Если разобраться, то в мире полно людей, которые в какой-то момент своей жизни поменяли имя: актеры, писатели, революционеры, трансвеститы. На уроках истории Гоголь узнал, что переселенцы из Европы меняли имена и фамилии прямо в иммиграционном центре Эллис-Айленд, что негры-рабы брали себе новые имена после освобождения. Да и Николай Гоголь — хотя Гоголь Гангули этого не знает — для публикации в «Литературной газете» сократил свою фамилию Гоголь-Яновский до Гоголя. (Он также публиковался под псевдонимом Янов, а однажды подписал свое произведение «ОООО» — ведь в его имени и фамилии четыре «о».)

И вот однажды летом 1986 года, после поступления в Йельский университет, Гоголь тоже решается на перемену имени. На электричке он едет в Бостон, на Норд-Стейшн переходит на зеленую линию и садится в поезд, идущий до Лечмера. Он немного знаком с этим районом: он бывал здесь с родителями, когда требовалось купить новый телевизор или микроволновку, а еще их класс возили на экскурсию в Музей науки. Но Гоголь никогда не бывал здесь один и, несмотря на то что выписал маршрут на листок бумаги, умудряется заблудиться по дороге на Мидлсекс-Пробейт и Фэмили-Корт. На Гоголе синяя оксфордская рубашка, джинсы и вельветовый блейзер, в котором он ходил на экзамены, но сегодня в нем слишком жарко. Гоголь даже надел свой единственный галстук — красно-коричневый с желтыми диагональными полосками. Он теперь высокий, стройный юноша с вечно взлохмаченными темно-каштановыми волосами, с худым, интересным, умным лицом с высокими скулами и смуглой чистой кожей. От Ашимы он унаследовал большие, миндалевидные глаза, проницательный взгляд и четкие, поднимающиеся дугой брови, а от Ашока — легкую горбинку в верхней части переносицы.

Наконец Гоголь находит здание суда — внушительное кирпичное здание, окруженное колоннами и занимающее целый квартал, вход в него расположен с бокового фасада. Гоголь спускается вниз по узкой крутой лестнице, заходит внутрь, проходит рамку металлоискателя, как будто он в аэропорту, отправляется в полет. Внутри здания суда прохладно, бесшумно работает кондиционер, потолок отделан изящной лепниной, коридоры застланы красной ковровой дорожкой. Стены коридоров и холлов отделаны мрамором, отдающимся при ходьбе приятным негромким эхом. Ему представлялась гораздо более скромная обстановка. Однако именно сюда, думает Гоголь, люди приходят, чтобы решать свои проблемы: жениться, разводиться, регистрировать детей, оспаривать завещания. Чиновник за стойкой информации велит ему подождать наверху, в специальном зале, где за круглыми столами сидят люди и пьют кофе. Гоголь садится на стул, выставив вперед длинные ноги, в нетерпении отстукивает сложный ритм. Он забыл взять с собой книгу, поэтому поднимает забытый кем-то на соседнем стуле экземпляр «Глоб», пробегает глазами заметку в отделе «Искусство» о выставке портретов Хельги кисти Эндрю Уайета, потом начинает упражняться в написании своего нового имени на полях газеты. Он пробует расписываться в разных стилях, с наклоном то влево, то вправо, его рука пока еще не привыкла к прямому «н» и угловатому «и» вместо округлых «о». Интересно, сколько раз он ставил свое старое имя под своими работами, сочинениями, проектами, записками, которые он передавал друзьям. Сколько раз в жизни человек вообще пишет свое имя? Миллион? Два миллиона?

Идея поменять имя впервые пришла ему в голову пару месяцев назад. Он сидел в приемной зубного врача и, зевая, листал журнал «Ридерз дайджест». Лениво переворачивал страницы, не особенно вглядываясь в содержание, пока одна заметка не привлекла его внимания. Она называлась «Второе крещение». «Кто эти люди?» — гласил подзаголовок. Ниже были перечислены ничего не говорящие Гоголю имена и фамилии, а в самом низу страницы мелким шрифтом вверх ногами были напечатаны знаменитые имена, которые на поверку оказались псевдонимами. Из всего списка Гоголю был знаком только Роберт Циммерман, известный всему миру под именем Боб Дилан. Он не имел ни малейшего представления о том, что Мольера на самом деле звали Жан-Батист Поклен, Льва Троцкого — Лев Давидович Бронштейн, Джеральда Форда — Лесли Линч Кинг-младший, а Энгельберт Хампердинк родился Арнольдом Джорджем Дорси. В статье отмечалось, что все эти люди поменяли данное им при рождении имя по собственной воле и что это право есть у каждого американца. Более того, десятки тысяч американцев ежегодно поступают так же — для этого только надо заполнить декларацию. Внезапно Гоголь увидел свое имя «Гоголь» среди списка знаменитых имен, и Никхил — внизу страницы вверх ногами.

В тот же вечер за ужином он впервые вынес этот вопрос на семейное обсуждение.

Одно дело, когда имя Гоголь каллиграфическим почерком написано на дипломе об окончании средней школы или в альбоме выпускников, осторожно объясняет он родителям. Пусть оно стоит под заявлениями, которые после окончания школы он разослал в колледжи Лиги плюща, а также Стэнфорда и Беркли. Но пройдет четыре года — и как оно будет выглядеть на дипломе бакалавра искусств? А в его резюме? На визитной карточке? Он предлагает им хороший выход — он возьмет то имя, что они сами выбрали ему в пятилетнем возрасте.

— Сделанного не воротишь, — возражает ему на это отец, — тебя замучают формальностями. В конце концов получилось так, что имя Гоголь стало твоим официальным именем.

— Да, слишком поздно менять что-то сейчас, — вторит ему мать. — Ты уже слишком взрослый.

— Неправда, не поздно, — настаивает Гоголь. — И вообще, я не понимаю. Кто из вас придумал это чудное имя? Зачем? Почему вы сразу не дали мне нормальное имя?

— Так у нас принято, Гоголь, — объясняет Ашима. — Так положено в бенгальских семьях.

— Но ведь это даже не бенгальское имя.

И он пересказывает родителям то, что узнал на занятиях у мистера Лоусона: что Гоголь был психически нездоровым и глубоко несчастным человеком, который не дожил до сорока трех лет, уморив себя голодом.

— Вы знали об этом?

— Ты забыл упомянуть, что он к тому же был гениальным писателем, — замечает отец.

— Я этого никогда не пойму. Как можно было назвать меня именем такого странного персонажа? Ведь теперь никто не воспринимает меня всерьез.

— Кто это не воспринимает тебя всерьез? — спрашивает Ашок, поднимая пальцы от тарелки и вглядываясь и лицо сына.

— Никто, — на ходу врет он, отворачиваясь. Отец отчасти прав — единственным человеком, кто не принимает Гоголя всерьез, постоянно мучит его, страдает от этого имени и всей душой рвется избавиться от него, является он сам. Но он продолжает убеждать родителей в том, как они должны радоваться, что у их сына наконец-то появится бенгальское имя, а не русское.

— Ох, не знаю, Гоголь, — говорит мать, качая головой. — Правда, милый, не знаю, что и сказать. — Она поднимается и начинает собирать со стола посуду.

Соня уходит наверх, в свою комнату, а Гоголь по-прежнему сидит за столом напротив отца. Какое-то время они молча слушают, как мать драит тарелки.

— Ну, так поменяй свое имя, — произносит наконец отец.

— Правда? Ты разрешаешь?

