Мэри Френч

Свою первую работу в Нью-Йорке Мэри Френч удалось получить через одного из друзей Ады. Занятие оказалось скучным и монотонным. Приходилось целый день высиживать в художественной галерее на Восьмой улице, где была развернута выставка скульптуры, и отвечать на вопросы дам в платьях-разлетайках из батика, которые приходили специально днем, чтобы их здесь увидели и сочли за знатоков искусства. Так она мучилась недели две. Когда вернулась девушка, которую она заменяла, Мэри была вынуждена уйти.

Она постоянно твердила себе, что ей нужно найти что-то на самом деле реальное, стоящее, и вскоре ей удалось получить место в отделе женской одежды в магазине Блумингдейла. Но наступил летний сезон, продажи резко упали, и ее уволили. Тогда она пошла домой, села за стол, написала статью о сотрудниках универмага и отнесла ее в журнал «Фримэн». В результате ей вскоре предложили исследовательскую работу в международном профсоюзе работников фабрик по производству женской одежды. Теперь она должна была изучать размеры заработной платы, прожиточный минимум, различия между оптовыми и розничными ценами в легкой промышленности. Ей нравилось часами копаться в статистических выкладках, общаться с должностными лицами, этими саркастически настроенными радикалами, постоянно в разговорах подпускающими шпильки, с работягами и девушками, которые приходили в их тусклый и грязный офис, где всегда было полно народу. В комнате она сидела вместе с еще двумя или тремя такими же, как она, сотрудниками-исследователями.

Ада поехала в Мичиган навестить своих родителей и оставила Мэри свою квартиру на Мэдисон-авеню, поэтому Мэри очень обрадовалась ее отъезду. Она все еще ее любила, но их интересы были диаметрально противоположны, и часто они затевали глупейшие споры по поводу относительной ценности искусства, социальной справедливости, и от этих споров обе они уставали, злились друг на друга, а порой и не разговаривали по нескольку дней. К тому же каждой из них не нравились те люди, которые окружали подругу.

И все же Мэри не могла не любить Аду. Ведь они с ней были такими давними подружками, к тому же Ада всегда щедро раскошеливалась, вносила свои деньги в комитеты по защите прав забастовщиков, в фонды по оказанию рабочим законной помощи, одним словом, делала все, что ей подсказывала Мэри. Она была девушкой щедрой, добросердечной, но взгляды ее безнадежно оставались типичными взглядами богачей: у нее не было никакого общественного сознания. Эти ее черты, конечно, действовали Мэри на нервы, как и ее квартира с этими безделушками, украшениями пастельных цветов, с настоящей мебелью от Уистлера, со слишком толстыми коврами, со слишком мягкими пружинами на кровати и с этими ужасными маленькими атласными кисточками повсюду. Но Мэри зарабатывала так мало, что ей не приходилось вертеть носом, привередничать, и теперь ей не нужно было платить за жилье, а такая экономия являлась для нее большим подспорьем.

Как пригодилась квартира Ады в тот вечер, когда в зале Мэдисон-сквер-гарден состоялся грандиозный митинг, куда пришли люди, чтобы поприветствовать своих соратников по классовой борьбе, только что выпущенных из тюрьмы в Атланте! Мэри Френч, которую пригласили занять место вблизи трибуны, подслушала разговор нескольких комитетчиков. Они не знали, где бы им пристроить Бена Комптона. Искали повсюду для него тихое пристанище, где бы он мог отдохнуть и сбить со следа ищеек из министерства юстиции, которые ходили за ним по пятам с того времени, как он приехал в Нью-Йорк.

Подойдя к ним поближе, она тихонько предложила устроить его у нее дома. После митинга Мэри долго сидела в желтом такси на углу Двадцать девятой улицы и Мэдисон, покуда к машине не подошел высокий бледный человек в клетчатой кепке, глубоко надвинутой на глаза, и не опустился на сиденье рядом с ней. Он все еще не мог унять дрожь.

Такси тронулось с места. Он надел на нос очки в металлической оправе.

– Посмотрите, нет ли сзади серого седана, – попросил он.

– Ничего не видно, – ответила Мэри.

– Знаете, если бы вы даже что-то увидели, то никогда бы не распознали «хвоста», – недовольно проворчал он.

Соблюдая все меры предосторожности, они вышли из такси на Большом центральном вокзале, порядочно прошагали молча до Парк-авеню, повернули на запад, перешли через улицу и вновь оказались на Мэдисон. Проходя мимо своего подъезда, она схватила его за рукав. Он остановился.

Поднявшись в квартиру, он попросил закрыть двери еще и на задвижку, а сам, не снимая пальто, в своей кепочке, тяжело опустился на стул.

Он молчал. Плечи его тряслись. Мэри не знала, что ей делать – не пялиться же на него. Она походила по гостиной, зажгла газовую горелку в камине, и, выкурив сигаретку, пошла на маленькую кухню, чтобы сварить кофе. Когда она вернулась, то ее гость, сняв пальто и кепку, сидел у камина, протягивая к огню большие, с крупными костяшками, руки.

– Прошу простить меня, товарищ, – хрипло сказал он. – Они меня доконали.

– Да вы не обращайте на меня никакого внимания, – ответила Мэри. – Может, выпьете кофе?

– Нет, кофе не надо… если есть горячее молоко, – торопливо добавил он.

Зубы у него выбивали дробь, словно он сильно озяб. Она принесла ему чашку горячего молока.

– Нельзя ли положить немного сахару? – робко спросил он, чуть улыбнувшись.

– Конечно, что вы, – сказала она. – Какую великолепную речь вы произнесли… такую пламенную, но все же довольно сдержанную. По-моему, она была лучшей на митинге.

– Вам не показалось, что я здорово волновался? Я так боялся, что не выдержу напряжения, сломаюсь, не смогу довести свое выступление до конца… Вы уверены, что никто не знает вашего адреса, номера вашего телефона? Вы уверены, что за нами не было слежки?

– Ну кто же найдет вас здесь, на Мэдисон-авеню, скажите на милость? Сюда никто не догадается и носа сунуть…

– Я знаю, они выслеживают меня, – сказал он, вновь вздрогнув, и откинулся на спинку стула.

Они помолчали. Мэри слышала, как гудит огонь в камине, как он, причмокивая губами, маленькими глотками пьет горячее молоко.

– Должно быть, там все было ужасно, – наконец осмелилась сказать она.

