Среди немногих высказываний Звево о собственном творчестве эта мысль повторяется не раз. В марте 1925 г. он писал о том же Валери Ларбо: «Джеймс Джойс всегда говорил, что в чернильнице у человека есть только один-единственный роман... а когда их написано несколько, это все-таки тот же самый роман, более или менее измененный. Будь это так, мой единственный роман — „Жизнь“». И действительно, в первой же книге писатель уже нашел главную тему своего творчества.

«Жизнь» еще очень тесно связана с традициями романа XIX в., прежде всего — французского романа. В ней тщательно выписана среда, окружающая героя, — его сослуживцы в банке, семейство его квартирохозяина — полунищего маклера-неудачника, жители его родной деревни. Этим страницам нельзя отказать в пластической яркости и в остроте социальной критики. На таком скрупулезно выписанном фоне герой книги Альфонсо Нитти, выросший в деревне, ныне ведущий деловую переписку в триестинском банке Маллера, также представляется — особенно в первых главах — вполне традиционным персонажем: отчасти деревенским жителем, не приспособленным к городской жизни и ненавидящим ее, отчасти — «маленьким человеком» в традиционном обличье мелкого служащего. Но постепенно герой предстает в ином свете. Альфонсо не справляется с работой в банке, она кажется ему скучной; он компенсирует свою ущемленность честолюбивыми мечтами о литературе, — но и тут дело ограничивается лишь усердным чтением в публичной библиотеке да разрозненными набросками; кончаются ничем и его попытки завязать знакомство с женщинами — единственный раз, когда это удалось, Альфонсо сам не пришел на свидание. Так вместо очередной вариации образа «маленького человека» вырисовывается герой иного склада — безвольный, слабый, не приспособленный к жизни (недаром первоначально Звево хотел назвать свою книгу «Никчемный»). Окончательно этот характер определяется в одной из ключевых сцен романа: расположенный к Нитти адвокат. Макарио приглашает героя на прогулку по морю. При виде чаек он пускается в рассуждения: «Нарочно созданы, чтобы хватать рыбу и жрать... Когда хватаешь рыбу, при чем тут мозг? А вы все учитесь чему-то, проводите целые часы за столом, чтобы заполнить бесполезное существование. Нужны крылья, а у кого их нет от рождения, у того они и не вырастут. Кто не умеет в нужный момент упасть на добычу, тот никогда этому не научится». Альфонсо, который «почувствовал себя очень несчастным», спрашивает: «А у меня есть крылья?» — «Только для поэтических взлетов», — отвечает Макарио.

Но однажды Альфонсо представилась возможность «схватить добычу». Введенный Макарио в дом Маллера, он знакомится с дочерью своего принципала Аннетой, холодной кокеткой, эгоистичной и амбициозной. Аннета заставляет полувлюбленного Альфонсо писать вместе с нею роман. Это нелепое сотрудничество сближает их, и Альфонсо, несмотря на его безволие и нерешительность, удается соблазнить Аннету — не без подстрекательства со стороны ее компаньонки Франчески, преследующей свои корыстные цели. Теперь нужно «закрепить успех» — и Альфонсо превратится из мелкого служащего Маллера в его зятя... Он должен только еще раз послушаться Франчески и, вопреки требованию Аннеты, не уезжать из Триеста. Но Альфонсо не желает этого. «Некоторое время назад Макарио сказал, что считает его не способным бороться и хватать добычу, и он кичился этим упреком как похвалой... Теперь все эти борющиеся, которых он презирал, привлекли его в свою среду, и он без сопротивления проникся их желаниями, пустил в ход их оружие». Альфонсо воспринимает завоевание Аннеты как моральное падение — и отказывается от него. Он уезжает в деревню, где застает свою мать умирающей, задерживается там на два месяца, а по возвращении находит Аннету помолвленной с Макарио. Роман кончается самоубийством героя, сожалеющего об упущенной возможности, пониженного в должности, оскорбленного подозрениями Маллера, который опасается шантажа со стороны Альфонсо.