— В Америке все можно. Делай, как считаешь нужным.

И Гоголь достает массачусетский образец заявления на перемену имени, собирает необходимые документы: паспорт, свидетельство о рождении и чек, выписанный на счет отделения Семейного суда графства Мидлсекс. Отец лишь поверхностно проглядывает заявление и ставит свою подпись в конце с тем же видом, с которым подписывает все чеки: подняв очки на лоб и чуть шевеля губами, словно подсчитывает размер убытка. Гоголь заполняет форму у себя в комнате поздно ночью. Несмотря на то что она представляет собой всего лишь страницу вопросов на листе бумаги кремового цвета, он тратит на нее больше времени, чем на заполнение многостраничных заявлений в колледж. В первую строку он вписывает то имя, которое хочет поменять, дату и место своего рождения, во вторую — новое имя. Подписывает форму своим старым именем, ставит дату. Однако одна часть так и остается незаполненной: примерно на трех строчках ему предлагалось привести причины своего решения. Почти час Гоголь раздумывает над этим, но в результате строки остаются пустыми.

В назначенное время он слышит, как выкликают его имя. Он заходит в просторный зал, садится на деревянную скамью, стоящую у стены. Судья, полная негритянка средних лет, сидит за своей кафедрой и, опустив глаза, изучает лежащие на столе бумаги. Секретарь, худенькая молодая женщина с короткой стрижкой, читает вслух его заявление, потом передает его судье. В зале нет никаких украшений, кроме перекрещенных флагов штата Массачусетс и Соединенных Штатов Америки и портрета какого-то судьи, написанного маслом.

— Гоголь Гангули, — говорит секретарь, делая Гоголю рукой знак, чтобы он подошел к кафедре. Гоголь с замиранием сердца встает и идет по проходу. Как ни стремится он избавиться от ненавистного имени, ему все же немного грустно, оттого что он в последний раз слышит его в официальной обстановке. И несмотря на то, что родители согласились с его решением, он чувствует, что все равно отчасти предает их, исправляя сделанную ими когда-то ошибку.

— А по какой причине вы хотите изменить свое имя, мистер Гангули? — интересуется судья.

Этот вопрос застает его врасплох, несколько секунд он не знает, что ответить.

— По личным причинам, — выдавливает он наконец.

Судья смотрит на него в упор, наклоняется вперед, положив локти на стол и опустив лицо в ладони.

— Вы могли бы все же объяснить свое решение?

Он молчит, пытаясь сформулировать крутящиеся в голове мысли. Стоит ли рассказывать судье, кто такой Гоголь и почему, поняв, что письмо от его прабабушки затерялось, родители дали ему это имя как «домашнее»? Может быть, рассказать ей о том, как в первый день в школе он отказался называться Никхилом? Гоголь уже набирает в легкие воздух, как вдруг у него вырывается признание, которого он никогда не решился бы сделать родителям.

— Я ненавижу это имя, — говорит он. — Я всегда его ненавидел.

— Ах так, ну что же. — Судья берет печать, заверяет форму и подписывает ее, затем возвращает секретарю.

Его информируют о том, что он должен будет разослать извещения о перемене имени в различные инстанции. На нем лежит ответственность за доведение этой информации до сведения государственной автоинспекции, банков, колледжей, университетов. Гоголь, теперь уже Никхил заказывает три заверенные копии свидетельства о перемене имени — две для себя и одну — чтобы отдать на хранение родителям. Никто не встречает его с цветами и шампанским, когда он выходит из комнаты, никто не делает снимков, чтобы запечатлеть этот исторический момент. Наоборот, процедура прошла совершенно незаметно и заняла всего десять минут. Гоголь-Никхил выходит в душный влажный день, вспотевший, еще не пришедший в себя от волнения, не до конца уверенный в том, что все это не было сном. Он садится в электричку по линии «Т» до Бостона, выходит на улицу, снимает блейзер и, перекинув его за спину, пересекает парки Бостон-Коммон и Паблик-Гарден, бредет по дорожкам, окаймляющим бухту. По небу плывут толстые, тяжелые тучи, кусочки голубого неба, как маленькие озера на карте, выглядывают там и сям из-за облаков, в воздухе пахнет дождем.

Он пытается проанализировать свои ощущения. Может быть, так чувствует себя толстяк, после диеты скинувший тридцать килограммов? Или заключенный, вышедший на свободу впервые за двадцать лет? «Меня зовут Никхил!» — хочется ему выкрикнуть, чтобы это услышали все — и люди, выгуливающие собак, и молодые мамаши, толкающие перед собой коляски с детьми, и старушки, кормящие уток. Гоголь подходит к Ньюбери-стрит в тот момент, когда на землю падают первые редкие капли дождя. Он забегает в книжный магазин комиксов, покупает себе «Зов Лондона» и «Говорящие головы-77» на деньги, которые родители подарили ему на день рождения, и еще постер с портретом Че Гевары. Он берег со стойки заявление на студенческую карту «Американ экспресс», радуясь, что на ней будет стоять его новое имя. «Я Никхил», — хочет он сказать симпатичной девушке за кассовой стойкой. У девушки кольцо в носу, волосы выкрашены в иссиня-черный цвет, а лицо мертвенно-бледное. Она, не глядя на него, сует ему сдачу и поворачивается к следующему покупателю, но это не имеет значения, он счастлив, что теперь он может подойти к любой женщине с теми же самыми словами. Впрочем, в течение следующих недель выясняется, что все не так просто. Да, на его новых водительских правах стоит «Никхил Гангули», а старые он разрезал на мелкие кусочки и выбросил в мусорное ведро, да, он безжалостно вырвал титульные листы из всех любимых книг, чтобы навсегда избавиться от ненавистного имени, существует одно «но» — все, с кем он до сих пор сталкивался в своей жизни, знают его как Гоголя. И постепенно он начинает понимать, что для родителей, и их друзей, и детей их друзей, и для его собственных друзей по школе он навсегда останется Гоголем. Он будет превращаться в Гоголя в выходные, праздники, дни рождения. И все, кто пришел на вечеринку по случаю его отъезда в колледж, на поздравительных открытках пишут: «Удачи, Гоголь!»

Он начинает представляться Никхилом лишь в Нью-Хейвене, после того как отец, заплаканная мать и сестра Соня покидают здание общежития, садятся и машину и отправляются назад в Бостон. Его первые университетские знакомые — соседи по квартирке в общежитии Брэндон и Джонатан, которым летом сообщили, что их третьего жильца будут звать Гоголь. Брэндон, высокий блондин, вырос в Массачусетсе недалеко от родных мест Гоголя, а Джонатан, кореец, прекрасно играющий на виолончели, приехал из Лос-Анджелеса.

— А Гоголь — это твое имя или фамилия? — спрашивает Брэндон.

Раньше этот вопрос сразу же выводил Гоголя из себя, но теперь у него есть ответ.

— Вообще-то это мое второе имя, — сообщает он своим новым знакомым. — А первое Никхил. Наверное, второе попало в списки студентов по ошибке!

Джонатан рассеянно кивает, он занят тем, что собирает и отлаживает свой стереопроигрыватель. Брэндон говорит, что случаются и худшие ошибки.

— Эй, Никхил, — предлагает он, когда они заканчивают расставлять мебель в общей комнате. — Хочешь покурить травки?

