Глава пятая
Эй, док, хотите знать, для чего я торчу здесь, на скалистом утесе над фьордом: для того, чтобы держаться как можно дальше от вас. Я обосновался в хижине, где нет даже томика М. Т., который помог бы убить время. Да что там говорить — даже Кнута Гамсуна нет. В моем распоряжении стол, стул, койка, раковина, походная плитка и унитаз. Ни дать ни взять — одиночная камера, даром что можно с порога разглядывать обрамляющие долину ледяных вод норвежские скалы, черно-зеленые, темнее, чем Уосатчи, более погруженные в себя, более горбатые, более невозмутимые, чем играющие солнечными бликами их западные собратья. Вместо душа — дожди. Через равные промежутки времени далеко внизу беззвучно проплывает игрушечный экскурсионный кораблик, будто с единственной целью — ублажить людей, объявивших здешние фьорды своим национальным достоянием. Можно закричать и через пару мгновений услышать, как возвращается твой крик — вероятно, впрочем, лишь в моем воображении. Так мне проще убедить себя, что я не одинок. Помимо этого, я часто пою: слова многих песен, которые звучали в хит-парадах, помню наизусть. Без моего ведома мозг мой сохранил десятки песенных текстов в нейронной связи с мелодиями. Только начинаешь декламировать слова — и мелодия приходит сама. Одно без другого для меня не существует. А кроме того, у меня над раковиной висит жестяное зеркальце: смотрюсь в него, чтобы хоть кого-нибудь видеть перед собой. Беру пример с Витгенштейна: он тоже так поступал. Он, который досконально разбирался в обманчивости мыслящего мозга. Но заглядывать внутрь себя опасно. Надо продраться сквозь бесконечные зеркала самоустранения. Это еще одна хитрость мозга: тебе не дано познать самого себя.
Пишу вам, хотя почты здесь нет и вы, скорее всего, прочтете эти записи лишь тогда, когда я вернусь и вручу их вам из рук в руки, а сам буду смотреть, как вы читаете. Если у меня до этого дойдет дело. Понимаю, зачем вы терзали меня своими вопросами, когда я переживал все это заново: когда я проговаривал это вслух и повторял сохраненное на автоответчике предсмертное сообщение, подключенное к моему мозгу, а потом предсмертное сообщение Брайони, пришедшее словно из немого фильма, и ее лицо всерьез говорило мне слова, которые я не мог услышать, шторка смыкалась вокруг ее лица, отверстие сокращалось до точки и наконец до черноты… потому что все сводилось к одному: уведомил ли я родителей Брайони. Это были вы, вечно практичный субъект, которые все приглаживал, ожидая, что люди будут поступать логично и правильно. Как по писаному. А как насчет Уилла и Бетти, спросили вы, не нужно ли было им позвонить? Подразумевая, что я этого не сделал. Но они позвонили сами, как только это случилось, и заголосили приглушенными расстоянием трубными голосами. Она еще не вернулась, ответил я, но вы не беспокойтесь, я скажу, чтобы она вам перезвонила… а сам стараюсь говорить нараспев — так меньше дрожит голос.
Будь у меня возможность свихнуться — все было бы лучше, чем это медитативное одиночество в здравом уме. «Я и моя тень»… «Танцуем в темноте». Кстати, у меня есть большой хлебный нож, на который я иногда поглядываю. А он, в свой черед, поглядывает на меня.
Вскоре их не стало. Уилл скончался от инсульта, а Бетти просто угасла. Каждого уложили в маленький гробик, а вместо Брайони захоронили урну неопознанного, анонимного праха. Даже совестно от легкости такого преображения.
Хочешь, чтобы я вернул тебе эти записи?
Нет, оставьте себе. Они делались для вас.
Как бы то ни было, я рад твоему возвращению. Не знал, что ты увлекаешься поп-музыкой и любишь петь.
Да как сказать: во фьордах я просто другой человек.