Он, встал со стула, покачал головой, словно ему не хотелось заводить об этом разговор. Долговязый молодой человек, но какая у него странная старческая походка. Волоча ноги, он медленно ходил взад и вперед перед камином. Лицо – такое бледное, как гриб поганка, коричневатые мешки под глазами.

– Видите ли, мое состояние теперь напоминает ощущение людей, которым из-за болезни пришлось долго лежать в постели, и теперь им приходится заново учиться ходить… не обращайте внимания.

Выпив подряд несколько чашек горячего молока, он лег спать. Прихватив с собой кучу книг и брошюр, она пошла в другую спальню и, закрыв за собой дверь, легла на кровать и принялась читать. Нужно уяснить кое-какие подробности законодательства. Ее начал одолевать сон. Она залезла под одеяло и немедленно уснула.

Ее разбудил стук в дверь. Вскочив и набросив на себя халатик, она открыла дверь. На пороге в нижнем белье стоял Бен Комптон. Он весь дрожал.

Он снял очки, и от них у него на переносице осталась красная полоска. Босой, с шишковатыми ногами, с взъерошенными волосами.

– Товарищ, – начал он, заикаясь, – вы не против, если я… вы не против, если я… вы не против если я лягу вместе с вами? Я никак не могу уснуть. Ужасно боюсь одиночества.

– Ах вы, бедный мой! Полезайте в кровать, вы весь дрожите, – сказала она.

Она лежала рядом с ним в своем халатике и шлепанцах.

– Может, выключить свет?

Он кивнул.

– Может, принести вам таблетку аспирина?

Он отрицательно покачал головой. Мэри накинула на него одеяло, подтащив край его до подбородка, словно перед ней маленький ребенок. Он лежал на спине с широко раскрытыми черными глазами, уставившись в потолок, крепко сжав зубы. Она прикоснулась ладонью к его лбу, словно желая удостовериться, нет ли у ребенка температуры. Он, вздрогнул, отодвинулся от нее.

– Не трогайте меня, – строго сказал он.

Мэри, выключив свет, попыталась собраться, преодолеть стыд от того, что ей сейчас приходится спать в одной кровати с незнакомым, по сути, мужчиной. Они лежали молча. Вдруг он крепко сжал ее руку. Так они и лежали рядом, оба уставившись в потолок. Вдруг она почувствовала, что его пожатие ослабевает. Он засыпал. Мэри лежала рядом с широко открытыми глазами, опасаясь, как бы неосторожным движением не разбудить его. Время от времени дремота одолевала, и тогда ей снился один и тот же сон: детективы взламывают дверь спальни. Вздрогнув, она просыпалась.

Утром, когда она уходила на работу, он еще спал. Она оставила ему ключ и записку: еду и кофе он найдет в холодильнике. Возвращаясь домой после рабочего дня, она вдруг в лифте почувствовала, как сильно у нее бьется сердце.

Открыв дверь, подумала, что его уже нет, что он ушел. В спальне было пусто. Вдруг она увидела, что дверь в ванную комнату закрыта, и оттуда до нее доносится шум воды.

– Как вы, товарищ Комптон? – постучав, осведомилась она.

– Сейчас выйду, – голос у него теперь звучал тверже и куда больше походил на низкий, богатый полутонами баритон, каким он обращался к толпе на митинге.

Он вышел к ней, улыбаясь, его длинные бледные ноги с черными волосами странно высовывались из-под подола ее халатика цвета лаванды.

– Хелло, а я принимал горячую ванну. Уже третью по счету. Доктор говорит, что они очень полезны… расслабляешься, знаете.

Он вытащил откуда-то книгу Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея», в красном кожаном переплете, помахал томиком у нее перед носом.

– Вот, читаю эту дребедень… Но сейчас мне значительно легче… Послушайте, товарищ, а чья все-таки эта квартира?

– Моей подруги, она скрипачка… Ее не будет до осени.

– Хорошо, если бы она была здесь, сыграла бы для нас. Ужасно люблю хорошую музыку. Может, вы тоже человек музыкальный?

Мэри покачала головой.

– А не поужинать ли нам? Я кое-что принесла.

– Попытаюсь… только ничего слишком жирного… меня замучила диспепсия… Значит, вам понравилось, как я говорил?

– Просто чудесное выступление! – с восторгом сказала она.

– После ужина просмотрю все газеты, которые вы принесли… Ах, если бы только эта ручная пресса не искажала постоянно то, что мы говорим…

Она подогрела гороховый суп, поджарила тосты и сделала яичницу с беконом. Он съел все, что она поставила перед ним на стол. За ужином они приятно поговорили о развитии рабочего движения. Она рассказала ему о своем опыте, накопленном во время крупнейшей забастовки сталелитейщиков. Едва они закончили, как он вдруг смертельно побледнел, быстро прошел в ванную комнату и там его вырвало.

– Бен, бедный мальчик, – сказала она с жалостью, когда он вернулся к столу весь такой изможденный, усталый, дрожа всем телом. – Как все это ужасно!

– Странно, – произнес он слабым голосом. – Когда я сидел в тюрьме графства Берген, в Джерси, то, выйдя оттуда, чувствовал себя просто превосходно. Но, кажется, на сей раз они меня доконали.

– Они плохо к тебе относились?

Он крепко сцепил зубы, мышцы на лице его напряглись, но все же покачал головой. Вдруг он схватил ее за руку. Она видела, как на его глазах выступили слезы.

– Мэри Френч, ты так ко мне добра, – сказал он глухо.

Она не могла не обвить его руками, крепко прижать к себе.

– Ты даже не представляешь себе, как это здорово… вдруг найти товарища, славную красивую девушку, – сказал он, мягко отталкивая ее от себя. – Ну а теперь посмотрим, как разделали мою речь в газетах.

Бен прятался в ее квартире около недели. И вот однажды субботним вечером им обоим вдруг стало ясно, что они полюбили друг друга. Мэри казалось, что она еще никогда в жизни не была так счастлива, как сейчас. Все воскресенье они весело, шумно возились, а вечером пошли в парк, чтобы послушать там оркестр. В ванной комнате они кидали друг в друга мочалки, поддразнивали друг друга, раздеваясь перед сном. Они спали, крепко обнявшись.

Хотя Бен выходил из дома только по вечерам, через несколько дней щеки у него порозовели, а его вялая прежде походка стала пружинистой.