Поскольку обстановка вокруг абсолютно непривычная, Гоголю не так сложно привыкать и к новому имени. В конце концов, у него и впрямь началась новая жизнь: он теперь студент, живет в новом штате, у него новый номер телефона. Он обедает в общей столовой, ходит в душ вместе с дюжиной парней, пользуется общим туалетом на этаже. Он спит в новой кровати, которую, несмотря на его протесты, мать застелила перед отъездом своими простынями.

Первые дни проходят в сплошной беготне: он носится по территории кампуса в поисках нужной аудитории по вымощенным камнем дорожкам, мимо башни с часами, мимо старинных зданий с зубчатыми украшениями фасадов. Поначалу он слишком занят, чтобы, как старшекурсники, валяться на лужайке в Старом кампусе, играть во фрисби на небольшой площади перед центральным зданием или знакомиться с девушками у бронзовых статуй мудрецов перед входом в библиотеку. Он составляет список всех мест на территории кампуса, которые ему надо обойти. Вечером у себя в комнате Гоголь печатает извещение о перемене имени и несет его в деканат вместе с копией свидетельства. Ему приходится объяснять ситуацию несколько раз: куратору своей группы, чиновнику, отвечающему за выдачу студенческих билетов, библиотекарю. Целую неделю он исправляет возникающие то здесь, то там ошибки, связанные с путаницей имен, а затем эта суета внезапно прекращается — он победил. После стольких дней беготни и напряжения, боязни какого-нибудь подвоха, наконец-то можно расслабиться. К тому времени, как в кампус возвращаются старшеклассники, он успевает известить весь университет о том, что его зовут Никхил, — преподавателей и студентов, буфетчиц и гардеробщиков. Никхил выбирает первые предметы: введение в историю искусств; средневековое искусство, семестровый курс испанского языка, курс астрономии для того, чтобы удовлетворить свой интерес к естественным наукам. В последнюю минуту он записывается на вечерние практические занятия по рисованию и черчению. Он не сообщает об этом родителям, они все равно не поймут, подумают, что для первокурсника рисование — простое баловство, пусть даже его собственный дед был художником. Они и так расстроены тем, что он пока не выбрал себе специализацию и понятия не имеет, какую профессию предпочтет в будущем. Его родители, как истинные бенгальцы, считают, что их сын должен быть если не инженером, то врачом, юристом или на худой конец экономистом.

Именно эти профессии помогли индийцам устроиться в Америке, постоянно повторяет ему отец, именно они дали им независимость, уверенность в завтрашнем дне, уважение окружающих.

Но сейчас Никхил с облегчением забывает о советах своих родителей и с головой окунается в новую жизнь. С чувством облегчения и радости он подписывает свои первые работы «Никхил Гангули», читает оставленные Брэндоном и Джонатаном записки, адресованные Никхилу, открывает банковский счет на это имя, вписывает его в библиотечные карточки. «Me llamo Nikhil», — сообщает он на уроках испанского языка. Это Никхил отращивает острую бородку и курит «Кэмел» на вечеринках. Никхил готовится к экзаменам, а в промежутках между занятиями открывает для себя Брайана Ино, Элвиса Костелло и Чарли Паркера. Никхил покупает на Манхэттене поддельные водительские права, в которых указано, что ему двадцать пять лет, чтобы иметь законное право напиваться в барах. И это Никхил теряет невинность на вечернике у Эзры Стайлза. Когда он в три часа ночи просыпается с разламывающейся от виски головой, девицы уже нет рядом и он понятия не имеет, как ее зовут и как она выглядит.

Вот только одна маленькая неувязка — он не чувствует себя Никхилом. Пока не чувствует. Те, с кем он теперь общается, знают его как Никхила и понятия не имеют ни о каком Гоголе, они знают его нынешнего, а не вчерашнего. Но ведь он был Гоголем восемнадцать лет, и двух месяцев недостаточно, ну никак не достаточно, чтобы превратиться в Никхила. Порой ему кажется, что он играет в какой-то пьесе близнецов, внешне неотличимых, но совершенно разных внутренне. А случается, он вдруг начинает ощущать себя Гоголем, это чувство приходит без предупреждения и отдается в нем болью, как запломбированный передний зуб, который целую неделю после визита к врачу непереносимо ныл от холодного и горячего. Он боится, что его в конце концов разоблачат, раскроют его тайну, и в кошмарных снах видит, как его прежнее имя появляется на первой полосе «Йельских новостей». Однажды он расписался на чеке своим старым именем. Иногда он откликается на Никхила лишь с третьего раза.

Еще более удивительно, что те, кто всю жизнь звал его Гоголем, тоже стараются привыкнуть к его новому имени. Его родители звонят каждую субботу, и, если трубку берет кто-то из его соседей, они зовут к телефону Никхила. Понятное дело, он сам попросил, чтобы родители именно так и поступали, но теперь не может отделаться от тревожного чувства, что он не их сын, а какой-то самозванец.

— Пожалуйста, приезжайте к нам в гости вместе с Никхилом, — приглашает Ашима Джонатана и Брэндона, когда в отведенные для родительских посещений октябрьские выходные они с Ашоком приезжают навестить сына. Квартирка к их приезду тщательно убрана: пустые бутылки из-под спиртного вынесены, пепельницы вымыты, помещение проветрено от запаха марихуаны. Гоголь невольно морщится: в ее устах новое имя звучит неестественно. Как будто она вдруг заговорила с ним по-английски, а не на бенгали. И уж совсем непривычно, что родители и обращаются к нему как Никхилу в присутствии его новых друзей.

— Никхил, покажи свой факультет, — просит отец.

Правда, вечером, за ужином в ресторане на Чэпел-стрит, Ашима, забывшись, спрашивает:

— Ну, Гоголь, ты уже решил, в каких предметах ты будешь специализироваться?

Хотя Джонатан разговаривает в это время с его отцом и не слышит ее слов, Гоголь чувствует раздражение, но при этом не винит ее в том, что она запуталась в созданных им сложностях.

В течение первого семестра он исправно, но без всякой охоты ездит домой каждые выходные. В пятницу после занятий он с рюкзаком, набитым учебниками и грязным бельем, едет поездом компании «Амтрак»до Бостона, потом на электричке добирается до своей станции. Где-то посередине трехчасового путешествия Никхил исчезает, уступая место Гоголю. Его встречает отец, он всегда предварительно звонит, чтобы узнать, не задерживается ли поезд. Они едут знакомыми улицами города, и отец расспрашивает его о занятиях. В воскресенье он получает свое белье выстиранным, а вот учебники никогда даже не открываются. Несмотря на все свои благие намерения, дома он в состоянии только есть и спать. К тому же письменный стол в его комнате слишком мал, а разговоры родных, их передвижения по дому, телефонные звонки отвлекают его. Дома Гоголю не хватает университетской библиотеки, вечеринок и разговоров с Брэндоном за косячком, классической музыки, которую он слушает вместе с Джонатаном.

Дома он смотрит МТВ на кухне, а Соня сидит рядом и деловито распарывает свои синие джинсы, отрезает от низа приличные куски материи и вшивает молнии в зауженные в щиколотках штанины.

Однажды Гоголь не может постирать белье, потому что стиральная машина занята — Соня решила выкрасить все свои вещи в черный цвет. Его сестра теперь ходит в старшую школу, учится у мистера Лоусона, бегает на танцы, чего никогда не делал Гоголь, и на всевозможные вечеринки. С ее зубов сняли брекеты, и она охотно сияет идеальной белозубой американской улыбкой. Волосы, которые раньше доходили ей до плеч, обрезаны наискось — результат эксперимента одной из подружек. Ашима живет в постоянном страхе, что дочь покрасит прядь волос в красный цвет, как она пригрозила однажды, или проколет дырку в носу. Из-за подобных вещей они постоянно ругаются, мать плачет, дочь хлопает дверями. Иногда в субботу или воскресенье родители едут на вечеринку к бенгальским друзьям и берут с собой Гоголя и Соню. Хозяин или хозяйка проводят Гоголя в тихую комнату, где он может заниматься, пока гости веселятся, но в конце концов Гоголь все равно оказывается перед телевизором в компании других детей — как это было всю его жизнь.

