Часть вторая. Игры после смерти

Два тучных колбасника скучали в расслабленных позах на мягких сиденьях синего «БМВ». Клаус Бар – тертый полицейский калач далеко не первой свежести – неторопливо посасывал из банки пиво. Его коллега Рихард Вайс – на десять лет помоложе и на десять кило похудее – зевал, положив широкие мясистые ладони на рулевое колесо. Они весьма напоминали людей, которые все в этой жизни видели, которых ничем не удивишь и которым ничего не интересно. Самый пристальный взор не обнаружил бы в них следа энтузиазма, хотя бы слабого отблеска благородного горения на работе. Какой энтузиазм к концу нудной смены?

– Без четверти четыре, – произнес Рихард и в очередной раз сладко и заразительно зевнул.

Через четверть часа появится смена. Рихард знал это наверняка. Иного быть не может. Незыблемый немецкий порядок. Рабочее время – это святое. Начало и конец рабочего дня расписаны по минутам. Кто возьмет на себя наглость заставить работать полицейского сверх положенного? Конечно, в жизни сотрудника криминальной полиции случается всякое. Ловить преступников – это не печь булки в пекарне, как на протяжении тридцати лет делает отец Рихарда. Преступники порой безответственно преподносят неожиданные сюрпризы, чем наносят урон знаменитому немецкому порядку. И тогда начальник подразделения просит своих подчиненных поработать сверхурочно. Можно отказаться, но не принято. Тем более сверхурочные неплохо оплачиваются. А Рихарду, выплачивающему кредит за новую машину и имеющему такую любовницу, как Кристина, лишние деньги совсем не помешают. Так что, может быть, сверхурочные пришлись бы очень кстати. Но сегодня их не ожидается.

Ласковое солнце щедро дарило свое тепло пригородам Мюнхена, его лучи изумрудно плескались на ухоженных лужайках, ломались на красных черепицах аккуратных, как игрушечный конструктор, домиков, текли по мытому жидким мылом серому асфальту. У обочины притормозил длинный междугородный автобус, заслоняя сектор наблюдения.

– Гром и молния, – лениво произнес Клаус и отхлебнул из банки.

– Сейчас отъедет, – отмахнулся Рихард.

Автобус выпустил из своего чрева двух девчушек в обтрепанных шортах, ярких майках и с рюкзаками за спиной. Наверное, студентки. Путешествуют беззаботно по всей Европе и радуются жизни. Автобус с негромким интеллигентным фырканьем стал набирать скорость, открывая обзор.

Рихард еще раз с надеждой кинул взгляд на часы, будто рассчитывая, что прошло не две минуты, а все пятнадцать. Приехать домой, смыть с себя под душем грязь и усталую тупость бесполезного рабочего дня, встретиться с Кристиной в давно облюбованном ими небольшом ресторанчике, а потом… Эх, для того, что будет потом, Кристина специально создана – талант.

Рихард сладко потянулся. Побыстрее бы сняться отсюда. Надоело. Впрочем, грех жаловаться. Объект попался на редкость спокойный. Сидит тихо, как мышка, в снятом им на прошлой неделе доме…

Вдруг закралась шальная мысль – а может, нет его давно там. Может, как-то исчез.

Рихард взял сильный цейсовский бинокль. В окне дома мелькнул знакомый силуэт. Там дружище. Куда ему деться? Так обложили со всех сторон – не вздохнешь. Несколько групп наблюдения, да еще технические средства… Интересно, может ли он предположить, что вокруг него сжалось кольцо и судьба его уже фактически решена?

– Что наши боссы тянут? – еще раз зевнув, осведомился Рихард. – Сразу надо было арестовывать. Какие трудности?

– А нам что? – Клаус взболтнул банку и убедился, что там осталось не менее трети содержимого. – Не нам его арестовывать. Это для спецгруппы задание. Знаешь, сколько на этом парне трупов?

– И сколько?

– Семь!.. Кроме того, дело дипломатическое. Пока высокие особы договорятся, мы тут в землю врастем.

– Семь трупов, – покачал головой Рихард. – Ох уж эти славяне. Хуже негров и арабов. Грабят и убивают у нас, как у себя дома.

– Э, ты просто не знаешь, что они творят у себя дома.

– Спокойнее было при Берлинской стене. Все знали, где они, где мы. Не пересекались.

– Рихард, ты легкомыслен. Пусть лучше они у нас грабят и убивают друг друга – переживем. Хуже, если бы они продолжали нам грозить ядерной дубинкой или томами Маркса.

– Не скажи. Они у нас убивают не только друг друга, но и немцев. Кто считал, сколько они крадут у нас машин? У нас когда-нибудь крали столько машин? А кто грабит по пять автозаправок за ночь? Русские. У нас когда-нибудь грабили автозаправки?

– Редко.

– И это сегодня. Что будет завтра, когда у них кончатся продукты, которые мы им дарили, и орды голодных варваров ринутся сюда с автоматами Калашникова и каменными топорами?

– Ох, философ…

Пальцы Клауса смяли банку пива, изломанный металл впился в кожу, но боли не ощущалось. На его глазах одноэтажный немецкий игрушечный домик корежился, из него с оглушительным грохотом выплеснулось рыжее пламя…

Одну стену дома снесло. Вылетели ворота гаража. Киллер, похоже, не знал, что такое дефицит взрывчатых веществ, и начинил ими «Рено» выпуска девяносто шестого года щедро, от всей души. От человека в салоне не осталось почти ничего, если не принимать во внимание обугленные, обгорелые лоскуты. Правда, при тщательном осмотре специалисты полицейской бригады нашли то, что им было нужно, – оплавленное деформированное золотое кольцо с крупным бриллиантом и тремя изумрудиками и раздробленную челюсть. При изучении материалов и медицинской карты было точно установлено, что останки трупа перед взрывом были не кем иным, как разыскиваемым за семь убийств русскими и немецкими правоохранительными органами гражданином России Сергеем Кельмом.

Стрелки отмеряют круг за кругом, минуты складываются в часы, часы в дни, месяцы. И, кажется, не будет ожиданию ни конца ни края. Сперва ты торопишь время, грешишь, призывая его течь быстрее, готов заключить договор с чертом и подарить ему эти, как кажется, никчемные, ненужные месяцы и годы. Потом становится все равно. Осознаешь, что путь по пустыне длинен, и, если хочешь выжить, нужно пройти его до конца, как бы тяжело и тоскливо ни было. Привыкаешь. Время проходит мимо тебя, равнодушного, растворившегося в повседневных мелочах и заботах, в стремлении устроиться хоть немного лучше даже в Чистилище. Но близится час. И снова пробуждаются былые чувства и устремления. Снова считаешь проходящие дни. Опять торопишь резиновые, тянущиеся минуты… Кажется, что в долгожданный миг серый мир незамедлительно изменится, заискрится всеми цветами радуги. Но все происходит вовсе не торжественно, а скучно, по-канцелярски обыденно. Иначе просто не может быть. Оформление бумаг, вручение справки. Пакетик с деньгами – впритык на проезд до места жительства. Официальные, сухие слова-напутствия. Лязг автоматических засовов. Сзади захлопывается массивная металлическая дверь. Она не простая, а заколдованная, полная темной мистической силы, непреодолимая. Она разделяет два мира. Но вот граница пересечена. За оградой с колючкой оставлен кусок жизни. Позади осталась тюрьма…

Голова у Лизы закружилась. Раньше она считала, что слова «пьянящий воздух свободы» – это просто красивое поэтическое сравнение. Но голова действительно шла кругом, как после доброго бокала шампанского. Лиза прислонилась к металлической двери. Потом встряхнула головой, расправила плечи. Теперь ей самой решать – что делать, как жить дальше. Осознание этого факта навалилось мгновенной тяжестью. Стало как-то зябко. Она привыкла в последнее время, что решают всё за нее.

Полтора года она провела в знаменитых санкт-петербургских Крестах, при этом почти год числилась за судом, который то срывался, то откладывался. Потом приговор – с учетом молодости, былой непорочности и наивности, а также женской красоты и обаяния дали ей два года – гораздо меньше, чем подельникам. Оставили в отряде обслуживания следственного изолятора. Повезло. Такой расклад очень блатной, без хорошей подмазки почти невозможный. Но ей все досталось бесплатно – наверное, опять-таки за наивные красивые глаза. Потом подоспело условно-досрочное освобождение. Вела Лиза себя спокойно, да и администрации выгодное место незнамо кем занимать не хотелось – скостили девочке полгода и выпустили на волю вольную. Могло бы быть все гораздо хуже. Пусть полтора года слизнула языком нарсудовская корова, но главное, Лиза на свободе. Красива. Полна сил. Жива…

Лиза улыбнулась солнцу и неторопливо пошла к автобусной остановке. Она обдумывала, куда ей теперь податься. Было несколько возможностей. Монетку, что ли, кинуть? Решка – отправиться к Нине Георгиевне. Орел – к Лелику. На ребро встанет – в Иваново к мальчику Диме. В воздухе зависнет – к маме домой…

Подбрасывать монету не пришлось. Сзади послышался приглушенный шум двигателя, на слух было понятно, что по дороге движется нечто дорогое, престижное, импортное. Краем глаза Лиза заметила, что рядом с ней тормозит длинная черная машина.

– Принцесса, не подвезти? – послышался бархатный, хорошо поставленный голос – такой бывает у ксендзов и чтецов Тютчева по радио.

– Не подвезти, – не глядя, бросила Лиза. Ее еще в далеком детстве приучили не садиться в машины к незнакомым людям.

– Лизочка, привет от Седого.

Она будто на стену наткнулась. Хлопнула дверца. Из черной машины, блестящей, степенно-роскошной, как рояль в консерватории или дорогой, с кондиционером, гроб, вышел одетый в строгий, под стать своему транспортному средству, костюм мужчина. Он являлся обладателем выразительного, некрасивого, но запоминающегося лица. Чем-то похож на Николсона в «Ведьмах из Иствика». Лиза нахмурила лоб. Кто это? Знакомое лицо… Вспомнила! Видела его у Седого. Кажется, зовут Константин Васильевич. Седой назвал его еще как-то странно – Яго.

– Здравствуйте, – без всякой радости произнесла она.

– Заждались тебя. Кабриолет подан, мадам, – он артистично распахнул дверцу лимузина.

Заждались? Лиза не понимала, зачем она понадобилась этому лощеному типу. Ей стало тревожно.

– Спасибо, я сама доберусь.

– Седой завещал о тебе позаботиться.

– Не надо, – твердо произнесла Лиза.

– Свобода дурно действует? – Он шагнул к ней и мягко взял за локоть. – Не обостряй, Лиза, если не хочешь сегодня вечерком познакомиться с Центнером – моим плейбоем, – он кивнул на своего шофера. – Девочки им недовольны. Садист.

Лиза кинула взгляд на водителя – похоже, это и был обещанный Центнер. По весу он тянул никак не меньше. Тупая боксерская физиономия, сломанный нос, прижатые, расплющенные уши, низкий лоб – вряд ли в его черепе водилось много мыслей. Судя по выражению лица, эти коротенькие мысли были далеко не доброжелательными. Он взглянул на Лизу и осклабился.

Сначала Лиза решила возмутиться. Что они ей сделают на улице средь бела дня, да еще около следственного изолятора? Ничего… Но она за последние годы слишком много видела и слишком много знала, чтобы отмахиваться от подобных предложений. Она поняла, что Яго не шутит.

– Не бойся, не обидим, каторжанка, – усмехнулся Яго и подтолкнул ее к машине.

Съежившись на мягких кожаных сиденьях, кусая губы, Лиза думала, в какую историю только что попала и куда ее несет шикарная машина…

Юрий Савинков по кличке Меньшевик мрачно смотрел вслед уплывающему «Линкольну». Он перебирал в памяти все новые и новые слова, которыми бы отходил Яго, прежде чем сварить его в кипящем маслице. Этот заштатный артист опять черным котом перебегал дорогу.

– Падла, – всю бурю чувств Меньшевик втиснул в это короткое емкое слово. Он повернул ключ зажигания и резко, на второй скорости, сорвал свои «Жигули» с места.

И на фронте, после ковровых бомбежек, порыва атак и свиста пуль бывают затишья. В нашей работе то же самое. То нескончаемая череда рейдов, засад, допросов, бешеная круговерть, которой, кажется, не будет конца и края. А потом – передышка. Тогда сидишь в кабинете, играешь в шахматы с коллегами или в морской бой с компьютером. А то и просто исчезаешь под благовидным предлогом, чтобы предаться праздному безделью. Мне исчезать с работы некуда – любовница покинула, даже не поцеловав на прощание, дочка в Англии. Поэтому, завершив работу по делу об убийстве писателя-коллекционера Порфирьева и написав несколько справок и отчетов (достали этими бумагами!), я тьму времени провел за компьютером, совершенствуясь в игре «Сапер». Одна из самых прилипчивых компьютерных игр, затягивает, как наркотик. Заканчивая очередную партию, каждый раз убеждаешь себя, что сыграешь еще одну, последнюю. Но последняя превращается в предпоследнюю – и так до полного офонарения и головной боли.

