Мэри Френч
Бедняге-папочке никогда не удавалось улечься в постель сразу после ужина так, как ему нравилось, – зажженная лампа на ночном столике у правого плеча, очки на носу, газета в руках, душистая сигара во рту. Нет, обязательно зазвонит телефон или кто-нибудь постучит во входную дверь. Мать посылала открыть маленькую Мэри. Перед ней обычно стоял шахтер с побледневшим лицом, с черными от въевшейся угольной пыли ресницами и бровями и говорил, как обычно:
– Док Френч, пожалуйста… пошли со мной, поскорее.
Несчастный папочка вылезал, позевывая, из кровати в пижаме и халате, отбрасывая со лба седые пряди, просил Мэри сбегать в его кабинет, принести его сумку с инструментами и тут же уходил, поправляя на ходу галстук. Очень часто такие его визиты затягивались на всю ночь.
Еще хуже было, когда наступало время трапезы. Кажется, им никогда не удавалось сесть всем троим вместе за стол, чтобы в эту минуту не позвонил этот ужасный телефон. Папочка уходил по вызову, и они с мамой сидели одни, заканчивая обед или ужин, молча, не произнося ни единого слова. Маленькая Мэри, обвив своими ножками ножки стула, разглядывала картинку на обоях имбирного цвета, как раз над головой матери с гладко зачесанными волосами – две убитые дикие утки.
Мать убирала со стола, гремела на кухне посудой и цедила сквозь зубы, что если бы их несчастный папочка хотя бы наполовину сократил свои заботы о своих неурочных пациентах, этих нищих иностранцах и шахтерах, то давно разбогател бы и ей не приходилось бы надрываться, выполняя всю эту черную домашнюю работу. Мэри никогда не нравились такие жалобы матери на отца, она ее за это просто ненавидела.
Несчастный папочка не ладил с матерью. Мэри с трудом вспоминала то время, когда она была еще маленькой-маленькой, и все было иначе тогда. Тогда они жили в Денвере, в залитом солнцем доме, где во дворе росли цветущие кусты. Это было еще до того, как Господь забрал к себе ее брата, а папочка потерял все свое состояние. Когда кто-нибудь поблизости произносил название этого города – Денвер, она сразу вспоминала об их солнечном доме. Теперь они жили в Тринидаде, где повсюду было черно, как в угольной шахте, высокие облезлые холмы, бросающие тень на долину с ее рядами покрытых налетом сажи хибар и надшахтные сооружения; их окружали шахтеры, большинство которых американцев и еврейских лиц… эти ужасные салуны, дерущий горло дым от плавильных печей и маленькие черные вагонетки. В Денвере всегда сияло солнце, там жили белые, настоящие чистокровные американские дети, такие, как ее брат, которого забрал к себе Господь, и мать постоянно твердила, что если бы папочка больше заботился о собственной плоти и крови, а не об этих нищих иностранцах и шахтерах, то жизнь брата можно было бы спасти. Тогда мать повела ее в гостиную, она ужасно испугалась, но мать так сильно сжала ее ручку, что ей стало очень больно, но никто вокруг на это не обратил внимания, все думали, что она плачет не от боли, а оттого, что умер брат, а мать заставила ее смотреть на него. Он лежал в гробу под стеклом.
После похорон мать серьезно заболела, от нее ни днем, ни ночью не отходила сиделка, к ней не разрешали заходить, и Мэри приходилось одной играть во дворе дома. После того, как мама выздоровела, они с папочкой уже не ладили, как прежде, всегда спали в разных комнатах, а Мэри спала в маленькой прихожей между ними. Бедный папочка поседел и у него всегда был обеспокоенный вид. После этого он никогда не смеялся, расхаживал по дому, а когда произошло это несчастье с его капиталовложениями, они переехали на Тринидад и Мэри не разрешалось играть с детишками шахтеров, а когда она возвращалась из школы, то мама находила гнид у нее в волосах.
Мэри была близорука и носила очки, она хорошо училась и в двенадцать уже собиралась перейти в среднюю школу. Если она не делала уроки, то читала книжки. «Этот ребенок окончательно испортит себе зрение», – обычно заводила мать разговор о ней с папочкой за завтраком, когда он спускался из своей спальни с опухшими от недосыпания глазами, на скорую руку проглатывал свою еду и торопливо уходил по вызовам. Весной Мэри окончила восьмой класс и даже получила «отлично» по французскому, американской истории и английскому языку. Мисс Парсонс лично зашла к ним, чтобы сказать миссис Френч, какая у нее замечательная дочка, какая она прилежная ученица, не то что эти олухи, невежественные иностранцы, с которыми приходится столько возиться им, учителям.
– Моя дорогая, – перебила ее мать. – Неужели вы считаете, что я не знаю, как вам всем тяжело. – Потом вдруг добавила: – Мисс Парсонс, прошу вас, никому не говорите, что осенью будущего года мы уезжаем в Колорадо-Спрингс.
Мисс Парсонс только вздохнула.
– Ах, миссис Френч, "мы вас потеряем, но, несомненно, так будет лучше для вашего ребенка. Там в школах образование поставлено куда серьезнее, чем здесь.
Мисс Парсонс, подняв чашечку маленькой ручкой с оттопыренным кривым мизинчиком, поставила ее обратно на блюдечко, мелодично звякнув фарфором. Мэри наблюдала за ними, сидя у камина на обитой декоративной тканью табуретке.
– Мне всегда трудно говорить об этом, – продолжала мисс Парсонс, – так как я здесь родилась и выросла, но Тринидад не то место, где можно воспитывать такую милую, такую чистую маленькую американскую девочку.