– Ты заставила меня снова почувствовать себя мужчиной, Мэри, – признавался он ей по десять раз за день. – Теперь я начинаю осознавать, что еще не все потеряно, что я еще способен что-то сделать. В конце концов революционное рабочее движение в нашей стране только разворачивается. Вскоре начнется мощный прилив, вот увидишь. Борьба началась с побед, одержанных в России Лениным и Троцким.

Мэри показалось, что он особенно трогательно произносит эти три важных для него слова: Ленин, Троцкий, Россия.

Через пару недель он стал ходить на конференции с участием радикально настроенных рабочих лидеров. Она никогда не могла угадать, будет ли он дома, когда она вернется с работы. Иногда он приходил домой часа в три-четыре утра, такой усталый, с изможденным видом. Карманы его были набиты политической литературой и листовками. Фешенебельная гостиная Ады постепенно превращалась в склад газет со «слепым» шрифтом, брошюр и листков, отпечатанных на мимеографе.

Любимые Адой фигурки музыкантов из дрезденского фарфора, играющие на разных инструментах, потеснили на каминной доске три увесистых тома «Капитала» с карандашными пометками на полях. По вечерам он читал Мэри свою брошюру, над которой работал сейчас, в подражание книжке В. И. Ленина «Что делать?». Хмуря брови, он спрашивал: достаточно ли ясно он излагает свои мысли, поймут ли его простые рабочие?

Однажды в августе, в субботу он пригласил ее съездить на Кони-Айленд, – там у него намечалась встреча с родителями. Он считал, что лучше им повидаться где-нибудь в таком месте, где всегда многолюдно. Он не хотел навести шпиков на родной дом, тогда они станут надоедать старикам и донимать его сестру, у которой была хорошая работа личного секретаря у одного известного бизнесмена. В начале встречи Комптоны, казалось, просто в упор не видели ее. Они сидели за большим столом в «Сточе» и пили безалкогольное пиво. Затем они все, словно по команде, уставились на Мэри, и ей от этих пристальных взглядов стало не по себе. Старики были с ней очень вежливы, демонстрируя свои отличные манеры, но по их глазам она догадывалась, что ее приход сюда их отнюдь не радовал. Сестра Бена Глэдис, лишь однажды бросив на нее многозначительный колючий взгляд, больше вообще не обращала на нее никакого внимания. Брат Сэм, крепко сбитый, процветающий на вид еврей, который занимался, по словам Бена, бизнесом и имел свое небольшое предприятие с наверняка потогонной системой, был ужасно вежливым и медоточивым. Только младший брат Изя совсем не был похож на рабочего человека, скорее смахивал на гангстера. Он обращался к ней с наигранной фамильярностью. Он, конечно, искренне считает ее любовницей Бена.

По всему было видно, что все они просто обожают Бена, для них он – яркая личность, ученый человек, вот только все дело портит его радикализм, как будто это заразная болезнь, которую он где-то по неосторожности подцепил. На родню сильное впечатление производили постоянные упоминания его имени в газетах, бурные аплодисменты на митинге в Мэдисон-сквер-гарден, славословия, в которых он провозглашался истинным героем рабочего класса.

Попрощавшись с Комптонами, Бен и Мэри пошли к станции подземки.

– Ну, вот ты и познакомилась с еврейской семьей, – с горечью шепнул он ей на ухо. – Ну, что скажешь? Дурдом… все было бы точно так, убей я человека или заведи сеть публичных домов… даже в рабочем движении от них не спастись.

– Но, послушай, Бен, здесь есть и другая сторона медали… они ради тебя сделают все на свете… а вот мы с матерью просто ненавидим друг друга…

Бен уже порядком пообносился, да и Мэри тоже давно нужно было обновить гардероб. У нее к концу недели никогда не оставалось денег из жалованья, и так все время, постоянно. Поэтому она впервые в жизни, отчаявшись, написала матери и попросила у нее пятьсот долларов. Мать тут же прислала деньги с довольно милым письмецом, где с радостью сообщала о том, что она стала членом республиканского комитета штата. Она от всего сердца похвалила Мэри за ее независимость, ибо всегда считала, что у женщин ровно столько же прав зарабатывать себе на жизнь, как и у мужчин и что, по ее убеждению, женщины будут играть в политике куда более важную роль, чем она прежде думала. Она, Мэри, проявляет большую силу воли, самостоятельно строя свою карьеру, и ее матери остается только надеяться на ее скорое возвращение домой, в Колорадо-спрингс, где ее наверняка ждет отличное будущее и она непременно добьется такого социального положения, на которое может рассчитывать благодаря тому высокому посту, который занимает ее мать.

Бен, увидав присланный чек, пришел в неописуемый восторг, хотя и не стал спрашивать, откуда деньги.

– Мне как раз позарез нужны пятьсот баксов, – сказал он. – Не хотелось говорить тебе об этом, но они хотят, чтобы я выступил организатором забастовки в Байонне… там производители искусственного шелка… ты ведь знаешь, что заводы по производству оружия и боеприпасов переоборудованы и теперь выпускают искусственный шелк… В этом городке всем приходится очень туго… у рабочих нет денег даже на членские взносы в профсоюз… но все равно у них там очень крепкий профсоюз. Очень важно сейчас завоевать свой плацдарм в новых отраслях промышленности… именно здесь старые продажные организации Американской федерации труда терпят поражение. На эти пятьсот баксов можно будет напечатать немало памфлетов или брошюру.

– Ах, Бен, ведь ты же еще не оправился окончательно. Я ужасно боюсь, что тебя снова арестуют.

– Зря беспокоишься, – сказал он, поцеловав ее.

– Бен, но я хотела купить тебе что-нибудь из одежды…

– А чем плох мой костюм? Разве он тебе не нравится? Ведь мне его выдал сам Дядя Сэм… Как только у нас все окажется на мази, мы возьмем тебя к себе, будешь заниматься у нас связью с общественностью… расширять свои познания в области производства женской одежды. Ах, Мэри, какая ты все же умница, что умела собрать такую большую сумму денег.

Осенью, когда вернулась Ада, Мэри пришлось переехать. Она нашла небольшую двухкомнатную квартирку на Западной четвертой улице в Гринвич-виллидж. Здесь сможет приклонить голову и Бен, когда вернется в Нью-Йорк. В эту зиму ей пришлось работать особенно активно – она занималась не только своим обычным делом, еще и популяризацией организуемых Беном в нескольких городах Джерси забастовок.

Когда она спрашивала, не думает ли он, что они Добьются гораздо больших результатов, если не станут разбазариваться и не будут пытаться сделать все сразу и одновременно, он обычно повторял:

– Это все пустяки по сравнению с той тяжелой работой, которая нам предстоит, когда в Америке появятся советы.