Начальные главы «Жизни», по собственному признанию Звево, автобиографичны. Но это не все: без сомнения, автобиографичен и характер героя. «Никчемность» Альфонсо Нитти — это объективация «равнодушия к жизни», которое подавлял в себе Этторе Шмиц. «Жизнь» — это ступень самопознания автора, чрезвычайно важная потому, что в романе он, по существу, утверждает моральную правоту «никчемности». Ведь в решающий момент проявилась не столько неприспособленность Альфонсо к жизни, сколько сознательное неприятие ее.

Та жизнь, которой не приемлет Альфонсо, имеет достаточно четкую социальную характеристику: это жизнь в мире Маллера, Франчески, Макарио, — в том «мире надежности», из которого Этторе Шмиц не решился уйти, несмотря на то, что Итало Звево достаточно рано понял моральное превосходство «никчемности» над житейскими правилами этого мира.

Впоследствии Звево считал развязку своего романа неорганичной и объяснял ее влиянием Шопенгауэра (безволие героя приравнено к утрате «воли к жизни»). Действительно, психологически более убедительной развязкой было бы то состояние отрешенности от жизни и резиньяции, которое Звево изображает как один из этапов, последовавших за возвращением героя в Триест: «Он был счастлив и пребывал в равновесии, как старик... Сейчас он позабыл все мечты о величии и богатстве и мог грезить, не опасаясь, что среди его видений покажется хоть одно женское лицо». Так в творчестве Звево возникает новый аспект темы «никчемности». Несмотря на то, что добровольно устраняющийся из борьбы за жизнь морально более прав, нежели «хватающие добычу», «счастье» самоустранения оборачивается апатией, отсутствием желаний и стремлений, одним словом — преждевременной старостью.

Однако такому последовательному и беспощадному аналитику, как Звево, мало констатировать это. Он должен до глубины исследовать психологический феномен раннего душевного одряхления. Так возникает второй роман писателя — «Старость».

Старость в нем — не возраст, но душевное состояние, в котором живет тридцатипятилетний Эмилио Брентани, «невысокого ранга служащий страхового общества, где он зарабатывал ровно столько, чтобы хватало на нужды маленькой семьи... Много лет назад он напечатал роман, расхваленный местными газетами, но с тех пор не сделал ничего — больше по лености, чем от неуверенности в себе». Роман «пожелтел на складе книгопродавца». Сам Эмилио, хоть и сознает «ничтожность своего произведения», все еще обманывает себя верой в «нечто такое, что должно прийти извне, — в удачу, в успех», а между тем «идет через жизнь с опаской, уклоняясь от всякого риска, но также и от наслаждений, от счастья». С ним вместе живет сестра Амалия, «маленькая и бледная, на несколько лет младше него, но еще более старая по душевному складу, а может быть, и по судьбе».

На первой же странице романа мы видим Эмилио гуляющим с Анджолиной Царри. Эта «блондинка с большими голубыми глазами, высокая и сильная, но вместе с тем стройная и гибкая, с лицом, озаренным жизнью, смуглым, как амбра, и рдевшим румянцем здоровья» предстает как воплощение самой жизни, цветущей и неодухотворенной. В столкновении с этой жизнью Звево и испытывает своего героя. Ущербного и апатичного Эмилио влечет к Анджолине то же, чем привлекает Амалию друг их семьи скульптор Балли: «Она... любила в нем спокойствие и силу — первые и величайшие блага, данные ему судьбой». Этих четырех героев для Звево вполне достаточно, чтобы поставить свой психологический эксперимент; прочие персонажи играют в повествовании служебную роль.

Результаты эксперимента однозначны. Пусть Эмилио скрывает от себя характер своего влечения, пусть он пытается поставить на место реальной Анджолины выдуманную идеальную Анж — ангела, — его жизненные устои не выдерживают испытания. Когда на ужине у Балли проявляется вся вульгарность его возлюбленной, когда Брентани узнает, что она известна в городе своей доступностью, и даже пытается выследить ее со своим предполагаемым соперником — «торговцем зонтиками», он, зная правду об Анджолине, не только оказывается не в силах порвать с ней, но становится ее любовником, и чем более развязной, лживой, наивно-циничной делается она, тем больше он увязает в этой грязи.