Проведя подобным образом пару дней, я понял, что превращаюсь в компьютерного идиота и пора заняться каким-нибудь общественно полезным трудом. Тут я вспомнил о последнем свидании с Малышом на Пушкинской площади. Прикинув варианты, я углядел здесь простор для оперативного творчества и отправился к Семенычу.

– Зачем он нам сдался? – осведомился шеф.

– Мне кажется, Долин прилип к какой-то шайке. Сфера интересов его нам близка. От «матрешечника» до «клюквенника» – один шаг.

– Сомнительно… Как ты с ним работать будешь?

– Почаевничаем. Побалакаем по-свойски. Язык у него не сильно на замке. Разговорю.

– Попробуй, коли такая охота, – кивнул шеф. – Давай прикинем, как тебе с ним лучше встретиться…

Имеется множество способов организовать нужную встречу. Самый простой – столкнуться случайно на улице. «Привет, братец Кролик. Вот ведь какие совпадения бывают». Можно дать человеку повод самому искать встречи с тобой – оно предпочтительнее, но сложновато в исполнении и требует значительных трудозатрат. Не мудрствуя лукаво, я просто снял трубку и набрал номер, который мне дал Малыш при последней встрече. Был вариант, что он преподнес мне липовый телефон, чтобы отделаться… Ан нет. Трубку на том конце провода подняли. И я услышал озабоченный голос Малыша:

– Вас слушают.

– Привет, дружище, – пьяно растягивая слова, произнес я. – Это Алексей. Живет такой парень. Помнишь?

– Помню.

– Малыш, братишка, клянусь, жизнь не только сложная штука, но и подлая… Ты не занят сейчас?

– Вроде нет.

– Тогда послушай пьяные откровения старого, потрепанного судьбой дядьки. Все беды в жизни от женщин. Бесовы дочери, сколько они пьют нашей кровушки. Правда, Малыш?

– Не без этого, – по оттенку заинтересованности в голосе я понял, что Малышу эта тема близка.

– Я этой кукле машину купил. Квартиру снимал. Одел, как манекен в витрине итальянского магазина. А она… Ладно, хоть кого приличного нашла бы. А то доходяга – метр с кепкой, серый, как валенок сибирский. Медно-никелевый миллионщник. Может, мне их грохнуть обоих?

– Не стоит.

– Но я тоже виноват. Так прикипеть душой к какой-то кукле… Малыш, столько людей вокруг, а словом перемолвиться не с кем. Знаешь – всем, гадам, от меня что-то нужно. Или облапошить хотят, или выпросить чего, или нож точат. Тебе вот ничего не нужно, так?

– Ничего.

– Во, не ошибся я в тебе… Слышь, братишка, заезжай. Посидим-поговорим.

– Да как-то…

– А вот отказ не принимается. Смирно, Малыш. Выйти из строя. Жду тебя через полчаса.

– Хорошо, куда ехать?

– Я тут теплую каморку подснял для деловых встреч. Гостиница «Молодежная» – такой кавказский заповедник. От метро «Тимирязевская» две остановки. Двенадцатый этаж. Записывай номер…

Малыш приехал через час. Ему, кажется, не слишком хотелось тащиться сюда, но как не пойти навстречу человеку, который к тебе со всей душой. Да еще человек-загадка, неизвестно, сколько на нем загубленных душ, что от него ждать и как он может пригодиться в будущем.

В полулюксовском номере царил искусно наведенный мной беспорядок. Скомканная постель была небрежно прикрыта покрывалом, на полу валялись пустые бутылки из-под вина и джина, на столе стояла пара початых бутылок и лежала закуска. Мой вид соответствовал порядку в помещении. Рубашка несвежая. На щеках щетина. Рот на всякий случай прополоскал спиртным. Человек в тоскливом запое на почве неудач в личной жизни – с кем не бывает? Люди в таком состоянии нуждаются в утешении, в разговоре по душам. И, если они по-пьяни не дурные и не назойливые, то располагают к откровенности.

– Садись, друган мой, – похлопал я Малыша по плечу. – Скрасим тоску-печаль.

Я разлил по пластмассовым стаканам коньяк.

– Я как-то… – попытался вяло воспротивиться Малыш, но его попытки уклонения от застольных обязанностей были мною безжалостно пресечены.

– Пей, кому говорю.

Постепенно Малыш начал доходить до нужной кондиции. Я ему долго плакался на жизнь и возмущался коварством женского пола. Частично я вдохновенно врал соответственно подготовленной легенде. Частично – что касается эмоций – был вполне искренен. Как-никак, я обладал достаточным опытом бросаемого женой и любовницами мужчины.

– Устал я, Малыш, – продолжал загибать я. – Жизнь дала трещину – денег полмешка осталось, а жить на них до вечера.

– В поряде, – оценил перл Малыш.

– Иногда думаю – бросить все, к чертовой матери, податься в деревню, купить домик.

– Корову завести, – усмехнулся Малыш.

– А что, и корову. Мои предки крестьянствовали. Тяга к земле-матушке у меня в крови. Нормальная, степенная, здоровая жизнь. Вот только дела не пошлешь к прабабушке. Когда так закручен, нити, которые тебя опутали, без крови не порвать… Эх, Малыш, это страшный город. Тут правит бал сатана. И орды его прихлебателей – чертей и бесов, – я врезал по столику кулаком так, что бутылки подпрыгнули, и Малыш успел поймать одну из них, которая как раз устремилась на пол. – Тебя-то что в Москву принесло?

– Бабки.

– Ясно. Фата-моргана. Смертельный мираж. Хорошие хоть бабки?

– Для начала обещали пятьсот-шестьсот американских рублей в месяц.

– Прилично. На прокорм моего попугая.

– И премии, – оскорбился Малыш моим пренебрежительным тоном.

– Премии? Хоть не за скальпы врагов?

– Нет.

Я налил еще коньяку. В голове начинал звучать тихий электрический гул, но дозревать я еще мог долго. Вообще выпить я могу много. Но сейчас не то место. И не то время. Так что я старался по большей части проносить кубок мимо уст.

– За успех, – поднял я стаканчик.

Малыш опрокинул содержимое и закусил шоколадной конфетой.

– Все-таки ты отважный парень, – похвалил я Малыша, и тот недоверчиво посмотрел на меня. – С ходу наняться в бригаду. Таких, как ты, молодых и зеленых, первыми под стволы конкурентов или под суд подставляют. Дали пару сотен баксов – доволен. Пристрелили при разборе – никто не в претензии.

– Да брось ты, – отмахнулся Малыш, видно было, что мои слова его покоробили. Небось сам не одну ночь терзался подобными мыслями.

– С кем хоть связался, поведай. Я тебе скажу – порядочный народ или тухлятина.

– Приятель мой Кузя сосватал. Он в нашем городе жил. Потом сюда подался. Сказал, такие ребята, как я, нужны.

– В боссах кто?

– Коробок – Женька Панич.

– Что-то не припомню такого главшпана… Хотя где-то слышал. Но птица невысокого полета.

– Над ним еще люди есть.

– Кто?

– За один такой вопрос уши отрежут.

– Тебе их и так отрежут… На что тебя подрядили – магазин продовольственный подломить? Или на стреме стоять?

– Неважно, – насупился Малыш.

– А, тайны общества вольных каменщиков. Понятно. Я не обижаюсь, хоть мы с тобой кой-какое дело, трупом закончившееся, и сработали.

– Мое дело маленькое – привезти-отвезти.

– За пятьсот-то долларов. Эх… Наркота или стволы?

Я мысленно одернул себя. Мой интерес становился слишком явным. А при таких беседах правило – не стоит насиловать собеседника, а надо стараться ненавязчиво перевести разговор в нужное тебе русло. Все должно получиться само собой… Но Малыш пока не насторожился.

– Какая наркота! Игрушки дорогие.

– Пятьсот баксов – это не дело. Позвони мне послезавтра, подумаем, может, что получше отыщется. Я людей не подставляю, со мной работать можно.

– Послезавтра не могу. Уезжаю.

– Далеко?

– По делам, – отрезал Малыш, наконец решив, что и так наговорил спьяну более чем достаточно.

Мы выпили еще немного. Потом еще немного. Малыш, покачиваясь, побрел в туалет. Я разлил по стаканам очередную порцию и подсыпал собутыльнику немножко порошка. Отличное народное средство. Мое ноу-хау. Когда Малыш появился из туалета, я кивнул на стаканчики.

– По маленькой.

– Мне еще ехать.

– Здесь останешься. Или тачку возьмем. Пей. Обижусь.

Коронная фраза из «Осеннего марафона» обладает магическим действием. После слова «обижусь» не выпить – просто не уважать хозяина. Малыш выпил… И на полчаса устроился в туалете в обнимку с унитазом. В это время, ничего не опасаясь, я спокойно проверял содержимое его куртки и сумки.

Из записной книжки я переписал все московские номера. Перерыл портмоне – там в отдельном кармашке лежала сложенная яркая книжечка – билет «Аэрофлота» на сто первый рейс…

Счастье Меньшевика длилось недолго. Он уже было решил, что все кончилось, по всем счетам уплачено и концы в этой затянувшейся истории обрублены. Но не тут-то было. Ничего в мире не исчезает. Все возвращается, как бы люди этому ни противились.

Встретились они вечером на дальней даче. Одноэтажная покосившаяся развалюха с большим, неухоженным, заросшим крапивой и кустарниками участком вросла в землю в глухом углу Московской области. Удобное место для разговора с несговорчивыми клиентами. В обширном, слишком серьезном для такого домика подвале не один несчастный думал о своей горькой судьбинушке, будучи прикованным к скобе наручником или подвешенным, как Буратино, вверх ногами вместо люстры.

Разговор с самого начала обещал быть тяжелым, хотя и выглядел со стороны вполне мирным, даже каким-то домашним. Место встречи назначили здесь, договорившись никого не приводить с собой. Недоверие и настороженность давили, будто спертый воздух. Когда-то все было не так. Но сколько воды утекло…

Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что эти двое собрались обсудить светские сплетни. Так оно поначалу и шло. Светская жизнь – понятие ныне широкое. Кто что продал и купил. Кто уехал за бугор, а кто вернулся. У какой звезды эстрады новый хахаль. Кто надрался на десять тысяч долларов в «Апэндауне». Кого уже грохнули, а кого только обещали грохнуть. Что поделывают общие знакомые.

Ничего не значащая болтовня начинала надоедать Меньшевику. Он знал, что у его собеседника такая манера – топить тебя в словах, забалтывать, притуплять остроту восприятия, бдительность, а потом вонзать острый стилет слова в самую болезненную точку. Впрочем, у этого человека были и другие привычки. Гораздо более худшие.

– А как живет Лиза – подстилка Седого? – спросил он.

– Сидит, наверное, – пожал плечами Меньшевик.

– Юра, займись серьезно здоровьем. У тебя склероз. Ты же ездил ее встречать в Питер.

– Ее встретил Яго. И нам нечего лезть в это дело. Он ее не выпустит из когтей.

– Правда? Яго так закрутел?

– Достаточно крут. Держит рынок и два автомагазина. И полк отмороженных ублюдков.

– Яго у меня зад полижет… У тебя, Юра, не только память, но и нервы пошаливают. Пугливый стал.

– Не дави на меня. Не стоит.

– Юрик, а может, ты здоров как бык, нервы и память у тебя отличные, а просто решил поиграть в одиночку? Думаешь, игра эта в две, а не в четыре руки?

– Я ничего не думаю, – Меньшевик заерзал на стуле.

– У меня хобби новое – бухгалтерия. Время выдалось свободное, и я занялся подсчетами. И интересная картина нарисовалась. Оказывается, ты мне должен пол-«лимона».

– Сколько?

– Ну, триста тысяч.

– Это еще как посмотреть.

– Как ни смотри.

– Давай-ка решим этот вопрос окончательно, – Меньшевик встал и прошелся по комнате. Жалобно скрипели доски пола. Сквозняк шевелил грязную, некогда белую занавеску. – Ты живешь вчерашним днем. И твой тон ернический тоже оттуда. Это уже не пройдет. Будем договариваться.

– Да?

– Да.

– Что же, будем договариваться. Для начала на эти триста тысяч долларов. Плевые деньги, не понимаю, вокруг чего сыр-бор.

– Плевые деньги? Ты на дочке Рокфеллера женился? Тогда вообще о чем разговор?

– Разговор, Юрик, о деньгах. Я никому не отдал за так ни копья. За всю жизнь. А привычки менять поздно. Даже ради старых друзей.

– Значит, не получилось разговора.

– Какой тут разговор. Ты просто отдашь деньги. И ты сам это прекрасно знаешь. К чему юродствовать, Юрик?