Она никогда не могла предугадать, когда Бен появится. Иногда он бывал с ней по вечерам целую неделю, затем уезжал куда-то на целый месяц, и она узнавала о нем только из ньюс-релизов, в которых сообщалось о митингах, разогнанных полицией пикетах, о запретах на забастовки, выносимых судами, и о заявленных по этому поводу протестах. Как-то они даже подумывали пожениться и завести ребенка, но друзья их отговорили от этой затеи. Они звали Бена приехать и наладить профсоюзную работу в городках вокруг Пассетика, и тогда он заявил, что семейная жизнь будет отвлекать его от основной деятельности, что они, мол, еще молоды, у них все еще впереди, будет еще масса времени для личной жизни после того, как в стране произойдет революция. А теперь самое время драться. Конечно, если она хочет, может родить ребенка, но беременность вышибет ее из борьбы на несколько месяцев, а этого сейчас никак нельзя допустить. Тогда они впервые поссорились.

Она упрекнула его в бессердечности. Он ответил, что должен принести свои личные чувства в жертву рабочему классу, и, рассердившись, выбежал из дома, громко хлопнув дверью. В конце концов ей пришлось сделать аборт, и она вынуждена была снова написать матери и попросить денег на операцию.

Теперь она еще активнее включилась в работу забастовочного комитета. Иногда поспать удавалось всего четыре-пять часов, и так в течение многих недель. Она пристрастилась к курению. На краешке каретки ее пишущей машинки всегда лежала горящая сигарета. Пепел с нее осыпал напечатанные под копирку листки. Когда ее присутствия в офисе не требовалось, она шла собирать деньги у состоятельных женщин, уговаривать видных либеральных деятелей принять участие в пикете, чтобы их там арестовали, любыми способами выманивала нужные статьи у журналистов, ездила по стране в поисках благотворителей, готовых внести залог за освобождение на поруки арестованных.

Забастовщики, мужчины, женщины, дети в пикетах, в бесплатных столовых для бедняков и безработных, интервью с ними в грязных тусклых передних квартир с вывезенной за неуплату последнего взноса мебелью, автобусы, набитые штрейкбрехерами, копы и депутаты с обрезами в руках, охраняющие высокие заборы перед безмолвными ужасно длинными заводскими и фабричными корпусами с черными от копоти окнами, – все это проходило чередой у нее перед глазами, словно в тумане, во сне, словно какое-то шоу на сцене, а она в это время не отрываясь стучала на машинке, размножала напечатанное, сочиняла письма, составляла петиции, выполняла утомительную конторскую работу, поглощавшую все ее дни и ночи.

У них с Беном больше не было совместной жизни. Она по-прежнему восторгалась им, как и рабочие на митингах, когда он поднимался на трибуну под рев голосов, топот тысяч ног, под бурные аплодисменты и обращался к ним с полыхающими от страсти щеками, сияющими глазами, и в эту минуту казалось, что он говорит непосредственно с каждым человеком, мужчиной и женщиной, поощряет их, предостерегает, объясняет возникшую экономическую ситуацию. Все фабричные девчонки сходили по нему с ума. Мэри Френч, хотя и старалась всякий раз сжать всю свою волю в кулачок, чувствовала, как у нее начинает сосать под ложечкой, когда они бросали на него свои откровенно похотливые взгляды, когда какая-нибудь пышногрудая, еще не утратившая свежести женщина, бесцеремонно останавливала его где-нибудь в холле, за дверью их офиса и, положив свою руку ему на локоть, кокетливо заставляла его обратить внимание на нее. Мэри, работая за своим столом, постоянно чувствуя горечь и сухость во рту от злоупотребления куревом, с тоской глядела на свои пожелтевшие от никотина пальцы, откидывая со лба сбившиеся пряди грязных волос. Ей казалось, что она плохо одета, что утратила всю свою былую привлекательность. Улыбнись он ей хотя бы разок, она была бы счастлива весь день. А то орет при всех на нее за то, что она не сумела вовремя приготовить листовки. Кажется, он напрочь забыл, что они когда-то были любовниками.

Из Вашингтона приехали официальные представители американской федерации труда, в своих дорогих пальто и шелковых шарфах. Они курили пахучие сигары по двадцать пять центов за штуку и без всякого стеснения плевали на пол в кабинетах. Ловко перехватив инициативу из рук Бена, уладили забастовку. Однажды Бен появился У нее на Четвертой улице поздно вечером, когда она уже укладывалась спать. Глаза у него сильно покраснели от недосыпания, а землистого цвета щеки провалились. Им целиком овладело отчаяние, у него было тяжело на сердце, он демонстрировал ей свою горечь и холодность. Часами он понуро сидел на краю ее кровати, рассказывая монотонным хриплым голосом о предательстве, об ожесточенных спорах между леваками, ортодоксальными социалистами и рабочими лидерами, о том, что теперь, когда все кончено, его ожидает судебное разбирательство по обвинению в оскорблении суда.

– Мне ужасно не по себе оттого, что придется употребить деньги рабочих на собственную защиту… Рано или поздно они все равно отправят меня за решетку… но сейчас главное – создать прецедент. Теперь нам нужно отстаивать каждое дело в суде, бороться за него… Единственный способ – прибегнуть к услугам либерально настроенных адвокатов, а не этих гнусных мошенников… Но все это стоит кучу денег, профсоюз разорен, и я не имею никакого права тратить его деньги на себя… товарищи, правда, возражают, говорят, если мы выиграем мое дело, то и все другие наши ребята тоже будут оправданы…

– Сейчас для тебя самое главное – расслабиться, отдохнуть, – сказала она, убирая его волосы со лба.

– Это говоришь мне ты? – упрекнул он ее, расшнуровывая ботинки.

Она еще долго не могла уговорить его лечь. Он по-прежнему сидел на краешке ее постели, полураздетый, в темноте, дрожа всем телом. Говорил, говорил о допущенных ими ошибках при проведении забастовки. Наконец, он снял с себя все, встал, чтобы повесить одежду на спинку стула. В широком желтоватом луче света от уличного фонаря, пробивающегося через окно, он был похож на скелет. Увидев его впалую хилую грудь, выпирающие ключицы, она расплакалась.

– Что с тобой, девочка моя? – хрипло спросил Бен. – Ты плачешь, потому что тебе не удалось затащить себе в кровать такого красавчика, как Валентино?

