БИБЛИЯ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА ХIХ ВЕКА

Итак, дорогие друзья, мы почти заканчиваем наш краткий и беглый обзор. В последние наши встречи он будет особенно кратким, потому что, как ни странно, именно в ХIХ и в ХХ веках духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань европейской, русской и всей мировой культуры. Если бы попытаться только перечислить названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень большое время, даже без характеристики и цитат. Но наша задача не исследовать все тщательно, а поговорить лишь об основных вехах.

В свое время Оноре Бальзак, подводя итог «Человеческой комедии», отмечал, что вся эпопея написана им в духе христианской религии, христианских законов и права. Но на самом деле в огромном, многотомном произведении Бальзака христианского духа мало. В нем есть многое, это действительно панорама человеческой жизни, но жизни приземленной, погруженной в быт, страсти, порой мелкие, и взлетов мы не видим. То же самое можно сказать и о Густаве Флобере, и о многих других западных писателях, у которых жизнеописания заслоняют вечные вопросы. Такова была динамика развития литературы на Западе в ХIХ веке. В ХХ веке картина меняется и начинаются вновь поиски вечного.

Русская литература ХIХ века в этом отношении выгодно отличается от литературы западной. Потому что от Василия Жуковского до Александра Блока она всегда была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах, хотя и подходила к ним с разных точек зрения. Она всегда волновалась этими проблемами и редко могла останавливаться только на бытописании. Писатели, которые ограничивались житейскими сложностями, оказывались оттесненными к периферии. В центре читательского внимания всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного.

Не освещая эту тему во всей полноте, отметим лишь несколько вех.

Первая из них — В.А.Жуковский. Он подходил к Священному Писанию с кротостью и простодушием старинного человека. Человека, находившегося под влиянием немецкого благочестия, который перелагал, не мудрствуя лукаво, библейские сюжеты.

Совершенно иначе подходил к ним А.С.Пушкин. В начале творчества — период насмешек, вольтерьянства, скепсиса, отрицания. Поэт был тогда под влиянием модных в конце ХVIII столетия вольнодумных произведений деистов и атеистов. Не задумываясь над тем, в чем содержится вечный источник человеческой жизни, юный Пушкин был способен написать кощунственную поэму «Гавриилиада», подражая, конечно, Вольтеру. «Гавриилиада» есть русский вариант «Орлеанской девственницы».

Озорной, живой, огненный Пушкин вовсе не думал кощунствовать. Его просто несло течением жизни, как может нести юношу, которому всегда кажется тяжким гнет людей слишком серьезных и строгих. Как чопорная цензура, для него это символ всего мертвящего. Потом о от «Гавриилиады» отрекся. Отрекся не из страха: если взглянуть на его внутренний путь, то мы увидим, что это было вполне серьезным шагом.

Перелом в его мировоззрении и внутренней жизни хронологически связан с женитьбой и с каким–то поворотом, о котором он говорит в своем стихотворении «Пророк».

«Пророк» — стихотворение, которое часто интерпретируют только в поэтическом смысле. Как призыв к поэту. Может быть. Но оно — почти дословное повторение начала VI главы Книги пророка Исайи.

О чем рассказывается в этом эпизоде библейской книги? Почему, по Пушкину, серафим должен был произвести такую болезненную операцию с человеком? Потому что человек, соприкоснувшийся лицом к лицу с Богом, должен погибнуть, исчезнуть, раствориться. Пророк Исайя так и говорит: горе мне, я человек грешный, с грешными устами, живущий среди грешных людей. И Бог, когда посылает его на служение, вовсе его не утешает, не ободряет и не убеждает: «ничего подобного, ты останешься целым». Да, Бог молчаливо признает, что прикосновение к Нему для грешного человека смертельно. И чтобы не произошло этого обжигающего, опаляющего соприкосновения, огненный серафим меняет сердце, человека, его уста, очищает его всего. И тогда человек становится проводником Божьей воли.

Пушкин дополняет пророка, он передает ему свой внутренний опыт. И не просто опыт поэта — опыт ясновидца. У Исайи не сказано: «И внял я неба содроганье. И горний ангелов полет. И гад морских подводный ход. И дольней лозы прозябанье». Пушкинское космическое чувство, когда душа становится проводником всех влияний мира, всех нитей, которые связывают мироздание: божественное начало, природу живую и неживую, — это опыт уникальный. И каждый человек в какой–то степени, в какой–то момент своей жизни его переживает или к нему прикасается. И пушкинское «Восстань, пророк, и виждь и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей», — это по–библейски, это согласуется с Ветхим Заветом: Бог повелел Исайе и другим пророкам жечь сердца людей, вести их к покаянию и богопознанию. Но тут, я еще раз подчеркиваю, мы встречаем включение линии самого Пушкина, его интимного переживания. Это уже не парафраз поэтических строк пророка, а то, что Пушкин сам пережил.

Пушкину было тридцать лет. Тот возраст в жизни человека, когда очень часто, особенно у людей одаренных, заметных, происходит как бы столкновение с иной реальностью. Один известный канадский психиатр, доктор Бекк, в конце прошлого века занялся исследованием биографий великих основателей религий, мистиков и философов и установил, что внутренний переворот происходил у всех примерно в том же самом возрасте, как у Пушкина. Даже Христос, как мы знаем из Евангелия, вышел на проповедь, когда Ему было около тридцати лет. Значит, этот возраст не случайный, а важный во внутреннем становлении человека.

По свидетельству Смирновой, Пушкин специально стал изучать древнееврейский язык, чтобы читать Ветхий Завет в подлиннике. У него возникла мысль перевести Книгу Иова. Он начал писать поэму о Юдифи. «Юдифь» — это включенная в Библию героическая сага о женщине, которая спасла свой осажденный город, проникнув в лагерь, в становище врага. В нескольких строчках, которые сохранились от этого наброска, написанного незадолго до смерти, уже намечается образное видение Пушкиным двух миров: «притек сатрап к ущельям горным» — он идет снизу, а наверху, в вышине стоит Ветилуйя, город, который не сдается, город, который заперт и готов встретить удар врага.

Незадолго до смерти Пушкина в Петербурге вышла книга итальянского писателя Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека». Александр Сергеевич написал к ней предисловие. В нем он высказал свое отношение к Евангелию. Каждый из вас, кто хочет понять перемену, происшедшую в Пушкине к концу его великой, бурной и трудной жизни, должен прочесть эти строки о том, что есть одна книга, каждое слово которой истолковано, много раз прочитано, изучено, книга, о которой сказано, казалось бы, уже все, но каждый раз, когда ее берешь вновь, она вселяет в душу мир и обладает такой силой, что успокаивает наше волнение и тревогу.Читая ее, человек обретает духовный мир.