– Та-ак, – Меньшевик прошелся по комнате. Собеседник уверен в себе. В своих силах. И для этого есть основания. Но кое-чего он не учел…

«Браунинг» приятно грел руку, лежащую в кармане брюк. Крошечная изящная игрушка. Дамский пистолет. Не то что в дамской сумочке можно спрятать, но и в перчатке. Но дырки делает с такой же надежностью, что и пистолет Макарова. Для ближнего боя вполне годится. Лет пятнадцать назад у Меньшевика была точно такая зажигалка, она считалась верхом пижонства и предметом зависти. Тогда нажатием пальца на курок можно было зажечь сигарету. Сегодня – погасить жизнь.

Главное – не смотреть в глаза. Отвлечься от сантиментов и воспоминаний. Все решено еще вчера. Можно было вообще не затевать этого разговора. Ясно было, чем он кончится. Но Меньшевик все же надеялся на другой исход. Теперь решено раз и навсегда, на веки веков. Аминь. Оставалось лишь одно движение пальца.

Меньшевик выбросил руку с «браунингом» вперед. Выстрел в тесном помещении хлестко ударил по барабанным перепонкам…

«Шереметьево-2» – как много в этих звуках для сердца опера слилось. Каждый угол, каждый закуток мне тут знаком. Я здесь постоянный гость. Оно и неудивительно, если учесть, что ежегодно здесь изымается от пяти до десяти тысяч предметов, представляющих историческую и культурную ценность. «Шереметьево-2» – знаменитый край воров и контрабандистов.

Женский приятный голос льется со всех сторон из динамиков и сообщает, что заканчивается посадка на очередной рейс. Напрягся пузатый «Ил-86», готовясь унести в заморские страны несколько сот пассажиров. Приземляется «Боинг-747» – неторопливо, с достоинством, как входящий в бухту фешенебельный пароход. Кажется, что «Боинг» движется с черепашьей скоростью, и непонятно, как он вообще удерживается в воздухе. Обман зрения. Скорость скрадывают огромные размеры крылатой машины.

Аэропорт строился в расцвет застоя так, чтобы все было как у людей. Чтоб капиталисты завидовали. Он выгодно отличается от конюшен типа «Домодедово» и «Внуково». Даже сегодня он еще выглядит вполне сносно. Во всяком случае, двери на фотоэлементах пока услужливо распахиваются при приближении к ним.

Утро. Японцы везут чемоданы на колесиках, по размерам больше, чем они сами. Глазеют по сторонам степенные датчане и прочие шведы (кто их разберет!) – они похожи на тупых породистых догов. В сопровождении аккуратных фирмачей с достоинством шествует священник в длинной сутане и с огромным крестом на груди – в здании аэропорта открывается новый офис, а его освящение сегодня такая же неотъемлемая часть программы, как раньше перерезание ленточки и пионерский салют. К отлету готовятся двое новорусаков – важных и вальяжных. Вокруг них суетятся аккуратные мальчики референтского склада, лениво-крутые охранники в кожаных курточках и три девицы, кажется сошедшие с одного конвейера.

– Во, рыла чиновничьи, – кивнул в их сторону Железняков, и я увидел, как напрягся, поймав этот жест, один из охранников, будто услышавшая ночной шорох сторожевая псина. – Очередной заводик или пароходство прогуливать летят.

– Не думай заочно плохо о людях, – возразил я. – Может, это порядочные наркомафиози.

Мы прошли в помещение милиции, расположенное внизу. Ломаные коридоры, белые стены, пусть и порядком потертые, но еще сохранившие следы былого процветания. В кабинете нас ждал замначальника Шереметьевского УВД по криминальной милиции.

– Точно, минута в минуту, – отметил он.

– Стараемся, – сказал я.

Всей компанией мы отправились по следующему адресу – поднялись на лифте на этаж, где расположилась таможня. Сейчас она напоминала орнитологическую секцию Московского зоопарка. Несколько таможенников в форме с зелеными погонами толпились вокруг клеток. Одни пытались дразнить нахохлившихся, со злыми глазами, но довольно вялых птиц. Другие обсуждали, чем кормить божьих тварей, дабы они не сдохли.

– Ночью тормознули, – сказал заместитель начальника УВД. – Транзитный рейс из Казахстана в Дамаск. Сирийцы понакупили у детей казахских степей птичек по сто долларов, а в Эмиратах иные из них стоят под сто тысяч долларов. Двадцать чемоданов с сорока соколами.

– Контрабанда? – спросил Железняков.

– Еще бы. В Красной книге эти соколы на видном месте. Чистая уголовная статья… На нашей таможне на них кто-то руки погрел. Таможенный контроль беспрепятственно прошли. Наш милицейский спецконтроль тормознул.

Серьезные грузы – нефть, металлы, артиллерийское вооружение – тащат из державы в основном по железной дороге или морским путем. Через «Шереметьево-2» переправляются предметы компактные, легко скрываемые. Чемоданчики с деньгами, посылки с наркотиками и антиквариат. Или соколы. Иметь «окно» здесь – то есть связи среди продавшихся таможенников – значит, держать удачу за хвост.

Следующий этап переговоров – с руководством оперативного отдела таможни. Таможенникам наша комбинация была не по душе. Но все уже обсуждено на высочайшем уровне.

Нам дали людей, и мы окончательно обговорили план действий.

– Через полчаса начало регистрации, – сказал заместитель начальника УВД. – Надо выдвигаться…

«Шереметьево-2» издавна притягивало разномастную шушеру всех преступных профессий со всех концов страны. Когда-то это было одним из немногих мест, где шуршала валюта, кантовались ящики с импортной, тогда еще безумно дорогой аудио– и видеоаппаратурой. Впрочем, в былые времена держать валютчиков, мошенников и воров в пристойных рамках было не так трудно. Когда железный занавес начал стремительно ржаветь, стали покрываться ржавчиной и главные воздушные ворота СССР. Всегда тут был бардак, но в конце восьмидесятых началось нечто неописуемое – настоящее светопреставление. Блатная братва, валютчики, мафиози распушили хвосты и заявили, что это теперь место их промысла – и неча тут больше никому делать.

В девяностом, когда бардак достиг уже не авиационных, а космических высот, сюда бросили подразделения уголовного розыска из городского и областного ГУВД. Бог ты мой, что мы тут застали! Азербайджанцы беззастенчиво собирали дань у наших сограждан, привозящих из-за рубежа вещи, или предлагали им за бешеные деньги продать видеоаппаратуру, обсчитывая при расчетах раз так в десять-двадцать. Валютчики работали без всякого стеснения. Шоферская мафия держала (и держит по сей день) весь частный извоз. Рэкет уютно устроился на пространствах вокруг аэропорта и в кооперативах внутри его. В барах днем и ночью гудела долгопрудненская и лобненская братва, а также отлетающая за рубеж или прилетающая оттуда буйная матросня. Шатались по зданию аэропорта толпы вьетнамцев. Самолет на Ханой был настоящим бедствием – косоглазые грузили его как товарный состав, а когда им этого не давали делать, начинали раздавать направо и налево взятки. В условиях тогдашнего жесточайшего дефицита они вывозили из страны последние запасы лекарств, товаров народного потребления, да еще подрабатывали в аэропорту кражами вещей и достали всех настолько, что даже был издан указ – с косым разрезом глаз без билета в аэропорт не пускать. Но любой приказ нетрудно обойти с помощью универсальной отмычки – хрустящей купюры.

У иностранцев аэропорт постепенно начал пользоваться славой Бермудского треугольника. Только в Бермудском треугольнике пропадают самолеты и люди, а в «Шереметьево-2» – вещи из самолетов. Приземлялся транзитный рейс, пассажиры выходили отдохнуть, и тут на самолет наваливалась орда с сумками. Вот уборщица собирает банки с газированной водой и пивом, предназначенные для пассажиров. Вот грузчик шарит рукой в чемодане, извлекая рубашки, магнитофоны, кодаковские фотоаппараты. Вот спешат погранцы – скоро дембель, а столько еще надо наворовать. Список награбленного в аэропорту даже у подготовленного человека мог бы вызвать шок. Однажды испарилась коробка с бриллиантами. Другой раз работяги из аэропортовской обслуги увидели только что прибывшие из Штатов и явно плохо лежащие мешки с ненашенскими надписями и, недолго думая, взвалили их на плечи и понесли. К их удовольствию, в них оказалось восемьсот тысяч долларов.

Когда мы попытались доказать работникам аэропорта, что воровать неприлично, это было воспринято как посягательство на права человека. Наша группа взяла на краже грузчика. Тот кинулся биться врукопашную с ОМОНом, был, как тля, обработан газом и доставлен в отдел. Возмущенный трудовой люд потребовал освобождения узника, грозя забастовкой. Местный пролетариат слов на ветер не бросает. На час тут же задержали отправку рейса. Потом долго расклеивали листовки с пламенными призывами: «Милиция – вон из нашего дома».

Сейчас стало потише. Вместо отдела создали управление внутренних дел со своим ОМОНом. Вьетнамцев поубавилось. Да и само место уже не манило, как прежде. Доллары теперь меняются на любом углу. Аппаратуру с Запада никто не везет – здесь дешевле. Кидалы подались в другие места. Рэкетиры утрясли сферы влияния и слегка оцивилизовались. Из водителей уже никто не пытается калымить здесь без разрешения местной братвы. Приструнили и грузчиков. Ужесточили режим. Но контрабанды становится все больше. Особенно произведений искусства и наркотиков.

– Начинается регистрация на рейс номер сто один, – сообщил женский голос из громкоговорителей.

– Наш, – сказал Железняков.

– Он тебя в лицо не знает. Пойди, посмотри его в зале, – предложил я.

Железняков вернулся через несколько минут и сообщил:

– Там. Как штык. Чемодан у него огромный на колесах.

– Провожающих не заметил?

– Нет. Но если груз ценный, вряд ли без них обойдется.

– Будем ждать.

Пассажиры с чемоданами и тюками сейчас выстроятся в очередь перед первой линией российской обороны – таможенниками. Поклажа поползет по резиновому транспортеру в чрево просвечивающей аппаратуры, и на экранах бледно проступят контуры упакованных вещей. «Контрабанда, наркотики, предметы, не указанные в декларации, имеются?» – «Как вы могли подумать такое?» – «Проходите». Через таможню мы Малыша пропустим. Вторая линия – пограничный контроль. За стеклянными перегородками в будках сидят миловидные девушки в звании прапорщиков и внимательно всматриваются в лица пассажиров, сверяя их с фотографиями. Паспортные данные Малыша нас не интересуют – они нам прекрасно известны. Виза нас тоже не интересует – с ней все в порядке. У пограничников к нему вряд ли будут претензии. Третья линия – спецконтроль милиции, обеспечение безопасности полета. Та же просвечивающая аппаратура, тот же досмотр вещей. Цель моих коллег по серой форме – бомбы, оружие, подручные средства террористов. Нередко они находят то, что пропустили таможенники. Здесь мы Малыша и тормознем. Зона спецконтроля из общего зала не просматривается. Провожающие не встревожатся.

Сто первый рейс на Польшу после ханойского рейса – самая большая головная боль для всего аэропорта. Правда, толпы челноков в последнее время сильно поредели, челночить стало не так выгодно. Турция и Арабские Эмираты еще манят наших купчишек. А было время, когда каждый польский рейс переживался как стихийное бедствие. Как-то правительство подняло таможенные тарифы, тогда возвращавшиеся из Варшавы разъяренные челноки просто-напросто прорвали заслоны, не уплатив ни копейки. Прорыв госграницы прошел буднично, резонанса не вызвал. Представить такое лет десять назад можно было бы, только объевшись галлюциногенов…

Малыш прошел таможенный и пограничный контроль и теперь сидел, вцепившись в чемодан, на черной лавочке в свободной зоне. Эдакий тамбур между двумя мирами. Тут ты вроде уже и не в России, но еще и не за бугром. Здесь работают беспошлинные магазины, вконец заворованные неграми и вьетнамцами.

Малыш старался выглядеть спокойным, но чувствовалось, что он на взводе. Восемьдесят процентов дела было сделано – российская таможня пройдена. Поляки шмонают без всякого энтузиазма, а в большинстве случаев вообще не осматривают вещи прибывающих.

Пассажиры потянулись в зону спецконтроля. Первый прошел. Второй. Третий. Все, начинаем…

– Пройдемте, – говорит сотрудник милиции стильно одетому седому мужчине в очках.

– А что такое? – испуганно и вместе с тем вызывающе вопрошает он.

– Выборочная проверка. Служба, ничего не поделаешь…

Мы подстраховывались на случай, если Малыша провожают до Варшавы.

Следующий – молодой человек в джинсовом костюме.

– Пройдемте. Выборочная проверка…

Дальше худенькая, но с толстым, увесистым задом женщина лет двадцати пяти на вид, в плаще.

– Пройдемте. Плановая проверка.