– Какая чепуха, Бен! Просто я подумала, что тебе нужно немного поправиться… бедный мой мальчик, ты слишком много работаешь, не жалеешь себя.

– Очень скоро ты будешь гулять с каким-нибудь смазливеньким брокером, как когда-то делала в своем Колорадо-Спрингс… Я знаю, что меня ждет… Наплевать… Я могу бороться и в одиночку.

– Ах, Бен, не говори так… ты же знаешь, я предана тебе душой и телом…

Она порывисто привлекла его к себе. Вдруг он ее поцеловал.

Утром, одеваясь, они вдрызг разругались. Речь зашла о подлинной практической ценности ее исследовательской работы. Она заметила по этому поводу, что, мол, не ему судить, так как забастовка вовсе не увенчалась успехом. Он убежал из дома, так и не позавтракав. В слепой ярости, сжав зубы, она отправилась в верхнюю часть города в комитет и отказалась от своей работы. Через несколько дней Мэри уже была в Бостоне, где ее приняли на службу в только что созданный комитет по защите Сакко и Ванцетти на их судебном процессе.

Прежде ей никогда не приходилось бывать в Бостоне. В эти солнечные зимние дни у города из красного кирпича был такой старинный вид, как на гравюре по металлу, и он ей очень понравился.

Она нашла маленькую комнатку на окраине трущоб, за Бикон-хиллом, и про себя решила, что, если это дело в суде будет выиграно, она обязательно напишет роман о Бостоне. Она купила в небольшом, пахнущем плесенью магазине канцелярских товаров несколько тетрадок школьных прописей и сразу принялась за дело, начала набрасывать первые заметки для будущей книги. От запаха новых тетрадок с едва заметными голубыми линиями ей почему-то стало хорошо. Она почувствовала себя бодрой и свежей, как прежде. Теперь она станет только наблюдать за жизнью. Больше она не полюбит ни одного мужчину. К Рождеству мать прислала ей чек. На эти деньги она купила себе кое-какие обновки и потрясающую, очень идущую ей шляпку. Теперь она снова стала завивать волосы.

Ее работа заключалась в том, чтобы постоянно поддерживать контакты с журналистами и добиваться от них доброжелательного освещения событий в печати. Ей казалось, что это подобно сизифову труду. Хотя большинство газетчиков, связанных с этим судебным расследованием, считали, что оба эти человека осуждены незаконно, все же в личной беседе они частенько говорили, что речь идет всего лишь о двух грязных итальяшках-анархистах, так что какого черта! Она побывала в Дедхэмской тюрьме, где беседовала с Сакко, потом съездила в Чарлстон, чтобы поговорить с Ванцетти. О своих впечатлениях она пыталась рассказать одному журналисту из «Юнайтед пресс», когда однажды в субботу вечером он пригласил ее пообедать в итальянском ресторане на Уэнновер-стрит.

Это был единственный из журналистов, с кем она поддерживала дружеские отношения. Он был ужасным пьяницей, но многое повидал в жизни, и у него были мягкие интеллигентные манеры, которые ей очень нравились. Она ему по неизвестным пока причинам тоже нравилась, хотя он немилосердно донимал ее, вышучивая в ней то, что называл «свойственным молодости фанатизмом».

После обеда с ним, когда он заставлял ее выпить ужасное количество красного вина, она обычно принималась убеждать себя, что не зря потратила с ним время, что ей очень важно постоянно находиться в контакте с представителями прессы.

Его звали Джерри Бернхем.

– Джерри, послушай, как ты можешь терпеть такое? Если власти штата Массачусетс способны убить двух ни в чем не повинных людей, несмотря на протесты всего мира, то это на практике означает, что в Америке больше никогда не восторжествует правосудие.

– А когда оно, начнем с того, здесь было? – С серьезным видом, хмыкнув, ответил он, наклоняясь над столиком, чтобы налить ей еще стаканчик. – Ты когда-нибудь слышала о Томе Муни?

Кудрявые белокурые волосы удивительно молодили его красное, одутловатое лицо.

– В них есть что-то наивное, безмятежное, чувствуется, что это честные люди. Появляется ощущение, что ты разговариваешь с поистине великими людьми. Они на самом деле великие люди, честно говорю.

– Твоя искренняя восторженность заставляет меня сожалеть, что их не казнили раньше, несколько лет назад.

– Но рабочий класс, простые люди этого не допустят.

– Простые люди как раз и получают самое большое удовольствие от пыток и казни великих людей… За примером далеко ходить не нужно. Мне хотелось бы спросить тебя, кто потребовал предать мучительной смерти нашего старого друга Иисуса Христа?

Джерри Бернхем и приучил ее пить. Он постоянно, повседневно жил в алкогольном тумане, он всегда подносил ко рту стаканчик с выпивкой, осторожно и осмотрительно, действуя, как канатоходец, балансирующий с пирамидой тарелок на голове. Он настолько привык к своей круглосуточной службе новостей, что сочинял телеграммы и выполнял прочую работу в своем офисе с такой небрежностью, с какой платят по счету в одном ресторане и тут же идут в другой, за углом. У него плохо работали почки, и он не пил вина, но частенько, когда Мэри заходила к нему в офис, она чувствовала запашок виски.

Он порой ее так раздражал, что, выбегая от него, она торжественно клялась себе, что это все, это последняя ее с ним встреча. Больше никакой напрасной траты времени, тем более сейчас, когда дорога каждая минута. Но как только он звонил и приглашал ее сходить с ним куда-нибудь, от ее прежней решимости не оставалось и следа, она сразу размякала, с улыбкой соглашалась и шла ним прожигать еще один вечерок, пила много вина и слушала, как он что-то бормочет.

– Все это закончится слепотой и нежданной, внезапной смертью, – как-то сказал он ей, высаживая ее из такси на углу улиц, у ее дома. – Но кого это трогает… Всем на все, черт подери, наплевать! Кого на этой чертовой завшивевшей планете что-то трогает в мельчайшей, просто микроскопической степени, скажи на милость?

