Эпилог
Гонконг, ноябрь
Дорогой Джастин,
еще рано, солнце поднялось каких-нибудь полчаса назад, красным шаром «выкарабкалось» из моря, как ты однажды выразился. Помнишь, как мы с тобой наблюдали впервые, как оно погружалось, ты еще боялся, что оно больше никогда не появится? Но на следующее утро оно как ни в чем не бывало снова сияло на небе. Ты был уверен, что оно ночевало в море и поэтому вода такая теплая.
Сегодня я проснулся намного раньше обычного и никак не мог успокоиться, потому что вчерашнее происшествие не шло у меня из головы. О нем я расскажу тебе позже. Так или иначе, спал я немного и не мог долго оставаться в постели, поэтому встал, когда и птички, и маленькие дети еще видели десятый сон. И вот теперь сижу на террасе, которая на крыше, на всякий случай под зонтиком, а передо мной стоит чайник с чаем, и я вижу сквозь бамбуковые заросли, как солнечные лучи играют на воде. Сегодня будет замечательный день, я это чувствую. Воздух чистый, какой в Гонконге бывает только в ноябре, и в моем саду пахнет медом, потому что такого количества цветов, как в этом году, на плюмерии не было никогда.
Рядом со мной лежит большая стопка листов, исписанных убористым почерком. Это мои письма к тебе. Сама идея зародилась у меня давно, но я долго не мог решиться. Кто пишет письма умершему сыну? Только по возвращении из Китая, где мне пришлось поработать помощником комиссара полиции, я собрался с духом. Уже после первых строчек у меня возникло странное чувство, будто я делаю что-то не то, но Кристина поддержала мое начинание. В конце концов, она хочет с тобой познакомиться, а это единственный способ.
С каждым письмом дело шло легче, и через несколько дней я вспомнил об одном старом французском журналисте, которого часто встречал в Сайгоне в конце войны. Кажется, я уже рассказывал тебе о нем. Он работал в любое время дня и ночи, на террасе или в холле нашего отеля. Он писал, даже когда завтракал и ужинал. Однажды я не выдержал и спросил его: зачем? «Это помогает», – был его ответ. Я не понял, о чем он, ведь мне было двадцать лет. И только сейчас, написав тебе больше полусотни писем, я с чистой совестью могу с ним согласиться. Писанина действительно помогает. Одиноким и тем, кто боится. Тем, кто не хочет забывать и каждое утро впадать в отчаяние. В ней заключена поистине магическая сила, и мне ничего не нужно, чтобы ее пробудить, кроме карандаша и листка бумаги. Да, и еще точилки, это ты правильно заметил.
Я изложил на бумаге все, что казалось мне важным, с момента твоего рождения. Я вспомнил, как в первый раз взял тебя на руки, как впервые выкупал. И о наших походах на Пик, конечно, и о синих пятнах на твоей коже, которым мы поначалу не придавали большого значения. Вплоть до истории Майкла Оуэна и его родителей. И с каждой фразой, с каждой страницей мне становилось легче. Сейчас я вспоминаю тот вечер, когда ты лежал на диване больной и глаз не мог оторвать от книги. Я так за тебя испугался, что даже разозлился и велел тебе немедленно ее бросить. На что ты мне возразил: «Чтение помогает». От чего помогает? – не понял я. Ты долго молчал, но, когда заговорил, в твоем голосе не было и тени смущения. От болей в желудке. От скуки. От тоски. От отцовской глупости. Итак, чтение помогает. Как и письмо.
Вчера после обеда я основательно прибрался в доме. Уборка стала моим постоянным развлечением уже после того, как ты заболел. В прихожей я наткнулся на твои желтые сапоги и красную в синий горошек куртку, да так и застыл на месте, как будто вдруг услышал твой голос. Я смотрел на ростовые метки на куске дверной рамы, который привез на Ламму из нашей квартиры в Рипалс-Бей. Последнюю – сто двадцать восемь сантиметров – я сделал двадцать восьмого февраля. Ты всегда был слабым ребенком, с самого рождения.
