XIX

Дэвид слышал, как Пол обулся, осторожно открыл дверь, спустился по лестнице. Потом пересек террасу, зашуршал гравием на тропинке в саду и скрипнул калиткой. Щелкнул замком и постоял немного, потом на дороге раздались его удаляющиеся шаги.

Все стихло. Только птицы щебетали да в саду под ветром поскрипывал бамбук. Дэвид и забыл, что бывает такая тишина. В Шэньчжэне в ушах все время стоял шум. Даже когда по утрам он лежал в постели рядом со спящей Мэй, с улицы вторгался грохот строительных площадок, гудение кондиционеров и истошные вопли посетителей борделя. Но тишина этого дома его пугала. Она растекалась в нем, поглощая мысли о Мэй, Поле и Майкле Оуэне и освобождая тем самым место для чего-то более страшного. «Тишина, – думал Дэвид, – не для тех, кто ищет забвения».

Он поднялся с дивана и огляделся в поисках чего-то такого, что могло бы его отвлечь. Дэвид заметил на столе вазу с цветами, по всему дому были расставлены свечи. Уж не собиралась ли Кристина навестить Пола сегодня вечером? В том, как Пол собирался ее встретить, Дэвид разглядел хороший знак. Отшельник повернулся лицом к жизни. Скорбящий не станет украшать комнаты. Но почему он не сказал, что ждет Кристину? Хотя Дэвиду от этого только легче. Знай он, что у Пола вечером свидание с женщиной, семь раз подумал бы, прежде чем докучать ему своими просьбами. Поэтому Дэвид был благодарен Полу за молчание.

Дэвид вошел в гостиную. Продолговатый обеденный стол из древесины вяза с восемью стульями – шедевр эпохи династии Мин. Равно как и темно-вишневый свадебный шкаф с латунной отделкой. Этим вещам далеко за сотню лет, но сохранились они прекрасно. Каким покоем веет от этих строгих классических форм! На полках бело-голубые фарфоровые чашки и блюдца. Пол когда-то рассказывал и о них, но Дэвид уже не помнил, из каких они провинций и каких эпох. Он разглядывал изящные рисунки, нежную звенящую глазурь. На стенах висели пейзажи на типичные китайские сюжеты: бамбуковая роща и храм в горах. Гравюры мастеров XVIII века, которыми Дэвид так часто любовался.

Неужели нужно быть европейцем, чтобы так ценить китайское искусство? В домах соотечественников Чжан не видел ничего подобного. У некоторых стояли старые шкафы и столы, но в гораздо худшем состоянии. Просто потому, что владельцы не имели средств заменить их на новые.

Дэвид задумался: смог бы он повесить или поставить в своей квартире что-нибудь из сокровищ Пола, имей возможность за них заплатить? Он очень сомневался в этом. Дэвид не чувствовал того Древнего Китая, искусством которого так восхищался Пол. Эти вазочки, статуэтки, рисунки меньше всего ассоциировались у комиссара с освященным тысячелетней традицией высоким классическим искусством. Они напоминали ему о смерти и разрушении. Чжан видел, как эти миниатюрные шедевры топтали ногами на улицах, разбивали о стены и бросали в огонь. Его приятели-одноклассники швыряли их из окон и танцевали на них, тяжело топая ногами, во имя революции. При всем своем желании Дэвид не мог не принимать в этом участия.

На самой верхней полке стояла деревянная статуэтка Будды. Дэвид хорошо знал ее. Он избегал на нее смотреть каждый раз, когда входил в эту комнату, и опускал перед Буддой глаза, словно пристыженный мальчик. Эту статуэтку подарил Полу один китаец из Нанкина. Он вынес ее из храма в годы культурной революции и просил Пола вывезти ее за границу, потому что в Китае никто не мог поручиться за ее сохранность.

Дэвид встал на стул и снял статуэтку с полки. Ни один знаток искусства не назвал бы ее шедевром. Черты лица Просветленного были расплывчаты, тело непропорционально, а поднятая левая рука больше походила на культю. Тем не менее статуэтку окружала удивительно теплая аура. Даже если ее автор не был художником от Бога, он передал в этой работе нечто такое, что удается не каждому гению. Дэвид осторожно трогал статуэтку, и рыхлая, трухлявая древесина словно оживала под его пальцами. Он даже испугался. Сошел со стула и поставил Будду на стол. Эта статуэтка была для него не просто произведением искусства, а окном в прошлую жизнь.

Словно кадры старой кинохроники замелькали перед его мысленным взором. Поначалу изображение было расплывчатым, как сквозь толщу воды, но постепенно контуры становились отчетливее и резче. Он увидел себя на краю деревни, куда был послан из Чэнду с группой других школьников. Шестнадцатилетний юноша, который задавал себе слишком много вопросов. Полинялый мундир солдата Народной армии висел мешком на слишком щуплом для его возраста теле. Он был пуглив и ни с кем не заговаривал первым. Даже если его о чем-то спрашивали, отвечал тихо и односложно.