Время шло. Прогорклая бостонская весна незаметно перешла в теплое лето, а апелляции в суде проваливались одна за другой. Теперь и особая комиссия, назначенная губернатором, ратовала против их освобождения, и уже не оставалось почти никакой надежды. Только помилование от самого хозяина Капитолия. Теперь Мэри приходилось трудиться все больше, хотя ее порой и охватывало отчаяние. Она писала статьи, разговаривала с политиками и священниками, вела нудные споры с главными редакторами, произносила речи на заседаниях профсоюзов. Писала жалостливые, унизительные для себя письма матери, клянча у той деньги под любым предлогом. Каждый цент, который ей удавалось наскрести, уходил на финансирование работы ее комитета. Нужно было постоянно платить за канцпринадлежности, почтовые марки, оплачивать телеграммы. По вечерам она долго обхаживала коммунистов, социалистов, анархистов и либералов, убеждала их действовать совместно. Торопливо шагая по булыжным мостовым, она все время нашептывала про себя: «Их нужно спасти, их непременно необходимо спасти!»

Когда, наконец, поздним вечером она ложилась и засыпала, ее начинали донимать странные сны, в которых приходилось выполнять головоломные задачи: то она пытается склеить осколки разбитой чашки, но стоит собрать вторую половинку, как первая, уже готовая, снова рассыпается на мелкие кусочки; то чинит свою юбку, и как только зашивает ее у пояса и приступает к подолу, вверху вновь появляется прореха; то хочет собрать куски мелко разорванного листа с текстом, напечатанным на машинке; то видит перед собой какую-то очень важную телеграмму, но никак не может ее прочитать, так как буквы расплываются у нее перед глазами; то появляются новые свидетельские показания, требующие проведения нового расследования и суда, она силится вникнуть, что же в них написано, с трудом разбирает каждую пляшущую перед ее взором буковку, но стоит ей разобрать последнюю, как она забывает первую в слове; то она взбирается по крутому, качающемуся холму, среди черных, расположившихся под какими-то безумными углами домов, в которых живут сталелитейщики, но, сделав первый же шаг, начинает скользить назад по крутому склону, она кричит, зовет на помощь, вопит, но все равно соскальзывает все ниже и ниже. Потом слышит ласковые, уверенные голоса, такие, как у Бена Комптона, когда он хорошо себя чувствует, и они заверяют ее, что Общественное мнение этой расправы не допустит, что в конце концов у американцев есть представление о том, что такое справедливость и Честная игра, что Рабочий класс поднимет восстание, и она видит многолюдные митинги, лозунги, знамена, яркие транспаранты с большими буквами, говорящие о светлом будущем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А порой она идет посередине толпы народа, принимая участие в маршах протеста.

Они Не Умрут.

Вздрогнув, она просыпалась, принимала на скорую руку душ, торопливо одевалась и бежала в комитет, выпив на ходу стакан апельсинового сока и чашку кофе. Она всегда приходила в офис раньше других. Стоило ей только хоть на несколько мгновений отвлечься от своей работы, как сразу перед ней вставали их лица – резко очерченное, бледное лицо сапожника, его блестящие, горящие глаза, и лицо мелкого торговца рыбой, с усиками, как у философа, с вопрошающими глазами, в которых не было страха. Она видела за их спинами электрический стул, видела так ясно, будто он стоял перед ее столом в этой душной людной комнате.

Она и оглянуться не успела, как миновал июль. Наступил август. Через ее офис проходили все больше людей: старые друзья осужденных, члены профсоюзной организации «Индустриальные рабочие мира», добравшиеся сюда с побережья на попутных машинах, политики, заинтересованные в голосах итальянцев, адвокаты со своими новыми предложениями по их защите, писатели, безработные журналисты, чокнутые, шарлатаны, «чайники» всех мастей, которых влекли сюда слухи о баснословном денежном фонде комитета.

Однажды днем, когда она вернулась после выступления в одном из залов профсоюзов Поутукете, увидела за своим столом Д. Т. Берроу. Он от своего имени написал целую кучу телеграмм сенаторам, конгрессменам, министрам, рабочим лидерам, требуя, чтобы все они выразили свой протест против этой расправы во имя торжества справедливости, цивилизации и интересов рабочего класса. Длинные такие телеграммы, да еще сверху лежали и каблограммы, которые необходимо отправить по подводному кабелю. Она, подсчитав их число, подумала: сколько же будет стоить их отправка? Она понятия не имела, каким образом комитет сможет заплатить за них, но послушно передала все мальчику курьеру, который уже ждал на крыльце дальнейших распоряжений. Как же это так, размышляла она, ведь от этих слов всего несколько недель назад у нее от гнева закипала кровь в жилах. И теперь все эти бланки казались ей такими бессмысленными, совсем как те маленькие билетики, которые можно получить, бросив всего один цент в автомат, предсказывающий судьбу. От этой мыли она пришла в ужас. Вот уже полгода каждый день она читает, пишет одни и те же слова.

У нее не было времени долго переживать неожиданную встречу с Джорджем Берроу. Они пошли в кафетерий, заказали себе там по тарелке супа, а за столом только и говорили, что о судебном разбирательстве, будто никогда прежде и не были знакомы. Снова началось пикетирование здания Капитолия штата. Когда они выходили из ресторана, Мэри вдруг сказала, повернувшись к нему:

– Послушай, Джордж, а может, сходим туда, пусть нас арестуют?… У нас еще есть время до выхода вечерних газет. Твое имя на первой полосе – такая поддержка для всех нас.

Он, покраснев до корней волос, вытаращил на нее глаза. Вот он – перед ней, в толпе взад и вперед снующих посетителей, такой высокий, красивый, в своем элегантном светло-сером костюме. Явно нервничает.

– Но, дорогая моя де-воч-ка, я с радостью дал бы себя арестовать, бросился бы сам под автобус, если бы считал, что подобный поступок принесет хотя бы толику пользы… но я думаю, такой шаг с моей стороны, сделает меня абсолютно бесполезным для дела человеком.

Мэри, побледнев от охватившей ее ярости, посмотрела ему прямо в глаза.

– Я и не думала, что ты способен хотя бы на малейший риск! – сказала она, резко выделяя каждое слово, и плюнула ему в лицо.

Повернувшись, поспешила в контору.

Когда ее саму арестовали, она почувствовала большое облегчение. Первоначально намеревалась держаться подальше от копов, так как ее работа, как ей постоянно говорили, всем очень и очень нужна, но все же передумала и поднялась на Капитолийский холм с охапкой плакатов для нового отряда пикетчиков, которые пришли сюда без агитматериалов.

В конторе в эту минуту никого не было, послать было некого. Она переходила через Бикон-стрит, как вдруг с обеих сторон как из-под земли выросли два копа. Один из них сказал ей:

– Спокойно, мисс, без шума!