И вот Малыш…

Сюрпризы начались сразу. И там, где не ждали. Задница у изящной польки оказалась вовсе не такой большой. Просто она набрала вес благодаря обернутым вокруг нее семи (!) иконам. Уже хлеб. Не зря день прошел.

С Малышом получалось не так гладко. Его чемодан был забит никому не нужным тряпьем, одеждой, всякой всячиной. Потрошили его два аса-таможенника, из тех, у кого глаз похлеще рентгеновского аппарата. Они с уверенностью заключили, что в чемодане ничего нет. Тогда где? По части изобретения тайников и способов обмана таможенников человечество продвинулось довольно далеко. Двойное и тройное дно, скрытые карманы в одежде, вшитые в тело предметы, проглоченные пакеты с наркотиками – до чего только не додумываются контрабандисты. Где-то у Малыша должен быть тайник.

Есть! Несколько бриллиантов лежали в тайнике в каблуке. Способ старый и довольно эффективный. Кому надо вскрывать чужие ботинки, когда нет точной информации, что их хозяин контрабандист? Другое дело, когда такая информация есть. В этом случае тайник сразу перестает быть надежным.

Теперь мой выход.

Малыш сидел на стуле – бледный и пришибленный.

Таможенники и милиционер накручивали его, зачитывая выдержки из книжки, именуемой Уголовный кодекс.

– Привет, Малыш, – произнес я.

– Ты?! – Он ошалело посмотрел на меня, прикидывая, стоит ли верить своим глазам.

– Ага. Почувствовал, что тебе худо, и решил помочь.

Малыш до белизны сжал переплетенные пальцы.

– Смотри, что у меня есть, – я продемонстрировал Малышу удостоверение. – Старший оперуполномоченный по особо важным делам уголовного розыска.

– Сука ты, – обреченно произнес Малыш.

– Нет времени на ругань. Самолет ждать не будет. У тебя два выхода. Или ты птицей летишь в Польшу. Или едешь на Колыму. Куда тебе больше хочется?

– В Польшу.

– Тогда придется поработать на меня.

Малыш ничего не ответил…

Самолет улетел вовремя. Он уносил в Варшаву Малыша. Там его ждали получатели. И уголовная полиция, пообещавшая нам проконтролировать ситуацию…

– Принцесса, пойми раз и навсегда – мы теперь в одной труппе и играем одну пьесу.

– Я ничего не хочу! Оставьте меня в покое!

– Покой? Ты серьезно? – Яго посмотрел на нее как на ребенка, сказавшего забавную нелепость.

Жесты у него были картинные, выверенные. Держался он со снисходительной уверенностью и был не лишен нестандартной, какой-то даже демонической привлекательности. Лиза никак не могла вспомнить, где же она видела его до того момента, как он пришел к Седому.

Яго привез ее на квартиру, расположенную на окраине Санкт-Петербурга. Два сторожа: Центнер – тот самый плотоядный громила с расплющенным носом и ушами, Лом – высокий жилистый парень лет двадцати пяти с цинично-наглым, сутенерским лицом.

– Иметь что-то, интересующее сильных людей, и надеяться на покой? Это разумно? – Яго не говорил, а вещал в лучших драматических традициях. – Тебе остается только дружить с нами, принцесса. Не обидим.

Лиза зло прищурилась и мысленно пожелала Яго подохнуть, лучше в муках. Потом она немного расслабилась. А ведь действительно, деваться ей некуда, и остается только дружить с такими типами. Он прав. Сокрушаться по этому поводу? Есть ли смысл? Если посмотреть на ситуацию без злости, объективно, то все не так уж плохо.

Ох, странная все-таки штука жизнь. И странными путями приходится идти по ней. На миг глаза Лизы затуманились воспоминаниями.

Куда идти троечнице, без всякой охоты проучившейся в школе девять лет и содрогающейся при словах «институт» и «техникум»? Для таких девочек гостеприимно открыты двери профессионально-технических училищ. А после них путь в ткачихи. Иваново – город невест и ткачих.

ПТУ, потом ткацкое объединение «Шуйские ситцы», косынка на голове, родные станки, работа до полного отупения. Свадьба с вихрастым рабочим пареньком. Сопливые дети, пеленки и подгузники. Путевки в Анапу от профсоюза и очередь на улучшение жилищных условий. Грамоты за ударный труд или лишение прогрессивок за безударный. Толстеющий с годами, пропадающий по субботам в пивной, раз в неделю (если повезет по жизни) напивающийся с друзьями муж, постепенно превращающийся в диванного ленивого чтеца газет. Подросшие дети-троечники, чей путь тоже в объединение, в лучшем случае – в институт и опять-таки на родные «Ситцы», а если совсем повезет, то в торговлю. Пенсия. Внуки. Бесконечные заботы. Все страницы жизни расписаны для многих поколений таких вот ивановских девчат-троечниц. Шаг влево, шаг вправо считается побегом… Так было когда-то. Так прожили жизнь родители Лизы. Так должна была прожить жизнь и она. Пока все не начало расползаться, как пляжные песочные постройки под напором крепчающего ветра.

Родное производство. Рапорта о росте выпуска продукции и производительности труда. Призывы догнать и перегнать. План по валу и вал плана – все привычное, незыблемо-монументальное, раз и навсегда установленное в один год с треском ухнуло куда-то. Неожиданно оказалось, что выпуск продукции может упасть в десять раз и никого это не взволнует, не полетят головы и партбилеты, никто ничего не будет объяснять, а лишь зашуршит в ушах работяг невнятица о необходимости крутиться, крутиться и крутиться. Цены выросли в тысячи раз. Стало не на что жить, ткачихи с детьми двинули перегораживать улицы. Тогда правительство выделило кредиты на льготные закупки узбекского хлопка, но в отличие от людей кредиты действительно умели крутиться и крутились несколько месяцев, пока хлопок не подорожал в несколько раз. Разжиревшие банковские коты улеглись греться на сейшельских и багамских пляжах, обманутый и усталый народ перестал перегораживать улицы. В остановившихся цехах объединения гуляли сквозняки и воры. Но Лизу это уже не интересовало. Она почувствовала, что всеобщую книгу судеб перетрясли, буквы в ней перепутаны, прямые пути закончены, их сменили неуверенные бесконечные петляния через запутанные лабиринты, где люди порой теряются навсегда.

Фабричные девчонки выстроились в очередь за пособиями, устроились в ларьках, а кому повезло, стали дорогими шлюхами или содержанками. «Иваново – город невест» – эти слова наполнились несколько иным содержанием. В Питер и Москву двинули ивановские девчата. Среди Лизиных подружек было немало таких. Надюха Парфеньева, Юля Васильева растворились где-то в столице. Лиза как-то раз видела их по телевизору. В передаче «Чрезвычайный канал». Интересная была передача. О фирмах, оказывающих интимные услуги.

Лизе тоже предлагали карьеру на этом поприще. Но, несмотря на молодость и легкость в голове, она чувствовала – это ловушка. Тупик. А что делать? Идти работать в ларек? И получать копейки, да еще спать забесплатно с черным хозяином заведения, его бесчисленными братьями и родственниками. Такова ларечная судьба. Нет, тоже не годится. Найти денежного мужика? Не подворачиваются. Как быть?.. Лизе повезло. На нее положил глаз Седой.

Но это случилось позже. Сперва в ее личной жизни царил мальчик Дима – красивый, безмозглый жеребец. Лиза знала его со второго класса. Он был на три года старше и не давал одноклассникам таскать ее за косы. Когда она была в девятом классе, после похода на дискотеку между ними случилось то, что должно было случиться.

Лиза любила телесериалы и любовные романы, не прочь была помечтать о светлой любви и о своем принце. А мальчик Дима с каждым годом все больше расходился с ее идеалом. Он становился к ней все более равнодушным и грубым. С утра до вечера он смотрел по видику боевики, лопал анаболики и тягал в подвале железные блины. Лизе порой начинало казаться, что гриф штанги он гладит с большим удовольствием, чем ее шею. А еще Дима становился денежным, крутым мальчиком. Он устроился работать в бригаду.

Раньше «пойти в бригаду» означало надеть рабочий халат, взять в руки гаечный ключ или малярную кисть и жить от зарплаты до аванса. Сегодня понятия несколько сместились. Сегодня это значит нацепить кожаную куртку, взять в руки финку или пистолет и жить от наезда до наезда. А бригадир в наказание лишит не прогрессивки, а здоровья или даже жизни.

В бригаде мальчик Дима был «шестеркой», притом «шестеркой» услужливой, мечтающей выбиться хотя бы в валеты. Лизу он все больше считал своей собственностью, искренне недоумевал, когда она пыталась встать на дыбы и доказать обратное. Он всегда был готов выслужиться перед начальством и преподнести ему взятку. Какую? Лизу!

Пахан с самого начала положил глаз на Лизу. Может, оно было бы и неплохо. Мальчик Дима начал не только надоедать, но и просто осточертевать. Любовь ушла, вожделения в последнее время этот надутый матрас почти не вызывал. Пахан же был мужик денежный, авторитетный, бетонно-непрошибаемый. Но… Но очень противный. Демонстративно гнилые зубы, отвисшее пузо, волосатые руки. Жуткий сленг – смесь старомещанского с новоуголовным жаргоном. Время от времени он изображал светские манеры, но приобрел он их явно на дешевой распродаже. Он бы выглядел комично, если бы не был жутким, способным на многое субъектом. В постели он превращался в необузданное животное – подобные эротические радости Лиза могла бы найти разве что в обезьяньем вольере.

Лиза не раз хотела послать всех к чертовой матери. Но понимала, что действительно стала собственностью бригады. А к собственности и отношение соответствующее – о дорогой хрустальной вазе можно заботиться, смахивать с нее пыль, но можно и разбить в сердцах, когда настроение плохое. Лиза начала смиряться с судьбой и уже готова была со временем превратиться в эдакую воровскую Мурку. Теперь такой Муркой быть вовсе не плохо. Это раньше – сиди на прокуренной малине и таскай братве самогон. Сегодня же у тебя будет все – меха, турпоездки, машины. Финансовое состояние бригады шло вверх, общак полнился.

Книга судеб снова утряслась. Вчерашние фабричные девчонки двинули по новым путям. Они попали в новые колеи, с которых нет съезда и выходов. Расписанная раз и навсегда жизнь – вот что ждало Лизу. Но тут появился Седой.

У Седого были какие-то дела с паханом. Лиза увидела худого, приятного, энергичного старикашку. К ее удивлению, жесткий, невыдержанный на язык пахан держался с ним тише воды ниже травы.

Седой сразу положил на Лизу глаз. Ни тени страсти – возраст не тот. Да и к Седому неприменима была поговорка: «Седина в голову – бес в ребро». Он выбирал ее как скаковую лошадь – экстерьер, ход, зубы. И остался доволен. Лиза ему нужна была для дела.

На следующий день Седой остался с Лизой наедине. Он был до умопомрачения галантен и обходителен. Таких обходительных людей она не видела никогда в жизни. От него веяло девятнадцатым веком, скудно знакомым Лизе по школьным урокам литературы – кстати, единственный предмет, по которому она имела четверку.

Седой преподнес ей кольцо с крупным бриллиантом. Интересно, кем была Лиза в прошлой жизни? Скорее всего, не крестьянкой. У нее было потрясающее, тоже неизвестно откуда взявшееся чутье на драгоценности. Она сразу поняла – ей дарят очень дорогую вещицу. Ее загипнотизировал блеск бриллианта. Тут же, развивая наступление, Седой предложил ей ехать с ним в Санкт-Петербург.

– Они меня не отпустят, – вздохнула растаявшая Лиза.

– Я умею уговаривать людей, – улыбнулся Седой.

Уговаривать он действительно умел. Тут ему равных не было. Вскоре Лиза поселилась в двухкомнатной квартире на Литейном проспекте, недалеко от ГУВД. И Седой принялся за ее обучение. Ее ждали серьезные дела.

Лиза обладала достаточно эффектной внешностью, которая, по задумке Седого, должна пробить первую линию обороны будущих клиентов, резко снизить порог настороженности и подозрительности. Кроме того, она не походила на куклу Барби или на вызывающе-глуповатую, пошло-наивную королеву красоты областного масштаба. В ней, ткачихе в третьем поколении, были неизвестно откуда взявшиеся врожденные стиль и шарм. Они прорвут вторую линию обороны, вскружат голову клиента, опутают его паучьими нитями и лишат воли к сопротивлению. Впрочем, Лиза о своей потенциальной силе не имела представления. Ей необходима была школа. С таким учителем, как Седой, нетрудно достичь высоких оценок.

Выбить провинциализм, заставить правильно, по столичному произносить слова, нещадно, как тараканов на кухне, вывести слова-паразиты, поставить походку и движения.