Он вдыхал теплый горный воздух и подставлял лицо приятному ветерку, который зимой приносил холодную влагу и становился опасным для жизни. Каждый четвертый приятель Дэвида умер в тот год от воспаления легких. Но в ушах отдавались эхом громкие голоса выживших, их песни и крики ликования, словно и не было этих тридцати пяти лет. Одной жизни мало, чтобы забыть такое.

Дэвиду требовалось отвлечься, он не хотел вот уже в который раз пересматривать этот фильм. Поэтому подошел к стереоустановке и поставил диск с музыкой одного европейского композитора. Кажется, Шопена. Они с Полом нередко слушали его, когда играли в шахматы. Однако сегодня Шопен не помог, и Дэвид положил бесполезный диск на полку.

Представление продолжалось. Он видел туманный день в горах Сычуаня. Окрестные рисовые поля лежали окутанные тучами, как будто небо и земля были одно. Группа красных гвардейцев маршировала по болотистой земле. Впереди – командир бригады. Они размахивали красными знаменами, ветер разносил по долине их звонкие голоса. Так поют те, кому неведомо сомнение. Дэвид топал по земле онемевшими от холода босыми ногами. Он понятия не имел о том, куда они идут. Краем уха слышал что-то о показательном процессе над контрреволюционерами и буржуазными элементами и древнем буддистском храме высоко в горах. Но не особенно об этом задумывался, в общем, ему было все равно.

Наконец они достигли цели. Храм – довольно большой – лежал в бамбуковой роще и был окружен каменной стеной с массивными деревянными воротами. Они оказались заперты, что еще больше разозлило молодых революционеров. И эти монахи еще осмеливаются чинить им препятствия – им, передовому отряду китайской молодежи! Красные гвардейцы неистовствовали, трясли ворота и пытались лезть на стену, пока не громыхнул тяжелый затвор и на пороге не показался древний старик в серой холщовой рясе – единственный обитатель этого места. Он был лысый и тощий, с ногами, похожими на две обструганные палки. Щеки его ввалились, глаза запали, длинная белая борода поредела. Молодые люди испугались от неожиданности. Неужели этот почтенный монах и есть контрреволюционер, декадент и буржуазный прихвостень?

Из оцепенения группу вывел громкий окрик бригадира:

– Да здравствует великий председатель Мао!

Тот видел нерешительность на лицах товарищей и понимал, что тем нужен толчок, команда. Кто-то должен был напомнить им, зачем они сюда явились. Грубо отстранив монаха, он дал приказ к штурму. Толпа ввалилась во двор, круша все на своем пути. Они вышибли двери, и Чжан был вместе с ними. Он чувствовал, что сейчас должно произойти нечто значительное, и не хотел оставаться в стороне.

Вот первые штурмовики ворвались в зал для медитаций. Они выволакивали оттуда горы книг, манускриптов, стенные доски для письма, статуи Будды, рисунки и сваливали все в кучу во дворе. Дэвид видел, как к небу взметнулись языки пламени. Отыскав спальный угол монаха, погромщики мочились и испражнялись на его постель.

Старик все это время молча стоял в стороне. В его глазах не было ни возмущения, ни страха. Толпа рассвирепела еще больше. Вскоре от зала для медитаций остались одни воспоминания. Все, что могло сгореть, сгорело, прочее было разбито, сломано, перемазано фекалиями. Но монаха никто так и не решился тронуть, его спокойствие казалось вандалам зловещим.

Наконец силы покинули погромщиков. Как ни были молоды воины революции, несколько часов неистовой борьбы с «декадентским прошлым» измотали их. Поначалу, один за другим, они опускались на землю и подолгу сидели среди обломков и куч пепла, а потом через те же ворота потянулись назад, в деревню. Вскоре из гвардейцев в монастыре остались только бригадир и Дэвид.

Оба в задумчивости озирались по сторонам. Восемнадцатилетний Тан Мин Цин отличался недюжинной силой и ростом превосходил Дэвида на целую голову. Решительный, с правильными чертами лица, он словно сошел с пропагандистского плаката Коммунистической партии. Чжан смутился. Он не знал, что задумал Тан и насколько его, Дэвида, присутствие вписывалось в планы бригадира. Почему он не ушел с остальными? Удержало его здесь любопытство или он действительно решил помочь Тану в чем бы то ни было. В конце концов, Чжан давно знал бригадира, они выросли на одной улице в Чэнду. До культурной революции оба ходили в одну школу. И когда полгода назад Тан пришел в деревню со своей группой красногвардейцев, Чжан оказался единственным, кто его знал. Тем не менее дружбы между ними так и не возникло. Для этого Дэвид был слишком тихим, а Тан шумным. Бригадир никогда не питал уважения к своему робкому земляку.

