать о том, что один знакомый вам товарищ прибывает завтра утром на «Аквитании»… туристским классом…
– Руди, ты не врешь?
– Сам видел каблограмму.
Мэри от нетерпения приехала в порт очень рано, и ей пришлось ждать целых два часа.
Чтобы скоротать время, она пыталась читать газеты, но текст перед глазами расплывался. В зале морского вокзала было очень жарко, а на улице – ужасно холодно. Она все суетилась, не зная, куда себя деть, покуда, наконец, не увидела громадную черную стену из листовой стали с рядами светящихся изнутри иллюминаторов, медленно проплывающую мимо открытых дверей входов в вокзал. Она так хотела, чтобы его длинные нежные руки поскорее снова обняли ее, чтобы вновь в ее ушах раздался его хрипловатый режущий голос. Все тело ее, казалось, ныло от томления. Ее все время не покидала безотчетная тревога, она гнездилась где-то в глубине головы у затылка. За все это время она от него не получила ни одного письма.
Вдруг она увидала его. Он спускался по трапу со своим старым плетеным чемоданом. На нем – новый немецкий плащ с поясом, но старая кепка. Она подошла к нему. Посмотрела ему в лицо. Он ее обнял, но не крепко, а так, на ходу, и даже не поцеловал. В голосе у него появились странные нотки.
– Хелло, Мэри… Не ожидал тебя увидеть здесь… Знаешь, мне нужно всегда оставаться незаметным.
Она чувствовала, что он что-то скрывает. Он нервно перебрасывал чемодан из одной руки в другую.
– Увидимся через несколько дней… Сейчас у меня полно работы… я очень занят…
Он повернулся и, не сказав больше ни слова, сбежал с пристани. Она, задыхаясь пробивалась сквозь сутолоку уличной толпы к надземке на Девятой авеню. Когда открыла дверь квартиры, новые ярко-красные шторы на окнах, казалось, обожгли ее огнем.
У нее не было сил вернуться на работу. С каким лицом она будет смотреть на ребят, на знакомых сотрудников – ведь все давно привыкли видеть их всегда вместе. Позвонив в контору, она сказала, что у нее сильный грипп и ей придется пару дней пролежать в постели. Весь день она провела в мучительном одиночестве в пустой квартире. К вечеру уснула на кушетке. Вдруг проснулась, услыхав чьи-то шаги в коридоре. Нет, это не Дон. Шаги удалялись вверх по лестнице. Потом она уже не могла заснуть.
Утром ее разбудил телефонный звонок, как раз в ту минуту, когда она прилегла, чтобы немного вздремнуть. Звонила Сильвия Голдштейн. Она сказала, что сочувствует ей, интересовалась, как она себя чувствует, не нужно ли чего. Она готова ей помочь.
– Нет-нет, все хорошо, не стоит беспокоиться, – ответила Мэри торопливо мертвым голосом, – но ей все же придется провести, весь день в постели.
– Ну, надеюсь, ты знала о том, что произошло между товарищем Стивенсом и товарищ Лихтфилд… вы ведь всегда были с Доном вместе… очень близки… в Москве они поженились… это английский товарищ… вчера вечером она выступала на большом митинге в Бронкс Казино… у нее копна рыжих волос, просто потрясающая… но девочки говорят, что волосы у нее крашеные. Многие из наших товарищей и не знали, что вы порвали друг с другом… Боже, какие все же грустные события происходят подчас в профсоюзном движении, не находишь?
– Так это же произошло давным-давно, – соврала Мэри. – До свиданья, Сильвия. – Она повесила трубку.
Позвонила знакомому бутлегеру, попросила привезти ей бутылку джина.
На следующий день кто-то постучал в дверь. Мэри, чуть приоткрыв ее, увидала в щелку Аду. От нее, как всегда, разило сильными французскими духами «Форе вьерже», а на плечах красовалась чернобурка.
