Религиозная статистика, так же как всякая подобного рода статистика, не может быть абсолютно точной. Однако в какой-то степени она дает общую картину соотношения религиозных исповеданий и атеизма в современном мире.

По данным, приведенным в журнале «Mondo е Missione» (июнь-июль, 1980. С. 384), в мире насчитывается более

1184 млн христиан (739 млн католиков, 150 млн православных, 344 млн протестантов),

576 млн мусульман,

518 млн индуистов,

300 млн конфуцианцев,

300 млн буддистов,

61 млн шинтоистов,

31 млн даосистов,

15 млн иудеев.

Эта таблица не включает политеистов Африки, Америки и Австралии, число которых достигает около 90 млн, а также малые религиозные группы (сикхов, парсов, джайнов, водуистов, мандеев, самарян и др.).

Всего верующих более3 млрд на 4175 млн обитателей земного шара.

Большинство христиан живет в Европе (415 млн) и в Америке (401 млн). Меньше всего христиан в Африке. Однако число их там непрерывно растет. Так, в 1900 году в Африке было около 9 млн католиков, а на 1 января 1974 года их насчитывалось уже 155 млн. Это связано, в частности, с ростом христианской культуры и просвещения среди коренных африканцев. Высшая иерархия католической Церкви включает уже 5 чернокожих кардиналов. В 1964 году было 73 епископа-африканца.

Большинство атеистов приходится, естественно, на Советский Союз и Китай, где давно и активно ведется атеистическая пропаганда, а религиозное просвещение практически было сведено к нулю. Однако немало их и в других странах.

«Религия всегда была и остается теперь врагом науки» — многие у нас со школьной скамьи привыкли к этому утверждению, и оно кажется им не подлежащим сомнению и проверке. Правда, атеистическая пропаганда признает, что в последнее время религия уже «не выступает открыто против науки» (См., например, сб.: Успехи современной науки и религия. М., 1961. С. 152). Но при этом обычно добавляет, что принципиально «состояние войны» будто бы продолжает существовать в скрытой форме.

Между тем, как было отмечено выше (гл. 1), наука самим своим происхождением обязана религии, и обе они издавна существовали в тесной взаимосвязи. «Трудно предположить, что древнеегипетские и вавилонские жрецы, создавая основы математики, астрономии, медицины, ставили себе целью «приспособиться к новым временам». Храмы древневосточных цивилизаций были настоящей колыбелью науки, являясь первыми школами, лабораториями и обсерваториями. Первые анатомические атласы, первые математические формулы, первые карты вышли из рук людей, которые служили религии. Этот общеизвестный факт отрицать невозможно.

Творцы античной науки были в то же время и религиозными мыслителями. Общество пифагорейцев, сделавшее так много для прогресса математики, представляло собой религиозный орден. Аристотель — отец современного естествознания, был создателем религиозно-философских принципов, вошедших впоследствии и в христианское мышление. В средние века Церковь осталась единственным культурным очагом в Европе, который сохранил семена античной науки. Монастыри собирали древнюю литературу, сосредоточив в своих стенах все сокровища знаний той эпохи. Выдающиеся христианские мыслители поздней античности и средневековья были во всеоружии науки своего времени. Вопросами естествознания живо интересовались и св. Василий Великий, и Блаженный Августин. Такие энциклопедические умы, как св. Альберт и св. Фома Аквинат, придавали науке огромное значение и изучали различные ее отрасли. А монах Роджер Бэкон, внесший огромный вклад в развитие средневековой науки, был богословом и мистиком.

В нехристианском мире мы видим то же самое. Арабские богословы изучали Аристотеля, развивали астрономию, алгебру, анатомию, буддийские — логику и теорию познания.

Итак, в древневосточном мире, в античную эпоху и в средние века наука и религия мирно жили бок о бок к взаимной пользе друг для друга. И только в XVII веке произошло первое крупное столкновение между ними, связанное с проблемой вращения Земли. Остановимся на этом конфликте несколько подробнее.