Лишь страшное потрясение заставляет Брентани опомниться и покончить с Анджолиной. Это гибель сестры. Из того, что Амалия бормочет во сне, Эмилио узнает: его сестра влюблена в Балли. Брентани удаляет друга из дому, — и сестра чахнет в тоске, пока воспаление легких не сводит ее в могилу. Но еще до ее смерти брат делает страшное открытие: Амалия глушила свою тоску эфиром, который и разрушил окончательно ее организм.

Итак, «старость» как жизненная позиция оказывается несостоятельной. Между двумя моментами выбора пути Звево как бы прикидывает: что было бы, если бы Этторе Шмиц, оставшись непризнанным писателем, все же «устранился бы от борьбы за жизнь» и не пытался подавить в себе задатки пассивности и апатии. И на этой ступени художественного самопознания Звево развенчивает «старость».

Но в конце книги возникает еще одна тема. «Несколько лет спустя Эмилио уже с восторгом и удивлением оглядывается на этот период своей жизни, самый важный, самый светлый. Он жил им, как старик — воспоминаниями юности. В его душе праздного литератора Анджолина претерпела странную метаморфозу: она сохранила в неприкосновенности свою красоту, но приобрела все качества Амалии». Так наметился мотив преобразующей работы памяти, разрыва между реальностью и ее преломлением в психике человека — мотив, ведущий к «Самопознанию Дзено».

Выпущенный спустя четверть века, роман отличается прежде всего тем, что теперь герой сам ведет повествование, выбирает события, нередко нарушая их временной порядок. Но Дзено не просто вспоминает — он исследует свою жизнь, старается познать самого себя. Более того — в своем самопознании Дзено следует рецептам психоанализа, его цель — «вскрыть свои комплексы» и излечиться от болезни, его рукопись предназначена для врача-психоаналитика, который через события, преломленные сознанием Дзено (ведь так тоже можно перевести название книги), должен получить доступ в его подсознание. И на первый взгляд может показаться, что для Звево главное — передать эту отбирающую и преобраямющую работу контролируемой сознанием памяти. Так неужели сложная, многоплановая книга может быть исчерпана определением «фрейдистский роман»?

В годы, предшествовавшие написанию «Дзено», Звево пережил увлечение психоанализом. Впоследствии он с иронией вспоминал о нем: «Великий человек наш Фрейд, но только больше для романистов, чем для больных. Один мой родственник после длившегося несколько лет лечения вышел совершенным калекой. Ради него я несколько лет назад познакомился с произведениями Фрейда. Познакомился я и с несколькими врачами из его окружения... Узнав его работы, я в одиночку, без врача провел курс лечения. Результатом этого опыта, пусть и единственным, был роман» (из письма к Валери Жайе, 10 декабря 1927 г.). В другом письме к нему же (1 февраля 1928 г.) Звево, также категорически отрицая целебность психоанализа, уточняет, что он видит заслугу Фрейда в том, что тот «придает должное значение всему нашему поведению». Действительно, в романе о Дзено именно внешне незначительные, как бы случайные поступки, мельчайшие черточки поведения героя наиболее знаменательны, ибо разоблачают истинные его чувства и побуждения. Преображающая работа памяти (то, что Фрейд назвал «цензурой сверх-я») лишает непосредственности исповедь Дзено; остаются случайные поступки, случайные оговорки и проговорки, позволяющие заглянуть в глубины истинного «я» героя.

Но о чем свидетельствуют эти невольные признания Дзено? С точки зрения лечащего его доктора С., — конечно, об Эдиповом комплексе. Чем же еще можно объяснить поведение Дзено во время последней болезни отца, непременное желание стать зятем Мальфенти, отношение к Гуидо? Но вот это-то ортодоксально-фрейдистское истолкование не устраивает ни Дзено, ни его создателя.

Звево однажды назвал героев своих романов «тремя братьями». И действительно, Дзено, не помышляющий о литературе, праздный богач — родной брат мелких служащих и неудачливых литераторов Нитти и Брентани. Он, как и они, — «никчемный», «безвольный», неспособный к борьбе за жизнь и хотя по рождению и принадлежит к «миру надежности», является по психологическому складу его отщепенцем. Но странным отщепенцем.