– Ах, Мэри, дорогая, я так и знала, что что-то случилось… Знаешь, иногда я становлюсь ясновидящей. И вот когда ты не пришла на концерт, я ужасно разозлилась, но потом сказала себе, что ты наверняка заболела. Тогда я пошла к тебе в контору. Там какой-то очень красивый мальчик сказал мне, где ты живешь и что ты заболела гриппом, и я сразу же к тебе прибежала. Дорогая моя, почему ты не в постели? Ну и видок у тебя!
– Со мной все в порядке, – невразумительно пробурчала Мэри, отбрасывая прядь жестких волос со лба. – Я… составляла планы… как нам лучше справиться с возникшей ситуацией… с оказанием помощи безработным.
– Ну а сейчас ты немедленно едешь ко мне, занимаешь мою вторую спальню, и я сама займусь тобой, тебя нужно взбодрить. Никакой это не грипп, просто переутомление… все от работы… Если ты не будешь следить за собой, то заработаешь нервный припадок.
– Может, что-то подобное и случится, – с трудом произнесла Мэри.
Язык плохо слушался ее, словно онемел. Казалось, что у нее не осталось ни капли воли, самообладания, она послушно выполняла все, что говорила ей Ада.
Устроившись поудобнее на широкой кровати Алы с чистыми простынями, пахнущими лавандой, она попросила ее сбегать в аптеку за снотворным. Приняв пару таблеток, заснула. Мэри прожила несколько дней на квартире Ады. Ела то, что приносила горничная, пила все, чем угощала Ада, терпеливо выслушивала весь день ее пиликание на скрипке в соседней комнате. Но ночью теперь она засыпала без снотворного.
Правда, решимости у нее нисколько не прибавилось. Она по полчаса размышляла, стоит ли сходить в туалет.
Через неделю она решила, что хватит пользоваться Адиным гостеприимством, пора домой. Ей с каждым днем все больше надоедали дипломатичные разговоры Ады о несчастной любви, о разбитых сердцах, о величии самопожертвования, даже хотелось свернуть ей шею, как только она снова начинала нудить на эту тему.
– Ну вот, – упрекала та ее. – По-моему, ты снова заболеваешь.
Теперь Ада довольно часто заговаривала с ней о каком-то человеке, который якобы сходил по ней, Мэри, с ума, уже несколько лет кряду; который просто умирает от желание снова ее увидеть. После довольно продолжительной обработки Мэри все же уступила и согласилась пойти на вечеринку с коктейлем к Эвелин Джонсон, где, по словам Ады, будет и он.
– А ведь Эвелин закатывает такие чудные вечеринки! Ума не приложу, как у нее это получается, ведь у нее постоянно нет денег, но тем не менее все самые интересные люди Нью-Йорка бывают только у нее. И радикалы тоже. Эвелин не может жить, если рядом нет хоть маленькой группки красных.
Мэри, надев одно из платьев Ады, которое ей не совсем годилось, утром пошла к Саксу сделать завивку. Там всегда делала себе прическу Ада. Перед выходом на вечеринку они пропустили по паре коктейлей. В последнюю минуту Мэри удалось расколоть Аду, узнать, кто так интересуется ею. Оказалось, что там будет Джордж Берроу, и она наотрез отказалась ехать. Аде пришлось долго ее уговаривать, налить еще по коктейлю. Вдруг Мэри, поддавшись какому-то безрассудному чувству, согласилась.
– Ладно, поехали! – решительно сказала она.
У дверей их с улыбкой встретила цветная горничная в кружевном чепчике и фартуке и повела по коридору в спальню, где на кровати лежала куча мужских пальто и женских меховых манто. Они тоже сняли верхнюю одежду.
Ада, сидя перед туалетным столиком, приводила в порядок макияж. Мэри прошептала ей на ухо:
– Ты только подумай, что мог бы сделать наш комитет по оказанию помощи безработным с теми деньгами, которые богатые люди выбрасывают на ветер, на эти бессмысленные развлечения!