Теория о центральном положении Земли во Вселенной не являлась каким-то особым религиозным учением, и тем более христианским. Она была изложена в сочинении александрийского ученого II века Птолемея «Великое построение». Появление этой книги было «важнейшим событием в космологии», так как она подводила итоги астрономическим знаниям античного мира (Перель Ю. Развитие представлений о Вселенной. М., 1962. С. 38). Для той эпохи это было, как у нас принято говорить, «прогрессивным явлением».

Много веков геоцентрическая система оставалась краеугольным камнем астрономии. Она вошла в плоть и кровь научного мышления. Естественно, что вместе со всем ученым миром ее разделяли и христианские философы, тем более что Библия, хотя и говорила о том, что Земля повешена ни на чем (Иов 26, 7), не упоминала о ее вращении.

В XIV и XV веках геоцентризм стал давать трещины. И первыми, кто стал сомневаться в нем, оказались христианские мыслители. Так, известный немецкий богослов, кардинал Николай Кузанский (1401-1464), писал: «Ясно, что Земля движется, и если только мы этого не замечаем, то потому, что движение воспринимается нами путем сравнения с чем-либо неподвижным». Научную форму новым гелиоцентрическим принципам придал польский священник Николай Коперник. Книга его «О вращении небесных сфер» была посвящена папе, который принял ее благосклонно. Эта теория, хотя и вызвала возражения многих астрономов, в том числе — Тихо Браге, была признана католическими учеными в качестве одной из возможных для обсуждения.

«Сам Коперник явил образец того, как в одном человеке, в его сознании могут автономно сосуществовать ученый и верующий… В начале новой эпохи всемирной истории коперниканство представляло собой новый, исторически перспективный образец отношений между наукой и религией» (Кимелев Ю. А., Полякова Н. Л. Наука и религия: Историко-культурный очерк. М., 1988. С. 174).

Так прошло около семидесяти лет. Давно уже умер Коперник, умер и Тихо Браге, но внезапно вокруг проблемы загорается ожесточенная идейная борьба. Прелюдией к ней явился злосчастный процесс Джордано Бруно Ноланского (1548-1600), которого обычно изображают «мучеником науки». Однако процесс Бруно состоялся тогда, когда не существовало цензурного запрета на теорию Коперника. Таким образом, осудить за нее не могли. Что же привело смелого ноланца на костер?

Джордано Бруно был воспитан в религиозной семье и много лет провел в монастыре. Его живой и поэтический ум быстро воспринимал новые веяния и философские идеи, носившиеся в то время в воздухе. Под их влиянием у него сложилось своеобразное пантеистическое мировоззрение, близкое к неоплатоновской мистике. Для него Божество было силой, разлитой во всей Вселенной, которую — вслед за пифагорейцами — он считал бесконечным множеством миров. К этой философии гипотеза Коперника оказалась важным чисто научным дополнением (см.: Карсавин Л. Джордано Бруно. Берлин, 1923. С. 164 сл.).

Бруно горел желанием распространять свое учение. Он бежал из монастыря за границу. Он странствовал много лет по столицам различных государств, в том числе и враждебных Риму, жил в Лондоне, в протестантской Женеве, в Париже, скитался по итальянским государствам: Венеции, Генуе — и повсюду с необыкновенной горячностью выступал с проповедями и диспутами, возбуждая споры. При этом он не скупился на резкие выпады против Рима и курии. Его кощунственные остроты стали широко известны. Такой опасный политический противник не мог не вызвать тревоги в Риме. Это было время, когда повсюду бушевали очаги Реформации, когда вся Европа казалась ввергнутой в бури мятежей, расколов и войн. Идейную борьбу подогревали политические страсти. Дж. Бруно, объявивший себя «учителем более совершенного богословия, сыном неба и матери-земли», был обвинен в лжеучении.