— Слушайте, мне же уже восемнадцать лет! — иногда протестует он, но на его родителей это не производит впечатления.

Однажды Гоголь называет Нью-Хейвен домом.

— Извини, я ее дома забыл, — говорит он отцу о наклейке с эмблемой Йельского университета, которую тот хотел приклеить к заднему стеклу машины.

Ашима до глубины души возмущена оговоркой сына и сердится из-за нее целый день.

— Подумать только, трех месяцев не прошло, а ты уже позабыл, где твой дом! — восклицает она, добавляя, что живет в Америке уже двадцать лет, но все еще не может назвать их дом на Пембертон-роуд своим родным домом.

Но Гоголь и правда комфортнее всего чувствует себя в Нью-Хейвене. Ему нравится старинная архитектура университета, его ненавязчивая, чуть старомодная элегантность. Ему нравится, что в его комнате до него жило множество других людей, нравится благородная белизна глянцевых стен и темнота старинных дубовых полов, пусть поцарапанных и потрескавшихся. Ему нравится, открывая утром глаза, видеть угол часовни Баттела. Он вообще влюбился в готическую архитектуру кампуса, ощущает почти физическое блаженство от созерцания столь совершенных форм — такого он никогда не испытывал на Пембертон-роуд. На курсах рисунка они должны представлять шесть-семь этюдов и неделю, и он рисует в основном детали зданий: стремящиеся в небо угловые башни, остроконечные арки, украшенные ажурной каменной резьбой, мощные дверные своды и приземистые колонны из бледно-розового камня. В весеннем семестре он записывается на курс введения в архитектуру и просиживает вечера в библиотеке, читая о том, как возводились пирамиды, греческие храмы и средневековые соборы, изучая планы церквей и дворцов. Он заучивает бесконечные термины — архитрав, антаблемент, тимпан, клинчатый кирпич, — выписывает их на карточки, а на обратной стороне делает схематичные зарисовки. Эти слова составляют особый, таинственный язык, которым он жаждет овладеть. Он заполняет карточками целую коробку из-под обуви и пересматривает их перед экзаменом, хотя и так уже знает гораздо больше, чем требуется. И даже после экзамена он не выбрасывает свою картотеку, наоборот, при каждом удобном случае пополняет ее.

Однажды осенью, в начале второго курса, он садится в поезд на станции Юнион-Стейшн. Это последняя среда перед Днем благодарения, и поезд набит под завязку. Гоголь пробирается по коридору от одного купе к другому, рюкзак оттягивает ему плечо — он доверху набит книгами: за выходные ему предстоит написать реферат по архитектуре эпохи Ренессанса. Пассажиры уже расположились в тамбурах, в проходах, угрюмо сидят на полу или на своих чемоданах.

— Остались только стоячие места! — кричит кондуктор.

— Пусть мне вернут деньги! — возмущается кто-то из пассажиров.

Гоголь продвигается вперед, заглядывая в каждое купе в поисках места. В самом последнем вагоне он вдруг видит пустое кресло. У окна сидит девушка и читает «Нью- йоркер», а рядом с ней лежит шоколадно-коричневая, отороченная мехом дубленка. Видимо, пассажир, идущий впереди Никхила, решил, что место занято. Но Гоголь почему-то уверен, что дубленка принадлежит девушке, поэтому он останавливается и спрашивает:

— Это ваше?

Девушка, гибкая, тонкая, приподнимается и одним быстрым, точным движением подкладывает дубленку себе под спину, потом поворачивается к нему, и тут он узнает ее — он не раз видел ее в кампусе, встречал в коридорах и в столовой, но не знает, как ее зовут. Он даже вспоминает, что в прошлом году у нее была другая прическа: асимметрично постриженные волосы какого-то клюквенного цвета закрывали половину ее лица. Теперь они отросли до плеч и приобрели натуральный русый оттенок с редкими светлыми прядями. Приподнятые брови, более темные, чем волосы, придают ее вообще-то приветливому лицу серьезное выражение. На ней выцветшие джинсы и тяжелые коричневые сапоги с желтыми шнурками, на толстой резиновой подошве. Свитер с витым орнаментом — серый с синим, точно под цвет ее глаз — немного велик ей, поэтому она закатала рукава, обнажив тонкие запястья. Из переднего кармана джинсов торчит толстый мужской бумажник.

— Привет, меня зовут Рут, — говорит она, видимо тоже узнав его.

— А я Никхил. — Он садится рядом, ставит рюкзак на пол между ногами, он слишком устал, чтобы пытаться всунуть его на уже заставленную вещами верхнюю полку. Он неуклюже пытается задвинуть рюкзак себе под ноги, чувствует себя неловко, и от этого еще больше потеет и стесняется. Потом расстегивает темно-синюю меховую парку, морщась, трет пальцы рук, покрытые красными рубцами от лямок тяжеленного рюкзака.

— Извини, — говорит Рут, глядя на него с жалостью. — Наверное, я просто пыталась отсрочить неизбежное.

Он изворачивается и снимает парку, не вставая с места.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, изобразить, что тут кто-то сидит.

— Ах, это! Довольно удачный ход, если честно. Иногда я притворяюсь, что сплю. Почему-то никто не хочет садиться рядом со мной, когда я сплю. Не знаешь почему?

Рут тихо смеется, закладывает прядь волос за ухо. Она не употребляет косметики, только губы чуть тронуты розовым блеском, кожа у нее чистая, с легким румянцем на скулах и едва заметным пушком, только две темно-коричневые родинки на левой скуле выделяются на этом безукоризненном фоне. У нее маленькие руки с узкими ладонями и коротко подстриженными ногтями. Она наклоняется, чтобы положить газету и взять из сумки книгу, и на секунду Гоголь видит полоску голого тела над ремнем джинсов.

— Ты что, в Бостон едешь? — спрашивает он.

— Нет, в Мэн. Там живет мой папа. Я еду до Саут-Стейшн, потом пересаживаюсь на автобус. Оттуда мне еще четыре часа пилить. А ты в каком колледже учишься?

— Джонатана Эдвардса.

— Ах так?

А она учится в колледже Силлимана, намеревается писать диплом по специальности английский язык и литература. Они обмениваются впечатлениями об учебе, о курсах, которые они посещали, выясняют, что оба ходили на курс начальной психологии в одно и то же время. Книга у нее в руках называется «Тимон Афинский», но, хотя она и держит палец на странице, на которой остановилась, за все время поездки ей не приходится прочесть ни строчки. Он также не открывает свой учебник, несмотря на то что заранее вытащил его из рюкзака. Рут рассказывает, что в детстве жила с родителями в коммуне хиппи в штате Вермонт и до седьмого класса училась дома. Теперь они расстались, ее отец живет с мачехой, у него своя ферма, и они выращивают там лам. А ее мать антрополог, занимается проблемами акушерской помощи в Таиланде.