Я все думаю, каким бы ты стал теперь, какой носил бы размер обуви. Ты был бы, наверное, мне по грудь. Ты, как живой, стоишь у меня перед глазами – белокурый, кудрявый, с улыбкой, способной растопить любое сердце. И сразу у меня внутри все сжимается, но я понимаю вдруг, что к моей печали подмешивается другое чувство, которого не было раньше. Первое время я мучился над тем, как его описать. Я размышлял весь вечер и половину ночи, пока не нашел нужного слова: «благодарность». У меня в ушах уже звучит твой вопрос: «Что ты под этим подразумеваешь, папа? Что за благодарность? Что я такого сделал для тебя, чтобы ты меня благодарил?» Ты ведь всегда донимал меня вопросами, когда чего-то не понимал.
Я благодарен тебе за каждую улыбку. Только не смотри на меня так, словно улыбка пустяк, не стоящий благодарности. Я серьезен, как никогда. И еще за то, что ты собирал со мной раковины на берегу. И за сказки на ночь, которые я тебе рассказывал. И за каждое утро, когда ты забирался ко мне в постель. Я благодарен за каждый твой вопрос, за каждое прожитое рядом с тобой мгновение. Бесконечно благодарен. Сам я не сразу понял это, так как поначалу считал такую жизнь вполне естественной и не представлял себе другой. Но твоя болезнь многому меня научила. Теперь я знаю, что воспоминания со временем блекнут, но это ничего не значит. Ты рядом, и мне совсем не обязательно постоянно думать о тебе.
Но мне кажется, только вчера вечером моя благодарность впервые пересилила скорбь. До вчерашнего вечера я страшно мучился оттого, что не могу ощутить твое присутствие физически, что ты никогда больше не будешь идти рядом со мной и не схватишь меня за руку, когда чего-нибудь испугаешься. Вплоть до вчерашнего вечера боль висела над моей жизнью черной тенью. И я знал власть страха, власть ревности и скорби, но только не благодарности.
Ты спрашиваешь, что же такое произошло вчера? Почему этого не случилось раньше – неделю, месяц, год назад, как, возможно, у твоей матери? Ответа на этот вопрос я не знаю. Но одно мне известно точно: в любви все идет своим чередом, и любая попытка ускорить события обречена на неудачу. Если кому-то это и удается, то непомерно высокой ценой.
Долог был мой путь к пониманию этой простой истины. Теперь я могу точно сказать, сколько времени он продолжался: три года, два месяца и одиннадцать дней. Я пережил развод с твоей матерью, потом долгие часы одиночества на Ламме, смерть молодого американца. Но самым главным моим переживанием была Кристина, о которой я тебе так много писал.
Я прекрасно помню, что говорил мне сразу после твоей смерти наш доктор Ли, но тогда я не хотел его слушать. Более того, я рассвирепел, сама мысль о том, что я могу предать тебя и свою скорбь, казалась мне возмутительной. О какой такой благодарности он говорил, когда смерть отняла у меня сына? Поистине доктор Ли требовал от меня слишком многого.
Теперь мне пора закругляться, потому что нужно еще сходить за покупками в деревню. Ты не поверишь, когда я скажу, что за гостей жду сегодня к ужину. Кристину с Джошем и Дэвида с женой Мэй и их сыном. Разумеется, я волнуюсь. Здесь, на Ламме, мне еще не приходилось принимать больше двух человек одновременно, но я надеюсь, что этот визит не слишком меня утомит. Ведь, кроме этих людей, у меня никого нет, и мне очень хочется их познакомить. Понравятся ли они друг другу? Будет ли им о чем поговорить? Я чувствую себя, как ты когда-то накануне своего дня рождения.
Две недели назад Мэй снова переехала жить к Дэвиду. Она простит его, я надеюсь, ведь у нее нет выбора. Его собираются назначить председателем комиссии по расследованию убийств, но я не уверен, что ему стоит соглашаться на эту должность. С некоторых пор мы снова друзья, и я рад, что даже китайские мудрецы время от времени ошибаются, как говорила Кристина. Иначе мое доверие к нему было бы утрачено навсегда.
Извини, но, по-видимому, это письмо будет последним. На данный момент я сказал тебе все, что хотел.
«Пол, жизнь продолжается» – так говорила твоя мать сразу после твоей смерти. И я был страшно возмущен и напуган этими ее словами, потому что они означали для меня не что иное, как забвение. Теперь я знаю, что это не так. Ты стал частью меня, и без тебя не было бы ни этих строк, ни того, кто их пишет. Ты даже не представляешь, что для меня сделал. Жизнь продолжается, но не так, как раньше, и это прекрасно.
Вот все, что я могу тебе на это ответить.
В любви, от рассвета и до заката и снова до рассвета…
Твой папа