По сравнению со «Старостью», Звево вновь расширяет рамки повествования и вводит достаточное количество персонажей, наделенных четкими социальными характеристиками. Все они — и хранящие традиции деловой добропорядочности и солидности отец и сын Оливи, и куда более сочно написанные Джованни Мальфенти или маклер Нилини — не оставляют сомнения в том, что для Звево и в эту пору «мир надежности» представляется достойным скорее насмешки, нежели восхищения.

И все же Дзено остается верным идеалам этого мира. Подобно своим братьям, он сознает свою никчемность и как будто бы даже хочет от нее избавиться, «стать идеальным сильным человеком». Но именно — как будто бы хочет, то есть хочет притворно. А для такого притворства нужно прежде всего закамуфлировать отсутствие деловой энергии, лень, пассивность объективными причинами. И Дзено находит сразу две таких причины: болезнь и курение. Так Дзено становится мнимым больным. И так начинается комедия «последней сигареты». Сотни раз Дзено дает себе зарок бросить курить — и столько же раз нарушает его. А история с бегством из клиники оказывается той «проговоркой», которая выдает истину: Дзено и не собирается избавляться от своей никчемности. Так первая же глава выявляет жизненную позицию Дзено: он не хочет стать «идеальным сильным человеком», не хочет даже казаться таким; он хочет только, чтобы казалось, будто он этого хочет. Тогда можно остаться самим собой, можно следовать своим влечениям и курить сигарету, особенно сладкую потому, что в ней есть вкус запретного плода. Если же таким запретным плодом будет женщина (хотя бы та же Карла), суть дела от этого не меняется.

Главное для Дзено — не быть разоблаченным. Избегать тех докторов, которые могут признать его болезни воображаемыми. И не давать окружающим повода усомниться в своих благих намерениях. По сути, единственный истинный конфликт в психике Дзено — это конфликт между «быть» и «казаться». Выражение его — страх выдать себя, проговориться, настолько сильный, что даже в минуты полной искренности Дзено опасается: а вдруг он скажет или сделает что-нибудь такое, что скомпрометирует его искренность? Так появляется мотив мнимых «проговорок», еще больше ставящий под сомнение фрейдистские методы анализа психики.

Впервые этот мотив звучит во второй главе. Дзено искренно не желает смерти отца, тем более что с нею исчезает приятная возможность откладывать свое «исправление» все дальше и дальше. Но человечное, по существу, возражение врачу — а нужно ли приводить умирающего в сознание? — вдруг внушает ему страх: ну, как подумают, что он хочет смерти отца. И пощечина, данная ему умирающим, еще больше закрепляет этот страх.

Зато истинной «проговоркой» оказывается женитьба Дзено. Ведь кроме болезни и благих намерений, есть еще один способ камуфляжа: препоручить другому человеку «вдохновлять... на активную, мужественную жизнь, исполненную борьбы и побед». Таким человеком может быть жена, которая, следовательно, должна принадлежать к числу людей противоположного склада. Как бы символом такого рода людей делается для Дзено Мальфенти — «крупный торговец, невежественный и энергичный. Но из его невежества проистекали его спокойствие и сила, и я смотрел на него с завистью и восхищением». «Спокойствие и сила» — буквально те же качества, что привлекли несчастную Амалию к Балли, — Дзено обнаружил потом и в Аде. А когда ему не удалось завоевать Аду, он готов жениться на Альберте и даже на некрасивой Аугусте, лишь бы не отказываться от задуманного приобщения к миру здоровых, спокойных и сильных, или, вернее, от очередного благого намерения, маскируемого «любовью» к Аде.

