Глава восьмая

Ладно, раз уж вас так интересует моя студенческая жизнь: я даже предположить не мог, что он станет моим соседом по комнате. Одна его фамилия чего стоила. А я всецело зависел от программы финансовой помощи студентам. Но в колледже поблажек не делали никому: зачислен на первый курс — и все дела. Он смеялся над моей неотесанностью. Мы с ним, две белые вороны, частенько попадали во всякие переделки. [Задумывается.] Только выкрутимся из одной — и тут же влипнем в другую.

А что это за случай с горелкой Бунзена?

Наша берлога была центром студенческой тусовки. У нас вечно кто-нибудь околачивался. В основном, конечно, ребята тянулись к нему, но я тоже стал известной фигурой — в качестве, так сказать, бесплатного приложения. Наверное, в какой-то момент до меня дошло, что без него я — ноль без палочки. Потому что он — это он, я а — это я. Однако при всем том я умудрялся хорошо учиться, и его это бесило. Стоило мне присесть за письменный стол, чтобы подзубрить материал к экзамену, как он начинал изводиться и тянул меня в бар. Надо отдать ему должное: шатаясь вместе с ним по злачным местам, я научился общаться с девушками и к третьему курсу закрутил довольно серьезный роман. Но рядом с ним я был обречен оставаться вечным клоуном и лезть из кожи вон, чтобы его развеселить. Не только я — другие парни тоже перед ним прогибались. А он время от времени, накачавшись пивом, обнаруживал низменную сторону своей натуры, потому что характер у него был с гнильцой. [Задумывается.] От дурачества он порой переходил к оскорблениям. Или унижениям. Учился он из рук вон плохо, книжек вообще не открывал. Приложи он хотя бы минимум усилий — дело пошло бы иначе. А у него что ни день вспыхивал новый конфликт.

И все же что это за случай с горелкой Бунзена?

Во время лабораторной по неорганической химии. Я застыл на месте: мне в щеку впился осколок мензурки, подбородок залило кровью. Причиной стал взрыв. Уж не знаю, что там рвануло, но аудитория заполнилась дымом, все закашлялись, закричали, включился спринклер — в один миг наступил полный хаос. На самом деле ситуация была комичной. Преподаватель метался как безумный, разгоняя руками дым, и твердил, что во всем виноват я. Спорить не имело смысла.

Очевидно, три десятилетия спустя этот эпизод вряд ли смог бы повлиять на ход избирательной кампании.

Поверьте, это был не единственный случай. Время от времени я выполнял за него письменные работы.

Ну и что?

Так сказать, не отходя от кассы. Непосредственно во время экзаменов.

Ясно.

Да, вот так. Но зачем это вспоминать, если я и сам в свете этого выглядел не лучшим образом? Для меня ведь важна преподавательская репутация. Уж какая есть.

Понимаю.

После истории с горелкой Бунзена я получил испытательный срок до конца семестра. И еще — приглашение к нему в дом на весенние каникулы.

Холодный взгляд чопорной матери, вялое, рассеянное рукопожатие отца. Вот что врезалось в память. А их сын, похоже, воспринимал такую неприветливую, хамскую встречу как данность. Я застыл с рюкзаком за спиной, а мимо деловито сновала прислуга. К ужину ожидались гости. Должен признаться, мы с соседом по комнате обкурились дурью на верхнем этаже огромного дюплекса, где в пределах видимости не было ни одной книги.

Эндрю смотрел в окно — неоткрываемое окно в бронзовом переплете, — но видел лишь точную копию этого дома на другой стороне широкой пустынной улицы и воображал свое собственное зыбкое отражение. Построенные на манер офисных зданий, такие кондоминиумы каждой архитектурной деталью воспевали элитарную культуру. Никогда еще он не видел, чтобы большой город лежал в горизонтальной плоскости. От послеполуденного зноя плавился бетон, под раскаленным небом жарились парковки без единого свободного места, и только в центре высились безликие небоскребы из темного стекла. Эндрю привык считать, что в настоящем городе непременно должны быть узкие, оглашаемые автомобильными гудками людные улочки с магазинами, оживленные тротуары и ночная жизнь до рассвета. Здесь же на закате жизнь умирала, и только светофоры тупо направляли несуществующие потоки транспорта. В тот первый вечер к ужину пригласили двух студентов, которых усадили в самом конце огромного стола, освещенного тремя сверкающими люстрами. Даже я смог определить, что сервировку стола составляла фарфоровая посуда высочайшего качества, массивные серебряные приборы, изящные хрустальные бокалы, в каждом из которых будто сияло множество маленьких золотистых солнц. А ведь это было всего лишь временное пристанище хозяев дома. Мы сидели у торца вместе с секретарями и всякой мелкой сошкой семейного бизнеса; поддерживать беседу никто не стремился, и эта унылая компания молча тяготилась своей приниженностью, хотя на другом конце стола бурлил светский прием с тостами. Общество, конечно, было весьма колоритным: шейхи и принцы в куфиях и дизайнерских кафтанах в пол, мужчины без спутниц, усатые, бородатые, вальяжные, внушительные и, если вдуматься, вполне уместно одевшиеся в натуральный хлопок в предвидении такого пира. Но когда вечер подошел к концу и гости, поднявшись из-за стола, дружно двинулись к выходу, случилось кое-что, заслуживающее внимания: Эндрю случайно наступил на штанину — если можно так выразиться — одного из принцев. Швы затрещали, и передо мной обнажилась волосатая нога. Обутая в кроссовку. Такие вещи запоминаются в первую очередь. В следующий миг мой сосед по комнате затолкал меня в какую-то боковую дверь, пинками погнал вверх через две ступеньки по лестнице черного хода, и наконец, мы оказались у него в комнате, где с хохотом повалились на кровати.

На другое утро через одного из секретарей меня попросили избавить хозяев дома от моего присутствия. Наследник рода отпустил шофера и самолично доставил меня в аэропорт. Аэропорт звался все той же громкой фамилией, и над эскалаторами красовались гигантские портреты отца и матери моего сокурсника. Ладно, увидимся в общаге, сказал он с несвойственной ему мрачностью. И Эндрю понял, что сделался разменной монетой в непрекращающихся семейных распрях.