Но это полдела. Затем он обложил ее книгами по искусству, две недели водил по Эрмитажу. Троечницей Лиза была в школе преимущественно из-за неистребимого духа противоречия. С Седым получалось иначе. Она довольно быстро вызубрила премудрости, сдала ему экзамен. Он решил, что она натаскана достаточно. И устроил ей защиту диплома в Нижнем Новгороде. Под видом сотрудницы Третьяковки она втерлась в доверие к человеку, имевшему несчастье владеть двумя картинами Айвазовского. Будучи приглашенной к нему домой, она открыла двери подручным Седого, и полотна сменили владельца. Без шума, крови и пыли.

Седой выставил ей за дипломную работу пять баллов. И приступил к осуществлению очередной задумки. И вот в квартире одного нового русака объявилась красивая, в строгом костюме и старомодных очках сотрудница Русского музея. Она вела переговоры об использовании музея как депозитария для временного хранения полотен, а также о возможных контактах с западными аукционами в деле создания международного каталога частных коллекций – дело почетное, к тому же неплохо оплачиваемое… Играла роль Лиза убедительно, но что-то в тщательно продуманном плане дало сбой, владелец картин заподозрил неладное и сообщил в ФСБ. На деле подручных Седого взяли, за спиной Лизы на полтора года захлопнулись тяжелые двери СИЗО.

Через три месяца в Крестах устроился и Седой. Правда, совсем по другому делу. Но потом начало выплывать его участие в афере с «экспертом Русского музея».

Седой бился за свою свободу расчетливо и умно. Но следователи поджимали, и он с боем сдавал одну позицию за другой.

Лиза увидела Седого на очной ставке. Он еще сильнее похудел, сильно сдал, опал с лица, но гнуться не собирался. Он никогда не гнулся. Привезли его к следователю из тюремной больницы. Лицо старого вора отливало зеленью, и Лиза с жалостью поняла, что он уже не жилец.

– Напраслину, дочка, на старика возводишь, – вздохнул он, укоризненно глядя на нее, дающую признательные показания. – Я столько для тебя сделал. Прощаю тебя. Мне с тобой хорошо было. Вспомни хотя бы последнюю рыбалку. Дом, комод красивый. Хороший комод.

– Что? – встрепенулся следователь. – Какой комод?

– Не краденый, гражданин следователь. Так, сентиментальные воспоминания старика.

Следователь не поверил Седому. Он понял, что сказано это было неспроста, и решил даже уцепиться за эти слова. Попытался надавить на Лизу, но она твердила, что понятия не имеет, о чем говорил старик. По делу проходило несколько десятков человек. Сроки поджимали. Следственная группа работала с утра до вечера и тонула в бумагах. О словах Седого забыли. Забыли все, кроме Лизы. Она понимала, что Седой передал ей что-то важное. Каким-то образом Яго тоже узнал об этом. И собирался во что бы то ни стало выдавить из нее все. У Лизы не было другого выхода. Она знала – он не оставит ее в покое. Поэтому она рассказала начистоту о той последней очной ставке.

– Прекрасно, принцесса, – кивнул Яго. – Помнишь место рыбалки?

– Новгородская область. Километров двести от Питера. Найду.

– Надо это дело отметить, – он кивнул Центнеру, и тот через десять минут притащил бутылку вина.

Чокнулись. Выпили. От необычайно хорошего вина в голове Лизы легонько загудело. Она в очередной раз подумала, что в Яго все-таки что-то есть. Губы их соприкоснулись…

Утром она проснулась часов в девять. Яго лежал рядом и смотрел в потолок.

– Вспомнила, – неожиданно ее осенило. – Фильм «Весенний вальс», ты играл главного героя.

– Правильно, принцесса.

– Мы еще девчонками были, дохли по тебе.

– А сейчас? – Он приподнялся на локте и внимательно посмотрел на нее.

– А сейчас особенно.

Он поцеловал ее. Она горячо ответила на поцелуй, понимая, что теперь опять пристроена в жизни. Надолго ли? Посмотрим. Еще не вечер…

Подходящее место для свидания – вечная проблема для влюбленных и оперов. Влюбленные встречаются в парках, у кинотеатров или ресторанов – кому что по карману. Им нужна приятная, романтическая обстановка. Оперативникам подобные устремления чужды. Они выбирают места, где меньше шансов попасться случайно на вражьи глаза и можно не опасаться чужих ушей. Для этих целей лучше всего подходят явочные и конспиративные квартиры, но они больше в ходу у авторов шпионских романов. Опер чаще встречается с клиентами в какой-нибудь дешевой пивнухе или у помойки в укромном дворике.

Малыш пробыл в Польше недолго. Подаваться в бега, просить политического убежища, совершать другие опрометчивые поступки он не стал. По возвращении получил от своих хозяев причитающиеся премиальные и позвонил мне. Мы тоже выплачиваем премиальные, но гораздо более скромные и только в случае удачного исхода дела. Но Малыш согласился работать на нас не ради денег, а ради идеи. Идея у него была благородная – прожить жизнь, не побывав за колючей проволокой. Такие побуждения цементируют дружбу опера и источника крепче любых денег.

Пить разбавленное пиво, глядеть на унылую кавказскую физиономию за стойкой и вдыхать въевшийся в стены пивнухи на веки вечные запах перегара мне не хотелось. Поэтому встречу я назначил в укромном дворе у помоечки. В мусорном баке сосредоточенно копался бомж, выискивая бутылки, да кошки зло смотрели на этот новый вид фауны, промышляющий на их территории. День у бомжа начинался удачно – в авоське позвякивало несколько пустых бутылок.

Малыш появился вовремя. Мои ребята проконтролировали его, приглядывая, не тащит ли он за собой «хвост». Это не причуды боящегося своей тени шпиономана. Малыш в бригаде человек новый, не обкатанный, на делах не проверенный. Ему вполне могут устроить проверку. Но он оказался чистым.

– Как слетал, птенчик? – спросил я.

– Как ракета, – буркнул Малыш.

Он все еще злился на меня. А чего на опера злиться? Работа у нас такая. Кузнец кует. Вор ворует. А опер добивается дружбы с людьми, притом порой весьма специфическими средствами.

– Отдал камушки?

– Отдал.

– Сказала тебе спасибо та беловолосая пани?

– Не сказала, – Малыш насторожился. – Откуда про нее знаешь?

– Я столько знаю – порой голова пухнет.

Пусть поломает голову, откуда я узнал, как выглядел получатель груза. Таинственная осведомленность прибавляет авторитета и веса, делает компаньона более сговорчивым. Незачем Малышу знать, что в Варшаве он оброс «хвостом» производства польской полиции. Называется все это международная контролируемая поставка.

– Понравилось у шляхтичей?

– Чего там может понравиться, – отмахнулся Малыш.

– Правильно. В Варшаве смотреть нечего. Хотя до войны, говорят, потрясающий город был… Чем дальше заниматься будешь? Как преступную карьеру делать думаешь?

– Да иди ты.

– Не обижайся, шучу. Так что в бригаде?

– Ничего. Деньги дали. Сказали, чтобы никуда не уезжал. Какое-то дело намечается.

– С кем виделся?

– С Кузей и Коробком.

– Чего интересного обсуждали?

– Ничего. Что погода отличная… Еще Коробок обмолвился, на кого мы работаем. Говорит, очень крутой мен.

– Как зовут?

– Забыл.

– Не буди во мне питекантропа.

– Как его там… Троцкист…

– Кто?

– Нет, не так. Похоже… Вспомнил, Меньшевик.

Не знаешь, где найдешь кошелек с золотом. Неужели вот так, на дурака, мы нашли подходы к Меньшевику?

– Молодец, Малыш, – хлопнул я его по плечу. – К медали «За охрану общественного порядка» представлю.

– Да иди ты…

Конструкторы «Линкольна» явно не рассчитывали, что их детище будет месить колесами грязь российского бездорожья и отведает российских колдобин. Но лимузин держался достойно. Пару раз днище на что-то со скрежетом напарывалось. По стеклам били ветки. Яго клял себя, что посчитал путешествие легкой прогулкой, на такие поездки лучше брать бронетранспортер. Вот что значит оторваться от действительности и мерить мир пределами Кольцевой дороги и международными аэропортами.

Центнер рулил довольно лихо. Редкие селяне удивленно провожали взглядами длинный черный лимузин. Рука Яго привычно шарила по коленке Лизы. Хоть это занятие и становилось привычным, но доставляло все большее удовольствие. Яго с изумлением начал осознавать, что за эти дни Лиза вскружила ему голову.

Голова же самой Лизы оставалась в норме. Возвращалось подзабытое и, кстати, не так часто испытываемое ей чувство власти над мужчиной. Оно грело душу. Пусть Яго отпетый пират, у которого неизвестно еще какие грехи на душе. Пусть от него исходит угроза, как от красивого хищного животного. Лизе начинало казаться, что она сможет приручить его. Нужно только выгоднее распорядиться этим приобретением. Выигрыши в лотереи выпадают нечасто.

– Ты такой неутомимый, котик, – прошептала она ему горячо в ухо, прижимаясь всем телом.

– Что за сюсюканье, принцесса?

– Ну, не злись, милый. Ладно?

– Ладно, – буркнул Яго. Он чувствовал себя полным идиотом. Он размякал, таял и ничего не мог с собой поделать – прям Дед Мороз, которого Снегурочка ласково усадила на плиту.

– Ну, далеко еще до твоей деревни? – раздраженно произнес он.

– Сто верст по кикимориным болотам, – хмыкнула она. – Недалеко. Почти приехали.

У Седого была страсть – скупать по деревням и селам дома. Будто брал реванш за неприютное детство и за проведенную в казенных домах молодость. Кроме того, он увлекался рыбалкой и обожал такие глухие уголки. Лесов и рыбных озер на Новгородчине пока хватает.

– Вот там, – кивнула Лиза.

Крепкий пятистенок Седого выглядел получше остальных домов. Деревня привычно умирала. Здесь жили старухи, пара стариков и несколько безработных селян. Пару лет назад совхоз приказал долго жить – новые формы ведения сельского хозяйства оказались совсем никчемными. С той поры деревня самозабвенно предавалась пьянству и безделью. Самыми крутыми людьми здесь считались пенсионеры – какие-никакие, а живые деньги получают. На что пили остальные – никому не известно. Время от времени в деревне начинался крутой загул – это значит, кому-то удалось стянуть несколько километров телефонного кабеля и загнать прибалтам-«медноедам».

Лиза вылезла из машины, брезгливо поджав губы. Яго присел на капот и, прикрывая огонь от порыва ветра ладонью, закурил сигарету.

– Лепота. Деревенское очарование, – с прилипшей к губам сигаретой процедил он. – Лапотник был твой Седой.

Толкая перед собой тележку, опасливо озираясь на машину и на ее хозяев, будто прилетевших с другой планеты, к ним приблизилась сухая и крепкая, как сучок, старушонка.

– Чегой это? – спросила она высоким голосом. – Никак деревню покупать приехали?

– А что, и купим, – хмыкнул Яго. – Вместе с крестьянами.

– Не худо бы было, ить. Вон Озерное закупил татарин.

– Как? – заинтересовалась Лиза.

– Фабрика, валенки валяють. Теперь для татарина валяють. Деньги получають. На свои пьють.

– Дом-то не разворовали? – спросил Яго, кивнув на пятистенок.

– Ваш, что ль, дом? Хозяин вроде постарше был.

– Теперь наш.

– А почему не разворовать? Разворовали. Долго вас не было, – махнула рукой старушка. – Ежели молочка, барыня, надоть, я вон в том доме, – она махнула рукой.

Внутри царила затхлая сырость нетопленного после двух зим дома. Старуха сказала правду – местные ханыги-ворюги прошлись по дому, и не один раз.

– Нет буфета, о котором Седой говорил, – сказала Лиза.

– Я все это село лучше Мамая пожгу, – прошипел Яго.

– На дрова пустили. Или продали.

– Ну, – Яго сжал кулак. – Подожди. Где, говоришь, буфет стоял?

– Здесь.

Яго нагнулся. Провел пальцами по доскам пола и кивнул горилле:

– Монтировку. Быстро!

С треском доска отлетела. Под ней лежала пластмассовая, завернутая в целлофан коробочка. Лиза подняла ее.

– Дай, – Яго резко вырвал коробочку у нее из рук. И по выражению его лица Лиза поняла, что для ее поклонника есть вещи неизмеримо более ценные, чем тискать ее коленку.

Яго сорвал целлофан, раскрыл коробочку. В ней лежал конверт с тиснением «Первое мая – праздник весны и труда». Яго порвал конверт и вынул сложенную вчетверо бумажку.

– Это что за дерьмо? – ошарашенно произнес он.

На листке было написано: «Прочти меня, получишь приз». Ниже шли картинки и буквы.

– Седой увлекался рыбалкой и ребусами, – сказала Лиза. – Их все журналы печатали.

– Старый индюк! Кто теперь разберет эту филькину грамоту? – Яго сложил листок и спрятал его в конверт…

– Не знаю, – пожала плечами Лиза.