– Но она такая милочка, – возбужденно прошептала в ответ Ада. – Честно, вот сама увидишь. Она тебе понравится.
За их спинами распахнулась дверь и оттуда донеслась оживленная разноголосица, смех, позвякивание стаканов, запахи духов, жареных тостов, сигаретного дыма и джина.
– Ах, это ты, Ада! – раздался чей-то звонкий голос.
– Эвелин, дорогая, как здорово ты выглядишь! Познакомься… Это Мэри Френч, ты помнишь, я обещала тебе привезти ее… Моя старинная подружка…
Мэри пожала руку высокой стройной женщине в серо-жемчужном платье. У нее очень бледное от пудры лицо, очень красные от помады губы, очень черные от краски широко поставленные глаза.
– Как мило с вашей стороны посетить нас, – сказала Эвелин Джонсон, усаживаясь прямо на кучу верхней одежды на кровать и проваливаясь в меха.
– По-моему, у тебя славная вечеринка! – воскликнула довольная Ада.
– Вообще-то я не люблю вечеринки. Не знаю, право, для чего я их устраиваю, – сказала Эвелин. – Ну, думаю, мне пора вернуться к зверинцу… Ах, Ада, как я устала, если бы ты только знала…
Мэри вдруг поймала себя на том, что внимательно изучает глубокие, совсем не красящие хозяйку морщины, скрытые под слоем косметики, напрягшиеся сухожилия на ее шее. «Вот вам результат этой глупой разгульной жизни», – подумала она.
– Ну а что скажешь о пьесе? – спросила Ада. – Я так приятно удивилась, когда услыхала о ней…
– Ну, это уже в прошлом! – резко ответила Эвелин. – Теперь я работаю над проектом постановки балета… нужно сделать его поистине американским… Я расскажу тебе о нем подробнее в другой раз.
– Эвелин, а звезда экрана пришла? – хихикнула Ада.
– Да, они всегда приходят, – вздохнула Эвелин. – Она такая красивая… Ты обязательно должна ее увидеть.
– Ну, на твои вечеринки, Эвелин, приходит весь бомонд, я уже это усекла.
– Не знаю, правда, почему… все они кажутся мне такими скучными…
Эвелин ввела их через раздвижные двери в большую комнату с высоким потолком, в которой было довольно темно из-за приглушенного света ламп и плотного сигаретного дыма. Они сразу же угодили в гущу хорошо одетых гостей, которые оживленно разговаривали, строили рожи и, со стаканами с коктейлем в руках, громко смеялись, закидывая головы. Там даже стать было негде, и Мэри присела на краешек кушетки рядом с маленьким столиком с мраморной крышкой. Ее соседи продолжали о чем-то судачить, не обращая на нее никакого внимания. Ада и хозяйка пропали за широкими мужскими и изящными женскими спинами.
Мэри почти докурила сигарету, когда к ней подошла Ада. За ней шел Джордж Берроу. Его худое лицо покраснело, а адамово яблоко выпирало над воротником рубашки еще сильнее, чем прежде. В обеих руках он нес по коктейлю.
– Ну, ну, ну! Маленькая Мэри Френч, сколько лет, сколько зим! – говорил он с наигранной веселостью. – Ах, если бы вы только знали, сколько у нас было неприятностей за все эти годы преодоления кризиса.
– Хелло, Джордж, – небрежно поздоровалась с ним Мэри.
Она взяла у него из рук стакан, выпила коктейль, далеко не первый, у нее закружилась голова. Джорджу с Адой удалось втиснуться на кушетку по обе стороны от нее.
– Мне хочется знать все об этой забастовке угольщиков, – начал Джордж, нахмурив брови. – Очень, очень скверно. Местные мятежные профсоюзы выбрали неудачный момент. Объявили ее тогда, когда это играет на руку противнику.
Его слова задели Мэри за живое.
– Ну какого же еще комментария можно ожидать от такого человека, как ты. Если ждать благоприятного момента, то нужно вообще забыть о всяких забастовках… Рабочим его никогда не дождаться.