Вскоре тема пророка возникает у М.Ю.Лермонтова. Вы помните его стихотворение «Пророк».

С тех пор, как вечный Судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все близкие мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из города бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром Божьей пищи;

Завет Предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная;

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите, вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами.

Глупец, хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм и худ и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

Почему это так? Разница глубокая: у Пушкина было ясновидение Бога и мира, мгновение, которое переживал пророк; у Лермонтова другая тема: ясновидение человеческого греха. Горький дар, который отравляет пророку жизнь на земле. Это тоже соответствует библейской модели, потому что пророки видели зло мира и обличали его беспощадно.

Не нужно думать, что пророки к этому подходили спокойно — они глубоко страдали от необходимости видеть зло и бичевать его. Иные думают, что пророки со своим обличением были просто людьми мрачными и неуживчивыми, но нет: многие были страдающими, ранимыми, тонкими, многие буквально сопротивлялись Божьему повелению идти и жечь глаголом сердца людей. Им не хотелось говорить людям истину, но, подчиняясь Богу, они продолжали говорить. Все эти фигуры для нас бессмертные, классические, известные. А сегодня я хотел бы остановиться на личности, которая не всем в равной мере известна, но очень значительна, на человеке, который тоже прожил не очень долгую жизнь. Это Алексей Степанович Хомяков.

Он родился пять лет спустя после Пушкина и умер в 1860 году. Был он талантливый живописец, оригинальный богослов, философ, историк, острый публицист, создатель специфической теории раннего славянофильства (не надо путать с поздним, светским, это было раннее церковное христианское славянофильство). Человек, оцененный всеми, даже противниками, которые очень уважали его, даже любили, например, А.И.Герцен пишет о нем с восхищением. Однако, несмотря на свою открытость к людям, Хомяков был плохо понят, его богословские сочинения были отвергнуты церковной цензурой, большинство из них издавалось в «тамиздате», то есть на Западе, еще при жизни автора.

Хомяков был сельским хозяином, увлеченным помещиком, который изобретал различные новшества, он был универсальным человеком. В какой бы области ни брался он за дело — всюду проявлялась его талантливость. Он немало изучал Библию, много писал о ней в своих публицистических историософских, богословских работах, он даже перевел с греческого языка некоторые Послания из Нового Завета, писал рецензии на библейские труды, выходившие на Западе. Сейчас я хочу обратить ваше внимание на два–три его стихотворения. Думаю, что немногие из вас знают эти стихотворения, очень глубокие и интересные.

Первое посвящено Ветхому Завету, оно называется «По прочтении псалма». Хомяков рассматривал Священное Писание не как книгу о далеком прошлом, а как книгу о сегодняшнем дне. Он взял Псалом 49–й и написал парафраз его. А в скобках стоит: «На освящение Исаакиевского собора». До сих пор не установлено точно, действительно ли сам Хомяков поставил такое посвящение, но я думаю, что что–то серьезное в этом есть. Кто из вас бывал в Ленинграде, знает, что Исаакиевский собор, подобно собору святого Петра в Риме, — колоссальное сооружение, с огромными малахитовыми колоннами, с грандиозными светильниками, окнами, мозаиками, фресками. Он производит подавляющее впечатление. После освящения храма Хомяков, читая Библию, 49–й псалом, написал такое стихотворение:

Земля трепещет; по эфиру

Катится гром из края в край.

То Божий глас; он судит миру:

«Израиль, Мой народ, внимай!

Израиль, ты Мне строишь храмы,

И храмы золотом блестят,

И в них курятся фимиамы,

И день и ночь огни горят.

К чему Мне пышных храмов своды,

Бездушный камень, прах земной?

Я создал небо, создал воды,

Я небо очертил рукой!

Хочу — и словом расширяю

Предел безвестных вам чудес,

И бесконечность созидаю

За бесконечностью небес.

К чему Мне злато? В глубь земную,

В утробу вековечных скал

Я влил, как воду дождевую,

Огнем расплавленный металл.

Он там кипит и рвется, сжатый

В оковах темной глубины;

А ваше серебро и злато -

Лишь всплеск той пламенной волны.

К чему куренья? Предо Мною

Земля, со всех своих концов,

Кадит дыханьем под росою

Благоухающих цветов.

К чему огни? Не Я ль светила

Зажег над вашей головой?

Не Я ль, как искры из горнила,

Бросаю звезды в мрак ночной?

Твой скуден дар. — Есть дар бесценный,

Дар, нужный Богу твоему;

Ты с ним явись и, примиренный,

Я все дары твои приму:

Мне нужно сердце чище злата,

И воля, крепкая в труде;

Мне нужен брат, любящий брата,

Нужна Мне правда на суде!..»

Размышления над Библией вызвали стихотворение «Звезды». Стихотворение посвящено Новому Завету. Новый Завет — произведение галилейских рыбаков — он сравнивает со звездами. Стихотворение было очень известно в прошлом, любой сборник, хрестоматия включали его. Оно написано не случайно, это не игра воображения. Каждый, кто читал строки Нового Завета, знает о волшебном свойстве этого текста. Я читаю его уже много лет, даже десятилетий, и каждый раз открываю в нем новое и новое: такое впечатление, что читаешь впервые.

Волновала Хомякова и еще одна тема — сила духа и сила власти и насилия. Он всегда думал о том, как изображен Христос. Он победитель в Новом Завете, но победитель, который не унижает, не сокрушает, который сохраняет человеческую свободу. Величайший дар, который отличает нас от животных, это свобода, и Бог бережно подходит к ней. Поэтому явление Христа происходит без насилия над личностью и совестью человека. Христос всегда оставляет человеку возможность повернуться к Нему спиной. Так было, поясняет Хомяков, в те древние времена, когда Христос явился на земле. И так это совершается и теперь. Стихотворение, которое я хочу вам прочесть, не имеет названия, его называют «Широка, необозрима» — согласно первой строке. Начинается картина с входа Иисуса Христа в Иерусалим, когда народ приветствовал Его.

Широка, необозрима,

Чудной радости полна,

Из ворот Иерусалима

Шла народная волна.

Галилейская дорога

Оглашалась торжеством,

«Ты идешь во имя Бога,

Ты идешь в свой царский дом!

Честь Тебе, наш Царь смиренный,

Честь Тебе, Давидов Сын!»