И через минуту она оказалась в темном «воронке». По дороге в участок она, все взвесив, не стала упрекать себя в безответственности своих действий. За многие недели она наконец вдруг расслабилась. В участке на Джой-стрит ее посадили за решетку, а не в камеру. Она сидела на скамье напротив окна с двумя рабочими-евреями с фабрики по производству одежды и какой-то хорошо одетой, в цветистом летнем платье, с ниткой жемчуга на шее женщиной и наблюдала за тем, как копы разводят по камерам участников пикета. Они были отменно вежливы, в хорошем, даже веселом настроении; все это со стороны казалось игрой, не верилось, что подобное происходит на самом деле и на карту поставлено что-то очень важное.

В новой партии арестантов, которую только что выгрузили из «воронка» перед полицейским участком, она увидела высокого человека. Она сразу узнала его по фотографии в «Дейли». Это был Дональд Стивенс. Краснорожий коп вывернул ему руки за спину. Рубаха разорвана у ворота, а галстук превратился в бахрому, словно кто-то долго рвал его зубами. «С каким достоинством он ведет себя», – сразу подумала Мэри.

У него стального цвета волосы, коричневая, словно от загара, кожа, сияющие серые глаза над высоко посаженными скулами. Когда его отводили от стола дежурного, она долго глядела ему вслед, на его широкие плечи, растворяющиеся в унылом мраке тюремного коридора. Ее соседка прошептала ей, что он задержан за подстрекательство к мятежу, а не за бездельничанье и попрошайничество, как другие. Пять тысяч долларов залога. Он пытался организовать митинг в Бостон-Коммон.

Мэри просидела в участке с полчаса. Вдруг она увидела перед собой своего сотрудника, невысокого роста мистера Фейнштейна, а рядом с ним какого-то высокого, модно одетого мужчину, который заплатил за нее залог. Одновременно с ней под залог выпустили и Дональда Стивенса. Все четверо пошли от полицейского участка вместе. На углу мужчина в модном костюме сказал:

– Вы оба слишком нам нужны, и нельзя было допустить, чтобы они продержали вас под арестом целый день… Может, увидимся еще в «Бельвю», апартаменты «Д», второй этаж…

Помахав им на прощание рукой, он ушел. Мэри так не терпелось поскорее поговорить с Дональдом Стивен-сом, что она даже не узнала имя своего спасителя. События неслись просто сломя голову, и она была не в состоянии сосредоточиться на них.

Мэри постоянно дергала Дональда за рукав, чтобы он не шел так быстро – они с Фейнштейном не поспевали за его размашистыми шагами.

– Меня зовут Мэри Френч, – сказала она. – Что будем делать? Нужно ведь что-то делать!

Он повернулся к ней с широкой улыбкой, посмотрел на нее так, словно видит впервые.

– Я слышал о вас, – сказал он. – Вы такая смелая девушка… вы в отличие от вашего комитета либералов ведете настоящую борьбу.

– Но они тоже делают все, что могут, – возразила она.

– Нам нужно вывести весь рабочий класс Бостона на улицы, – сказал Стивенс своим низким, скрипучим голосом.

– Мы вывели рабочих фабрик по производству одежды – вот и все.

Он вдруг с досадой ударил кулаком по своей ладони.

– Ну а итальянцы? А что скажете о жителях Норт-Энда? Где ваша контора? Вы только посмотрите, что мы сделали в Нью-Йорке! Почему же вы не делаете этого здесь, в Бостоне?

Он наклонился к ней с нежной доверчивой улыбкой на губах. От его проникновенного взгляда ее усталость как рукой сняло, она уже не чувствовала смущения и вдруг, не отдавая себе отчета, взяла его под руку.

– Пошли в ваш комитет, там поговорим. Потом обратимся к итальянцам, в их комитет. Мы должны взорвать все профсоюзы!

– Но, Дон, в нашем распоряжении всего тридцать часов, – сухо охладил его пыл Фейнштейн. – Лично я больше полагаюсь на политическое давление, оказываемое на губернатора. Вы же знаете, у него президентские амбиции. Думаю, он смягчит им приговор.

В офисе ее ждал Джерри Бернхем.

– Ну, Жанна д'Арк, что скажешь? – начал он. – Я уже собирался идти в участок, чтобы внести за тебя залог, но, вижу, тебя уже отпустили.

По-видимому, Джерри с Дональдом Стивенсом, были знакомы.

– Послушай, Джерри, – сказал, закипая, Дональд Стивенс, – неужели и это не потрясло тебя? Не заставило хотя бы немного изменить твою позицию отъявленного циника?

– Не вижу резона. Я знаю, что все президенты колледжей – подлецы. Экая новость!

Дональд Стивенс отступил к стене, словно сдерживая себя, чтобы не дать Джерри по физиономии.

– Никак не пойму, как это настоящий мужчина, у которого еще осталась хоть капля мужества, не становится сегодня «красным»… даже такой мелкобуржуазный журналист, как ты.

– Мой дорогой Дон, пора тебе давно знать, что мы, журналисты, заложили в ломбард за взятки наше мужество еще во времена первой мировой войны… если только оно тогда у нас было… Ну, думаю, на сей счет есть разные мнения.

Дональд, рванув на себя дверь, вышел в соседний кабинет. Мэри, глядя на покрасневшее лицо Джерри, не знала, что ему сказать.

– Ну, Мэри, если у тебя днем возникнет желание немного взбодриться, перекусить и выпить – а оно у тебя обязательно возникнет, – то буду ждать тебя на обычном месте…

– Нет, у меня не будет времени! – холодно отрезала Мэри.

Она слышала низкий голос Дональда в соседнем кабинете и торопилась войти туда вслед за ним.

Усилия всех адвокатов не увенчались успехом. Мэри горячо говорила, убеждала, спорила, отстаивала свою правоту. Как бы получше организовать акцию протеста в последнюю минуту? Она чувствовала, как летит время, как один за другим уходят, откатываются, словно отлив, часы жизни этих двух человек. Эти томительные минуты казались ей каплями крови, падающими на пол из ее вен на запястьях. Она чувствовала слабость, никак не могла преодолеть своего болезненного состояния. Не хотелось думать ни о чем. С каким облегчением она бежала рысцой по тротуару за Дональдом Стивенсом, который стремительно шел вперед своими гигантскими шагами. Они обошли многие комитеты. Уже почти полдень, а дело не сдвинулось ни на йоту.

На Ганновер-стрит их окликнул из своего седана «форд» какой-то бледнолицый итальянец. Дональд открыл перед ней дверцу.