– А что вы имеете в виду, называя меня «таким человеком, как ты»? – спросил Джордж, как поняла Мэри, с наигранной скромностью. – Я часто задаю себе этот вопрос.
– Ах, брось. Мне сейчас совсем не хочется спорить… Я уже устала от всех этих споров… Принеси мне, пожалуйста, еще один коктейль, Джордж.
Он встал и послушно пошел через всю комнату, прокладывая себе путь через толпу к столу.
– Мэри, ну для чего тебе ссориться с беднягой Джорджем? Он такой милашка… Знаешь, здесь Марго Доулинг… с мужем Роднеем Каткартом… они всегда вместе… Они уезжают на Ривьеру, – торопливо нашептывала ей на ухо Ада, довольно громко, как суфлер из будки.
– Я уже устала от этих актрис на киноэкране, – сказала Мэри. – Для чего глядеть на них в жизни?
Ада незаметно улизнула. Джордж вернулся снова с двумя коктейлями и холодной лососиной и огурцом на блюде. Она не стала ничего есть.
– Думаешь, что обойдешься одними коктейлями, не так ли?
Она кивнула.
– Ну, в таком случае я все съем сам. Знаешь, Мэри, – продолжал он, – я часто в эти дни задумываюсь: может, я был бы куда счастливее, проведи всю жизнь агентом транспортной конторы в южном Чикаго. Нужно было жениться на какой-нибудь скромной фабричной девчонке, завести кучу детишек… Но даже если бы я занялся бизнесом, я сейчас был бы куда более довольным и состоятельным человеком.
– По-моему, ты и так неплохо устроился, – сказала Мэри.
– Знаешь, мне уже до чертиков надоели все эти нападки красных, которые считают меня обманщиком рабочих… Я верю в компромисс, и мне удалось одержать несколько весьма значительных побед в долларовом исчислении… Ваши коммунисты наотрез отказываются признавать, что у каждой медали есть две стороны. И в любом деле есть как минимум два разных подхода.
– Я не член партии, – сказала Мэри.
– Знаю… но ты работаешь с ними рука об руку… Почему это вы считаете, что гораздо лучше, чем испытанные и честные вожаки, знаете, что нужно рабочим?
– Если бы у шахтеров появилась реальная возможность голосовать в своих профсоюзах, вы очень быстро убедились бы, насколько они доверяют вашей продавшейся компании.
Джордж недовольно покачал головой.
– Мэри, Мэри… все та же упрямая простосердечная девушка.
– Вздор! У меня в душе уже не осталось никаких чувств. Я видела, как обстоят дела там, на шахтах… Не нужно иметь доброе сердце, чтобы видеть, как целят в тебя те, кто подавляет рабочие выступления.
– Мэри, ты себе и представить не можешь, какой я несчастный человек.
– Принеси-ка мне лучше еще один коктейль, Джордж.
Мэри успела выкурить две сигареты, покуда он вернулся. Перед ее глазами в сигаретном тумане кружились кивающие головы, что-то бормочущие рты, кривляющиеся лица, жестикулирующие руки.
Когда улыбающийся, раскрасневшийся Джордж вернулся, толпа гостей уже начала редеть.
– Представляешь, я имел удовольствие переброситься парой слов с миссис Доулинг, она такая очаровательная женщина… Знаешь, что сообщил мне этот Ред Хейнс? Интересно, правда это или ложь… Кажется, ей конец… она уже не годится для кино… голос ее не подходит для звукового кино – такой скрипучий, как у старой вороны, каркающей в микрофон… – Явно захмелев, он неестественно захихикал. – Вон она. Уезжает.