Но ведь, кажется, к тому же миру принадлежит и Гуидо, а отношение Дзено к нему особенно неоднозначно. Зависть ли это к счастливому сопернику, которому дано то, в чем отказано Дзено? Так может показаться на первый взгляд, и самому Дзено представляется, что этим вызвано его желание сбросить Гуидо с парапета. Но вот выясняется, что Гуидо — всего лишь пародия на «спокойных и сильных», что он сочетает деловую никчемность Дзено с самонадеянным легкомыслием, неразумную любовь к риску — с трусостью. Рядом с ним Дзено может чувствовать свое превосходство, возомнить и показать себя почти таким, каким якобы хочет стать, — этим и объясняются упорство, с каким Дзено работает в конторе Гуидо, денежная помощь, предложенная разоряющемуся родственнику, и биржевая операция, с помощью которой он спасает честь умершего. Пусть разочарование в Гуидо лишь укрепило старую антипатию Дзено, пусть только обычным желанием казаться «хорошим» объясняется предложенная Дзено денежная помощь, но Дзено слишком выгодно контрастное соседство Гуидо, чтобы он желал ему смерти. К тому же и начальный повод его неприязни — «ревность» — принадлежит к числу мнимых, камуфлирующих чувств, как и сама «любовь» к Аде. Поэтому история с перепутанными похоронами, которая свидетельствует, как это кажется Аде и психоаналитику, о затаенной ненависти Дзено к Гуидо, — всего лишь еще одна мнимая «проговорка». Память Дзено подчеркнула ее из вечного страха, как бы не показалось, что он хотел смерти Гуидо, как когда-то — смерти отца, а горячечные обвинения Ады сыграли здесь ту же роль, что прежде — отцовская пощечина.

Последний камуфляж Дзено — это попытка с помощью психоанализа излечиться от своей «никчемности», составляющей сущность всех трех героев Звево. В отличие от «Жизни», в «Самопознании Дзено» как будто бы не дается моральной оценки этого свойства, — во всяком случае, сам Дзено не слишком высоко оценивает его, не вступая в спор с окружающими. Больше того — равнодушие Дзено к жизни нередко оборачивается равнодушием к людям, отъединенность — эгоизмом. И все-таки Дзено симпатичнее автору, нежели Мальфенти или Гуидо. Почему — Звево четко объяснил спустя четыре года после выхода романа: «Зачем желать излечения от нашей болезни? Должны ли мы на самом деле отнимать у человечества лучшее, что у него есть? Я твердо верю, что мой истинный успех, давший мне мир, состоял в том, что я пришел к этому убеждению. Мы живой протест против смехотворной концепции сверхчеловека, какой она была нам навязана (и особенно нам, итальянцам)». Вспомним, что «смехотворная концепция сверхчеловека» в ее опошленном варианте, провозглашенном д'Аннунцио и иже с ним, была официально принята как доктрина итальянского фашизма. Моральная позиция «самоустранения из борьбы» в свете нового опыта — опыта войны, ненавистной Звево, и фашистского переворота, — вновь представляется ему более высокой и правой, даже если это самоустранение Дзено.

Дзено словно бы каждую минуту хочет изменить этой позиции. На самом же деле он отстаивает ее с поразительной цепкостью, избрав весьма действенное оружие — благие намерения. Мнимый конформизм Дзено по отношению к морали и жизненной практике «хватающих добычу» — такое же оборонительное средство, как и мнимые болезни. Дзено никогда не будет таким, как Мальфенти и Нилини или даже как Гуидо; поэтому столь иронически-парадоксально представлено его «выздоровление»: он становится деятельным и деловитым в тот миг, когда всякая деловая деятельность прекращается.

В феврале 1926 г. Звево писал Монтале, что «Самопознание Дзено» — «автобиография, но не моя». Это утверждение правдиво, но лишь отчасти. Дело не только в том, что Звево, по собственному признанию, «знал лично» всех персонажей, кроме доктора, что сам он давал несчетное количество зароков насчет «последней сигареты». Дело в том, что когда-то Звево сам пытался преодолеть свое «равнодушие к жизни» (хотя и знал, что «оно — моя сила!»), пойти на компромисс, но в конце концов так и не отрекся от себя. Анализируя душу Дзено, Звево снова познавал себя — Этторе Шмица — в третьем из своих перевоплощений. Правда, в жизни Дзено нет литературы, которая в конце концов подняла Этторе Шмица над «миром надежности» и позволила ему стать Итало Звево. Но, лишив свою историю патетического конфликта «долга» с призванием художника, писатель получил право на иронию по отношению к герою и к себе, право «расстаться со своим прошлым, смеясь».