Когда один венецианский дворянин из личной мести предал его в руки куриального трибунала, Бруно сначала не был этим встревожен, так как считал, что его невозможно обвинить в какой-либо ереси. Действительно, его пантеистическая доктрина хотя и не соответствовала христианству в некоторых пунктах, но не принадлежала к категории официально осужденных лжеучений. На этом он настаивал перед судом.

Во время допросов Бруно спрашивали о его связях с протестантскими государями и о его симпатии к ним. В частности: «Имел ли он беседы с королем Наваррским и возлагал ли на него надежды, получая обещания поддержки и милости?» (См.: Джордано Бруно и Инквизиция: Протоколы процесса. — Вопросы истории религии и атеизма. М., 1950. С. 360). Бруно на процессе объявил себя католиком и сыном Церкви, а свои религиозно-философские мнения — не противоречащими христианству. «Я всегда держался взгляда, которого держится святая матерь Католическая Церковь» (Там же. С. 448).

Но эти заверения не были сочтены искренними. И «опасный возмутитель спокойствия, друг еретиков и проповедник лжеучений» был предан в руки светского губернатора Рима с лицемерной просьбой, чтобы мера наказания была «без опасности смерти и членовредительства». Но расправа свершилась: Бруно был казнен 19 февраля 1600 года.

Это трагическое событие, как и вообще вся деятельность инквизиции, явилось результатом прямой и преступной измены церковных властей их собственной религии. Нет нужды говорить о том, что насилие в делах веры коренным образом противоречит Евангелию. Отцы Церкви недвусмысленно утверждали, что «религия должна убеждать, а не принуждать».

Фанатизм, нетерпимость, идеологический диктат вытекали и вытекают не из духа религии, а из самых худших сторон человеческой природы. Они проявляются и тогда, когда сила находится в руках людей безрелигиозных. Известно, каким репрессиям подвергались сторонники новых научных концепций (генетики и др.) в нашем столетии.

Справедливости ради необходимо, однако, подчеркнуть, что Бруно пал жертвой не столько своих научных теорий, сколько как политически опасный человек, еретик и противник Римской курии. Запрет же коперниковской литературы был опубликован лишь 16 лет спустя после казни. Произошло это при следующих обстоятельствах.

Идеи Коперника быстро распространялись среди христианских ученых. В феврале 1615 года вышла книга монаха Паоло Фоскарини, защищавшая гелиоцентрическую гипотезу. Среди светских астрономов сторонником ее стал знаменитый Галилео Галилей (1564-1642), который энергично пропагандировал свои научные воззрения.

Галилей был религиозным человеком и стоял близко к церковным кругам. Папа Урбан VIII высоко ставил ученого еще тогда, когда сам был студентом, и прославлял Галилея в стихах. «Урбан, — пишет советский ученый Б. Кузнецов, — ценил Галилея — автора фортификационных и гидротехнических трудов. Он ценил и работы по теоретической механике… Панегирические стихи в адрес Галилея были написаны по поводу открытия Медицейских звезд. Даже гелиоцентрическая система не вызывала возражений, пока не претендовала на объективный смысл… Подобно теориям современной релятивистской космогонии, гелиоцентризм казался ученым, и в том числе папе — образованному гуманисту, — лишь математическими упражнениями ума» (Кузнецов Б. Галилей. М., 1964. С. 206).

Но Галилей стремился добиться общего признания коперниканства. Он убедительно доказывал, что ссылка на Писание в вопросах космогонии бессмысленна. «Хотя не может заблуждаться Писание, — говорил он, — но заблуждаться могут некоторые его толкователи и изъяснители… Ошибкой было бы, если бы мы захотели держаться буквального смысла слов… Поскольку речь идет о явлениях природы, которые непосредственно воспринимаются нашими чувствами или о которых мы умозаключаем при помощи неопровержимых доказательств, нас нисколько не должны повергать в сомнение тексты Писания» (Там же. С. 113). На запрос Галилея кардинал Конти отвечал, что есть мнение, согласно которому истолкование текстов Библии вполне совместимо с гипотезой гелиоцентризма, однако это мнение «не является общепринятым» (Там же. С. 110).