Этой весной в Денвере умер дедушка Уилкинс, и мать стала главным распорядителем его страховки, поэтому она сразу же взяла быка за рога. Бедняга папочка совсем не хотел уезжать из Тринидада, и в присутствии Мэри Родители едва разговаривали друг с другом. Когда Мэри Уводила в библиотеку, они начинали зло ссориться на кухне, где на столе возвышалась гора грязной посуды. Иногда Мэри доводилось сидеть дома со старым томиком «Айвенго» в красном кожаном переплете и выслушивать их горькие препирательства. Их резкие голоса, срывающиеся в крик, доносились до ее ушей чрез тонкую деревянную перегородку.
– Ты разрушил мою жизнь, но я не позволю тебе разрушить еще и жизнь ребенка! – кричала мать истеричным тоном, от которого Мэри всегда становилось не по себе.
От отчаяния она начинала плакать над книжкой, но потом, когда слезы высыхали, она вновь возвращалась к чтению и, перелистав пару страничек, уже ничего вокруг себя не замечала – теперь перед ее глазами проходили йомены в Линкольн-грин, скакали на лошадях рыцари, мелькали красивые замки. В то лето, вместо поездки в лагерь в Йеллоустон, как планировал папочка, все они переехали в Колорадо-Спрингс.
Там на первых порах они жили в пансионате, а потом, когда из Тринидада пришла их мебель, переехали в зеленое бунгало, покрытое шифером, в котором им и предстояло отныне жить. Оно стояло довольно далеко от дороги, покрытой красноватым гравием, на небольшой лужайке среди высоких тополей.
В первый же день Мэри обнаружила в густой траве кое-какие сохранившиеся от прежних жильцов принадлежности из набора для игры в крикет. Пока папочка с матерью суетились возле фургона, из которого рабочие выгружали мебель, она носилась вокруг со сломанным деревянным молотком, нанося удары по старым треснутым шарам с местами облупившимися красными, зелеными, желтыми и голубыми полосками. Из дома вышел отец. Он, очевидно, очень устал, его растрепанные седые волосы падали ему на лоб. Подбежав к нему, размахивая молотком, она предложила ему сыграть с ней в крокет.
– У меня нет времени на игры! – отрезал он.
Мэри тут же ударилась в слезы, а он, подняв и посадив дочку себе на плечо, отнес ее за дом, к заднему крыльцу, и показал ей, что, если влезть на крышу маленькой кладовки для инструментов сразу за дверью кухни, можно вдали увидеть плоский холм, а за ним, у края бегущих лохматых облаков, – голубоватую горную гряду, протянувшуюся дальше, к высокому массиву гор, среди которых самый высокий пик – Пай.
– Как-нибудь мы поднимемся туда по специальной железной дороге, – сказал он своим теплым, таким уютным голосом прямо ей на ушко.
Горы, казалось, были от них далеко-далеко, а от быстро бегущих над головой облаков у нее закружилась голова.
– Только мы с тобой вдвоем, больше никого, – сказал он. – Но только если ты не будешь плакать, даешь слово? Все в школе станут завидовать тебе, Мэри…
В сентябре она пошла в среднюю школу. Как все же страшно идти в новую школу, где у тебя нет подруг. Все девочки в старшем классе, так хорошо одетые, показались ей ужасно чванливыми и заносчивыми. Гуляя по школьным коридорам, они только и говорили о вечеринках, о танцульках в клубе, о теннисных турнирах, о летних отелях, автомобилях, о своих дружках в последнем классе средних школ на Востоке. А Мэри, с ее очками, с пластинкой, которую по просьбе матери ей вставил зубной врач, чтобы выровнять ряд зубов, из-за чего она теперь пришепетывала, с ее веснушками на лице, не рыжими и не белокурыми, а песочного цвета волосами, чувствовала себя среди них несчастной иностранкой, как те дурно пахнущие, горластые черные детишки в Тринидаде.
Ей куда больше нравились мальчики. Один рыжеголовый ей иногда широко улыбался. По крайней мере, они к ней не приставали. В своем классе она была на хорошем счету, и ей нравились учителя. На уроках английского они читали «Району», и однажды Мэри, до смерти напуганная одиночеством, пошла на кладбище, чтобы посмотреть на могилу Элен Хант Джексон. Это был такой прекрасный, такой печальный день, и она провела его на кладбище Эвергрин. Когда она вырастет, то будет такой же, какой была Элен Хант Джексон, твердо решила она.
В доме у них была теперь горничная, шведка Анна, занимавшаяся всеми домашними делами. Когда Мэри возвращалась домой из школы, то редко заставала папочку или мать. У папочки был кабинет в даунтауне в новом билдинге, построенном специально для офисов, а мать либо была занята своей церковной деятельностью, либо сидела в библиотеке, просматривая газеты, которые доставляли в женские клубы. Почти всегда Мэри приходилось ужинать в полном одиночестве, затем читать книгу или делать уроки. Потом она шла на кухню, помогала там Анне прибраться и не отпускала ее из дома, так как боялась оставаться одна. Заслышав, как открывается Дверь, она стремглав летела в прихожую. Обычно это была мать, но иногда, очень редко, приходил папочка со своей привычной сигарой, как всегда усталый. От его одежды пахло табаком, йодоформом и карболкой. Порой перед сном ей удавалось уговорить его, и он, сидя в ногах ее кровати, рассказывал ей увлекательные истории о старине, о шахтерах, о геологах, о войне между пастухами и хозяевами ранчо.