Тем временем монах ушел внутрь разрушенного храма и сел посреди зала для медитаций в позе лотоса. Дэвид хорошо запомнил его торчащие в разные стороны костлявые колени. Он смотрел на Тана и Дэвида, как будто хорошо знал, зачем они здесь.

Бригадир приблизился к монаху, оглядел комнату и приказал Дэвиду принести стоявший в углу деревянный шест. Дэвид повиновался. Тан встал у старика за спиной и еще раз поднял глаза на Чжана. Бригадир выглядел сосредоточенным и спокойным, как будто готовился выдержать экзамен на настоящего коммуниста. Выполнить долг перед революцией и великим председателем Мао.

Тан размахнулся.

Дэвид отвернул голову.

В деревню они возвращались молча.

Дэвид хотел было спросить, зачем бригадиру понадобилось убивать монаха, но застыдился этой мысли прежде, чем успел раскрыть рот. Вместо этого он подумал о том, как много ему предстоит над собой работать, чтобы окончательно вытравить из себя декадентский дух и стать таким же несгибаемым революционером, как Тан Мин Цин.

Он молчал и когда товарищи спрашивали, что их с Таном задержало в монастыре, и когда несколько недель спустя услышал официальную версию трагедии в горах. Храм в бамбуковой роще, писали газеты, давно пришел в упадок, и в его внезапном обрушении нет ничего удивительного. К сожалению, вследствие несчастного случая погиб монах. Он был убит перегнившей потолочной балкой.

Дэвид молчал до сих пор. Он не говорил об этом ни с Полом, ни с Мэй. Он вычеркнул тот день из своей биографии, как коммунисты вычеркнули из китайской истории годы культурной революции. Больше двух десятилетий Дэвид совсем не вспоминал о нем. Не до того было. Он оканчивал школу, потом перебирался в Шэньчжэнь, обзаводился семьей, воспитывал сына, работал в полиции. Как будто и не было того дня. Тридцать лет должно было пройти, чтобы то давнее происшествие каким-то непостижимым образом снова заняло место в жизни Чжана. Точнее, в его снах, от которых Дэвид пробуждался весь в слезах или с таким ужасным криком, что будил сына и Мэй. С некоторых пор этот кошмар настигал Дэвида с периодичностью раз в несколько недель и иногда продолжался по несколько ночей подряд. Поводом мог послужить один вид потолочной балки, статуи Будды или просто пожилого мужчины с впалыми щеками и тощими, как палки, ногами. Что поделать? Память работает по своим, непостижимым для людей законам.

Встречая на улице людей своего возраста, Дэвид нередко останавливал на них внимательный взгляд и мысленно спрашивал: чем они занимались тридцать пять лет назад? Предали ли они кого-нибудь или сами оказались жертвами предательства? И что стало с их воспоминаниями? Бегут ли они от них и как справляются, когда те их все-таки настигают?

Дэвид знал, что никогда не получит ответов на эти вопросы, и это заставляло его сомневаться в собственном душевном здоровье. Что, если он один мучается событиями далекого прошлого? Миллионам преступников и жертв подобная мнительность, пожалуй, показалась бы смешной. Ведь Чжан никого не убивал, он всего лишь не воспрепятствовал своему товарищу и начальнику сделать это.

Но совесть не внимала аргументам здравого смысла.

Интересно, каким тот день является Тану? Удалось ли ему успокоить свою совесть, и если нет, то какими кошмарами мучается он? А может, богатство помогает справиться с призраками прошлого? Неужели неприятные страницы вымарываются из памяти проще, если живешь в огромном особняке с прислугой и каждый год можешь позволить себе новую машину последней модели? Теперь бригадир Тан основывает фирмы и строит фабрики, покупает и продает квартиры и то и дело мчится на переговоры из одного конца страны в другой. Он содержит одновременно по несколько молодых любовниц. В конце концов, любовные утехи – неплохой способ забыться. Но может ли человек таким образом убежать от своего прошлого?

Дэвид подумал о том, с какой скоростью меняется лицо страны. Вспомнил Чэнду, Чунцин, Шанхай, Ухань и многие другие города, которые посещал в последнее время. Их старые кварталы были снесены, и на их месте быстро росли современные здания. Таким образом китайцы избавились от безмолвных свидетелей своего прошлого. Те исчезали с лица земли, как будто их никогда не было. Как иначе объяснить эту одержимость строительством, если не желанием убежать от собственной истории? Все эти небоскребы, фабрики, скоростные шоссе и аэропорты – не более чем памятники на могиле старого Китая.