В комнате вдруг воцарилась тишина. В кружеве сигаретного дыма Мэри увидела женщину невысокого роста с подкрашенными голубыми тенями веками, с тонкими, как у фарфоровой куклы, чертами лица под копной белокурых волос. Она кому-то улыбнулась, направляясь к раздвижной двери гостиной. В желтом платье, вся унизанная большими сапфирами. Высокий, с бронзовым загорелым лицом актер и полный коротышка с кривыми, как у кавалериста, ногами, с одутловатым лицом, шли за ней. Эвелин Джонсон, что-то, как всегда, тараторя, нечленораздельное, чуть не задыхаясь от лавины слов, увязалась за ними.
Мэри наблюдала за этой сценкой через гудящий туман, словно смотрела пьесу с закуренного балкона.
К ним подошла Ада. Она стояла перед ними, выпучив глаза, и говорила, широко раскрывая рот:
– Ах, какая потрясающая вечеринка… Я встретилась с ней. У нее такие милые, такие утонченные манеры… Не знаю почему, но я считала ее довольно грубоватой, крутой. Недаром говорят, что она – из грязи да в князи.
– Ничего подобного, – вступился за Марго Доулинг Джордж. – Ее предки – знатные испанцы, которые жили на Кубе.
– Ада, я хочу домой, – сказала Мэри.
– Сейчас, минуточку. Мне так и не удалось поговорить с Эвелин… Она сегодня выглядит такой уставшей, очень нервничает, бедняжка.
Лилово-бледный молодой человек быстро прошел мимо них, улыбаясь через плечо следовавшей за ним женщине гораздо старше его, в серебристом платье из парчи. На ее худой шее под толстым слоем пудры проступали глубокие морщины, нос крючком дрожал, а глаза выкатывались из орбит над плохо замазанными макияжем синими мешками.
– Ада, я хочу домой.
– Но я думала, что ты пообедаешь с Джорджем.
Мэри видела перед собой только размытые лица, которые увеличивались в размерах, когда приближались к ней, меняли свою форму, пропадая во мгле, а рты то беззвучно, как у рыб в аквариуме, открывались, то закрывались.
– Ну, что скажете? Кстати, мисс Кон, вы не видели здесь Чарлза Эдварда Холдена? Он всегда присутствует на вечеринках Эвелин. Он здесь весьма заметная колоритная фигура.
Мэри не переваривала собачьи глаза Джорджа Берроу, вылезающие из орбит, когда он говорил.
– Ну вот, этот здравомыслящий интеллигентный человек в вашем вкусе. Лично я моту проговорить с ним весь вечер.
Ада, прищурив глаза, наклонилась к Джорджу и со свистом зашептала ему на ухо:
– Он помолвлен и женится на другой. Эвелин уязвлена этим до глубины души. Она теперь вся на нервах.
– Джордж, если мы остаемся, то принеси мне еще один коктейль, – сказала Мэри.
Круглолицая женщина в платье со стеклярусом, с пунцовыми щеками, сидевшая рядом с Мэри на кушетке, вдруг наклонившись к ней, произнесла сценическим шепотом:
– Ну, разве не позор? Знаете, по-моему, это большое свинство со стороны Холди после всего того, что Эвелин сделала для него… в светском плане… она его возвысила… теперь его принимают повсюду. Я знакома с этой девицей… такая стерва, что еще поискать… вовсе не богатая.
– Шшш, – прошипела Ада. – Идет Эвелин… Ну, Эвелин, дорогая, полководцы и короли уходят. Скоро здесь останется лишь жалкая кучка нас, простых смертных.
– Что-то она не показалась мне сегодня бодрой и веселой, – сказала Эвелин, опускаясь рядом с ними на стул.
– Может, принести тебе чего-нибудь выпить, Эвелин, дорогая? – вызвалась Ада.
Эвелин покачала головой.
– Знаете, Эвелин, что вам сейчас больше всего нужно, – сказала круглолицая дама, наклоняясь к ней. – Увлекательное путешествие за границу. После января в Нью-Йорке жить невозможно. Я сама ни за что бы здесь не осталась… Для чего мне нервный срыв? Останься я – его не миновать!
– Я уже думала, не поехать ли мне в Марокко, если удастся наскрести деньжат, – сказала в задумчивости Эвелин.
– Поезжайте в Тунис, там на самом деле как в раю!
Мэри, проглотив коктейль, который ей уже не в первый раз любезно принес Берроу, продолжала наблюдать за лицами, слушала голоса, словно в каком-то непроницаемом ненавистном тумане.
– Мне в самом деле пора.
Она пошла к двери через всю комнату, опираясь на руку Джорджа. Если она шла довольно неуверенно, то говорить ей ничто не мешало.
В спальне Ада помогла ей надеть пальто. Там была и Эвелин Джонсон. Она распахнула большие, как у газели, черные глаза.
– Ах, Ада, как мило с твоей стороны, что ты пришла, – сказала она своим дразнящим, певучим голоском. – Я так боялась, что здесь будет ужасная скука… Ах, мисс Френч, мне так хотелось поговорить с вами о положении шахтеров. Мне никогда не удается поговорить на тему, которая действительно меня интересует. Знаешь, Ада, больше никаких вечеринок, клянусь, со скуки можно с ума сойти, честно. – Она потерла пальцами виски, лоб. – Ах, Ада, надеюсь, чтоскоро все разойдутся. У меня такая сильная головная боль.
– Может, что-нибудь принять?
– Сейчас, непременно. У меня есть чудесные пилюли. Боль как рукой снимает. В следующий раз, Ада, я попрошу тебя сыграть для меня Баха… Мне его музыка, конечно, понравится. Знаешь, как, однако, глупо прожигать вот так свою жизнь – приглашать к себе кучку наобум выбранных людей, которые фактически ненавидят друг друга.
Она проводила их до самой двери, словно никак не хотела с ними расстаться. Она стояла на холодном сквозняке перед открытой дверью в тонком платье, когда Джордж отправился на угол ловить такси.
– Эвелин, вернись, не стой на ветру, так можно простудиться и умереть, – сказала Ада.
– Ну, до свиданья… вы все же молодцы, что приехали!
Мэри не спускала глаз с ее узких плеч. Она шла по коридору, ощущая дрожь во всем теле.
На холодной улице ее сильно качнуло, и Ада, обняв ее за талию, ловко поддержала. Да, она явно напилась.
– Ах, Мэри, – сказала Ада, – как мне хочется, чтобы все вокруг не были такими несчастными.
– Все летит на ветер! – вдруг дико закричала Мэри, почувствовав, что у нее зашевелился нормально язык и она вновь обрела дар речи. – Все на ветер – их дорогая еда, их деньги, они бросают на ветер все, а наши несчастные шахтеры и их семьи умирают от голода в своих холодных бараках, в которых вместо крыши – толь.
– Все это противоречия капиталистической системы, – со знанием дела прокомментировал Джордж Берроу. – Может, где-нибудь перекусим?
– Прежде отвези меня домой, только не к Аде! – чуть не орала Мэри. – Я устала от этой вашей паразитической жизни. Я завтра возвращаюсь на работу… Сегодня же позвоню, поинтересуюсь, погрузили ли они сгущенку…
Она схватила Аду за руку и вдруг почувствовала себя так же хорошо, как в старые, добрые времена. Крепко сжала ее локоть.
– Ада, какая ты все же милая, честно говорю, ты спасла мне жизнь.
– Ада – самое лучшее лекарство для истеричек, – сказал Джордж Берроу.
Такси остановилось перед домом Мэри, у выстроившихся в ряд мусорных баков.
– Нет, не нужно меня провожать. Я сама поднимусь к себе, – хрипло, со злостью сказала она. – Все это от усталости и от выпивки. Поэтому я и веду себя так странно. Спокойной ночи. Завтра я заберу у тебя свою сумочку.