В школе закадычной подружкой Мэри стала Ада Кон. Ее отец был знаменитым чикагским адвокатом, который уехал оттуда по состоянию здоровья. Мать делала все, что только могла, чтобы отбить у своей дочери охоту посещать дом Конов, прибегала к самым мерзким доводам, постоянно упрекала отца в мягкотелости и безволии, коли он позволяет своему ребенку якшаться только с евреями и с каким-то там Томом, Диком или Гарри. Почему он до сих пор не вступил в местный клуб и какой в таком случае прок от бурной деятельности, которую она развила в лоне церкви, в женских клубах и в общине только ради того, чтобы добиться для него достойного положения среди лучших представителей местного общества? Нет, он упрямо оставался доктором для бедняков, и все часто видят, как он шатается со всяким сбродом по бильярдным и местам похуже. Почему он не добьется для себя приличной врачебной практики в городе, где полно состоятельных пациентов? Почему не может отказаться от своих старых привычек, почему не оставил их там, в далеком Тринидаде?
– Но, Хильда, – отвечал папочка, – будь все же благоразумной. Ведь только благодаря дружбе Мэри с Адой ее родители стали моими пациентами, расширили мою практику. Они очень милые, добрые люди.
Мать, глядя на него в упор, только шипела в ответ сквозь зубы:
– Ах, если бы у тебя была хоть кроха честолюбия!
Мэри после таких сцен выбегала из-за стола со слезами, бросалась на кровать с книжкой в руках и лежала, прислушиваясь к их раздраженным голосам. Потом раздавались тяжелые, грузные шаги отца, стук захлопнутой им двери, шум заведенного мотора автомобиля. Он уезжал по своим вызовам. Довольно часто она лежала на кровати, стиснув зубы. Как ей хотелось в такие минуты, чтобы мать наконец умерла, оставила их с папочкой в покое – они бы с ним так мирно жили. От такой ужасной мысли у нее пробегали по спине мурашки и ей становилось не по себе. Да как она осмелилась! Она начинала читать, и на первых же страницах буквы у нее расплывались из-за слез, но понемногу она приходила в себя, и чтение захватывало ее целиком.
Мать с папочкой были согласны только в одном – оба они хотели отправить Мэри в хороший колледж на Востоке, в самом деле хороший. Еще за год до окончания школы она успешно сдала все экзамены, предлагаемые абитуриентам ученым советом колледжа, кроме стереометрии. Ей так хотелось туда поехать, она просто сходила с ума.
Если не считать нескольких дней, которые она проводила вместе с папочкой в кемпинге, и месяца ее летних каникул, она торчала все время дома, постоянно отвечала на телефонные звонки пациентов, сортировала их истории болезни, оформляла и рассылала отцовские счета в его кабинете – как ей осточертело все в этом Колорадо-Спрингс!
У нее был только один мальчик – молодой косолапый парень, которого звали Джо Денни, сын содержателя салуна в Колорадо-Сити. Он учился в колледже штата Колорадо. Сильный, с ужасно медлительной манерой разговаривать, с мелкими кудельками на голове, с выступающей вперед нижней челюстью, но настоящий кудесник в математике. Он больше всего на свете ненавидел спиртное и Джона Д. Рокфеллера. Ада и она с Джо иногда по воскресеньям выезжали на пикники в Гарденд-оф-Годс, или Остин-Блаффс, или в один из каньонов и там вместе читали стихи. Среди их любимых поэм были «Небесный пес» и «Город жутких ночей». Однажды Джо поразил девочек. Стоя на отвесной скале перед небольшим костром, на котором они жарили яйца с беконом, он стал торжественным тоном с завываниями читать «Человек с мотыгой», да так, что у них мурашки поползли по коже. Вначале они даже подумали, что он сам написал эти стихи.
Когда они возвращались домой, такие веселые, такие счастливые, загоревшие после целого дня, проведенного на открытом воздухе, Мэри иногда грустила. Почему и она не может свободно приглашать друзей в свой дом, как, например, Ада? Коны – такая милая, такая радушная семья, они всегда предлагали любому гостю остаться пообедать с ними, несмотря на то, что мистер Кон был очень больным человеком. Но Мэри не осмеливалась никого приглашать к себе, опасаясь, как бы мать при посторонних не выказала своей обычной грубости или как бы гости не стали случайно свидетелями громких перепалок, постоянно возникающих между отцом и матерью. В то лето, когда она должна была ехать в престижный Вассар, мать вообще не разговаривала с папочкой после ужасной дикой ссоры, после того, как отец сказал за ужином, что собирается в ноябре голосовать за Юджина В. Дебса.
Мэри знала, что в Вассаре девочки одеваются куда лучше, куда элегантнее, чем она, и ведут себя с таким высокомерием, словно они уже выпускницы. Но, как это ни странно, впервые в своей жизни она стала пользоваться популярностью среди сверстниц. Преподаватели любили ее за то, что она аккуратная, опрятная и серьезная девушка, всегда во всем откровенна, а ее одноклассницы говорили, что хотя она здесь, среди них, замарашка, но все равно очень-очень милая.
Все пошло насмарку на второй год учебы, когда в Вассар приехала Ада. Она была ее лучшей подругой, и Мэри ее очень любила, но вдруг пришла в ужас, поймав себя на мысли, что сожалеет о ее приезде сюда. Ада стала такой шумной, как истинная еврейка, пристрастилась к роскоши, носила очень дорогие наряды, которые ей, как правило, не шли. Они жили в одной комнате, и Ада покупала ей большую часть ее платьев и книг, так как стипендия у Мэри была совсем крохотная. После приезда Алы Мэри пришлось расстаться со своей былой популярностью, и все самостоятельные девушки теперь сторонились ее. Мэри и Ада решили специализироваться по социологии – они станут работниками социальной сферы.