Как будто прошлое можно замуровать или закатать в бетон. Как будто у того, кто бежит быстро, есть шанс оторваться от собственной тени.

Дэвид как никто другой знал цену этим потугам. Впервые почти за сорок лет он понял, какое влияние оказывал на его жизнь тот злосчастный день. Дэвид был свидетелем убийства, которому не воспрепятствовал. Почему он не выбил шест из рук Тана? Зачем вообще принес его? Вполне возможно, у него получилось бы спасти монаха, но какой ценой? Тан или прибил бы насмерть самого Чжана, или добился бы товарищеского или партийного суда над ним. И тогда – в лучшем случае его бы просто выгнали из рядов красной гвардии. Спасителю буддистского монаха нет места в новом Китае.

Стоило Дэвиду закрыть глаза – и он видел перед собой шестнадцатилетнего гвардейца Чжана. Вот он стоит в зале для медитаций, рядом с Таном, который занес для удара руку с палкой. Тело Тана напряжено, как готовая разжаться пружина. В следующую секунду дерево со свистом рассекает воздух и рушится все: вера в великого председателя и партию, в перманентную революцию и ее молодых воинов и – что намного хуже – в себя самого. Чжан не успел понять это сразу. Тридцати с лишним лет не хватило ему, чтобы осознать разрушительные последствия того удара.

Он не чувствовал вины, только стыд за собственную слабость и доверчивость. Но прежде всего за трусость, которая в тот момент предстала в одном из самых отвратительных своих обличий. О эта ее омерзительная злобная гримаса! Забыть ее нельзя, думал Чжан, разве вытеснить в дальний уголок сознания.

Именно этот стыд и привел его к учению Будды. Через год после убийства монаха Чжан стал свидетелем смерти старика Ху, и это окончательно пробудило его от грез. Ху забили насмерть из-за трех горошин душистого перца. Дэвид любил старика, поэтому помнил о нем всегда, в то время как образ буддистского монаха оказался погребен под пластами новых воспоминаний. Долгое время Чжан не мог понять, почему его так тянет к монахам и уединенным лесным храмам. Совсем как преступника на место совершенного преступления. У них искал Чжан ответы на мучающие его вопросы. Как получилось, что ученики подняли руку на учителя, а дети восстали против родителей? Как стало возможным, что два столпа, на которых держалась тысячелетняя китайская культура, рухнули за какую-нибудь пару недель? И почему он, Дэвид Чжан, позволил так обмануть себя, что лично участвовал во всем этом?

Буддизм не давал ответов на эти вопросы, зато помог Чжану найти свое место в жизни и выработать определенные правила поведения. Он стал чем-то вроде морального компаса, который китайцы как нация утратили, как казалось Дэвиду, в эпоху культурной революции. Кроме того, ему импонировало, что, согласно буддистскому учению, человек сам несет ответственность за свою судьбу, и, чтобы достичь просветления, он не должен обращаться ни к Богу, ни к святым, ни к великому председателю. Последнее Чжан не стал бы делать в любом случае.

По этой самой причине он отказался праздновать вместе с коллегами завершение очередного дела. Два раза в жизни Чжан был свидетелем гибели невинных людей и не пришел им на помощь. В третий раз такое не должно было повториться ни при каких обстоятельствах.

Где же в таком случае его место? Возле Мэй, на кухне? Что, если она разлюбит его, когда узнает правду? Вряд ли, но поймет ли? В последнем Чжан очень сомневался. Мэй была на десять лет его моложе, самый страшный период культурной революции она пережила маленьким ребенком. Ее далекую от политической борьбы семью пощадили сотрясавшие страну бури. Мэй не пришлось видеть казней и надругательств над людьми. По крайней мере, она никогда об этом не говорила. Хотя, с другой стороны, и Дэвид тоже ни с кем не делился самым сокровенным на эту тему.

Так где же все-таки было его место? Может, в офисе, рядом с Таном? На это у Дэвида просто не осталось сил. Он достаточно насмотрелся фотографий Тана в газетах, чтобы понять, что за все эти годы тот не утратил ни толики своего обаяния. Мощное телосложение, безупречная осанка, мужественные черты лица сразу выделяли его на любом коллективном снимке. Выдержит ли Чжан этот уверенный взгляд? Вполне возможно, что уже в ближайшие дни Дэвиду придется предстать перед Таном, и он должен быть к этому готов. Иначе… Хотя что иначе? Разве есть опасность, что Тан снова увлечет его за собой? Это абсурд. За годы службы Чжан доказал, чего он стоит. Каждая отвергнутая взятка – свидетельство его непреклонности. Но мысль, что он снова может подпасть под влияние Тана, уже угнездилась в голове, какой бы абсурдной ни казалась.

А Виктор Тан всегда хорошо чувствовал уязвимые места своих противников.