Так, внезапно вдохновенный,

Пел народ. Но там один,

Недвижим в толпе подвижной,

Школ воспитанник седой,

Гордый мудростию книжной,

Говорил с усмешкой злой:

«Это ль Царь ваш, слабый, бледный,

Рыбаками окружен?

Для чего Он в ризе бедной,

И зачем не мчится Он,

Силу Божью обличая,

Весь одеян мрачной мглой,

Пламенея и сверкая

Над трепещущей землей?..»

И века прошли чредою,

И Давидов Сын с тех пор,

Тайно правя их судьбою,

Усмиряя буйный спор,

Налагая на волненье

Цепь любовной тишины,

Мир живит, как дуновенье

Наступающей весны.

И в трудах борьбы великой

Им согретые сердца

Узнают шаги Владыки,

Слышат сладкий зов Отца.

Но в своем неверье твердый,

Неисцельно ослеплен,

Все, как прежде, книжник гордый

Говорит: «Да где же Он?

И зачем в борьбе смятенной

Исторического дня

Он приходит так смиренно,

Так незримо для меня, А нейдет, как буря злая,

Весь одеян черной мглой,

Пламенея и сверкая

Над трепещущей землей?..»

Два идеала четко намечены. Они были в евангельские времена, они остаются и сегодня. Это один из главных стержневых моментов Библии — свобода и насилие. И Хомяков точно их определяет.

И, наконец, стихотворение, написанное незадолго до смерти, о душе, на мотив Евангелия от Иоанна о воскрешении Лазаря. Стихотворение так и называется «Воскрешение Лазаря».

О Царь и Бог мой! Слово силы

Во время оно Ты сказал, —

И сокрушен был плен могилы,

И Лазарь ожил и восстал.

Молю, да слово силы грянет,

Да скажешь: «встань!» душе моей, —

И мертвая из гроба встанет

И выйдет в свет Твоих лучей;

И оживет, и величавый

Ее хвалы раздастся глас

Тебе — сиянью Отчей славы,

Тебе — умершему за нас.

Вы, конечно, помните, что И.С.Тургенев, хотя он и не был христианином, нередко задумывался над тайной Евангелия. Он был дружен с замечательной русской женщиной Бахметьевой, писательницей для юношества, написавшей во второй половине прошлого века блестящие книги по истории русской церкви, по истории древней церкви, по библейской истории. Стихотворение, посвященное ей, вошло в его роман «Дворянское гнездо». В стихотворениях в прозе есть маленькое эссе «Христос». Напомню вам его. Герой стоит в храме, в толпе, и вдруг остро ощущает, что рядом с ним стоит Христос. Он поворачивается и видит человека: бородка, простое, обычное лицо, обычная одежда. Не может быть! Он отворачивается и снова чувствует, что это Он! И так несколько раз. И потом он говорит себе: а почему же я сомневался? Ведь, может быть, действительно Он должен выглядеть так, как все. Без помпы, без декоративных украшений. Простой и незаметный, как все. С великой силой!

Образ Христа внутренне стоит в центре творчества Ф.М.Достоевского. Среди его бумаг, дневников есть запись: «написать роман об Иисусе Христе». Роман он не написал, но можно сказать, что всю жизнь он его писал. Достоевский пытался воссоздать образ Христа в современной обстановке в романе «Идиот». Можно спорить с ним, но он увидел Его таким, как князь Мышкин. Евангельский Христос не таков, однако что–то великому писателю удалось уловить. Святой юродивый — в нем всегда есть печать света, но реальный Христос не был юродивым. Решил эту проблему Достоевский гениально, как никто из писателей.

Вспомните Легенду о великом инквизиторе в «Братьях Карамазовых». Инквизитор говорит о счастье человечества, о будущем: миром будут управлять люди, которые обретут счастье, но у них будет отнята свобода. Старик–инквизитор говорит, а Христос молчит. И ощущаешь подлинность образа Христа, и это потому, что Он молчит. Когда, помню, я в первый раз читал этот роман, я думал: вот сейчас Он скажет слово, и погаснет все очарование присутствия, реальности, сразу ощутится, что это имитация. Но нет, Он не произнес ни слова. Не сказал ни единого слова, как и тогда, стоя перед Пилатом в последний момент. И это дивная реальность, именно Божия реальность.

У Достоевского в том же романе есть замечательная глава «Из записок старца Зосимы» — глава о Библии, о Священном Писании в жизни старца Зосимы. Пересказывать ее бесполезно — надо прочесть ее. Но я только напомню вам слова, которые произносит писатель устами своего героя: «Горе народу без слова Божьего! Что за чудо, это Священное Писание — вся жизнь человеческая в нем отражена!» Найдите, прочтите, я думаю, что у большинства из вас «Братья Карамазовы» есть.

И для Алексея Константиновича Толстого, замечательного русского поэта и деятеля, тоже, как мне кажется, недостаточно оцененного, библейский идеал был идеалом свободы, борьбы за правду, за человеческое достоинство и справедливость. Его поэма «Грешница» не взята непосредственно из евангельского текста, а из легенды, которая сложилась вокруг евангельской истории. Те, кто бывал в Русском Музее, могут помнить картину Семирадского «Грешница». Согласно этой легенде, некая весьма распущенная особа, узнав о проповеди Христа, сказала, что на нее–то Его слово не подействует, а когда ее спросили: «Можно Он придет к тебе, Он часто приходит к людям, которых все презирают," — она ответила: «Ну что ж, я сразу преподнесу Ему бокал вина». И, как рассказывает предание, она действительно так и пыталась поступить. Когда Иисус из Назарета вошел в ее дом, она взяла бокал, но, когда Он взглянул на нее, она уронила этот бокал и в ней произошел перелом. Эта поэма говорит о влиянии слова Божия на внутренний мир человека.

Но более всего духовный мир писателя, понимание им основ хpистианского миpосозеpцания отражено в известном стихотвоpении «Пpотив течения». Недавно многие из вас смотpели телепеpедачу об А.И.Цветаевой и ее подpугах — в ней это стихотвоpение цитиpовали.

Почему оно связано с Библией? Потому что Авpаам, отец веpующих, шел пpотив течения. Потому что Моисей, даpователь законов, шел пpотив течения. Потому что пpоpоки Божии шли пpотив течения. И Сам Господь Иисус и Его апостолы шли пpотив течения. В поэме он связывает это с совpеменной ему боpьбой утилитаpистов пpотив искусства, выступает против литеpатуpы, утилитаpистов, котоpые пpизывали писать только на пpактические гpажданские темы.

В оные ж дни, после казни Спасителя,

В дни, как апостолы шли вдохновенные,

Шли пpоповедовать слово Учителя,

Книжники так говоpили надменные:

«Распят Мятежник! Нет пpоку в осмеянном,

Всем ненавистном, безумном учении!

Им ли, убогим идти галилеянам

Пpотив течения?»

Дpуги, гpебите! Напpасно хулители

Мнят оскоpбить вас своею гоpдынею -

На беpег вскоpе мы, волн победители,

Выйдем тоpжественно с нашей святынею!

Веpх над конечным возьмет бесконечное,

Веpою в наше святое значение

Мы же возбудим течение встpечное

Пpотив течения!

Так понимал Толстой один из центpальных мотивов Священного Писания.

Мы не можем, конечно, обойти и его великого однофамильца, гpафа Льва Николаевича Толстого. Когда Лев Толстой пpеподавал в школе, он писал, что не надо детям пеpесказывать Библию: это книга человечества, ее надо читать такой, как она есть. Но потом он не устоял — слишком был твоpческий человек. И он начал создавать свою pелигию, свое Евангелие. Ветхий Завет он отбpосил, потом отбpосил Послания апостолов, потом из Евангелия выкинул все то, что не умещалось в pамки pационального, повеpхностно объяснимого, научно объяснимого (хотя он сам науку пpезиpал, но тут под гипнозом научности он сдался). И получилось поpазительное явление: книга, написанная непpофессионалами (евангелисты были), оказалась несоизмеpимо выше того, что написал великий миpовой гений литеpатуpы, ибо Евангелие Толстого так же мало похоже на подлинное Евангелие, как бледная тень на великий шедевp.

Помню, я когда–то пpосматpивал книгу ХIХ века по истории искусства. Тогда еще не было фотогравюр, а были контурные рисунки. Там я впервые увидел Сикстинскую Мадонну контурами. Представляете себе, что такое контурный рисуночек Сикстинской Мадонны и сам подлинник? Это чуть–чуть напоминает то, что сделал Толстой с Евангелием.

Я надеюсь, что в скором времени будут издавать религиозные книги Толстого. Почему я говорю, что надеюсь? Потому что истина не боится, не боится встречи лицом к лицу со своими оппонентами. И поэтому то, что Толстого с религиозным учением долго прятали, означало, что их боялись. До революции цензура была одна, у нас — другая, впрочем, до революции религиозно–философские книги Толстого все–таки печатались, пусть с огромными купюрами, причем на месте купюр ставили точки, чтоб каждый грамотный человек понимал, что здесь выключено такое–то количество страниц. В наше время эти труды вошли в академическое издание Толстого в 90 томах, которое практически было и остается недоступным для широкого читателя.

Таким образом, у Толстого нет Евангелия, а есть искажение Евангелия. Евангелия — не сборники поучений, а неподражаемый, в несколько мазков написанный образ Христа, волнующий людей уже двадцать столетий. У Толстого это исчезло, а остались пресные назидания морального характера, которые были и у Сенеки, и у Марка Аврелия, и у Конфуция. И Толстой, когда потом составлял толстый том «Круга чтения», поместил в нем их изречения, причем он поступил с ними так же свободно, «творчески», как и с Евангелием. Поэтому их учения оказались похожи на учение Толстого, будь то Конфуций, будь то Евангелие, будь то Талмуд или Ларошфуко…

Вторая половина ХIХ века ознаменовалась творчеством многих великих русских писателей. Охватить их всех в одной лекции нам не удастся. Я хотел бы остановиться сегодня на трех основных именах в литературе этого периода: на Федоре Достоевском, Льве Толстом и Владимире Соловьеве.

Достоевский давно задумал книгу, посвященную главной библейской теме. Среди его черновиков, планов, набросков есть такие строки: «Написать книгу об Иисусе Христе». Книга не была написана. Однако все творчество Достоевского так или иначе было об этой главной теме христианства, о трагедии столкновения христианской истины с жизнью, историей, мировым злом.

Достоевский имел совершенно особенное, исключительное отношение ко Христу, такое, что, если бы истина была не на стороне Христа, он предпочел бы остаться с Ним против истины. А споры о Христе были еще в юности, когда Достоевский примыкал к группе петрашевцев — которые полагали, будто изменив общественную структуру, они могут изменить души человеческие, создать некий рай на земле.

У Достоевского впоследствии в «Сне смешного человека» библейский образ рая трансформируется, как и образ грехопадения. Как вы помните, гармоническое состояние человека, которое описывает Библия, нарушается искушением Змея, который предлагает ему стать как Бог. В «Сне смешного человека» мы видим уже последствия грехопадения: невозможность людей жить гармонично и радостно, вирусы, микробы зла распространяются и все способны погубить.

Когда мы говорим о библейской тематике в творчестве Достоевского, конечно, первое, что приходит на ум, это «Преступление и наказание». Когда мы говорим о Божьем наказании, то оно в расхожем лексиконе часто представляется в виде некой карательной инстанции. Тем не менее это совсем не так: есть нечто таинственное, внутреннее, что Достоевский и хотел показать.

Раскольников убивает, проливает кровь, идя против библейской заповеди: «Не убий». Он ставит под сомнение ее абсолютность. С точки зрения расхожего представления, мы думаем, что вот он убил — и пришла внешняя кара. Но внешней кары нет. Родион Раскольников прекрасно мог уйти от ответственности и фактически ушел — никто не мог доказать его причастность к убийству старухи–процентщицы. Но вы все помните, что он говорил потом: «Я же не старуху убил, я себя убил. Так–таки себя и ухлопал навеки». Оказывается, убийство — это выстрел в себя. Заповедь «Не убий» — не механический заслон, а глубочайший нравственный миропорядок, который дан человеку. В этом смысле важны слова Писания: «Мне отмщение, и Аз воздам», которые, как вы помните, Толстой поставил эпиграфом к «Анне Карениной».

Отмщение приходит к Раскольникову как внутренний процесс, внутренняя катастрофа и потребность очищения изнутри, то есть покаяния. Кстати сказать, сам процесс покаяния Достоевский не раскрывает. В этот момент он описывает Раскольникова уже извне.

А рядом с ним Соня Мармеладова — живая иллюстрация к евангельским словам о блудницах, которые идут впереди праведников. Нам кажется, что эти слова Христа парадоксальны, но вот перед нами живой, конкретный образ святой женщины, которая является при этом профессиональной проституткой. Только великий мастер слова, знаток человеческих душ мог показать чистоту сердца этой женщины, ее жертвенность, самоотдачу, сводящую на нет мрачную и печальную профессию, на которую Соню толкнула жизнь. И когда Родион Раскольников просит Соню прочесть ему из Евангелия о воскрешении Лазаря, и она читает, Достоевский пишет: «вот убийца и блудница сошлись над этой вечной книгой». Но все дело в том, что он не простой убийца, а человек, который хотел испытать — действительно ли эта заповедь абсолютна. Именно в то время перед несчастным Фридрихом Ницше стояла проблема: можно ли человеку идти по ту сторону добра и зла, можно ли выбросить за борт священные заповеди. Достоевский показывает героя, который понял, что он не может это сделать.

Перед нами человек сложный, думающий, несчастный. В сущности, ничего от убийцы в нем нет. Он не пронизан ненавистью. Он убил эту женщину, старуху, вовсе не потому, что у него был аффект человеконенавистничества. У него была идея, как у многих героев Достоевского. В конце романа Достоевский не описывает подробно, что же с ним происходит, но в Сибири Соня дает ему читать Евангелие и Раскольников берет его с собой. С ним он будет жить. Он надеется, что жизнь к нему вернется после покаяния и искупления…

Вы помните, как в «Бесах» умирающий старик говорит: «О Боже, я же читал только Ренана, я никогда не читал самого Евангелия». Очень многие интеллигентные люди того времени могли сказать так, как сказал Верховенский. Евангелие для тогдашней интеллигенции часто было просто открытием.

Мысль изобразить Христа перед обществом наиболее полно воплотилась в романе «Идиот». Это образ таинственного князя, который приходит в мир, в присутствии которого людям становится отрадно, легко, в присутствии которого им не хочется делать зло и причинять боль друг другу. Многим из вас, вероятно, не раз приходилось задумываться, если вы читали Евангелие — а что такое «Будьте как дети»? Что это значит? Это что, инфантилизм, примитивность какая–то? Надо быть глупым, чрезмерно доверчивым? Трудно ответить на этот вопрос. Это нечто почти невыразимое. Конечно, Спаситель Иисус Христос не имел в виду инфантилизм, примитивность, а он имел в виду нечто, что сумел изобразить Достоевский в князе Мышкине: какая–то открытость, чистота, простота, наивность, но совершенно без глупости, прозрачное сердце, а главное, сердце, отзывающееся на чужую боль, даже на чужой стыд. Бывало ли вам когда–нибудь стыдно за другого человека, когда тот совершает зло? И вот то, что за него так стыдно, это уже — детская открытость, ибо взрослый человек постепенно покрывается сначала иммунной корой, а потом толстой непробиваемой броней — и его уже не возьмешь ничем.

И наконец, «Братья Карамазовы». Там есть специальная глава «О Священном Писании в жизни старца Зосимы». И есть там такие проникновенные слова: «Горе народу, — говорит герой, а его устами и сам писатель, — горе народу без слова Божия». Найдите это место в романе «Братья Карамазовы». Я думаю, у многих, почти у всех, есть этот роман. Посмотрите там эти проникновенные строки: «Горе народу без слова Божия!» Под словом «народ» он имел в виду вовсе не только простолюдинов или малограмотных людей. Народ для него — это все люди, вся нация сверху донизу, и она должна жить на основании высочайшего идеала. Пусть он сегодня недостижим, но он притягивает к себе, как магнитом, он выстраивает пирамиды человеческих ценностей, он становится притягательной силой и двигателем нравственного прогресса, прогресса любви. Любовь созидает, любовь творит, любовь делает жизнь счастливой, потому что она превращает одного человека в драгоценность для другого. Вот почему мы считаем ее источником счастья, а Евангелие говорит о том, что Бог есть Любовь. И это не просто привязанность, открытость, а это чудо, которое рождается в человеке, может родиться, но может и не родиться. У Достоевского есть такое определение ада: «Ад — это неспособность любить».

В этом же отрывке Достоевский восхищается эпической мощью Священного Писания. Живые образы, история Иосифа, который проходит через все испытания, сохраняя себя перед Богом, история Иова…

Но тут происходит нечто странное, я бы сказал, загадочное, в творчестве и личности Достоевского. Если уместно так сказать (вы меня поймете), книга Иова является прообразом той части «Братьев Карамазовых», которая называется «Бунт». Иван Карамазов восстает против зла, бушующего в мире, он возвращает Богу «Его билет», он бушует, сидя перед братом Алешей. Достоевский должен был бы впиться в книгу Иова, потому что она как раз о том самом: бунт за две с половиной тысячи лет до Ивана Карамазова был поднят Иовом, а Достоевский этого не знал. Это парадоксально, странно, необъяснимо. Он пишет с восторгом о красоте этой книги, вспоминает, как звучат слова начала ее первой главы: «Жил человек в земле Уц, имя его Иов…»

У нас в храмах Великим Постом, когда по старинной традиции людей готовили к крещению, читалась Библия. И именно начало книги Иова в те дни читается за литургией Преждеосвященных даров: «Жил человек в земле Уц, имя его Иов…» И говорится в этом начале о терпении его, когда он твердо и мужественно выносил ниспосланные на него несчастья и говорил: «От Бога я принимал добро, приму и зло, буду терпеть». «Терпение, Иов, ли свыше» — говорится в одном из канонов церковных. Но Библия говорит о другом: терпение Иова и его торжество, «хэппи–энд» всей его истории — лишь рама для самой главной картины, сама же эта картина — тяжба Иова с Богом, такая же, как у Ивана Карамазова.

Что отвечает Алеша на бунт Ивана? Он не развивает ему какую–то стройную и сложную богословскую теорию, а смотрит на него с глубокой любовью, с большим состраданием, сопереживает ему. Оказывается, человека можно просто понять сердцем и этого будет уже достаточно, потому что в глубинах мироздания все решено гораздо более стройно, чем наш ограниченный интеллект может себе представить.

И вот Иван Карамазов разворачивает перед своим братом легенду о Великом инквизиторе. Легенда эта построена на том, что Христос отвергает искушения Сатаны, но вот является инквизитор и хочет осуществить то, что Христос отверг.

В истории литературы, как и в иконописи, мало есть действительно убедительных и ярких образов самого Иисуса Христа. Недаром Достоевский, задумав написать книгу об Иисусе Христе, не смог ее написать. Художественно воплотить это оказалось не по силам, но образ Христа в его легенде о Великом инквизиторе поразительно убедителен, чувствуется Его реальное присутствие. Но только потому, что Он молчит.

Христос молчит, а инквизитор перед Ним развивает свои теории. Он говорит: мы исправим Твой подвиг, мы дадим людям хлеб, мы дадим им счастье, насильственное счастье. А Христос — молчит. Так же, как Алеша Карамазов не возражал своему брату, так Христос не возражает безумствующему перед Ним старику инквизитору, и под конец подходит и целует его. Целует за великое страдание. Как старец Зосима поклонился Мите Карамазову, предчувствуя великое страдание его жизни и души, так Христос поцеловал этого безумного старика за его страдания, потому что он тоже — двойственная фигура, потому что в нем, в этом очерствелом палаче скрыта любовь к людям, только это любовь ложная — она хочет навязать людям счастье насильно. «Железной рукой загоним человечество в счастье!» — был такой лозунг в 20–е — 30–е годы в нашей стране. Вот этот лозунг он хотел осуществить.

Достоевский рисует инквизитора в виде средневекового католического прелата, но, конечно, настоящим римским инквизиторам, настоящим прелатам католическим и в голову не приходило кого–то загонять в счастье. Это более широкая идея, это идея антиевангельская, ибо спасение человека от зла предусматривается как нечто совершающееся без человека, вопреки его воле, автоматически. Мне всегда вспоминается известный ответ Бердяева, когда его спросили (был такой антирелигиозный софизм): может ли Бог создать камень, который Он сам не в силах сдвинуть? Имелось в виду, что, если Бог всемогущ, то как Он его не сдвинет? А если не может сдвинуть, значит, не всемогущ. Но Бердяев мгновенно ответил: да такой камень есть, и имя ему — человек.

Бог дал человеку свободу и без свободы его не спасает. Так, для Достоевского Евангелие и Библия в целом были вестью о свободе человека, и поэтому–то Христос противостоит Великому инквизитору.

Рядом с Федором Михайловичем мы видим другого исполина литературы ХIХ века, тоже подходящего к проблеме человеческого счастья и тоже ищущего в Евангелии и Библии ответов на эти вопросы. Это Лев Николаевич Толстой.

Многие люди недооценивают его религиозных исканий. Они, несомненно, глубоко искренни, мучительны, но то, что человек, почти в течение тридцати лет считавший себя проповедником Евангелия, оказался в конфликте с христианством, даже отлученным от Церкви, показывает, что Толстой был очень сложной фигурой, трагической и дисгармонической. Он, воспевший такие мощные гармоничные характеры, сам был человеком, страдавшим от глубинного душевного кризиса.

Те из вас, кто хоть немного знаком с его биографией, должны вспомнить тот ужас, который он переживал в Арзамасе. Это был ужас смерти, и даже хуже, чем ужас смерти. Сначала, когда он обращался к Священному Писанию, его, как и Достоевского, пленяла эпическая сила Библии. Он писал, в частности, в своей статье «Яснополянская школа», что для детей читать Священное Писание — дело святое, потому что это книга детства человечества. Поскольку статья эта малоизвестна, несколько строк я вам приведу. «Мне кажется, — пишет он, — что книга детства рода человеческого всегда будет лучшей книгой детства всякого человека, заменить эту книгу, мне кажется, невозможно, изменять и сокращать, как это делают в учебниках Зоннтага и прочее, мне кажется вредным. Все, каждое слово в ней мне кажется справедливым, как откровение, справедливым, как художество. Прочтите по Библии о сотворении мира и по краткой Священной истории, и переделка Библии в Священной истории вам представится совершенно непонятной. По Священной истории нельзя иначе, когда учишь наизусть, по Библии ребенку представляется живая величественная картина, которой он никогда не забудет». Интересная мысль, хотя во все века люди все–таки старались перелагать Библию, в частности, для детей.

Толстой погружается в Ветхий Завет, даже изучает древнееврейский язык, чтобы читать его в подлиннике, потом все это бросает. Он обращается только к Новому Завету. Ветхий Завет для него, оказывается, просто одна из древних религий. Но и в Новом Завете его многое не удовлетворяет. Апостол Павел и его Послания кажутся ему церковным извращением истины, и он приходит к четырем Евангелиям. Но и здесь, оказывается, ему все не то, и он идет как бы на конус, уменьшая и уменьшая все то ценное, что есть в Библии. Сначала Он выбрасывает из Евангелия все чудесное, сверхъестественное, а затем — не только это, но и высшее богословское понятие: «В начале было Слово», Слово как божественный космический Разум. Толстой говорил: «В начале было разумение». Славой Христовой, то есть отражением вечности и личности Христа, для него было Учение Христа.

Почему произошло так, что он странным образом искажал евангельский текст? Причина одна. Еще в молодые годы он записал в своем дневнике: «У меня есть цель, важнейшая цель, которой я готов отдать всю свою жизнь: создать новую религию, которая бы имела практический характер и обещала бы добро здесь, на земле». И Евангелие оказалось для него всего лишь подтверждением его собственной религиозной концепции. В чем она заключалась?

Безусловно, существует некая таинственная высшая сила. Едва ли она может считаться личной: скоpее всего, она безличная, потому что личность — это нечто огpаниченное. Заметьте, Толстой, создавший великолепные обpазы человека, бывший сам яpчайшей личностью в миpовом масштабе, был пpинципиальным импеpсоналистом, то есть не пpизнавал ценности личности. Отсюда и его пpедставления о ничтожной pоли личности в истоpии — вы помните, как все это отpазилось в «Войне и миpе». Так вот, по Толстому, это некое высшее начало, которое каким–то непонятным обpазом побуждает человека быть добpым.

«Веpю ли я в Бога? — писал Толстой в 1900 году, — не знаю, но я веpю в то, что надо быть добpым и это есть высшая воля». «Добpо по отношению к людям — заповедь всех веpований с дpевнейших вpемен», — писал он. Разумеется, в чем–то он был пpав. Но это же есть не только в хpистианстве, но и в буддизме, и вообще всюду.

По Толстому, Хpистос пpоповедовал pазумную здpавую жизнь: pазумно быть добpым по отношению к людям, pазумно отбpосить гpуз цивилизации, котоpая угнетает человека, pазумно тpудиться своими pуками. «Хpистос учит нас, — пишет он, — не делать глупостей». Вот эта фpаза Толстого (я не говорю, что она такая пpимитивна, нет) показывает ясно, что он хотел сказать, что только здpавый смысл — вот что является основанием Евангелия. Вот эта фpаза в книге «В чем моя веpа?», что Хpистос учил не делать глупостей, — это pадикально отличается от Евангелия. Совсем не в этом его суть. Хpистос пpиходит к нам, чтобы откpыть Свое сеpдце, а чеpез него — весь миp, чтобы откpыть личностную тайну Божества, котоpая отpажается в бесконечной ценной личности каждого из нас. Именно поэтому все вpемя говоpится во всех Евангелиях: Он пpишел, чтобы спасти каждого, дабы всякий веpующий в Него имел жизнь вечную. Не какое–то коллективное человечество, не какая–то безликая масса, а каждый. «Я стою у двеpи и стучу», — говоpит Хpистос. Он стоит у двеpи сеpдца каждого человека! Этот глубочайший пеpсонализм Евангелия был чужд умственному миpу Толстого (хотя как художник он его изобpажал).

И вот Толстой пишет свое Евангелие. Многие из вас, может быть, впеpвые и познакомились с Евангелием чеpез толстовское пеpеложение. Вы должны помнить, что это, во–пеpвых, паpафpаз, то есть совеpшенно свободное изложение. Во–втоpых, паpафpаз, сознательно искажающий смысл в духе учения Толстого. В–тpетьих, это не Евангелие, а это фpагменты Евангелия, скомпанованные в некий связный текст, из котоpого изгнаны почти все моменты, обpисовывающие личность Иисуса Хpиста. Там пpисутствует только учение. Недаpом Максим Гоpький после встpечи с Толстым писал, что о Будде он говоpит возвышенно, а о Хpисте как–то сентиментально, видно было, что он не любит Его, хотя, может, и восхищается. И это можно пpовеpить, если посмотpеть некупиpованные издания философских пpоизведений Толстого: о Спасителе он говоpит там часто гpубо, вульгаpно, даже кощунственно. Так он не сказал бы о доpогом существе, напpимеp, о pодной матеpи.

Свое Евангелие Толстой пытался пpедставить как истинное хpистианство. Между тем это была религия, более близкая к стоицизму или конфуцианству. Она связана с философской традицией от Лао–цзы до Жан Жака Руссо, портрет которого Толстой носил на шее вместо креста с юных лет. Руссо был убежден, что все зло от цивилизации, он думал, что дикарь был лучше нас. Жизнь показала, что и цивилизованный дикарь и нецивилизованный — равны друг другу: человек всегда есть человек. Дело не в цивилизации, мы напрасно корим ее. Виновен человек. В тех трагедиях, экологических, скажем, которые сегодня мучают весь мир, повинен только он. Если бы люди относились иначе к природе и друг к другу, и к земле, то техника не была бы столь человекоубийственной.

Толстой видел трудности и в семейной жизни и так же, как с цивилизацией, он поступил с ней сурово. Фактически он отрицал любовь, брак, пол — он, человек, который до седых волос мог с упоением писать о любви и страсти. Вспомните «Воскресение». Местами занудно–дидактическая книга, но страницы любви Нехлюдова написаны так, что нельзя даже представить себе, что это писал старик, — их словно бы писал юноша!

Конечно, у вас теперь вопрос: был ли прав Синод, отлучив его? Все–таки был прав. Во–первых, надо сразу сказать, что вот эти сентиментальные истории о том, как анафематствовали Толстого, или как некий дьякон должен был провозгласить ему анафему, а вместо этого вскричал «Многая лета» — досужие домыслы. Просто был обнародован весьма краткий и, в сущности, сдержанный в выражениях текст Определения Синода, в котором говорилось, что Лев Толстой, всемирно известный писатель, учит некой религии, которую он выдает за христианство, и при этом ведет яростные нападки на церковь. Кстати, он, сторонник непротивления и любви, был крайне груб и несдержан, даже ожесточен, я бы сказал, переходил все границы. В определении сказано, что этот человек считается находящимся вне Церкви, что было правдой. Сам Толстой в своей брошюре «Ответ Синоду» писал: да, совершенно справедливо, что я отпал от Церкви, которая считает себя православной. Это была констатация факта. Никому в голову не приходило отлучать от церкви нехристиан, скажем, буддистов, живших в России, или мусульман, которых было очень много. Потому что они были н е христиане. Толстой же утверждал, что он исповедует христианство, и Синод должен был во всеуслышание сказать, что его христианство не совпадает с христианством Евангелия и Церкви.

Хотя Толстой говорил, что в Евангелии мистическая сторона — наносная и является искажением, мы должны помнить, что эта сторона была главной в Церкви еще до того, как были написаны Евангелия. Никаких напластований! Сначала открылась тайна Христа, потрясшая всех. Не учение! Рассуждений на тему морали было много у самых разных философов и мудрецов — иудейских, греческих, римских, каких хотите. Тайна Христа была совсем в ином — через Него вечность заговорила с человеком. И уж потом люди стали записывать Его нравственные поучения. Здесь дистанция огромная.

И все же мы можем сказать, что Толстой был прав в чем–то, потому что он обратил внимание христианского общества на пренебрежение какими–то важными элементами учения Христа. Он обратил внимание на равнодушие публики. Вскоре после его смерти выдающийся богослов С.Н.Булгаков писал, что Толстой проповедовал в эпоху духовного кризиса и был призван всколыхнуть совесть общества. Поэтому, несмотря на искажения, которым подверглась Библия в его учении, серьезный подход Толстого к Евангелию вызывает не только уважение, но и заслуживает того, чтобы учиться у него.

Они много спорили с Владимиром Соловьевым, молодым тогда философом. Один из очевидцев рассказывает, как спорили Соловьев и Толстой. Обычно Толстой в спорах побеждал, но тут коса нашла на камень. Соловьев, закованный в броню философской диалектики, так наступал на Льва Николаевича, что всем стало как–то неловко, ибо Толстой впервые не торжествовал и был вынужден сдаться. Правда, не признал себя побежденным, но всем было видно, что он не знает, что возразить.

Для Владимира Соловьева, который родился позже Толстого, а умер раньше (1853–1900), Священное Писание было основой всего его бесконечно разнообразного творчества — поэтического, философского, богословского, публицистического.

Я думаю, что многие из вас теперь уже слышали о Владимире Соловьеве, иные читали его произведения, но я хотел бы обратить ваше внимание на несколько строк, которые вообще не были у нас никогда опубликованы. Владимир Соловьев говорил так: вера моя в Богочеловеческий характер Писания значительно выиграла в сознательности и отчетливости благодаря знакомству с новейшею критикою, преимущественно отрицательной школы. То есть он сказал, что научная критика Библии его не только не смутила, но и помогла ему глубже подойти к Писанию.

Соловьев после Хомякова был одним из первых, кто главный христианский догмат о Богочеловечестве приложил к Библии. Во Христе, подлинном Человеке, живет подлинный Бог. Так и в Писании — автор сохраняет свои человеческие особенности, хотя на него действует Дух Божий. «Как в живом Логосе, — пишет Соловьев, — Божество нераздельно–неслиянно соединено с человечеством, так нераздельно и неслиянно соединены божественные и человеческие стихии в писаном Слове Божием. И как во Христе человеческая природа представляется не одной только внешностью, так и в Священном Писании элемент человеческий состоит не только из внешнего материала, языка, письмен, а распространяется на все содержание, обнимая самую душу и разум Писания».

Владимир Соловьев написал своеобразное толкование на Ветхий и Новый Завет. Это книга «История и будущность теократии». Толковал он по оригиналу. Греческий язык он хорошо знал с юности, был переводчиком Платона, но он изучил также древнееврейский язык и все цитаты из Библии приводил в собственном переводе с подлинника.

Соловьев рассматривал библейскую историю как историю утверждения божественных принципов не только в душах человеческих, не только в личной жизни, а и в обществе. Теократия означает боговластие как высший идеал, чтобы в общество проникала священная идея солидарности, братства, духовности, ибо без духовности общество будет деградировать.

Библия навеяла Соловьеву целый ряд стихотворений и частично «Повесть об Антихристе». Умирая накануне ХХ столетия, предчувствуя, подобно пророку, грядушие катастрофы, которые ожидали наш тревожный век, он в книге «Три разговора» создал «Повесть об Антихристе», своеобразную антиутопию, где вселенский диктатор готов сохранить и христианство, но только чисто внешнее, без Христа. Памятники, иконы, искусство, научные, богословские мнения, но — без Христа. Все реалии этого повествования взяты из Апокалипсиса апостола Иоанна. Так завершилось творчество Соловьева через отражение Библии.

Если взять поэзию Соловьева, то есть два стихотворения, на которые я хотел бы в заключение обратить ваше внимание. Одно стихотворение называется «Кумир Небукаднецара». (Он как филолог произносил имя Навуходоносора как Небукаднецар. Так правильно — так его в древности называли. Навуходоносор — это грецизированная форма имени). Согласно библейскому сказанию, Навуходоносор (он жил в VI веке до нашей эры) сделал реформу богослужения, чтоб все видели идола и падали перед ним ниц. Но Библия, рассказывая о поклонении этому истукану, отнюдь не останавливается на каких–то исторических реалиях. Было много всяких событий, религиозных реформ, но Соловьеву важно было, что это символ мятежа человека против неба.

Он был велик, тяжел и страшен,

С лица как бык, спиной — дракон,

Над грудой жертвенною брашен

Кадильным дымом окружен.

И перед идолом на троне,

Держа в руке священный шар,

И в семиярусной короне

Явился Небукаднецар.

Он говорил: «Мои народы!

Я царь царей, я бог земной.

Везде топтал я стяг свободы, —

Земля умолкла предо мной.

Но видел я, что дерзновенно

Другим молитесь вы богам,

Забыв, что только бог вселенной

Мог дать богов своим рабам.

Теперь вам бог дается новый!

Его святил мой царский меч,

А для ослушников готовы

Кресты и пламенная печь».

И по равнине диким стоном

Пронесся клич: «Ты бог богов!»

Сливаясь с мусикийским звоном

И с гласом трепетных жрецов.

В сей день безумья и позора

Я крепко к Господу воззвал,

И громче мерзостного хора

Мой голос в небе прозвучал.

И от высот Нахараима

Дохнуло бурною зимой,

Как пламя жертвенника, зрима,

Твердь расступилась надо мной.

И белоснежные метели,

Мешаясь с градом и дождем,

Корою льдистою одели

Равнину Дурскую кругом.

Он пал в падении великом

И опрокинутый лежал,

А от него в смятенье диком

Народ испуганный бежал.

Где жил вчера владыка мира,

Я нынче видел пастухов:

Они творца того кумира

Пасли среди его скотов.

Восстание против тирании, против культов — для Соловьева это была очень важная тема. Она отразилась в стихотворении, которым я завершу нашу сегодняшнюю встречу. Соловьев видел в Библии соединение Востока и Запада. Восток, — это, с одной стороны, жестокая деспотия, а с другой — свет Вифлеемской звезды, звезды Христовой. Запад — это активность человека, мужество, гражданство, демократия, свобода. Они столкнулись за пять веков до нашей эры, когда войска иранского деспота Ксеркса вторглись на Балканы, пытаясь подчинить демократические Афины. Огромные армии наемников двинулись и встретили оборону у Фермопильского ущелья. Всего триста человек с царем Леонидом во главе отразили огромную армию в узком горном проходе.

Для Соловьева это старинное историческое событие стало образом того, как свобода, гражданственность, мужество и демократия противостоят тирании и азиатской деспотии. Стихотворение называется «Ex oriente lux» («Свет с востока»).

«С Востока свет, с Востока силы!»

И, к вседержительству готов,

Ирана царь под Фермопилы

Нагнал стада своих рабов.

Но не напрасно Прометея

Небесный дар Элладе дан.

Толпы рабов бегут, бледнея,

Пред горстью доблестных граждан.

И кто ж от Инда и до Ганга

Стезею славною прошел?

То македонская фаланга,

То Рима царственный орел.

И силой разума и права -

Всечеловеческих начал -

Воздвиглась Запада держава,

И миру Рим единство дал.

Чего ж еще недоставало?

Зачем весь спор опять в крови?

Душа вселенной тосковала

О духе веры и любви!

И слово вещее — не ложно,

И свет с Востока засиял,

И то, что было невозможно,

Он возвестил и обещал.

(Имеется в виду свет Вифлеемской звезды — А.М.)

И разливаяся широко,

Исполнен знамений и сил,

Тот свет, исшедший от Востока,

С Востоком Запад примирил.

О Русь! в предвиденье высоком

Ты мыслью гордой занята:

Каким ты хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

Этот вопрос для Соловьева был очень важным, потому что он считал, что библейская история не кончена, что борьба света и тьмы продолжается, что в истории народов сталкиваются не только экономические интересы, не только политические страсти, а подлинные духовные полярности. Поэтому так важно, чтобы отдельные люди и духовные движения, и целые народы принимали участие в становлении духа, в его борьбе против порабощения, косности, безразличности, бездуховности, смерти, черноты во всей жизни. Чтобы Дух шел, как борец! Спасибо.