Когда Мэри еще была на первом курсе, мать отправилась в Рино, где добилась развода с папочкой, приведя в качестве причин его злоупотребление спиртными напитками и психические расстройства, проявлявшиеся в его жестоком к ней отношении. Мэри никогда и в голову не приходило, что ее отец пьет. Она горько плакала, читая вырезку из газеты, обведенную красным карандашом, которую ей сюда прислал какой-то благожелатель из Колорадо-Спрингс. Она бросила газетную вырезку в камин, чтобы ее не увидела Ада, а когда та спросила, почему у нее такие красные глаза, ответила, что сильно плакала, так ей жаль несчастных американских солдатиков, умирающих там, на полях сражений в Европе. Ей было ужасно не по себе из-за того, что она солгала Аде, и всю ночь она от раскаяния не могла сомкнуть глаз, беспокойно ворочаясь в постели.
На следующее лето они обе поехали поработать на строительстве рабочих поселков в Чикаго, в Халл-хаус. Город был ужасно бедным, в нем почти ничего не было, и Ада не смогла доработать до конца. Она уехала в Мичиган, и там с ней приключился нервный припадок. Как все же плохо живут эти бедные люди!
Мэри тоже с жалостью глядела на потрескавшиеся, красные от стирки костяшки на руках женщин, на курчавые головки маленьких голодных детишек, которым приходилось переносить завывающий, холодный, кусающийся ветер на Саут-Хэлстед-стрит и вонь, доносящуюся сюда со стороны скотопригонных дворов. Вся обстановка напоминала ей годы, проведенные там, в Тринидаде, когда она еще была маленькой девочкой, в то лето, когда ей приходилось работать в кабинете папочки.
Когда она вернулась в Колорадо-Спрингс, чтобы провести там оставшиеся до начала нового учебного года в Вассаре две недели, она встретилась с матерью. Та очень уютно устроилась в небольших стильных апартаментах в «Бродмуре». Матери по наследству достался неплохой пакет акций американской плавильной и нефтеочистительной компании после того, как дядя Генри погиб в Денвере, попав под трамвай, и теперь ее годовой доход равнялся двадцати тысячам долларов. Она превратилась в завзятого азартного игрока в бридж и ездила по стране с выступлениями в женских клубах, призывая отменить право голоса для женщин. О папочке она говорила ледяным язвительным тоном, называя его «твой несчастный дорогой отец», и попеняла дочери за ее внешний вид – нужно, мол, одеваться получше и вообще снять эти уродующие ее очки.
Мэри отказалась взять у нее деньги, заявив, что ни за что не может претендовать на них, если они не заработаны ее собственным трудом, но все же позволила матери купить для нее новый, прекрасно сшитый твидовый костюмчик и дневное платье с кружевным воротничком и манжетами на рукавах. Хотя сейчас их отношения с матерью заметно улучшились, все равно между ними чувствовалась холодная неприязнь.
Мать сказала, что не знает, где сейчас живет папочка, поэтому, чтобы повидаться с ним, Мэри пошла к нему в офис. Его приемная оказалась еще более тусклой и грязной, чем она помнила ее, но в ней было полным-полно пациентов, в основном хмурые люди, глядевшие либо себе под ноги, либо в сторону, и ей пришлось дожидаться целый час, пока он наконец вышел к ней и повел на ланч.
Они ели, сидя на высоких стульях у стойки небольшой закусочной рядом с его работой. Теперь он был весь седой как лунь, все лицо в ужасных глубоких морщинах, большие темные мешки под глазами. Когда Мэри смотрела на него, к горлу ее подкатывал комок.
– Ах, папочка, думаю, тебе пора отдохнуть.
– Знаю… Нужно на какое-то время спуститься с высокогорья вниз. Мой старый насос работает уже не так активно, как прежде.
– Папочка, почему бы тебе не съездить на Рождество на Восток?
– Вполне возможно, но прежде нужно найти деньги и человека, который возьмет на месяц мою врачебную практику здесь.
Как ей нравился его глубокий, бархатистый бас.
– Такая поездка наверняка пойдет тебе на пользу… К тому же, когда мы с тобой путешествовали вместе в последний раз? Уж и не припомню.
Было уже поздно. В закусочной Кроме них да еще официантки с посиневшими от холода губами никого не было. Она тоже завтракала за столиком в глубине зала. Большие круглые, похожие на старое истертое человеческое лицо часы у них над головой. Когда неторопливый голос отца замолкал, они оглашали паузы своим громким тиканьем.
– У меня никогда и в мыслях не было не заботиться 6 своей дочери… Ты же сама знаешь… Но вот теперь так вышло… А как там мать?
– Ах, мать! Она, по-моему, завоевала весь мир! – засмеялась Мэри, сама чувствуя, какой у нее натянутый, ненатуральный смех. Она хотела сделать так, чтобы папочка чувствовал себя лучше – обычное милосердие, не больше.
– Ну, теперь все кончено… Я так и не смог стать хорошим мужем для нее, – сказал он.
На глазах у Мэри навернулись слезы.
– Папочка, когда я завершу учебу, ты доверишь мне свой офис? Эта ужасная мисс Хейленд такая неряха…
– Разве тебе нечем заняться? Знаешь, меня всегда удивляет, как много людей платят по своим счетам… Лично я не плачу…
– Папочка, я постараюсь взять тебя в руки.