Ада и Берроу поехали дальше. Она заметила, как их головы сразу сблизились – они, по-видимому, о чем-то весело болтали. «Они сразу же забыли о моем существовании», – думала Мэри, поднимаясь по лестнице. Она успешно преодолела все ступеньки, но довольно долго не могла воткнуть ключ в замочную скважину. Наконец дверь отворилась, и она прямиком направилась к кровати, с размаху рухнула на нее и тут же заснула.
Утром Мэри чувствовала себя хорошо. Ей казалось, что она так отдохнула, как не удавалось за многие годы. Она встала, по пути на работу съела яичницу с беконом у «Уильдса».
В офисе за ее столом сидел Руди Голдфарб. Он, пристально глядя на нее, медленно поднялся, не говоря ни слова. Она заметила, что у него красные, налившиеся кровью глаза, его обычно аккуратно прилизанные черные волосы спутаны.
– Что случилось, Руди?
– Товарищ Френч, они достали Эдди.
– Ты имеешь в виду, что он арестован?
– Нет, не арестован, они его застрелили.
«Они все же убили его». Мэри вдруг почувствовала приступ тошноты. Как бы ее не вырвало прямо здесь. Комната начала кружиться у нее перед глазами. Она крепко сжала кулаки, и комната, прекратив вращение, замерла в прежнем положении. Руди сказал ей, что несколько шахтеров обнаружили в канаве его грузовик. Вначале они подумали, что произошла авария, но когда извлекли тело Эдди, то увидали дырку от пули в виске.
– Нужно организовать митинг протеста… об этом происшествии знают в руководстве партии?
– Да, конечно, они хотят провести митинг в Мэдисон-сквер-гарден. Товарищ Френч, это был просто золотой парень.
Мэри села за стол и стала записывать названия организаций, которые в первую очередь нужно уведомить об этом. Вдруг она, оторвав голову от бумаги, посмотрела прямо в глаза Руди.
– Знаешь, что мы должны сделать прежде всего?… Мы должны перевести наш комитет по оказанию помощи бастующим и безработным в Питтсбург. Нужно было сделать это давным-давно.
– Весьма рискованно.
– Все равно мы должны находиться в Питтсбурге, как бы там ни было, – твердо, спокойно повторила Мэри.
Снова зазвонил телефон.
– Это вас, товарищ Френч.
Как только трубка прикоснулась к ее уху, она тут же услыхала голос Ады. Та, как всегда, тараторила, тараторила… Сперва Мэри никак не могла разобрать, о чем это она.
– Мэри, дорогая, ты читала газеты?
– Нет, пока еще нет. Ты имеешь в виду убийство Эдди Спеллмана?
– Нет, дорогая… все просто ужасно. Помнишь, вчера мы были на вечеринке… помнишь Эвелин Джонсон… как все ужасно, просто чудовищно. Все таблоиды утверждают в один голос, что это самоубийство.
– Ада, ничего не могу понять.
– Мэри, но я же стараюсь тебе все объяснить… Я так расстроена, что не могу говорить… она была такой хорошей женщиной, такой талантливой, артистка в душе… Ну, когда горничная вошла к ней сегодня утром, то обнаружила ее мертвую в кровати. А мы там были всего двенадцать часов назад! Какой ужас! Некоторые газеты сообщают, что она умерла от большой дозы снотворного. Она, по-видимому, этого не хотела. Ах, если бы мы только знали заранее, можно было бы что-то предпринять. Помнишь, она говорила, что у нее сильно болит голова. Может быть, приедешь, я просто не могу сейчас выносить одиночества, я себя так плохо чувствую. Все просто ужасно!
– Ада, я не смогу приехать… В Пенсильвании произошло нечто очень серьезное. У меня полно работы. Нужно организовать митинг протеста. Пока, Ада.
Мэри положила трубку, нахмурилась.
– Послушай, Руди, если Ада Кон снова позвонит, скажи, что меня нет… У меня слишком много хлопот, и я не могу трепаться по телефону с истеричками, тем более в такой день, как этот.
Собрав со стола все бумаги, она надела шляпку и побежала на заседание комитета.