Гоголь поражен, он не может решить, хорошо это или плохо — расти в таких условиях, с такими родителями. Его собственное детство в сравнении с этим выглядит ужасно серо и уныло. Но Рут проявляет живейший интерес к его рассказу о поездках в Калькутту. Ее родители однажды были в Индии, в каком-то ашраме. Она расспрашивает его о том, как выглядят улицы и дома Калькутты, и на одной из последних страниц учебника по архитектуре, там, где уже нет текста, Гоголь по памяти рисует план дома дедушки и бабушки. Он устраивает Рут виртуальную экскурсию по дому — проводит ее по верандам и террасам, поднимается на крышу, описывает бледно-голубые оштукатуренные стены коридоров, прохладные плиты пола на узкой кухне, плетеную ротанговую мебель в гостиной. Он показывает ей комнату, в которой они с Соней спали, приезжая в Калькутту, и описывает пейзаж, открывающийся из окна гостиной: тысячи крыш, покрытых ржавеющими железными листами. Он рисует уверенно, проводит изящные прямые линии, спасибо курсу черчения, который он посещал в этом семестре. Когда он заканчивает свой рассказ, Рут какое-то время молчит, задумчиво проводя пальцем по его чертежу.

— Мне очень хотелось бы увидеть все это, — говорит она, и внезапно Никхил представляет себе ее, загорелую, с тонкими голыми руками, с рюкзаком за плечами, проходящей по Чоурингхи-роуд вместе с толпой других белых туристов, торгующейся в лавках на Нью-Маркет, снимающей комнату в Гранд-отеле.

Они продолжают болтать, перепрыгивая с темы на тему, пока женщина, сидящая напротив, не делает им замечание: вообще-то она хотела бы поспать, не могли бы они говорить потише? Теперь они шепчутся, склонившись друг к другу так, что их головы почти соприкасаются. Гоголь совершенно потерял счет времени, он не знает ни какую станцию они проезжают, ни даже в каком они штате. Поезд с грохотом мчится по мосту, закатное солнце бьет им в лица, освещая все удивительным золотым светом, бросая розовые тени на фасады деревянных домов, стоящих у кромки воды. Через несколько мгновений розовые оттенки бледнеют, темнеют, становятся сероватыми, как бывает перед наступлением темноты. Когда на улице становится темно, их отражение появляется в окне вагона, и Гоголю представляется, что они летят по воздуху вслед за поездом. От беспрерывной болтовни у обоих разом пересыхает в горле, и Гоголь предлагает сходить в вагон-ресторан за кофе или чаем. Рут просит его принести ей чипсы и стакан чая с молоком. Ему нравится, что она не делает никаких движений в сторону своего бумажника, что она разрешает ему угостить ее чашкой чая. Он покупает себе кофе. А ей приносит чипсы и чай, а также молоко в закрытом пластмассовом стаканчике — у бармена не оказалось расфасованных сливок. Они продолжают болтать, пока Рут хрустит своими чипсами, смахивая соленые крошки с губ. Она и Гоголю предлагает чипсы, протягивает их по штуке, пока он рассказывает о том, какую закуску можно купить в индийских поездах. Вот, например, во время их поездки из Дели в Агру они на одной станции заказывали лепешки роти и кисловатый дал, а на следующей им приносили их прямо в вагон горячими. А на завтрак они ели толстые овощные котлеты, которые клали на хлеб с маслом, и пили индийский чай. Он рассказывает ей и про чай: крепкий, черный, с молоком и сахаром, его можно купить прямо на платформе. Разносчики разливают его из гигантских алюминиевых чайников в грубо сделанные глиняные чашечки, а потом эти чашки выбрасывают в окно — все железнодорожные полотна завалены черепками. Она всплескивает руками и широко открывает глаза, и ему льстит ее внимание: никто из его американских друзей никогда не интересовался Индией.

Внезапно выясняется, что ей пора выходить, — Гоголь едва успевает набраться храбрости и попросить номер ее телефона. Он записывает телефон на той же странице, где рисовал план дома. Он готов выйти вместе с ней, проводить ее на автобус, но ему надо успеть на электричку, которая отвезет его в пригород. В этот раз каникулы кажутся ему бесконечными, он мечтает только об одном: поскорее вернуться в кампус и позвонить Рут. Он без конца вспоминает, где он мог ее видеть, размышляет о том, сколько раз они, должно быть, встречались, не замечая друг друга, стояли в одной очереди в столовой. Он думает о курсе психологии, который она посещала вместе с ним, пытается и не может вспомнить хоть какую-нибудь деталь. Наверняка она, как и все, старательно записывала за лектором, склонившись над столом в другом конце круглой аудитории. Но чаще всего он вспоминает их поездку в поезде — как они сидели, почти касаясь друг друга, раскрасневшиеся от духоты, и как ее волосы блестели в желтом свете ламп. Вот бы снова оказаться рядом с ней! На обратном пути он проходит поезд туда и обратно, не пропуская ни одного купе, но ее нет, и в результате ему приходится провести всю дорогу рядом с раскатисто храпящей усатой старушкой-монахиней в коричневой рясе.

Рут соглашается выпить с ним кофе на следующей неделе — они встречаются в книжном магазине «Аттикус», она опаздывает на несколько минут. Рут одета так же, как в поезде, — те же джинсы, ботинки и дубленка шоколадного цвета. Она опять заказывает чай. Поначалу оба немного смущены: нет той интимной обстановки, что помогала им в поезде. Здесь, в кафе, слишком светло, здесь царит суета и шум, да и стол между ними кажется Гоголю слишком широким, а Рут какая-то притихшая, смотрит в чашку и нервно теребит пакетики с сахаром, иногда обводя взглядом книжные полки. Но неловкость быстро исчезает, и вскоре они опять наперебой щебечут, рассказывая друг другу о том, как провели праздники. Гоголь рассказывает, как они с Соней выгнали мать с кухни и целый день готовили фаршированную индейку, месили тесто для пирожков. Мать так и не научилась готовить «американскую» еду.

— Я искал тебя в поезде, когда ехал обратно, — признается Гоголь и со смехом рассказывает о храпящей монахине.

Потом они идут на выставку графики эпохи Ренессанса в Центре британского искусства — оказывается, оба уже давно собирались посмотреть ее. Затем он провожает ее назад в колледж Силлимана, и они договариваются о новой встрече. Но, после того как они попрощались, Рут продолжает стоять у ворот, прижимая к груди свои книжки, как будто ждет чего-то, и Гоголь мучительно думает, может ли он поцеловать ее (он мечтал об этом столько времени), или же в ее понимании они просто «друзья». А Рут, улыбаясь ему, начинает пятиться назад и только шагов через двадцать машет ему рукой на прощание, поворачивается и бежит к дверям общежития.

Теперь они встречаются каждый день. Гоголь выучивает ее расписание наизусть, к нужному времени находит очередной учебный корпус, слоняется по пустынному вестибюлю, делая вид, что рассматривает объявления. Рут всегда радуется его появлению, бросает подружек и бежит здороваться.

— Ну конечно, ты ей нравишься, — зевая, говорит Джонатан, когда Гоголь в десятый раз описывает ему их очередную встречу. А еще через несколько дней, зайдя вместе с Рут в ее комнату, поскольку она забыла там учебник, Гоголь набирается храбрости и кладет руку ей на плечо. Рут поворачивается, смотрит ему в глаза, и он медленно убирает руку. Они одни — ее соседки на занятиях. Он садится на диван в гостиной, ждет, пока она ищет книгу у себя в спальне. На улице пасмурно, накрапывает мелкий дождик.