– А разбирать надо, – кивнул Яго.

Кличку Меньшевик Юрий Савинков получил благодаря революционной фамилии. Уголовники в конце семидесятых были по большей части люди серые, школьное образование имевшие преимущественно коридорное, а о высшем и не мечтавшие. Это сегодня в порядочных бандах можно повстречать и кандидата наук, и бывшего преподавателя марксизма-ленинизма или инструктора райкома КПСС, которым не нужно напоминать, что известный террорист, военный министр временного правительства и писатель Борис Савинков никакого отношения к меньшевикам не имел, а был эсером. Может быть, и Юрий, проучись он чуть дольше в инженерно-строительном институте, узнал бы об этом из лекций, но на первом курсе за пьяную драку в баре сначала с не понравившимися ему парнями, а потом и с милицией он был осужден.

Сидел недолго – полтора года. Лиха беда начало. Второй срок получил за хищение стройматериалов. Бетон, цемент, кирпич и доски тащил с родной стройки машинами. Ох, это сладостное ощущение текущих в руки денег, осознание возможностей, которые они давали, – вкусившему раз этот запретный плод трудно становится жить как все. Попался случайно. Держался в несознанке до конца, поэтому получил не слишком много. И в СИЗО ГУВД Мосгорисполкома, попросту в Бутырке, он встретил свою судьбу. Молодой человек, с которым он коротал тягучее тюремное время в одной камере, производил хорошее впечатление – приятен в общении, скор на язык, не нахален и без блатной бравады, но в нем ощущались жесткость, стальной стержень. Этим молодым человеком был Сергей Франсович Кельм. Следственные органы имели к нему претензии по поводу спекуляции антиквариатом. Кельм говорил сокамерникам, что дело его доказанное, но задерживаться в тюрьме не собирался. И основания для оптимизма он имел полные. Ведь его папа был заместителем прокурора Москвы.

Слово свое Сергей Кельм сдержал. Через Институт судебной психиатрии имени Сербского он избежал наказания и получил справку – эдакую индульгенцию от расписанных в Уголовном кодексе грехов. Напоследок он оставил Меньшевику свой телефончик – мол, будет время, забегай, расскажешь, как на зоне кормят.

У Савинкова не было папы – заместителя прокурора, и он получил полноценный срок в ИТК строгого режима. Это не шпанская общая зона, где царят беспредел и непризнание авторитетов, где сидит неотесанная шантрапа. На строгом живут люди, многие из которых сделали преступление своей профессией. И царит там, в большей или меньшей степени – в зависимости от начальства «зоны», – строгий воровской закон. Во всяком случае, в начале восьмидесятых дело обстояло именно так.

На «строгаче» Меньшевик чувствовал себя неплохо. Статья двести шестая – хулиганство – особым уважением не пользуется. Сопротивление работникам милиции – тоже, но вызывает вполне понятное сочувствие. А вот кража – другое дело. Вор на зоне – хозяин. Это его дом. Кроме того, перед администрацией Меньшевик не пресмыкался, досрочное освобождение не вымаливал, головы ни перед кем не гнул и спуску никому не давал, был нередким посетителем штрафного изолятора и вскоре вошел в «отрицаловку» – то есть примкнул к осужденным с отрицательным поведением. В большие авторитеты он не выбился, но и был не последним человеком. Приобрел массу полезных знакомств. Немало длинных зоновских вечеров провел он в разговорах с опытными ворюгами и понял, что, если иметь мозги, можно стричь купоны похлеще, чем на стройматериалах, и не попадаться. Главное – холодная голова на плечах и не размениваться на мелочовку. Лазить по магазинам и вытряхивать бумажники у прохожих он, конечно, не собирался. Другое дело – солидная работа, там, где шуршит валюта. И у него начал созревать план. Вспомнились разговоры с Сергеем Кельмом. Освободившись, он позвонил ему.

Кельм обрадовался бывшему товарищу по камере и тут же пригласил в ресторан «Пекин». Там за блюдами национальной кухни, сильно испортившейся с тех давних времен, как шеф-повара повязал КГБ за шпионаж в пользу Китая, обсудили дела грешные. Получалось, что Кельм знал, где взять плохо лежащие и очень дорогие вещи и куда их деть. А Меньшевик знал людей, которым ничего не стоит взять плохо лежащие вещи.

– Так дело организуем – ни блатные, ни милиция страшны не будут, – сказал Кельм, поднимая фужер.

Насчет милиции ему, прокурорскому сыночку, было виднее. Так было образовано ядро шайки, прославившейся многими делами. И начал гулять сквозняк по церквушкам, деревенским домам и частным коллекциям, сдувая все ценное. Преступный мир еще был не избалован миллиардными прибылями, еще не торговал танкерами с нефтью и не скупал авиационные и оборонные заводы. Трудящиеся преступного промысла, как правило, и не помышляли о солидных долларовых делах. Набрести на источник зелени было не так просто. А хотелось многим. Нужно иметь что-то ценное для забугорных покупателей. Какой товар в ходу? Уж конечно, не ботинки фабрики «Слава Октябрю». Произведения искусства – вот валюта, которая не подвержена инфляции. Забугорных любителей русских икон, картин и предметов декоративно-прикладного искусства была масса, и спрос опережал предложение.

Пара месяцев на подготовку, и шайка начала работать. Подручные Меньшевика – главным образом его знакомые по зоне – добывали материальные ценности, в основном разграбляя храмы и дома на Севере. Кельм менял добычу у иностранцев на различные предметы, желательно компактные, легкие в транспортировке и стоящие в СССР неразумно дорого, в десятки раз дороже, чем на Западе. Выбор его остановился на часах «Сейко» и «Ориент». В московских комиссионках они в среднем стоили четыреста пятьдесят рублей – двухмесячная зарплата рабочего в горячем цехе или офицера Советской армии.

Деловых партнеров Кельм, используя обширные связи в самых различных московских кругах, а также свободное владение двумя языками, умудрился найти – закачаешься. Африканские дипломаты. Чернокожие. С дипломатической неприкосновенностью. Жадные. Падкие до легкого заработка и совершенно беспринципные. В основном военные атташе. Хотя об африканских разведках можно говорить только с определенной долей иронии, но, как правило, эти люди выполняли похожие функции и были обучены некоторым профессиональным премудростям. Во всяком случае, они сильно помогли Кельму разработать методику, как засекать наружное наблюдение и уходить от него, как выбирать наилучшие места для проведения сделок.

У Кельма было три места встреч. В назначенное время он пересекался с партнерами, за секунду перекидывал товар, на высокой скорости срывал машину с места, через пару кварталов его ждал Меньшевик или его подручный с другой машиной. Потом товар доставлялся в укромное место, после чего распределялся по оптовикам.

Деньги пошли бешеные. Миллионы рублей! Тогда за хищение госсредств в сумму больше десяти тысяч давали расстрел. Миллионные цифры преступных доходов встречались крайне редко. В своем роде Кельм создал уникальное предприятие.

Затаиться при таких масштабах было нелегко. За рубежом вдруг резко выросло количество русского антиквариата. На фирму Кельма вышли почти одновременно КГБ и Главное управление уголовного розыска МВД СССР.

Что было делать? Брать с поличным рядовых исполнителей, когда они грабят старушек и божьи храмы? Бесполезно. Кельм и Меньшевик сами на дела не ходят и моментально наберут новых наемников. Рубить надо голову, а не хвост – взять обоих главарей на обмене. Задача нелегкая. Систему противодействия правоохранительным органам Кельм продумал очень тщательно и эффективно.

Проанализировав телефонные переговоры и информацию из различных источников, сотрудники ГУУРа и КГБ просчитали почти наверняка время, когда будет осуществлен очередной обмен «антиков» на часы «Сейко». Точки встреч были известны. Их контролировала наружка. В операции участвовал мой шеф – Семеныч.

К операции была привлечена масса сотрудников, семь гэбэшных и милицейских оперативных машин, и все равно появление Кельма и негров прошляпили. Слишком осторожничали. Опера включились в игру, когда машины уже сорвались с места. Негров тормознули без проблем. А дальше начался истинный Голливуд. Участникам событий было потом о чем повспоминать. И от чего потом просыпаться в холодном поту.

Опермашины были специальной гэбэшной выделки – с форсированными двигателями. Ралли удалось на славу. Куда там «Формуле-1» или гонкам на выживание! «Волга» Семеныча выбыла из борьбы в первые минуты, с ужасающим скрежетом пропоров брюхом трамвайные пути. Вторая машина пободалась с грузовиком – к счастью, без крови. А Меньшевик за рулем будто сошел с ума. Классный водитель, он имел шанс уйти по узким московским улочкам. И приза за победу в ралли, цена которому свобода, решил не упустить, чего бы это ни стоило.

– У Крымского вала берите в клещи, – приказал руководитель операции.

Оперативная машина шарахнула «жигуль» Кельма с правого бока. «Жигуль» вильнул, но вывернулся и попытался свернуть в левый проулок, но тут прямо в бок ему впаялась вторая оперативная машина. Треск, звон разбитого стекла. Из «жигуля» выскочили оглоушенные, но не сломленные бандюги. Меньшевик держал в руке кастет, Кельм – электрошоковую дубинку. Получив по хребту и по голове рукоятками пистолетов, на себе выяснив интересные анатомические подробности – человеку, оказывается, можно завести локти чуть ли не до затылка, и это очень больно, – «гонщики» последний этап заезда провели в опермашинах.

На этот раз Кельм не выкрутился. Через отца он пытался получить очередное прощение в Институте Сербского за сто тысяч рублей, но не удалось. Все получили свое.

Меньшевик освободился в разгар краткой, но бурной горбачевской эпохи. Кельм вышел раньше его на год, уже успел обжиться на свободе и затеять грандиозную свару с собратьями по цеху. Он навел шорох и в Союзе, и за рубежом, без особых раздумий постреливая тех, кто становился у него на пути. Антикварный бизнес процветал. И Меньшевик вновь начал работать на пару со своим приятелем. Они снова набрали бригады и принялись подчищать те ценности, которые еще остались на Руси. Но на этот раз все обстояло гораздо жестче и хуже, чем раньше. Времена настали жестокие и требовали жестокости от тех, кто делал хорошие дела.

Кельм воссоздал и развил систему контрабанды, завел несколько антикварных магазинчиков в Австрии и Германии. И при разборках с конкурентами его руки все чаще тянулись к пистолету, притом когда надо и не надо. Меньшевику работать с ним становилось просто страшно. Но слишком глубоко они увязли, слишком крепко повязаны, чтобы разойтись в разные стороны. От конкурентов им пока удавалось отбиваться. Меньшевик лавировал, стараясь гасить серьезные конфликты в России и хотя бы для видимости дистанцироваться от разъезжающего по Европе с пистолетом за пазухой Кельма. Ему надоели бесконечные разборы за грехи своего кореша. И в душе он мечтал о моменте, когда услышит о смерти напарника, а что это произойдет, он не сомневался. И момент этот настал. Кельм в Мюнхене взлетел на воздух, повернув ключ в замке зажигания своей машины.

Меньшевик с легким сердцем продолжал разворовывать национальное достояние. До нас доходили сведения, что он планирует нанять высококвалифицированную бригаду и чуток облегчить жизнь музейным работникам и священнослужителям некоторых музеев и церквей Золотого кольца, сняв с них заботу о сохранности ряда уникальных вещей. Мы давно хотели найти к нему подходы. Это было нелегко. Меньшевик обожал шпионские романы и немало времени уделял выискиванию милицейских осведомителей в своем окружении. Возможно, Малыш – это подход к нему. Теперь надо думать, как приблизить его к боссу.

Может быть, это вовсе и не наезд? Может, просто пришли добропорядочные рекламодатели? Или обычные бизнесмены с коммерческими предложениями? Но утешить себя этими мыслями не получалось. Потому что были эти мысли пустяковыми и бесполезными. Есть реальность. Есть мужчина в тысячебаксовом костюме и два мордоворота, один из которых будто выписан из Голливуда – из третьей серии «Кинг-Конга». То, что это бандиты, – никакого сомнения. Хуже, что бандиты сильно крутые. Мелочовку можно не бояться. Но если приходят вежливые мужчины в пиджаках за тысячу долларов и с такими охранниками – дело труба.

Редактор газеты «Столичные досуги» хотел одного – жить спокойно, заниматься своим делом и получать за него деньги. Ему не нужны были очень крутые деньги. Он не стремился стричь купюры с крутых воров, которым надо сделать политический имидж перед выборами, с бандитов, заказывающих статьи о зверствах правоохранительных органов. Он еще год назад мог работать на телевидении и получать доллары от дудаевских эмиссаров, а всего-то делов – чуть сместить акценты и показать бандитскую бородатую морду вовсе не бандитской, подпустить чуток пыли о зверствах федеральных войск. Он знал людей, которые обогатились на этом. Но знал и таких, которые получили пулю. Он не мечтал о славе погибшего в битве на рекламном фронте Влада Листьева. Ему надоели политические сенсации. Надоела криминальная жуть. Поэтому он выпускал популярную газету с кроссвордами, головоломками и логическими задачами.