– Конечно, доченька, кто в этом сомневается? Твоя работа на строительстве поселков – это подготовка для перевоспитания твоего старика, не так ли?
Она вспыхнула.
Ну вот, не успела она как следует посидеть с ним, как он уже торопится, бежит к роженице, которая вот уже пять дней никак не может разродиться. Как ей не хотелось сейчас возвращаться в «Бродмур», снова лицезреть этих мальчиков-рассыльных в коротких куртках и этих расфуфыренных старых куриц в холле.
Вечером позвонил Джо Денни, предложил покататься на машине. Мать, как всегда, играла в бридж, и она незаметно выскользнула из комнаты, не сказав ей ни слова. Они встретились на ступенях отеля. Мэри надела новое платье, и теперь на ее носу не было очков – она их сняла и спрятала в сумочку. Лицо и фигура Джо теперь немного расплылись, но ей все равно удалось разглядеть, что он цветет и пахнет и что у него новый маленький родстер марки «форд». Явно процветает.
– Послушай, Мэри Френч, – сказал он, – если тебе не нравится моя внешность… то, выходит, у меня с тобой нет никакого шанса, так?
Они покатались вокруг парка. Он остановил машину над водосбросом, на освещенном луной месте. Внизу, за небольшим оврагом, за подрагивающими осинами, простиралась до самого облитого лунным светом горизонта темная равнина.
– Ах, как красиво! – воскликнула она.
Повернув к ней свое серьезное лицо с острым подбородком, он сказал, чуть заикаясь:
– Мэри, мне нужно кое-что тебе сказать. Я хочу, чтобы мы с тобой обручились… Я уезжаю в Корнелл, на инженерные курсы… по стипендии… через пару лет, после их окончания, я наверняка буду зарабатывать приличные деньги и смогу содержать жену… Я буду ужасно счастлив… если ты только скажешь… может быть… если к тому времени… у тебя не будет никого другого… – Голос его замер.
Мэри бросила короткий взгляд на его большое лицо с проступившими на нем морщинками из-за желания казаться сейчас как можно серьезнее. Она не могла долго глядеть на него.
– Джо, мне всегда казалось, что мы с тобой просто добрые друзья, как, например, с Адой мы подруги. Если ты заводишь такой разговор, он все портит… После окончания колледжа я намерена заняться социальными вопросами, работать в социальной сфере и присматривать за отцом… Прошу тебя, не нужно… такие разговоры мне только действуют на нервы.
Он с торжественным видом протянул ей над приборной доской свою большую квадратную ладонь, и они обменялись крепким дружеским рукопожатием.
– Ладно, сестренка, согласен с тобой.
Он довез ее до отеля, и за всю дорогу они не проронили ни единого слова. Она долго сидела на крылечке, глядя на облитую лунным светом улицу. В ее душе скреблись кошки.
Через несколько дней, когда нужно было возвращаться в колледж, Джо отвез ее на вокзал, к поезду, следующему на Восток. У матери, как всегда, была какая-то важная встреча, а отца в этот день клали в больницу. Прощаясь, они пожали друг другу руки. Джо пару раз нервно хлопнул ее по плечу. Он все время откашливался, словно у него пересохло в горле, но больше не заводил разговора о помолвке. У Мэри отлегло от сердца.
В пульмановском вагоне, лежа на своей полке, она прочитала «Гавань» Эрнста Пула, просмотрела «Джунгли» Элтона Синклера. Сон не шел, она была слишком возбуждена. Прислушиваясь к стуку колес на стыках рельс, к грохоту состава на переездах, к глухим паровозным гудкам, похожим на стон привидений, вспоминала разодетых самодовольных дам в комнате для одевания, бесцеремонно отталкивающих ее локтями от зеркала, бизнесменов с отяжелевшими лицами, задающих храпака на своих полках, думала о той работе, которую предстояло выполнить, чтобы сделать страну такой, какой она и должна быть, о нынешних социальных условиях жизни – трущобы, города-призраки с их грязными разрушающимися домами, вялые детишки шахтеров в больших, не по росту, пальтишках, изможденные от тяжкого труда женщины, горбящиеся над плитами, молодые люди, с таким упорством добивающиеся образования в вечерних школах. Повсюду голод, безработица, пьянство, полиция, адвокаты, судьи – все паразитируют на этих бесправных бедняках. Ах, если бы только эти люди, едущие сейчас в «пульмане», понимали все, понимали, в каком положении страна, если бы она сама научилась повседневно жертвовать своей жизнью, как это делает день и ночь ее отец, когда спешит к больным по вызову, то, может, она стала бы второй мисс Эддемс…
Разве можно чего-то ожидать? Нужно начинать немедленно. Больше нельзя валяться на полке. Она встала, пошла в комнату для переодевания и там, чувствуя звон в ушах, пыталась почитать «Мечту американской жизни». Прочитав несколько страниц, она ничего не поняла. Мысли одна за другой стремительно проносились у нее в голове, как лохматые облака над высокой горной грядой, сквозь ущелья там, дома. Она дрожала от холода. Нет, здесь долго не высидеть. Она вернулась в купе, легла.
Сев в такси в Чикаго, она вдруг, сама не понимая почему, назвала водителю адрес: Халл-хаус. Нужно, обязательно нужно все рассказать о своих мыслях, о своих чувствах мисс Эддемс…
Таксист причалил к тротуару посередине знакомой грязной Саут-Хэлстед-стрит. Но, увидав двух девушек, стоявших на крыльце дома, которые о чем-то разговаривали, она вдруг разнервничалась и велела водителю ехать обратно на вокзал.