— Вот, нашла! — говорит Рут, выходя из спальни, и, хотя оба уже опаздывают на занятия, они до самого вечера целуются, сидя на диване.

По вечерам они ходят заниматься в библиотеку и, чтобы не было искушения поболтать, садятся с разных сторон огромного круглого стола. Она ходит обедать в его столовую, а потом приглашает его в свою. Он показывает ей сад скульптур. Она занимает его мысли постоянно: когда он рассматривает свой незаконченный чертеж, в ярком свете рисовальной студии, или когда слушает лекцию об архитектуре эпохи Возрождения, любуясь слайдами в темном зале на занятиях по истории архитектуры Возрождения. Они не успевают оглянуться, как наступает время сессии, горячая пора зачетов, контрольных работ, рефератов и гор непрочитанной литературы, которую предстоит изучить всего за несколько дней. Он стонет от навалившихся на него занятий, но больше всего его пугает будущая разлука — целый месяц каникул! Однажды в субботу, в библиотеке, Рут вскользь роняет, что ее соседок не будет целый день. Они вместе спешат к кампусу Силлимана, поднимаются в ее комнату. Он садится на ее застеленную кровать. Комната полна запахом Рут — сладковато-цветочным запахом чистого тела и талька, без пряной примеси духов. На стенах фотографии ее любимых писателей — Оскара Уайльда и Вирджинии Вульф. Их губы, лица так замерзли, что поначалу они даже не снимают верхней одежды. Затем ложатся на мягкий мех ее расстеленной дубленки, обнимаются, она берет его руку в свою и проводит ею по своему телу под толстым вязаным свитером. Сейчас все происходит совсем не так, как в тот раз, когда он впервые был с девушкой. С того раза в его душе не осталось ничего, кроме чувства смутной благодарности за то, что он больше не девственник.

А сейчас он впитывает в себя все, малейшие детали, — и нежную кожу плоского живота Рут, и то, как ее густые волосы разбросаны по подушке, и как меняются черты ее лица, когда она ложится навзничь.

— Как хорошо, Никхил, — шепчет Рут, когда он гладит ее маленькие, широко расставленные груди, захватывает губами бледно-розовые соски, один из которых чуть больше другого. Он спускается ниже, целует россыпь родинок на животе, который выгибается ему навстречу, а она гладит его по волосам, кладет руки ему на плечи, направляет его ниже, к раскинутым ногам. Он пробует ее на вкус и вдыхает ее аромат, чувствуя себя ужасно неловким, неумелым, но ее дыхание вдруг становится прерывистым, и она шепчет его имя снова и снова. Она знает, что надо делать, расстегивает молнию на его джинсах, встает на колени и тянется за коробкой с противозачаточными колпачками, стоящей на тумбочке.

А через неделю он опять дома, помогает Соне и матери украшать елку, расчищает от снега подъезд к дому вместе с отцом, бежит в супермаркет за последними подарками. Он, как тень, бродит по дому, не зная, чем себя занять, на вопросы обеспокоенных родителей отвечает, что ему нездоровится. Больше всего на свете ему хочется взять отцовскую машину и уехать к ней в Мэн. Она сказала, чтобы он обязательно приезжал в гости, на ферме полно места, там огромный дом, его поселят в гостевой комнате, и по ночам он сможет потихоньку пробираться к ней в спальню. Он представляет их жизнь на ферме, на завтрак — яичница, потом прогулка по заснеженным, безлюдным полям. Но, если он решится на такую поездку, он вынужден будет рассказать родителям о существовании Рут, а к этому он не готов. Он не готов видеть их реакцию — удивление, неловкость и молчаливое разочарование: еще бы, ведь Рут — не бенгалка! Не готов отвечать на их расспросы о том, чем занимаются ее родители и насколько серьезны их отношения. Он умирает от тоски по ней и все же не может себе представить Рут, сидящую на их кухне в своем толстом свитере и джинсах и вежливо пробующую стряпню его матери. Не может представить ее в доме, где он — по-прежнему Гоголь.

Зато он часами разговаривает с ней по вечерам, когда все уже спят, а оплату за разговоры направляет на свой университетский счет. Один раз они встречаются в Бостоне и проводят целый день на Гарвард-сквер. Снега навалило по колено, а небо чистого, пронзительно-синего цвета. Сначала они идут в кино, берут билет на первый попавшийся сеанс, устраиваются в последнем ряду балкона и целуются в течение всего фильма под неодобрительные взгляды соседей. Затем перекусывают в кафе «Памплона», едят сандвичи с ветчиной и чесночный суп, забившись в угол, чтобы им никто не мешал. Обмениваются подарками — Рут дарит ему потертый томик офортов Гойи, а он ей — синие митенки и кассету с ее любимыми песнями «Битлз». Прямо над кафе они обнаруживают магазинчик, торгующий книгами по архитектуре, и проводят там целый час. Гоголь не может удержаться и покупает себе «Путешествие на восток» Ле Корбюзье. Он подумывает о том, чтобы начиная со следующего семестра специализироваться в архитектуре. После этого они отправляются гулять, держась за руки, целуясь через каждые несколько шагов, и вдруг оказываются на улице, по которой мама возила его в коляске. Он показывает ей профессорский дом — он много раз видел его на фотографиях, слышал рассказы родителей об Алане и Джуди. Но сейчас дом кажется необитаемым — снег засыпал крыльцо, около входной двери — целая груда свернутых в рулоны газет.

— Жаль, что нам не войти внутрь, — говорит Гоголь, — больше всего на свете я сейчас хочу остаться с тобой вдвоем.

Он смотрит на дом, обняв Рут за талию, и ощущает какую-то странную беспомощность. Ему кажется, что его предали: почему он не может вернуться в этот дом и быть в нем очень, очень счастливым?

В течение следующего года родителям Гоголя не удается выяснить о его девушке ничего определенного, да они и не проявляют к ней никакого интереса. Хотя сам Гоголь побывал на ферме у отца Рут уже дважды, познакомился с ним и его новой женой, единственный человек в его семье, кто знаком с Рут, — это Соня. У Сони тоже есть молодой человек, которого она тщательно скрывает от родителей. А для Ашока и Ашимы не существует понятия «влюбленность», это достижение их сына не вызывает у них ни гордости, ни даже сочувствия. Рут говорит, что ей все равно, даже наоборот, осуждение родителей — это ужасно романтично. Но Гоголь знает, что это не так. Почему родители не могут просто принять как данность то, что у него есть девушка?

— Ты слишком молод для этих глупостей, — говорят ему родители и в качестве отрицательного примера называют бенгальцев, женившихся на американках, — все браки без исключения распались. Но, когда Гоголь заявляет, что вовсе не собирается жениться, это повергает родителей в еще больший шок. Иногда, разговаривая с ними, он попросту бросает трубку. Конечно, говорит он себе, ему надо просто пожалеть своих предков, сами-то они никогда не были влюблены, поэтому и не знают, что это такое. Он подозревает, что они вздыхают с облегчением, когда Рут уезжает на семестр учиться в Оксфорд. О ее желании поехать в Англию он узнал в самом начале их знакомства, но тогда эта перспектива казалась ему далекой, как крошечная точка торнадо на горизонте. Рут спрашивает его, не возражает ли он против ее поездки? И хотя мысль о том, что она уедет за много тысяч миль, для него невыносима, он храбрится, убеждает ее, что двенадцать недель пронесутся быстро.