Подкармливала и прикрывала «Досуги» крупная фирма «Глобус-С», занимающаяся торговлей газетами и журналами в столице и еще в двадцати областях. Ей принадлежало еще полдесятка газет. Фирма была бандитская – а где ныне отыщешь другие? Через нее мылись наркоденьги, но редактора «Досугов» это не интересовало. Слишком высоко и слишком далеко от него.

Сопливых качков, решивших заняться рэкетом и почему-то избравших для этой цели «Досуги», пару раз отшивали охранники «Глобуса». Но однажды пошли какие-то крутые разборы: взлетела на воздух машина коммерческого директора «Глобуса-С», расстреляли окна одной из газет, а под двери «Досугов» подложили «СВУ» – самодельное взрывное устройство с таймером. Редактор после этого на неделю слег с сердцем и шаг боялся ступить на улицу. Но все утряслось. Теперь, похоже, кошмар начинается снова.

– У нас проблемы, – тип в тысячедолларовом пиджаке уселся в кресло.

– Слушаю вас, – редактор отодвинул от себя верстку нового номера.

– У вас неплохая газета. Иногда почитываю.

«Мягко стелет», – подумал редактор, знавший, что в таких случаях жестко спать.

– Ребусы, кроссворды, – продолжил посетитель. – Кто бы мог подумать, что в наше время кто-то занимается подобной чепухой. Выгодное дело?

– Расходов больше, чем доходов.

– А, так вы доплачиваете из своего кармана, – прищурился посетитель.

– У нас спонсоры. «Глобус-С».

– Мелкота. Я бы на вашем месте поискал кого понадежнее… Ну да ладно. Мне нужен специалист по ребусам.

– Что, извините? – Редактор подумал, что ослышался.

– По ребусам. По-моему, я ясно выражаюсь. Человек, способный разгадать любой ребус. Есть такие?

– Есть. Светлая голова. Математик. Подавал надежды. Вот телефон, – редактор поспешно черканул на бумажке телефон.

– Адрес? – потребовал посетитель.

– Вот, пожалуйста.

– Извините за беспокойство.

Гости удалились. Редактор откинулся на кресле, массируя грудь. Специалиста по ребусам им! Чего только не бывает.

– Рэкет наехал? – спросила Нина – ответственный секретарь.

– Нет. Им нужен был специалист по ребусам.

– Ха, шутишь…

Специалист по ребусам не привык спрашивать: «Кто там?» Он исправно почитывал криминальную хронику, но был человеком беспечным и легкомысленным. Беспечность он проклял, когда открыл дверь и увидел на пороге гостей. Прикинул, будут ли бить и во сколько обойдется новый компьютер, поскольку старый – единственная ценная в квартире вещь.

– Сергей Викторович? – спросил один из гостей, более-менее приличный на вид. – У нас к вам дело. Мы тут будем говорить?

– Проходите.

Бить пока не собирались. Да и, судя по их виду, они вряд ли позарятся на компьютер. Это обнадеживает.

– Вот, – гость протянул ему листок с ксерокопией ребуса.

– Любопытно, – сказал специалист, рассматривая ребус. – Давно таких не встречал.

– Мне нужно знать, что тут написано. Задаток, – гость положил на стол несколько зеленых бумажек. – Получишь столько же… Не дай тебе бог не решить задачку. Нужно сегодня.

– Постараемся.

– Надеюсь, – Яго наклонился к математику и посмотрел в его глаза своим коронным удавовским взглядом.

– Сделаем, – поправился математик…

Григорий Каледин никогда не был особенно доволен своей жизнью. Но сейчас он был неудовлетворен ей гораздо меньше, чем в былые времена. Ведь жизнь пошла неплохая. Отличная жизнь. И дело не в деньгах. Не в том, что жена ходит в шубе за пять тысяч «зеленых», и обеим любовницам можно снимать квартиры и дарить кольца с бриллиантами. Дело даже не в том, что «Жигули» разменены на новенький «Вольво». Есть вещи и поважнее.

Гриша Каледин вырос в шпанском рабочем районе. Волосатые, похожие на злобных мартышек пэтэушники почти ежедневно по дороге в школу выворачивали пацанам карманы и били. И слова не скажи, не говоря уж о том, чтобы отбиться – против шоблы не попрешь. С детства у Каледина засел страх перед насилием. И стремление прибиться к сильной стае, которая защитит тебя, не даст в обиду. Всю жизнь он боролся с этим пропитавшим все существо страхом. Некоторые преодолевают его, накачивая мышцы, занимаясь боксом, ища свою шоблу и обрабатывая всем скопом прохожих. Но у Каледина были другие устремления. Он был мальчиком из хорошей семьи. Учился на пятерки в школе. Институт окончил с красным дипломом и остался на кафедре. Он жил в ином измерении, где страхи не так важны. И все равно, завидев стайку пьяной шантрапы, матерящейся и ищущей развлечение, он ощущал, как что-то внутри сжимается. Как в нем просыпается заяц. Как хочется спрятаться за ближайший куст и дрожать всем телом.

Защита кандидатской. Работа со студентами. Научная работа. Перспективы. Как это далеко от того мира волосатых пэтэушников… Но вдруг все рухнуло за какие-то пару лет. Хаос и насилие будто были по мановению чьей-то руки выпущены подобно джинну из бутылки на волю. Еще вчера ты был огражден броней сложившихся общественных структур и отношений. Жил в своей среде. Теперь все встало с ног на голову. Годы, потраченные на карьеру, на диссертацию, оказались никому не нужными. Монографии, патенты – все коту под хвост. Ныне это воспринимается просто как несусветная чушь. Любой десятилетний мальчишка, протирающий стекла у лимузинов, сверху вниз может смотреть на профессора, чье имя упоминается во всех учебниках, или на работягу с золотыми руками. У тебя поношенное пальто и старые ботинки, ты ждешь по полчаса автобуса, а не ездишь на машине – этим все сказано.

Впрочем, стоптанные ботинки и застиранные ветхие рубашки Каледину не грозили. Он с детства знал, что деньги – это не просто грязь. Изредка он подторговывал вещами, которые привозили польские научные сотрудники – у института были крепкие связи с Польшей, а поляки, вне зависимости от общественного положения и образования, были главными спекулянтами в мировой системе социализма. Потом поляки ездить в институт перестали, да и сам институт начал загибаться. Спасло от нищеты старое увлечение.

Ему было десять лет, когда он увидел трехкопеечную монету тридцать пятого года и вдруг понял, что перед ним не обычная трехкопеечная монета, а вещь из других времен. Так родилось страстное увлечение на всю жизнь – коллекционирование монет. Нумизматика. Коллекцию он собрал неплохую. Но проснулась в нем жгучая зависть, на которую способны только коллекционеры. Ведь в Москве были люди, перед сокровищами которых все его богатства были таким же ломом, как та трехкопеечная монета тридцать пятого года. Не раз приходили ему в голову горькие мысли – ну почему все это не его собственность? Точнее, «почему» он понимал прекрасно, но смириться с этим не мог. И однажды понял, что способен на преступление, лишь бы исправить эту несправедливость.

В восемьдесят седьмом году он познакомился с довольно популярным тогда артистом театра и кино Кочергиным. Об этом человеке ходили самые разные слухи, говорили, что тот по уши увяз в темных делах. Сойдясь поближе, Каледин понял, что артист тоже не в восторге от существующих в обществе отношений собственности. Так образовался их союз, в результате чего пара нумизматических коллекций в Москве была похищена. Милиция долго искала наводчика и исполнителей. Каледина тоже таскали на Петровку, но оперативники решили, что этот блеклый ученый очкарик заслуживает внимания в последнюю очередь. И сильно ошиблись в нем. Если бы они знали, какие чувства сушат душу Каледина…

Постепенно Каледин и Яго сближались. Яго стал бандитским паханом. А Каледин, распрощавшись с точными науками, стал постигать несколько другие премудрости. Будучи от природы человеком способным и сметливым, он довольно быстро стал одним из главных визирей в бандитской группировке. Стал правой рукой Яго. И решил, что жизнь удалась.

Действительно, уютнее всего сегодня чувствуешь себя в приличной, авторитетной банде. И чем круче банда, тем выше ощущение социальной защищенности и моральное удовлетворение. Хуже всего по нынешним временам быть простым человеком или мелкой птахой, клюющей по зернышку из огромного элеватора разворовываемой российской экономики. Простого человека могут выкинуть из квартиры или просто закопать в лесу, поскольку на твою жилплощадь решил вселиться абрек со склонов Кавказского хребта. Простому человеку вытряхнут карманы в подъезде да еще навешают оплеух за то, что носишь с собой мало денег. Дочку простого человека поймают на улице залетные орлы, изнасилуют, да еще накажут строго никуда не заявлять, если дорога жизнь. А жизнь простого человека не стоит ничего. Разве только цену одного-двух патронов. Над простым человеком измываются чиновники и продавцы на рынке. Простой человек – пушечное мясо в войне всех против всех.

Другое дело, когда ты состоишь в приличной банде, притом не на десятых ролях, не «шестеркой». Кто на тебя наедет с требованием выплаты каких-то денег за какие-то мнимые обиды? Кто подставит на шоссе под твою машину мятую развалюху, а потом станет возить тебя мордой по батареям и требовать купить ему новую? Никто! В подъезде тебя не ограбят, поскольку за спиной телохранитель, готовый выпустить кишки кому угодно. Твою дочку проводят в школу или в институт. Чиновник не скажет – постойте в коридоре, наоборот, расшаркивается перед тобой. Есть и издержки. Главные две угрозы – правосудие и конкуренты. Но правосудие неповоротливо, тяжеловесно или вульгарно продажно. С конкурентами хуже. Когда начинается война, то твоя жизнь тоже начинает стоить немного, как на любой войне. Но гибнут чаще «шестерки», расходный материал.

Однако бывает так, что хочется зарыться лицом в подушку и сделать вид, что тебя нет на белом свете. Как сейчас. Когда раздался звонок, казалось, из самой преисподней, Каледин уже было решил, что не услышит этого голоса. Ан нет.

– Гришутка, знаешь, что мне греет душу? – прокаркали на том конце провода.

– Не знаю.

– Воспоминания, что есть люди, за которыми неоплаченные долги. Один из них – ты.

– Не гони порожняк, – вяло возразил Каледин.

Должок действительно был. Не в долларах. Есть услуги, которые стоят гораздо дороже. Цена им – кровь.

– Без пустого базара, Гришутка. Ты же понимаешь, Яго узнает о нашей маленькой тайне – и тебе вилы. Так или не так?

Каледин не ответил. Что тут ответишь? Что все так и обстоит? Зачем? Они оба прекрасно знают. Яго, конечно, человек приятный в общении. Но с гипертрофированным инстинктом собаки, которая за свою кость без долгих раздумий вцепляется в глотку. Для него срока давности не существует.

– Не трясись. Многого не прошу. Кое-какая информация о вашей дешевой шайке.

– Попытаюсь помочь.

– А у тебя есть выбор?

Несколько минут я тер руки хозяйственным мылом, стирая въевшуюся грязь и машинное масло. Три бутылки водки пришлось поставить – и все для того, чтобы отремонтировать казенную машину. И где – на базе ГУВД! А иначе не получится. «Нема запчастей, и когда завезут – неведомо». Хоть к начальнику главка иди – «нема».

– Крохоборы наглые, – охарактеризовал я механиков. – Пороть их батогами надо.

– Тебе бы всех пороть, – на лице Железнякова появилось знакомое выражение, как обычно перед очередной проповедью в стиле Махатмы Ганди. – Их тоже понять можно. Зарплата маленькая. Водка дорожает. А они алкаши по жизни. Больные люди. Им без бутылки хана. С кого взять?

– С честного опера, который взяток не берет?

– Это уже наша хвороба.

– Начать, что ли, иконами конфискованными подторговывать?

– Не получится, – возразил Железняков. – Морду нахально-спекулянтскую иметь надо.

– А у меня?

– У тебя нахальная. Но по-хулигански.

– Спасибо на добром слове, – поблагодарил я товарища за комплимент и принялся просматривать поступившие бумаги.

– Смотри-ка, портсигар из избушки всплыл!

– С Бородинской панорамы? – встрепенулся Железняков.

– Да. Всплыл в Ленинграде.

Железняков взял у меня бумагу.

– Ничего из телетайпограммы не ясно, – сказал он, ознакомившись с документом.

– Сейчас позвоним, узнаем.

Я нащелкал на японском аппарате номер антикварного отдела Питерского угрозыска.

– Кравцов у телефона, – послышалось из трубки.