Эта зима в Вассаре была просто отвратительной. Ада увлекалась музыкой, училась играть на скрипке и не думала ни о чем больше – только о том, как она будет давать сольные концерты в Нью-Йорке. Она сообщила подруге, что влюблена в доктора Мака из Бостонского симфонического и больше не намерена трепаться о войне, пацифизме, социальной работе и обо всем таком прочем. Внешний, окружающий ее мир – кампания по борьбе с подводными лодками, война, предстоящие президентские выборы, – все это так волновало Мэри, что она просто не могла как следует сосредоточиться на курсах или на нечленораздельном бормотании Ады о музыкальных знаменитостях. Она ходила на все лекции, посвященные таким животрепещущим темам, как текущие политические события и социальные условия современной жизни в Америке.
В эту зиму ее очень взволновала лекция Д.-Г. Берроу «Обещание мира». Берроу, высокий, худощавый мужчина с густыми седыми волосами, с красной физиономией, с большим кадыком и блестящими, немного навыкате, глазами, чуть заикался и всегда говорил в какой-то особо доверительной манере. Когда Мэри узнала, что он в прошлом работяга, он стал ей нравиться еще больше. У него красные, натруженные руки с длинными пальцами, и он всегда ходил взад-вперед по комнате нервной пружинистой походкой, постоянно то снимая, то водружая снова на нос свои очки в черепаховой оправе. После этой лекции он пришел домой к мистеру Хардуику, и миссис Хардуик угощала всех собравшихся лимонадом и какао с сэндвичами, а девушки задавали Берроу вопросы. В домашней обстановке он казался гораздо застенчивее, чем на кафедре, но все равно так хорошо говорил о вере рабочего класса в мистера Вильсона, о том, что этот класс непременно энергичнее потребует воцарения мира, и о том, что мексиканская революция (а он только что побывал в Мексике и у него была там масса приключений) только начинается.
Рабочий класс твердо станет на ноги во время мира и начнет расчищать всю эту грязную зловонную кучу хлама, накопленную старым порядком, но будет это делать не насильственными, а мирными методами – методами Вильсона.
Ночью Мэри, лежа в постели, все еще слышала его порой нервно подрагивающий мягкий голос, и она, эта дрожь, казалась ей такой дразнящей, такой волнующе-призывной. Она, эта дрожь, просто сводила ее с ума, подталкивала поскорее покончить с этой удушающей студенческой жизнью, чтобы с полным правом войти в громадный, безграничный окружающий мир. Никогда еще прежде в ее жизни так медленно не тянулось время, как в эту зиму.
Одним слякотным днем, когда неожиданно наступила февральская оттепель, она, придя домой в перерыве между лекциями, чтобы сменить промокшие ботики, увидела под дверью желтый листок телеграммы: «ПРИЕЗЖАЙ НЕНАДОЛГО ДОМОЙ МАТЬ ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ ПЛОХО». И подпись – «ПАПА».
Она ужасно переживала, но теперь у нее появился предлог, чтобы уехать, пусть хоть на время, из опостылевшего ей колледжа. С собой она захватила кучу книг, но в вагоне так и не смогла читать. Она сидела в душном, обитом зеленым плюшем купе «пульмана» с раскрытой книгой на коленях, глядя через окно на ровные, заваленные снегом поля, опоясанные по краям вереницами голых фиолетовых деревьев, на рекламные щиты, жалкие хибары, магазины из красного кирпича с декоративными фасадами вдоль новых бетонных шоссейных магистралей, на города с полуразвалившимися каркасными зданиями и снова на развалюхи, амбары, дома, стоящие на отшибе, сменявшие друг друга, и ни о чем не думала. Поезд мчался через Средний Запад.
Отец встретил ее на вокзале. Одежда его была еще более мятая, неопрятная, чем обычно, на пальто не хватало одной пуговицы. Стоило ему улыбнуться, как на лице появлялось множество новых мелких морщинок. Глаза красные, словно он не спал несколько ночей подряд.
– Ничего, ничего, Мэри, все в порядке, – начал он, – мне пришлось дать тебе телеграмму, чтобы ты приехала… простое потворство себе… я так одинок в своей старости. – Он выхватил ее чемодан у носильщика, и они, разговаривая, направились к выходу. – С матерью все хорошо… я помог ей выкарабкаться… Хорошо, что до меня дошли слухи о ее болезни. Еще день промедления, и этот эскулап в отеле наверняка довел бы ее до могилы. Этот испанский грипп – опасная штука.
– В самом деле?
– Да, я не шучу. Ты там поосторожнее, прошу тебя, чтобы не подхватить инфекцию… Ну, прыгай, я отвезу тебя к ней! – И, разогрев двигатель своего поржавевшего автомобиля, он жестом пригласил ее на переднее сиденье. – Ты же знаешь, как относится твоя бедная мать к спиртному… Так вот, я ее поил допьяна целых четыре дня подряд…
Они ехали довольно быстро. Ей стало значительно лучше после душного купе спального вагона с его дерущим горло запахом пропитанной насквозь пылью плюшевой зеленой обивки.
– Знаешь, она была такой милой, никогда прежде не видел ее такой. Боже, я чуть не влюбился в нее снова… Ты повнимательнее следи за ней, когда она станет на ноги. Не позволяй перетруждаться… ты же ее знаешь… В подобных случаях рецидив может иметь смертельный исход…
Вдруг Мэри почувствовала себя вполне счастливой. Над широкими тихими улицами на фоне голубого неба протянулись голые веточки деревьев – они казались на солнце то розоватыми, то желтоватыми, то фиолетовыми. На лужайках пятна смерзшегося снега. Небо такое высокое-высокое, и в нем просто переизбыток золотого солнечного света. Она чувствовала, как от тугой струи воздуха шевелятся волосики в ее ноздрях.
Мать лежала в своем номере отеля «Бродмур» на кровати в опрятном, залитом солнцем номере, в розовом халате, надетом прямо на ночную рубашку, и в кружевном капоре на аккуратно причесанных волосах. Хотя она и была очень бледной, но в то же время выглядела ужасно молодой и такой красивой, что на какое-то мгновение Мэри показалось, что они с отцом здесь взрослые, а мать – их Дочка. Глупо, конечно. Тут же, увидав их, мать начала со счастливым видом разглагольствовать о войне, об этих гуннах-немцах, о кампании по борьбе с подводными лодками и о том, что это думает мистер Вильсон в отношении мексиканцев. Не пора ли преподать им урок? Она была уверена – ничего подобного не произошло бы, будь президентом избран мистер Хью; в любом случае она была не менее уверена в том, что он на самом деле был законно избран, но демократам удалось фальсифицировать выборы с помощью обычного надувательства, и они, по сути дела, украли у него победу. А этот ужасный Брайан превращает всю страну во всемирное посмешище.
– Боже, этот Брайан – настоящий предатель, его нужно расстрелять!
Папа широко улыбался, глядя на Мэри, пожимал плечами и только все время повторял:
– Послушай, Хильда, лежи спокойно, никаких эксцессов под воздействием алкоголя.
Когда отец ушел, мать вдруг расплакалась. На вопрос Мэри «почему?» она не ответила.
– Думаю, грипп действует на мою головку, – только и сказала она. – Дорогая, знаешь, я осталась жива только из-за милосердия Божьего. Он меня пощадил.
Мэри, конечно, не могла сидеть целыми днями возле больной и выслушивать весь ее бред, от этого ей становилось не по себе. На следующее утро она пошла на работу к отцу, быть может, она его застанет там. В приемной, как всегда, было полно народу. Заглянув в смотровую, она сразу с первого взгляда поняла, что отец сегодня ночью не сомкнул глаз. Мисс Хейленд накануне внезапно заболела. Мэри предложила отцу заменить ее, но он отказался.
– Как глупо! – уговаривала она его. – Разве мне трудно ответить по телефону: «Приемная доктора Френча»? Я с таким же успехом могу делать то, что делает эта ужасная женщина.
В конце концов она его все же уговорила. Он дал ей марлевую повязку и позволил остаться.
Когда последний пациент был принят, они вместе пошли перекусить в закусочную. Было уже три часа дня.
– А теперь можешь поехать к матери, – сказал он. – Все равно я сейчас уезжаю по вызовам. Люди от этой болезни запросто умирают. Никогда прежде ничего подобного не видел.
– Вначале я вернусь и уберу у тебя на столе! – решительно возразила Мэри.
– Если кто-то позвонит, скажи: если у них возникло подозрение, что это грипп, то больного следует немедленно уложить в кровать, постоянно держать его ноги в тепле, почаще менять грелки и побольше давать ему разнообразных стимулирующих препаратов. Нечего и думать в таком случае о госпитализации, сейчас в радиусе ста миль в больницах нет ни одной свободной койки.
Мэри вернулась в офис отца, села в его смотровой за стол. По-видимому, у него ужасно много новых больных. В последний день пребывания на работе мисс Хейленд у нее, наверное, кончились лечебные карточки, и теперь она писала имена пациентов на листочках блокнота. Все сплошь больны гриппом. Телефон звонил постоянно. У нее заледенели пальцы, все внутри ее дрожало, когда слышала тревожные голоса мужчин, женщин, которые просили подозвать доктора Френча. Только в пять ей удалось наконец выйти на улицу. Она села на трамвай и поехала в отель «Бродмур».
Мэри с удивлением услыхала, как в казино играет оркестр, приглашая на веселый танец сидевших за предобеденной чашкой чая – файф-о-клок. Как приятно было смотреть на разноцветные огоньки в тихих и теплых холлах отеля. Когда она вошла к матери, то сразу почувствовала особую атмосферу вполне приличествующей роскоши. Мать на нее явно сердилась. Для чего было приезжать, если она открыто пренебрегает больной?
– Но мне нужно было сделать кое-что для папы, – коротко объяснила она свое отсутствие.
Мать тут же принялась говорить, говорить без умолку, о проводимой ею кампании по исключению немок из женского клуба «Ланч по вторникам». Так продолжалось до самого ужина. После ужина они играли в криббедж, покуда сон не стал одолевать ее.
На следующий день мать заявила, что она чувствует себя превосходно и теперь не будет лежать в кровати, а станет сидеть в кресле. Мэри попыталась связаться по телефону с отцом, чтобы спросить у него, можно ли матери не лежать, но в его офисе никто не отвечал. Потом она, вспомнив, что обещала ему прийти в девять, бросилась в даунтаун. Было уже одиннадцать, и в приемной, как всегда, много народа. Все ждали, когда появится отец. Он вскоре пришел. По-видимому, он зашел по дороге в парикмахерскую, чтобы побриться, но все равно, несмотря на это, выглядел он смертельно усталым.
– Ах, папочка, ты наверняка не ложился сегодня ночью, могу поспорить!
– Ты права. Пришлось провести пару часов в изоляторе больницы. Сегодня ночью два моих пациента скончались.
Всю неделю Мэри просидела за столом его приемной, отвечая через марлевую повязку на звонки, успокаивая перепуганных насмерть мужчин и женщин, у которых ныла спина, поднималась температура, краснели щеки. Она просила их не волноваться, доктор Френч обязательно скоро будет. В пять она заканчивала прием звонков и шла к матери в отель ужинать и слушать ее бесконечные пустые разговоры, а у отца в это время начиналась самая главная работа. Она постоянно уговаривала его спать хотя бы через ночь.
– Но как это сделать? – добродушно спрашивал он. – Доктор Макгетри слег, и теперь я должен обслуживать еще в придачу и его больных. Эта проклятая эпидемия не будет же длиться вечно… Как только она немного спадет, мы с тобой поедем на побережье на пару недель.
У него под глазами были темные разводы, он надрывно кашлял, но все время уверял ее, что здоров и чувствует себя просто отлично.
Утром в воскресенье она приехала в даунтаун поздно, так как пришлось сходить с матерью в церковь. Когда она вошла, отец сидел в кресле, весь съежившись. Услышав ее шаги, он тут же вскочил с виноватым видом, но она заметила, как порозовели у него щеки.
– В церкви? Ты с матерью? – спросил он странным, скрипучим голосом. – Ну, ладно. Мне нужно заняться своими делами.
Когда он выходил из комнаты, надвинув фетровую шляпу себе на глаза, у Мэри промелькнула шальная мысль: уж не пил ли он?
В воскресенье звонков было немного, поэтому она вернулась домой вовремя и предложила матери покататься с ней на машине. Миссис Френч чувствовала себя хорошо и все время болтала о том, как она должна выглядеть на балу дебютанток осенью следующего года.
– В конце концов, ты просто обязана поддерживать высокую репутацию своих родителей, дорогая, – поучала она.
От этих нудных разговоров у Мэри холодело где-то под ложечкой. Когда они вернулись с прогулки в отель, она, сказав, что устала, легла в кровать и стала читать «Теорию праздного класса» Веблена.
На следующее утро перед уходом на работу написала письмо мисс Эддемс, в котором сообщала, что при такой обширной эпидемии гриппа она просто не может возвращаться в колледж, а ведь в мире столько несчастья и нищеты, поэтому не может ли та предложить ей что-нибудь поделать в Халл-хаусе.
Она предчувствовала, что на сей раз это будет что-то на самом деле стоящее. В вагоне трамвая, направлявшегося в даунтаун, она чувствовала себя такой счастливой от принятого решения – словно гора спала с плеч. В конце улицы она видела гряду гор с белыми, как сахарные головы, снежными шапками, сиявшими на ярком зимнем солнце. Как ей сейчас хотелось бы побывать там вместе с Джо Денни!
Когда она своим ключом открыла двери в офис, в нос ей ударил едкий запах карболки, йодоформа и алкоголя. Даже в горле засвербило. Шляпа и пальто отца висели на вешалке. Странно, как это она не заметила его машины на улице? Стеклянная до пола дверь в его смотровую была закрыта. Она постучала, позвала его: «Папочка!» Ей никто не ответил. Она толкнула дверь. Он лежал на кушетке укрытый наколенной автомобильной накидкой. «Как ужасно, – мелькнула у нее мысль, – по-видимому, он в стельку пьян!»
Она на цыпочках подошла к нему. Его голова лежала между подушкой и стеной. Рот широко открыт. Искаженное лицо с черной щетиной на щеках посинело, как У задушенного, глаза открыты. Он был мертв – это не вызывало сомнений.
Мэри тихо подошла к телефону, позвонила в «скорую», сообщила, что доктора Френча хватил удар. Она еще не успела отойти от аппарата, как услыхала завывание сирены кареты скорой помощи. Врач в белом халате вошел в смотровую. По-видимому, она на несколько секунд отключилась, потому что, когда пришла в себя, ее везли в большом автомобиле в «Бродмур». Войдя в свой номер, она на ключ заперла за собой двери. Легла на кровать, заплакала. Ночью позвонила матери по телефону.
– Мама, прошу тебя, я не желаю никого видеть. Я не пойду на похороны. Немедленно возвращаюсь в колледж.
Мать по этому поводу закатила ужасный скандал, но Мэри старалась не слушать ее обидных слов. Наконец, на следующее утро та дала ей сто долларов и разрешила уехать. Она так и не помнила, поцеловала ли она мать на прощание или нет. Она одна пошла на вокзал и просидела там в зале ожидания часа два, так как поезд, отправлявшийся на Восток, запаздывал. Она вообще сейчас ничего не чувствовала. Но, как это ни странно, видела все вокруг в необычно сочных цветах – яркий солнечный день, подвижные разгоряченные лица людей, сидевших в зале ожидания, пестрые обложки журналов на прилавках киосков. Она сидела в пульмановском вагоне, глядя на снег, на порыжевшую траву, на заброшенные земли с красноватой почвой, на заборы из проволоки, загоны для скота, железные резервуары для воды, маленькие станции, элеваторы, где хранится зерно, спортсменов на тренировке, с пунцовыми лицами, в перчатках и шапках с наушниками. Рано утром, проезжая через рабочий пригород перед самым Чикаго, она смотрела на мужчин, молодых и старых, с их прихваченными из дому свертками и баночками с обедом. Они толкались на перроне, ожидая своего поезда, чтобы ехать на работу. Лица их раскраснелись, задубели от холода раннего утра. Она внимательно изучала эти лица. Ей обязательно нужно было познакомиться с ними, с этими людьми, так как она остается в Чикаго и ни в какой колледж не поедет.