И весна без Рут для него не весна. Все время он проводит в студии, особенно вечера пятницы и выходные, когда тоска одолевает его. Иногда он заходит в кафе, где бывали вместе, слушает их любимую музыку: Саймона и Гарфункеля, Нейла Янга, Кэта Стивенса, покупает альбомы всех музыкантов, которые нравятся Рут. Иногда он приходит в отчаяние, думая о расстоянии между ними, о том, что, пока он крепко спит, она уже встает, выглядывает в окно, чистит зубы и пьет кофе, встречая новый день. Он тоскует по ней точно так же, как все эти годы его родители тосковали по своим индийским друзьям — впервые в жизни он узнал это чувство. Но родители не дают ему денег на поездку в Лондон во время весенних каникул. И он тратит все свои сбережения на международные звонки, звонит Рут по крайней мере дважды в неделю. Утром и вечером он бегает на почту проверять, не пришло ли ему письмо или открытка, оклеенная марками с изображением британской королевы. Он носит их с собой, прячет их между страницами книг. «Лекции по Шекспиру умопомрачительно прекрасны, я такого в жизни не слышала, — перечитывает он неровный почерк Рут. — Кофе кошмарный. Люди вежливы до безумия. Думаю о тебе все время».

Однажды его приглашают на семинар, посвященный индийским романам, написанным по-английски эмигрантами-индийцами. Ему приходится пойти: один из докладчиков — его четвероюродный кузен по имени Амит, который живет в Бомбее. Гоголь никогда его не видел, но мать попросила передать Амиту привет от нее. Гоголь отчаянно скучает на семинаре, докладчики все время говорят о какой-то «маргинальности», словно ставят медицинский диагноз. Большую часть времени он, зевая, делает зарисовки сидящих в президиуме докладчиков, согнувшихся, как запятые, над своими тезисами. «С точки зрения телеологии ПСИАР не могут ответить на вопрос "откуда вы родом?"» — напыщенно объявляет один из социологов. Гоголь никогда не слышал термина ПСИАР, но уже через несколько минут выясняется, что это означает «потерявшие себя индусы американского рождения». Иными словами, речь идет и о нем тоже. Возникает дискуссия. Кто-то из участников возражает против такого обозначения, нет, они не просто ПС, «потерявшие себя», они к тому же еще и СВП — «страдающие внутренними противоречиями». Гоголь хмурится. Конечно, он знает, что для его родителей Индия навсегда останется родиной, родным домом. Но они вовсе не потеряли себя, просто тоскуют по дому, находясь вдали от него, разве это не естественно? Зато сам Гоголь думает об Индии уже не как о родине, а лишь как об одной из далеких стран.

Гоголь откидывается на стуле, пытается разобраться в себе. Ну да, он хорошо говорит на бенгали, но практически не умеет ни читать, ни писать на этом языке. Во время семейных поездок в Индию его американский акцент вызывал неизменное веселье у родственников, а когда они с Соней разговаривали друг с другом по-английски, тетушки причмокивали губами, качали головами и с изумлением повторяли: «Подумать только, а ведь я ни слова не поняла!» А жить с домашним и официальным именем в стране, где таких различий в принципе не существует, — разве это не причина для очень серьезного внутреннего конфликта? Так, может быть, он действительно ПСИАР? Он оглядывается, пытаясь отыскать знакомые лица, но их нет, это не его круг. Вот Рут наверняка нашла бы кучу знакомых среди этих людей в очках с золотыми оправами, с кожаными папками на коленях. На семинаре также много ПСИАР, он и не подозревал, что в университете их такое количество. Он старается избегать этих «потерявших себя» бывших соотечественников, не желая уподобляться родителям, неизменно выбирающим друзей по национальному признаку.

— Гоголь, а почему ты не член индийской ассоциации? — спрашивает Амит, когда они подходят к стойке бара в «Старом якоре».

— У меня совсем нет времени, — быстро отвечает Гоголь, он не может вообразить большего лицемерия, чем записаться в организацию, члены которой по собственной воле ходят на скучнейшие церемонии, слишком хорошо знакомые ему с самого детства. — Извини, теперь меня зовут Никхил, — говорит он и внезапно

С тоской понимает, что эти слова ему придется произнести еще много тысяч раз. Сколько раз он будет напоминать людям о том, что у него теперь новое имя, и просить их забыть старое? Как долго он будет чувствовать себя так, словно на груди у него прикреплена табличка «Я не тот, за кого вы меня принимаете»?

На четвертом курсе, возвращаясь в Бостон на День благодарения, Гоголь садится в поезд один — они с Рут расстались. Рут не вернулась после семестра в Оксфорде, написала, что остается на летний курс, поскольку преподаватель литературы, которым она особенно восхищалась, с осени уходит на пенсию. Гоголь провел лето на Пембертон-роуд с родителями. Ему предложили бесплатную практику в маленькой архитектурной фирме в Кембридже, где в его обязанности входило в основном бегать за кофе и сандвичами в ближайшую забегаловку. Впрочем, он несколько раз выезжал на объекты, фотографировал, сделал несколько чертежей. Чтобы заработать, он по ночам мыл посуду в итальянском ресторане. Августовским вечером он встретил Рут в аэропорту Логан в Бостоне и отвез в отель, заплатив за номер деньгами, заработанными мытьем посуды. Номер был тихим, с окном в сад, стены оклеены розово-кремовыми полосатыми обоями. В первый раз в жизни они занимались любовью на двуспальной кровати. Потом вышли поесть, поскольку денег на обслуживание в номере у них не хватило. Они прошлись по Ньюбери-стрит до греческого ресторанчика со столиками, вынесенными на улицу. День выдался необыкновенно жаркий. Внешне Рут не изменилась, но теперь ее речь пестрела словечками и оборотами, которые она подцепила в Англии, вроде «я полагаю», «предположительно» или «вообрази себе». Она взахлеб рассказывала об учебе и о том, как ей понравился Старый Свет, о Барселоне и Риме, куда она успела съездить. Рут сказала, что хотела бы вернуться в Англию после окончания университета, чтобы поступить в аспирантуру.

— Там наверняка есть архитектурные колледжи, — сказала она. — Хочешь, поедем вместе?

На следующее утро он посадил ее на автобус, отправляющийся в Мэн.

Когда начался следующий семестр, они решили жить вместе, однако ссоры начались буквально на следующий день. Недели через две оба признали, что в их отношениях что-то неуловимо изменилось. Пришлось разъехаться.

И теперь, встречаясь в библиотеке или столовой, они стараются не замечать друг друга. Он вымарал из записных книжек ее телефоны и адреса, но сейчас, зайдя в вагон, невольно вспоминает тот день два года назад, день их первой встречи. Как обычно в этот день, поезд набит до отказа, поэтому половину пути Гоголь проводит в тамбуре, сидя на полу, прислонившись спиной к двери. После Вестерли он находит себе место у двери, открывает справочник университетских предметов, которые он может выбрать на следующий год, но почему-то не может сосредоточиться, мечтает, чтобы эта мучительная поездка поскорее закончилась, и, хотя ему отчаянно хочется пить, не идет в вагон-ресторан. Он сердито захлопывает справочник, открывает книгу по сравнительному анализу архитектуры итальянского Возрождения и архитектуры эпохи Великих Моголов — он собирается писать реферат по этой теме, — но через пару минут вновь понимает, что не в состоянии прочитать ни строчки. В желудке у него бурчит от голода, и он начинает думать о том, что приготовит ему на ужин отец. Мать и Соня отправились в Индию на свадьбу дочери любимой маминой кузины, поэтому они с отцом будут праздновать День благодарения у друзей.