– Товарищ Френч, познакомьтесь, – товарищ Строцци… он повозит нас по округе.

– Вы американский гражданин? – нахмурившись, спросила Мэри.

Строцци, покачав головой, улыбнулся ей, растянув свои тонкие губы.

– Может, они дадут мне бесплатный билет обратно в Италию?

Мэри не помнила, что они делали весь остаток дня, он прошел как в тумане. Они ездили по самым бедным предместьям Бостона. Довольно часто тех, кто им был нужен, дома не оказывалось. Сколько времени пришлось зря потратить на звонки из телефонных будок по ошибочным номерам. Она все делала не так как надо – она была в этом убеждена, – неотрывно глядела на толпы людей, все прибывавших в их офис, мужчин и женщин. Она чувствовала резь в глазах, словно их запорошило пылью. Стивенс утратил свою первоначальную язвительно-раздраженную манеру разговаривать. Теперь он терпеливо спорил с должностными лицами из тред-юнионов, с социалистами, священниками, адвокатами, демонстрируя лишь свою холодность с едва заметной долей сарказма.

– В конце концов, они храбрые люди. Сейчас уже не важно, будет ли спасена им жизнь или нет. Теперь нам гораздо важнее спасти силу рабочего класса.

Все были с ним согласны.

– Любая демонстрация означает акт насилия, и она наверняка может лишить нас последнего шанса, надежды на помилование губернатора в последнюю минуту перед казнью, – говорил он.

Мэри теперь не знала, куда подевалась ее инициатива. Неожиданно она стала секретаршей Дональда Стивенса.

Она не чувствовала себя такой несчастной, когда бегала по его поручениям.

Поздно вечером она обошла все итальянские рестораны в поисках какого-то анархиста, который зачем-то понадобился Стивенсу. Ни в одном не было посетителей. Пусто. Повсюду царила леденящая тишина. Все притихли возле обреченных на смерть. Люди держались подальше друг от друга, словно опасаясь заразиться. В глубине салона одного ресторанчика на втором этаже она увидела Джерри Бернхема. Он один сидел за столиком со стаканчиком виски и бутылкой имбирного пива. Лицо у него было бледное как полотно, и он чуть покачивался, сидя на стуле. Он посмотрел в ее сторону, но не увидел. Официант, склонившись над ним, тряс его за плечо. Он был в стельку пьян.

Как было приятно вернуться снова в офис, к Стивенсу, который все еще пытался организовать всеобщую забастовку. Когда она вошла, он бросил на нее испытующий взгляд.

– Снова неудача, – с горечью бросил он.

Положив трубку, поднялся, своими большими шагами подошел к рядами вбитыми в мрачной желтой стене крючкам, снял свое пальто и шляпу.

– Мэри Френч, – сказал он, – я знаю, вы смертельно устали, я отвезу вас домой.

Им пришлось обойти стороной несколько кварталов, чтобы избежать встречи с полицейскими кордонами, окружившими Капитолий.

– Ты никогда не принимала участия в перетягивании каната? – спросил Дон. – Ну, когда ты тянешь его изо всех сил, но те ребята, на другой стороне, покрепче, они берут верх и тащат тебя с остальными за собой. Тебя тащат вперед гораздо быстрее, чем ты, упираясь, пытаешься тащить всех назад… Не позволяй мне говорить на манер поражения… Мы с тобой не пара проклятых либералов! – сказал он, сухо рассмеявшись. – Разве ты не ненавидишь адвокатов?

Они стояли перед ее кирпичным домом с закругленным фронтоном.

– Ну, спокойной ночи, Дон, – сказала она.

– Спокойной ночи, Мэри, попытайся хорошенько выспаться.

Понедельник ничем не отличался от воскресенья. Она поздно проснулась. Ей так не хотелось вылезать из теплой постели. Какая отчаянная борьба с собой – одеться, идти на работу, снова смотреть на эти лица, в эти глаза, в которых сквозит осознание поражения. Ей казалось, что люди на улице отворачиваются от нее. Все затихли возле обреченных на смерть. На улицах – тишина, даже, казалось, уличное движение стало глухим, словно весь город умолк, окованный ужасом смерти этой ночью. День прошел как обычно – монотонные фразы, колонки газет, телефонные звонки. Все затихли возле обреченных на смерть. В этот вечер, когда они с Доном поехали в Чарлстон, чтобы принять участие в марше протеста, душу ее охватило ужасное волнение. Она и не ожидала, что их там будет так много.

Обрывки песен, разрозненные строчки из «Интернационала» взлетали и затухали над морем голов, плывущих по улице между грязными, закопченными домами с темными пустыми окнами. Все затихли возле обреченных на смерть. С одной стороны рядом с ней шел какой-то низенький человек в очках, который сказал, что он учитель музыки, с другой – девушка-еврейка, член профсоюза рабочих фабрик по производству модной одежды и трикотажа. Они взяли друг друга за руки. Дон шагал в первом ряду, чуть поодаль. Они шли по мосту. По булыжной мостовой под надземкой. Над их головами гремели поезда.

– Отсюда всего несколько кварталов до тюрьмы Чарлстон! – завопил кто-то в толпе.

На этот раз копы не жалели рук. Цокот лошадиных подков по булыжнику, гулкие удары дубинок – хэк, хэк! Чуть подальше пронзительные сирены полицейских «воронков». Мэри ужасно испугалась, увидев, как большой грузовик прет прямо на нее. Она отпрыгнула в сторону, укрывшись за стальной фермой. Два копа схватили ее. Она прильнула всем телом к грязному металлу. Полицейский бил ее по рукам дубинкой. Ее избили не очень сильно. В толчее она потеряла шляпку, волосы ее растрепались. Ее бросили в «воронок».

Сидя в нем вместе с другими, она поймала себя на странной мысли: нужно иметь короткую прическу, чтобы заниматься тем, чем занимается она, Мэри.

– Никто не знает, где Дон Стивенс?

Спереди из темноты до нее донесся слегка дрожащий голос Дона.

– Это ты, Мэри?

– Как ты там, Дон?

– Все о'кей. Немного обработали голову, помяли уши.

– У него сильное кровотечение, – донесся мужской голос.

– Товарищи! – закричал Дон. – Давайте запоем!

Мэри тут же забыла обо всем, слыша, как ее голос присоединился к голосу Дона, к другим голосам, к голосам толпы, которую полицейские дубинками гнали с моста, но голоса не смолкали, они громко, воодушевленно пели: