Глава 7
Рано вставать Инес не нравилось никогда. Однако после трех недель на ферме, где нечего делать – только болтать с Робертой да ждать, когда вернется ребенок, – она однажды утром в понедельник просыпается так рано, что едет вместе с ними в город. Первым делом направляется к парикмахеру. Затем, уже придя в себя, заглядывает в магазин дамской одежды и покупает себе новое платье. Поболтав с кассиршей, узнает, что им нужна продавщица. Не раздумывая, она обращается к хозяйке лавки, и та предлагает ей работу.
Нужда переехать с фермы в город внезапно делается насущной. Инес сама берется искать жилье и за несколько дней находит квартиру. Квартира сама по себе невыразительная, район унылый, однако на пешем расстоянии от центра города, а рядом есть парк, где можно гулять с Боливаром.
Они собирают пожитки. В последний раз он, Симон, уходит в поля. Вечерние сумерки, волшебное время. Птицы чирикают в ветвях, устраиваясь на ночлег. Издали доносится звон овечьих бубенцов. Не зря ли они покидают это цветущее место, которое было к ним так любезно?
Они прощаются.
– Надеемся увидеть вас на сборе урожая, – говорит Роберта.
– Обещаем, – говорит он, Симон. Сеньоре Консуэло (сеньора Валентина занята, сеньора Альма борется со своими бесами) он говорит: – Не передать словами, как мы благодарны вам и вашим сестрам за щедрость.
На это сеньора Консуэло отвечает:
– Не за что. В другой жизни вы бы сделали то же самое для нас. До свиданья, юный Давид. Будем ждать, когда воссияет твое имя.
В первый вечер в новом доме они вынуждены спать на полу, поскольку заказанную мебель еще не привезли. Утром они покупают кое-какую кухонную утварь. Денег остается немного.
Он, Симон, выходит на почасовую работу, – доставлять рекламные материалы по домам. К работе прилагается велосипед с большой корзиной, прикрученной над передним колесом. Он – один из четверых курьеров (пути с тремя другими у него пересекаются редко), ему предписано обслуживать северо-восточный сектор города. В школьные часы он мотается по улицам своего сектора и распихивает листовки по почтовым ящикам: уроки фортепиано, средства от облысения, стрижка изгородей, ремонт электричества (доступные цены). Это в некотором смысле интересная работа – полезная для здоровья и не неприятная (хотя на крутые улицы велосипед приходится вкатывать). Это способ узнавать город, а также знакомиться с людьми, заводить новые связи. Петушиный клич приводит его ко двору человека, содержащего птицу, человек берется снабжать их курятиной, еженедельно, по цене в пять реалов, а за дополнительный реал готов сам птицу бить и потрошить.
Но зима уже дышит в спину, и он страшится дождливых дней. Хотя ему выдан просторный клеенчатый дождевик и моряцкая клеенчатая шляпа, дождь, тем не менее, все равно просачивается. Его, замерзшего и промокшего, время от времени подмывает выкинуть листовки и вернуть велосипед на стоянку. Искушение велико, но он не поддается. Почему? Он не знает наверняка. Возможно, потому что ощущает определенные обязательства перед городом, который предложил ему новую жизнь, хоть он и не понимает, как город, у которого нет чувств, нет ощущений, может выиграть от раздачи гражданам рекламы наборов столовых приборов на двадцать четыре персоны в красивых подарочных коробках по низкой цене.
Он думает о супругах Арройо, чьему благополучию в малой мере способствует, крутя педали под дождем. Хотя ему еще не выпадала возможность возить рекламу Академии, то, что эта пара предлагает – звездные танцы как замену разучиванию таблицы умножения, – мало чем отличается по сути от предложения лосьона, который чудесным образом возвращает к жизни волосяные луковицы, или от вибрирующего пояса, который чудесным образом растворяет телесный жир, молекулу за молекулой. Как и он сам, и Инес, чета Арройо, скорее всего, приехала в Эстреллу со скудными пожитками; они тоже провели ночь на газетах или чем-то подобном; им тоже приходилось наскребать на жизнь, пока не заработала Академия. Может, как и ему самому, сеньору Арройо приходилось какое-то время распихивать листовки по почтовым ящикам; возможно, Ане Магдалене с ее алебастровым ликом приходилось опускаться на колени и мыть полы. Город весь исчерчен тропами иммигрантов: если б не жили они надеждой, если б не вкладывали по толике ее в общую сумму, где бы сейчас была Эстрелла?
Давид приносит домой «Записку родителям». В Академии будет открытый вечер. Сеньор и сеньора Арройо расскажут родителям об образовательной философии Академии, ученики дадут концерт, а затем будут предложены легкие закуски. Родители могут привести с собой интересующихся друзей. Мероприятие начнется в семь.
Публики в тот вечер разочаровывающе мало – человек двадцать, не больше. Многие выставленные стулья остаются пустыми. Заняв места в первом ряду, они с Инес слышат, как юные артисты перешептываются и хихикают за занавесом, задернутым в дальнем углу студии.
В темном вечернем платье и в шали поверх голых плеч появляется сеньора Арройо. Надолго замирает она перед ними в молчании. Он вновь поражен ее изяществом, ее спокойной красотой.
Она говорит:
– Добро пожаловать – и спасибо, что пришли в этот холодный, ненастный вечер. Сегодня я собираюсь рассказать вам немного об Академии и о том, чего, как мы с мужем надеемся, достигнут наши ученики. Для этого необходимо вкратце обрисовать для вас философию Академии. Тех из вас, кто уже осведомлен, прошу о снисхождении.
Как мы знаем, с самого первого дня нашего прибытия в эту жизнь мы оставляем все предшествующее позади. Мы его забываем. Но не полностью. Кое-что из нашего прежнего существования все же остается: не воспоминания в обычном смысле слова, а то, что можно назвать тенями воспоминаний. Далее, когда мы привыкаем к нашей новой жизни, даже и тени блекнут, покуда мы не забываем о своем происхождении полностью и не принимаем то, что видят наши глаза, как единственную возможную жизнь.
Вместе с тем дитя, юное дитя, все еще несет в себе глубокие отпечатки прежней жизни, тени воспоминаний, на выражение которых у него не хватает слов. Слов ему не хватает потому, что, вместе с миром, который мы утратили, утрачен и язык, его описывающий. От того первородного языка остается лишь горсть слов, которые я именую трансцендентными, среди которых названия чисел, uno, dos, tres – главнейшие.
Uno-dos-tres – просто ли это считалочка, выученная в школе, бездумный распев, который мы именуем счетом, или же это способ прозревать этот распев и видеть то, что за ним, за его пределами, а именно: царство самих чисел, и благородных, и вспомогательных, коих слишком много, не перечесть, как звезд – чисел, рожденных в союзах благородных чисел? Мы – мой супруг, я и наши помощники – считаем, что такой способ есть. Наша Академия привержена ведению душ наших учеников к этому царству, она стремится сделать их созвучными великому глубинному движению Вселенной – или, как мы предпочитаем называть его, вселенскому танцу.
Чтобы призвать числа вниз оттуда, где они обитают, чтобы позволить им явить себя среди нас, дать им тело, мы обращаемся к танцу. Да, здесь, в Академии, мы танцуем – но не бесстыже, плотски или как попало, а телом и душою совместно – и так воплощаем числа в жизнь. Музыка входит в нас и движет нами в танце – и числа перестают быть всего лишь идеями, всего лишь призраками, они становятся осязаемыми. Музыка пробуждает танец, а танец – музыку: ни то, ни другое не главнее. Поэтому мы и называемся академией музыки в той же мере, что и академией танца.
Если мои сегодняшние слова кажутся вам смутными, дорогие родители, дорогие друзья Академии, это говорит лишь о том, сколь слова бессильны. Слова бессильны – и поэтому мы танцуем. В танце можно призвать числа с вышины, оттуда, где они живут среди равнодушных звезд. Мы отдаемся им в танце, и, когда танцуем, числа в милости своей живут среди нас.
Некоторые из вас – я вижу по вашим лицам – по-прежнему настроены скептически. «О каких таких числах, что обитают средь звезд, она толкует? – говорите вы про себя. – Я разве не пользуюсь числами ежедневно, когда веду дела или покупаю съестное? Не скромные ли слуги нам числа?»
Отвечу: числа, которые вы имеете в виду, числа, которые мы используем при купле-продаже, – не истинные числа, а симулякры. Их я именую муравьиными числами. У муравьев, как мы знаем, нет памяти. Они рождаются из праха и во прах уходят. Сегодня вечером, во второй части нашего представления, вы увидите наших самых юных учеников в роли муравьев, они изобразят возню муравьев, которую мы зовем низшей арифметикой – арифметикой, которую мы применяем для домашних нужд и тому подобного.
Муравьи. Низшая арифметика. Он поворачивается к Инес.
– Ты хоть что-то понимаешь? – шепчет он. Но Инес, сжав губы и сощурившись, пристально наблюдает за Аной Магдаленой и отвечать отказывается.
Краем глаза он примечает полускрытого в тени у дверей Дмитрия. Какой Дмитрию интерес в танце чисел – Дмитрию-медведю? Но его, разумеется, интересует сама говорящая персона.
– Муравьи по природе своей – законопослушные создания, – говорит Ана Магдалена. – Законы, которым они подчиняются, – законы сложения и вычитания. Они только этим и заняты, денно и нощно, во всякий час бодрствования: выполняют эти свои механические, двоякие законы… У нас в Академии мы законам муравьев не учим. Я знаю, что кое-кто из вас этим обеспокоен, – тем, что мы не учим ваших детей играть в муравьиные игры, складывать числа с числами и тому подобному. Надеюсь, теперь вы понимаете почему. Мы не хотим, чтобы ваши дети превратились в муравьев… Довольно. Спасибо за внимание. Прошу приветствовать наших артистов.
Она подает знак и отступает в сторону. Дмитрий, облаченный в музейную форму, которая в кои-то веки опрятно застегнута, шагает вперед и отдергивает занавес – сначала левую часть, затем правую. В тот же миг сверху раздаются приглушенные звуки органа.
На сцене видна одинокая фигура – мальчик лет одиннадцати-двенадцати, в золотых туфлях и белой тоге, одно плечо оголено. Руки вскинуты над головой, он смотрит вдаль. Органист – не кто иной, как сеньор Арройо, – проигрывает фанфары, мальчик не меняет позы. Затем, в такт музыке, начинает танец. Танец состоит из скольжений по сцене – то медленных, то стремительных, танцор почти замирает в каждой точке, но никогда не останавливается полностью. Узор танца, связь последующей точки с предыдущей – все смутно, движения мальчика изящны, однако не разнообразны. Он, Симон, вскоре теряет интерес, закрывает глаза и сосредоточивается на музыке.
Верхние ноты органа дребезжат, у нижних нет резонанса. Но сама музыка овладевает им. Нисходит покой: он чувствует, как что-то внутри него – душа? – подхватывает ритм музыки и движется вместе с ним. Он впадает в легкий транс.
Музыка делается сложнее, а затем проще. Он открывает глаза. На сцене появился второй танцор, он очень похож на первого – наверное, младший брат. Он тоже занят скольжением от одной незримой точки к другой. Время от времени их пути пересекаются, но опасности столкновения не возникает. Несомненно, все настолько отрепетировано, что они знают движения друг друга наизусть, и все же кажется, что дело не только в этом – их движение диктует логика, логика, которую он не вполне постигает, хотя чувствует, что вот-вот поймет.
Музыка завершается. Танцоры достигают конечных точек и вновь замирают. Дмитрий задергивает левую часть занавеса, следом – правую. Публика бодро аплодирует, он присоединяется. Инес тоже хлопает.
Вновь выступает вперед Ана Магдалена. Она лучится – он готов в это поверить – благодаря танцу, или музыке, или танцу и музыке вместе: он и в себе ощущает некоторое свечение.
– Вы только что посмотрели Число Три и Число Два, исполненные двумя нашими старшими учениками. Чтобы завершить сегодняшнее представление, наши младшие ученики покажут муравьиный танец, о котором я говорила ранее.
Дмитрий открывает занавес. Перед ними, выстроенные в колонну, стоят восемь детей, мальчиков и девочек, в маечках, шортиках и зеленых шапочках, на которых колышутся антенны, символизируя муравьиность. Давид – во главе колонны.
Сеньор Арройо исполняет на органе марш, подчеркивая механический ритм музыки. Широкими шагами вправо, влево, назад и вперед муравьи перестраиваются из колонны в матрицу из четырех рядов и двух колонн. Четыре такта держат строй, маршируя на месте, затем перестраиваются в новую матрицу – два ряда и четыре колонны. Остаются в этом строю, маршируют, затем перестраиваются в один ряд. Вновь держат строй, маршируют, затем вдруг рассыпаются и вместе с музыкой, которая уходит с маршевого стаккато и превращается в череду единых тяжелых дисгармоничных аккордов, мечутся по сцене, раскинув руки, как крылья, почти натыкаясь друг на дружку (одно столкновение все же происходит, дети валятся на пол, безудержно хихикая). Затем постоянный ритм марша возобновляется, и муравьи стремительно выстраиваются в исходную колонну.
Дмитрий опускает занавес и стоит рядом, сияя. Аудитория громко хлопает. Музыка не прекращается. Дмитрий вздергивает занавес и являет зрителям муравьев, все еще марширующих колонной. Аплодисменты удвоенной силы.
– Что ты обо всем этом думаешь? – спрашивает он у Инес.
– Что я думаю? Я думаю так: он счастлив – и это главное.
– Согласен. Но как тебе речь? Что ты думаешь…
Встревает Давид: подбегает к ним, раскрасневшийся, взбудораженный, все еще с антеннами на голове.
– Вы меня видели? – требует он ответа.
– Конечно, видели, – говорит Инес. – Мы тобой очень гордимся. Ты был вожаком муравьев.
– Я был вожаком, но муравьи – нехорошие, они только маршируют. Ана Магдалена говорит, что в следующий раз я смогу станцевать настоящий танец. Но мне придется много репетировать.
– Очень хорошо. Когда будет следующий раз?
– На следующем концерте. Можно мне кусочек торта?
– Сколько хочешь. Не нужно спрашивать. Торт здесь для всех.
Он озирается, ищет сеньора Арройо. Ему интересно познакомиться с этим человеком, выяснить, верит ли он тоже в высшее царство, где обитают числа, или же просто играет на органе, а трансцендентное оставляет жене. Однако сеньора Арройо нигде не видно: мужчины, разбредшиеся по залу, – явно такие же родители, как и он сам.
Инес беседует с одной мамашей. Подзывает его к ним.
– Симон, это сеньора Хернандес. Ее сын – тоже муравей. Сеньора, это мой друг Симон.
Amigo – друг. Прежде Инес его этим словом не называла. Так вот, значит, кто он, кем он стал?
– Изабелла, – говорит сеньора Хернандес. – Пожалуйста, зовите меня Изабеллой.
– Инес, – говорит Инес.
– Я хвалила Инес вашего сына. Он очень уверенный в себе артист, правда?
– Он очень уверенный в себе ребенок, – говорит он, Симон. – Он таким был всегда. Вы наверняка понимаете, до чего непросто его учить.
Изабелла смотрит на него растерянно.
– Он уверен в себе, но его уверенность не всегда обоснована, – продолжает он, уже немного робея. – Он считает, что располагает силами, каких на самом деле у него нет. Он все еще очень юн.
– Давид сам выучился читать, – говорит Инес. – Он может прочесть «Дон Кихота».
– В сокращении, для детей, – говорит он, – но, да, все верно, он сам научился читать, без посторонней помощи.
– Здесь, в Академии, на чтение не очень-то обращают внимание, – говорит Изабелла. – Они говорят, что чтением займутся позже. Пока дети маленькие – только танец. Музыка и танец. И все-таки она убедительна, правда? Ана Магдалена. Складно говорит. Вам не показалось?
– А про вот это высшее царство, откуда числа нисходят к нам, про священное Число Два и священное Число Три – вы про это поняли? – говорит он.
Маленький мальчик – очевидно, сын Изабеллы, – подбирается к ним бочком, губы окольцованы шоколадом. Она добывает салфетку и вытирает ему рот, чему он терпеливо подчиняется.
– Давай уже снимем эти смешные уши и отдадим их Ане Магдалене, – говорит она. – Не пойдешь же ты домой, как насекомое.
Вечер завершается. Ана Магдалена встает у дверей, прощается с родителями. Он пожимает ей прохладную руку.
– Прошу передать мою благодарность сеньору Арройо, – говорит он. – Мне жаль, что не удалось с ним познакомиться. Он прекрасный музыкант.
Ана Магдалена кивает. На мгновение взгляд ее голубых глаз встречается с его. «Она видит меня насквозь, – думает он, вздрагивая. – Видит насквозь – и я ей не нравлюсь».
Ему обидно. Он к такому не привык – не нравиться, тем более не нравиться безосновательно. Но, возможно, здесь ничего личного. Вероятно, этой женщине не нравятся все отцы ее учеников – как соперники ее авторитету. Или, быть может, она просто не любит мужчин – всех, за исключением незримого Арройо.
Что ж, если он ей не нравится, она ему тоже не нравится. Это его удивляет: женщины ему неприятны редко, в особенности красивые. А эта женщина красива, несомненно, – той особой красотой, что выдерживает и пристальное разглядывание: безупречные черты, безупречная кожа, безупречная фигура, безупречная осанка. Она красива – и при этом его отталкивает. Пусть она и замужем, но он, тем не менее, связывает ее с луной и ее холодным светом, с жестоким, суровым целомудрием. Разумно ли доверять ей их мальчика – любого мальчика или девочку, вообще говоря? А что, если к концу года ребенок выйдет из ее хватки таким же холодным и суровым, как она сама? Ибо таково его о ней суждение – о ее религии звезд и геометрической эстетике танца. Бескровной, бесполой, безжизненной.
Мальчик уснул на заднем сиденье машины, налопавшись торта с лимонадом. И все же он, Симон, опасается излагать свои мысли Инес: даже в самом глубоком сне этот ребенок будто бы слышит, что происходит вокруг. И потому он придерживает язык, пока ребенка не укладывают в постель.
– Инес, ты уверена, что мы правильно поступили? – говорит он. – Не стоит ли нам поискать другую школу, несколько менее… радикальную?
Инес не говорит ни слова.
– Я лекцию сеньоры не понял нисколько, – продолжает он. – А то, что понял, видится мне чуточку безумным. Она не учитель – она проповедник. Они с мужем создали религию и теперь гоняются за послушниками. Давид слишком юн, слишком впечатлителен, чтобы иметь с таким дело.
Инес заговаривает:
– Когда я была учительницей, у нас был сеньор почтальон С, который посвистывает, а также кот el G, который мурчит, и el T – поезд, который гудит. Каждая буква имела личность и собственный звук. Мы придумывали слова, складывая рядком буквы. Так маленьких детей учат читать и писать.
– Ты была учительницей?
– Мы когда-то вели занятия в «Ла Резиденсии» – для детей челяди.
– Ты мне никогда не рассказывала.
– У каждой буквы алфавита был характер. Она придает числам характер – Ана Магдалена. Uno, dos, tres. Оживляет их. Так учат маленьких детей. Это не религия. Я пошла спать. Спокойной ночи.
Пятеро учеников Академии – пансионеры, остальные приходят из дома. Пансионеры живут с Арройо, потому что они из других округов провинции и им слишком далеко ездить. Эти пятеро, вместе с молодым воспитателем и двумя сыновьями сеньора Арройо, обедают как следует – им готовит Ана Магдалена. Приходящие ученики приносят обед с собой. Каждый вечер Инес собирает Давиду обед на следующий день и кладет его в холодильник: сэндвичи, яблоко или банан и какое-нибудь лакомство – шоколадку или печенье.
Однажды вечером она собирает Давиду обед, и мальчик заговаривает:
– Некоторые девочки в школе не едят мясо. Говорят, что это жестоко. Это жестоко, Инес?
– Не будешь есть мясо – не будешь сильным. Не вырастешь.
– Но это жестоко?
– Нет, это не жестоко. Животные ничего не чувствуют, когда их убивают. У них нет таких чувств, как у нас.
– Я спрашивал сеньора Арройо, жестоко это или нет, и он сказал, что, раз животные не умеют силлогизмы, это не жестоко. Что такое силлогизмы?
Инес ошарашена. Встревает он, Симон.
– Думаю, он имел в виду, что животные не умеют мыслить логически – в отличие от нас. Они не способны строить логические цепочки. Они не понимают, что их ведут на убой, даже когда все на это указывает, и потому не боятся.
– Но это больно?
– Убой? Нет – если мясник умелый. То же и с врачами – не больно, если доктор умелый.
– То есть это не жестоко, да?
– Нет, это не очень-то жестоко. Большой, сильный вол едва чувствует. Для вола это все равно что укол булавкой. А дальше вообще никаких чувств.
– Но почему они должны умирать?
– Почему? Потому что они, как мы. Мы смертны, они тоже, а смертным существам положено умирать. Вот что имел в виду сеньор Арройо, когда шутил про силлогизмы.
Мальчик раздраженно мотает головой.
– Почему они должны умирать, когда дают нам мясо?
– Потому что так получается, если разрезать животное на части: оно умирает. Если отрезать ящерице хвост, у нее отрастет новый. Но вол – не ящерица. Если отрезать волу хвост, новый не отрастет. Если отрезать ему ногу, вол истечет кровью. Давид, я не хочу, чтобы ты чересчур много про это думал. Волы – хорошие созданья. Они желают нам добра. На их языке они говорят вот что: «Если юному Давиду нужна моя плоть, чтобы вырасти сильным и здоровым, я с радостью отдам ее ему». Правда, Инес?
Инес кивает.
– Тогда почему мы не едим людей?
– Потому что это отвратительно, – говорит Инес. – Вот почему.