Гоголь поворачивает голову и бездумно смотрит и окно: все тот же ландшафт, бурлящая розовая и фиолетовая вода красильной фабрики, электростанция, покрытый ржавчиной круглый резервуар. Заброшенные заводские здания, словно молью продырявленные пыльными маленькими окошками, у половины которых не хватает стекол. Деревья машут голыми ветками, оставшиеся листья тонкие, как папиросная бумага, прозрачно-желтого цвета. Поезд тащится на редкость медленно, когда Гоголь смотрит на часы, то видит, что они уже значительно отстают от расписания. А потом, где-то после станции Провиденс, поезд и вовсе встает посреди заросшего травой поля. Они стоят больше часа, пока огромный багровый солнечный диск не исчезает за простертыми к небу ветвями деревьев. Свет в поезде гаснет, становится душно. Кондукторы озабоченно носятся по вагонам. «Наверное, обрыв кабеля», — замечает один из пассажиров. Напротив Гоголя пожилая женщина пытается читать, завернувшись в шубу, как в одеяло. Сзади него два студента обсуждают лирику Бена Джонсона. Двигатели не работают, и слышна классическая музыка, доносящаяся из плеера одного из пассажиров. Гоголь смотрит в окно на постепенно чернеющее сапфировое небо. На обочинах сложены штабеля шпал и запасных рельсов. Когда поезд трогается, по внутреннему радио сообщают о том, что произошел несчастный случай, но кто-то разносит слух, подхваченный у проводника: это был вовсе не несчастный случай, а самоубийство, под поезд бросился человек.

Это известие потрясает Гоголя больше, чем он сам мог бы предположить. Теперь ему стыдно за свое нетерпение, он гадает, кто это был — мужчина или женщина? Какая причина побудила этого человека броситься под колеса? Как это произошло? Может быть, он стоял на платформе, вытащил из рюкзака расписание поездов, посмотрел, когда именно подходит этот… И вот он уже идет по рельсам навстречу поезду, приближающийся свет фар ослепляет его… Конечно, из-за задержки Гоголь опаздывает на бостонскую электричку, ему приходится ждать еще минут сорок. Из телефона-автомата он звонит домой, чтобы предупредить отца, но никто не снимает трубку. Он звонит в кабинет отца в университете, но в трубке тоже раздаются длинные гудки. Наконец электричка подъезжает к их станции, и он видит отца, одиноко стоящего на темной платформе в кроссовках и вельветовых брюках, поднявшего воротник шерстяного пальто, кутающегося в связанный Ашимой шарф. Лицо у него бледное, осунувшееся.

— Извини, что опоздал, — говорит Гоголь. — Сколько ты ждешь здесь?

— Я приехал без четверти шесть, — отвечает отец.

Гоголь смотрит на часы — уже около восьми.

— Там произошел несчастный случай.

— Я знаю. Я звонил. А что случилось? Ты не пострадал?

Никхил отрицательно качает головой.

— Кто-то прыгнул под поезд. Где-то не доезжая Род-Айленда. Я пытался тебе позвонить, но телефон не отвечал. Мы стояли в поле целую вечность. Наверное, ждали полицию.

— Я беспокоился.

— Надеюсь, ты не торчал здесь на холоде все это время, — говорит Гоголь и по отцовскому молчанию понимает, что именно так он и поступил. Ему приходит в голову, что отец, наверное, скучает без мамы и Сони. Наверное, он чувствует себя одиноким. Но его отец — из тех людей, что никогда не говорят открыто о своих желаниях, настроениях или нуждах. И они молча идут к машине, забираются в холодный салон и отправляются домой.

Ночь такая ветреная, что машину буквально качает на ходу. Темно-коричневые листья размером с мужскую ладонь летят через дорогу мимо ветрового стекла. Обычно во время таких поездок отец расспрашивает его о занятиях, о том, хватает ли ему денег, о планах на будущее, но сегодня они молчат. Ашок сосредоточен на дороге, Гоголь крутит радио, пытаясь поймать музыкальную волну.

— Я хочу рассказать тебе кое о чем, — вдруг говорит отец, когда они сворачивают на Пембертон-роуд.

— О чем?

— О твоем имени.

— Об имени?

Ашок выключает радио.

— Да, об имени Гоголь.

В последнее время его так редко называют Гоголь, что он уже не бесится, когда слышит это имя. После трех лет существования в качестве Никхила он немного успокоился.

— Для этого была причина, — настаивает отец.

— Ну да, баба, я знаю. Гоголь — твой любимый писатель.

— Не только, — произносит отец, въезжая во двор. Он выключает двигатель и фары, расстегивает ремень, но не двигается с места. — Была еще одна причина.

Глядя прямо перед собой и сжимая руками руль, отец рассказывает сыну о той ночи двадцать девять лет назад и об аварии, которая случилась на пути в Джамшедпур. Он рассказывает о том, как старенькая книга спасла ему жизнь, и о годе физических мучений и полной неподвижности.

Ошеломленный Гоголь слушает его, не сводя глаз с отца. Расстояние между ними — лишь несколько дюймов, но ему кажется, что отец вдруг отдалился от него на целую милю. Как он мог столько лет хранить эту тайну, перенести неимоверные страдания — и молчать об этом! Гоголь представляет себе, как отец, совсем молодой еще человек, садится в поезд, открывает книгу и погружается в чтение, прихлебывая чай, предвкушая общение с дедушкой и бабушкой, а уже через пару часов истекает кровью в искореженном вагоне. Он вспоминает пейзаж Западной Бенгалии, знакомый ему по их поездкам в Индию, представляет себе искалеченное тело отца, застрявшее между обломками полок, среди сотен мертвых тел, и санитаров, несущих его вдоль темно-коричневых вздыбленных вагонов. Он пытается представить себе жизнь без отца, мир, где его не существует.

— А почему ты никогда не рассказывал мне об этом? — спрашивает Гоголь. Его голос срывается, звучит хрипло, грубо, но в глазах стоят слезы. — Почему рассказал только сейчас?

— Да все как-то казалось не ко времени, — растерянно произносит отец.

— Но выходит, ты мне лгал все эти годы. — Ашок молчит, и Гоголь добавляет: — Поэтому ты и хромаешь, верно?

— Это случилось так давно. Я не хотел тебя расстраивать.

— При чем тут расстраивать? Ты должен был мне рассказать.

— Может быть, ты и прав, — соглашается отец, мельком глянув в сторону Гоголя. Он вынимает ключи из зажигания. — Ладно, пойдем домой. Ты, наверное, умираешь от голода.

Но Гоголь не двигается. Он пытается переварить информацию, и он чувствует себя так погано, как будто это он виноват в случившемся.

— Мне так жаль, баба!

Отец слегка усмехается.

— О чем ты? Ты здесь ни при чем.

— А Соня знает?

Ашок отрицательно качает головой:

— Пока нет. Кроме твоей матери, в этой стране не знает никто. Теперь и ты знаешь. Я всегда хотел рассказать тебе об этом, Гоголь.

Звук этого имени, к которому он так привык за двадцать лет своей жизни, вдруг связывается в его сознании с давней трагедией, как будто он носил воспоминания о ней в своем теле.

— Значит, думая обо мне, ты думаешь обо всем этом? — спрашивает Гоголь отца. — Я напоминаю тебе ту ночь?

— Нет, — просто отвечает отец, хватаясь рукой за бок жестом, который до сегодняшнего дня всегда удивлял Гоголя. — Ты напоминаешь мне обо всем, что последовало за ней.