Большая научная загадка – почему чем дальше звонишь, тем лучше слышно. Как-то раз я разговаривал с США – чувство, будто с кем-то из соседнего кабинета. И с Питером – тоже нормально. А попробуй дозвониться до соседнего дома – будто связываешься с Луной, да еще во время вспышек на Солнце.

– Толик, это Лядов из МУРа. Как там живете в городе трех революций?

– Четвертую готовим.

– Портсигар старика Кутузова ты нашел?

– Я.

– Из телетайпограммы ничего не понятно. Вы исполнителя кражи взяли?

– Если бы. Раскрутили бригаду, работавшую по церквям в нашей и Псковской областях. Они нам сдали барыгу. У него была масса интересных вещиц. В том числе и портсигар.

Значит, взяли не вора, а скупщика краденого. Тоже не так плохо, если удастся протянуть от него нить. Но удается далеко не всегда.

– Расколете? – спросил я.

– Вряд ли. Опытный барыга. И адвокатов слетелось – ей-богу, как мухи на дерьмо. На десять суток его отпустили, а дальше как получится.

– Может, подъехать, помочь его разговорить?

– Тебе подъехать? Тогда со своими лекарствами. У нас с медикаментами туговато.

– Ты меня с кем-то спутал. Я допрашиваю исключительно корректно.

– Да, Алексей, у нас какой-то деляга из Москвы крутился. К нашему человечку заглядывал. Кличка Меньшевик. Он тебя не интересует?

– Еще как интересует. В десятку ты попал.

– Кто он такой?

– Был правой рукой Кельма.

– Ничего себе.

– Чего он к вам приезжал? Дела никакие не намечал?

– Не знаю. Он около Крестов крутился.

– В каких числах?

– Девятнадцатого-двадцатого.

– Хорошо. Будем думать.

– Так чего, Леш, приедешь с барыгой потолковать?

– Как начальство решит.

– А то отпустим его.

– Всего… – Я повесил трубку.

Какой леший заволок Меньшевика в Питер? Это ведь не его зона интересов. Никогда он не был в добрых отношениях с питерскими коллегами.

– Меньшевик в Питер нагрянул, – сказал я.

– Стрельнул кого или ограбил? – заинтересовался Железняков.

– Пока не знаю. Что-то ему там сильно нужно.

Несмотря на преклонный возраст, отец Никодим был еще крепок. Господь не дал ему легкую жизнь, но наградил здоровьем и долгими годами. А крепкие руки и здоровье ох как нужны сельскому батюшке. Одна церковь на столько миль окрест. Надо заглянуть к прихожанам, не оставить никого без внимания, да еще самому подремонтировать крышу в пристройках, успеть по приусадебному хозяйству. При этом день-ночь – все одно. Как врач – ты должен думать больше о других, чем о собственном удобстве. По-иному отец Никодим не умел. И сегодня, как никогда, он ощущал себя нужным людям.

Странные настали времена. Мутные. Вроде и потянулся народ к Господу. И власть с церковью православной замиряется. Да вот только почему такое запустение по селам? Да и раньше молодежи было немного, но сегодня совсем стареет, умирает деревня. Пышным цветом бесовство цветет. Обрушился алчный разбой на землю русскую. Терзают ее опять нечистые. Снова тяжкие испытания на Святую Русь пали. Снова народ на мучеников и мучителей делится. И идут к сельскому батюшке уставшие, потерявшие надежду и стремящиеся вновь ее обрести люди.

Иногда закрадывались в голову отца Никодима крамольные мысли – а не отвернулся ли Бог от земли нашей? Да, конечно, избранным насылаются испытания. Да и за грехи прошлые платить надо. За годы неверия. За кровь, что долго лилась. Но разве всегда страдания очищают? Разве не толкают они порой еще не окрепшие души на новые грехи? А ведь за них тоже платить детям придется – и не будет этому конца?.. Но богохульные домыслы гнал он от себя. Неисповедимы пути господни. Верил отец Никодим, что вернется на землю нашу благодать, хоть и не доживет он до этого часа. Ведь темнее и тяжелее ночь перед рассветом.

Многое хранила его память. Сколько потерь, сколько страданий. Деда его – священника – тогда, в восемнадцатом году, погрузили вместе с братьями во Христе на баржу и потопили в Волге. Одного из дядьев расстреляли в Одесской чрезвычайке. Другой был красноармейцем, попал в плен к полякам и вместе с тысячами русских был нещадно замучен. Сколько родных людей потом еще пришлось потерять! Кто с войны не вернулся, кто в лагерях сгинул. Кто позже от болезней умер. Никого почти не осталось. Весь век нещадно гуляла смерть по Руси.

В сорок седьмом, едва сан принял, забрали Никодима. Следователи говорили, он готовил покушение на товарища Калинина. К церкви власть тогда гораздо терпимее стала, перестали так притеснять, храмы рушить, как после революции, и баржами священников топить. Но всех сажали – сажали и их. Не повезло.

Странное время было. Не согласен отец Никодим, когда все эти годы черной краской мажут. Но и светлыми их тоже не назовешь. И злодейств было немерено, но и подвигов не меньше. И безверие души иссушило, но и вера в ней жила, любовь к России. И падения были, но и взлетов немало.

Много пришлось насмотреться в колымских заснеженных просторах. Помнит Никодим, как в лагерь прибыл, где блатные беспредельничали. Как «попа в карты проиграли» – запороть его ночью должны были. Как спас его тогда вор в законе. Кличка у него была не по младым годам – Седой.

Пережил отец Никодим лагеря. Вышел. Получил приход в Тульской области. Потом в Московской. Привык, что раз в год-два Седой приезжает погостить. Изливает душу. Просит отмолить грехи. А грехов у него накопилось, ох, немало. Кому другому не на одну жизнь хватило бы.

Сколько времени отец Никодим провел в молитвах, чтобы образумил Господь его, наставил на путь добродетели. Ведь не потерянная душа, не совсем во тьму упавшая, есть в ней стремление к лучшему. Но если бы Господь наставлял потерянные души! Бог и дьявол борются в каждом человеке. Он дал право человеку самому выбирать.

Долгими вечерами Седой горько сетовал на неправду в жизни своей, чуть ли не с сумой по свету обещал пойти. Но утро смывало солнечным светом ночные сомнения и страхи. И снова он становился тем, кем был, – полным сил и вожделений игроком в игры с лукавым.

Отец Никодим знал, что старый вор обворовывает людей и церкви. Разницы батюшка особой не видел – что человека обворовать, что церковь – одинаково богопротивно. И помогал нести Никодим Седому груз грехов своих, ничего не в силах изменить. Не в милицию же идти с доносом – такое даже вообразить негоже, не то что сотворить. Как ни пытался, сколько слов ни говорил, как ни стыдил, но ни остановить, ни отвратить от лихого промысла Седого он так и не смог.

Странные были отношения между вором и священником. Не сказать что друзья близкие, но крепкими нитями повязаны были они.

В последний раз Седой приезжал два года назад.

– Больше, наверное, не увидимся, – сказал он. – Чувствую, близок конец.

– Не говори так, – недовольно произнес отец Никодим. – Только Богу часы наши известны.

– Иногда не только… Знаю, неправильно все сложилось. Да, переменить бы все. Перекроить.

– Покаешься, остаток жизни на замаливание грехов употребишь – глядишь, и простит Господь. Он милосерден, а к покаявшимся особо.

– Покаяться? – Седой улыбнулся грустно. – А нужно? Ведь доведись мне заново зажить, все так же сделал бы. Я себя знаю, Никодим. Не могу иначе, – он вытащил толстую пачку денег. – На, напоследок. На храм.

– Деньги небось нечестные.

– Ну и что? Вспомни, на Руси всегда разбойники церквям жертвовали. Не можешь ты в этой просьбе отказать. Да и храму ремонт нужен.

Не лежала у отца Никодима душа к этим деньгам, но взял. Действительно, пришлись они очень кстати – хватило церковь подновить.

– Просьба у меня к тебе. Последняя. Вот, – Седой вынул из потертого портфеля пластмассовую коробку. – Сохрани. Придет кто, скажет, что от меня, – отдай.

– Как скажешь.

– А может, и никто не придет. Как карты упадут, – усмехнулся Седой…

Больше он не появлялся. Но через два года действительно приехали люди и сказали, что от Седого. На большой красной машине – джипе. Трое. Шофер был похож на отъевшегося черта с иконы о Страшном суде. Красивая молодая женщина алчно шарила глазами по иконостасу. Статный мужчина – его породу отец Никодим почуял сразу. Жесткая, стальная порода. Их тех, кто разорят все, коли им надобно будет, пожгут все – не поморщатся. И грехи замаливать не придут, поскольку в душе они и не православные вовсе, а истинные басурманы, напасть настоящая.

– Помните, святой отец, Седого? – спросил мужчина.

– Как не помнить. Не один десяток годов знакомы.

– Были знакомы. Умер Седой. Чаек с Богородицей попивает.

Отец Никодим перекрестился. Будто по ногам ударили – и стали они ватными. Чувствовал он, что Седой умер. Но наверняка не знал. Теперь вот знает. И в душе сразу пустота образовалась.

– Посылочка у вас должна быть от него.

Хотелось Никодиму отрицательно потрясти головой – мол, нет ничего, не оставлял, ошиблись вы. Не хотелось ему басурманам этим помогать. Но никуда не денешься. Как сказал Седой – так тому и быть. Это его вещь.

– Сейчас, – он вытащил коробочку и передал мужчине. – Это все?

– Все, – на миг будто отблеск пламени из самой преисподней озарил его пришельца. Или только показалось? – Спасибо, батюшка. На церковь.

Он вытащил несколько крупных купюр и положил на стол.

– Поставьте свечку за Седого. Побольше. Крепкий он человек был. Заслужил свечу…

Урча, тяжелая машина покатилась по проселку, разбрызгивая широкими колесами лужи и грязь. А отец Никодим стоял, прислонившись к церковной ограде, и по его щеке катилась слеза…

Шеф выглядел как обычно – скучающе-изучающе равнодушный. Как сейчас принято говорить – это имидж. Человек, который выше обыденной суеты, декадентски утомленный. Впрочем, впечатление обманчивое. Чем более размякший вид у шефа, тем у него больше ушки на макушке.

Выслушивая мой доклад о Меньшевике, он пару раз демонстративно зевнул – для знающих людей это сигнал, что у него какой-то козырь в рукаве. Сейчас вынет его – мол, что вы ерундой занимаетесь, я сейчас вас походя умою.

– Занимательно, – оценил он результат нашей работы. – Значит, Меньшевик что-то затеял и гонял в Северную Венецию.

– Возможно, и затеял, – кивнул Железняков.

– Саша, – кивнул шеф Симонову, – расскажи товарищам о Яго.

– Источник сообщил, что и Яго что-то готовит. И тоже ездил в Питер.

– Какого числа? – встрепенулся Железняков.

– Тоже где-то девятнадцатого или двадцатого.

– Интересно, – произнес я. – И чего им надо? Может, Эрмитаж обчистить решили?

– Только не вместе, – возразил шеф. – Любят они друг друга, как кошка собаку.

– Притом и кошка, и собака бешеные, – добавил Симонов.

– Могли на какой-нибудь подпольный аукцион приехать, – предположил Железняков. – Или сферы влияния делить.

– В Москве бы делили. На бывшей горкомовской дачке встретились бы и обсудили дела свои, – отмахнулся шеф.

– Меньшевик толкался около Крестов, – встрял я. – Может, оба встречали кого?

– Встречали? – приподнял вопросительно бровь шеф. – А что, может быть.

Он нащелкал номер начальника ленинградского антикварного отдела.

– Здорово, Дима. Из Москвы беспокоят. Узнал? Значит, богатым не буду… Слушай, кто-нибудь из Крестов освободился числа девятнадцатого-двадцатого июня из нашего контингента? Не мелочь пузатая, а кто покруче. Твои ребята вычислили нашего клиента, который там крутился. Меньшевик. А, слышал… Узнай.

Через десять минут из Питера перезвонили.

– Так, – кивнул шеф. – Ясно… Так… Ничего себе. А куда она делась? Не знаешь… – Семеныч черканул что-то на листке. – Как там барыга по кутузовскому портсигару – не колется? Уж постарайтесь. Дело на контроле… Ладно, давай.

Шеф повесил трубку.

– Такая картина наблюдается. Девятнадцатого числа из Крестов по отбытии наказания освободилась Елизавета Лаврентьевна Прядкина. Женщина Седого.

– Он же давно в могиле, – сказал Симонов.

– Точно. Но дело его живет.

Дело Седого было одним из крупнейших по нашей линии. И мы вместе с питерскими коллегами тянули московские концы.

– Яго и Меньшевик ездили ее встречать. Зачем? – спросил Железняков.

– Уж не из доброго отношения к Седому, – хмыкнул Симонов. – Если бы на могилу его плюнуть – это пожалуйста, за ними бы не заржавело.

– Сокровища Седого, – хлопнул я в ладоши…