Но здесь в роковой час в игру вступила политическая борьба. Галилей нажил себе немало врагов, которые стремились подорвать его авторитет перед Римом. «Урбан не был религиозным фанатиком, но был типичным представителем поколения участников и свидетелей Тридцатилетней войны» (Там же. С. 199). Он жил и действовал в обстановке крайней политической напряженности, окруженный противниками. На него давила католическая Испания, его тревожило положение на протестантском Севере. Неудачный союз со шведскими протестантами, натянутые отношения с Венецией — все это ставило Римское государство в необычайно затруднительное положение.

Между тем в протестантском мире стали распространяться слухи, будто папа — враг Божий и Антихрист, поскольку он поддерживает ложное учение Коперника. Этим моментом и воспользовались недруги Галилея. Они стали убеждать папу, что споры о вращении Земли будоражат умы, вносят соблазны и нездоровый дух в круги мыслящих людей, что коперниканство — это не научно доказанная теория, а лишь гипотеза, которая не имеет точного подтверждения. Было выдвинуто требование наложить цензурный запрет на гелиоцентрическую литературу, приносящую, по их мнению, лишь вред. Галилей, со своей стороны, сделал все, что мог, чтобы отстоять коперниканство. Но, по свидетельству современника, он «больше полагался на собственное мнение, чем на мнение своих друзей» (Там же. С. 124). Его убеждали действовать в сложной обстановке придворных интриг спокойно и без горячности. Галилей не внял этим советам. Он был тепло принят папой, и это придало ему бодрости; но не дремали и его враги. Правда, они не добились объявления гелиоцентризма ересью, и все же в результате их усилий был наложен цензурный запрет на книги о гелиоцентризме. Согласно декрету они должны были быть «временно задержаны вплоть до их исправления» (Там же. С. 122). «Исправление», по мысли цензоров, обязано было подчеркнуть умозрительность и гипотетичность выводов гелиоцентризма. Декрет был подписан 5 марта 1616 года.

Тем временем споры, возникшие вокруг гелиоцентризма, приняли угрожающий размах, и интриги против Галилея продолжались. В конце концов противники ученого добились вызова его в Рим для суда. На этом процессе Галилей полностью отказался от всех своих взглядов.

В отличие от «дела Бруно» процесс Галилея уже не был связан с какой-либо философской доктриной. Речь шла о пропаганде научной теории, которая не была допущена церковной цензурой. Но и противоположная точка зрения была тоже научной, хотя и ошибочной. Ведь еще раз напомним, что геоцентризм был не религиозным, а чисто научным учением. Когда же гелиоцентризм стал доказанной теорией, он перестал смущать и волновать кого бы то ни было. И теперь нам кажется нелепостью — как могли придавать такое огромное идейное значение астрономической теории.

Нечего говорить, вмешательство политики и идеологии в развитие науки — явление отрицательное. К счастью, во взаимоотношениях науки и религии это был редкий случай. Что же касается атеизма, то он всегда превращал это вмешательство в систему. У всех еще в памяти те дни, когда имели место явления, по своей позорности оставляющие далеко позади процесс Галилея. Давно ли современная генетика клеймилась как лженаука и десятки ученых в своем покаянии повторяли судьбу Галилея? Были запрещены психоаналитические направления в психологии, семантика — в лингвистике, «теория кругов» — в исторической науке, теория расширения Вселенной — в космологии. Имена выдающихся ученых Менделя и Моргана стали почти бранными словами. В этом отношении подлинным шедевром обскурантизма может считаться учебник «Общая биология», вышедший в 1963 году. Там все еще полностью игнорировались все достижения современной генетики и продолжалась упорная защита псевдонаучных доктрин. Читатель ни слова не найдет там ни о ДНК, ни о работах Менделя, ни о многом другом, что в то время было уже принято в отечественной науке. И все это — не в глухое средневековье, а в середине XX столетия. Имеет ли после всего этого атеизм право оперировать примерами далекого прошлого? Не запятнал ли он себя лишь совсем недавно?

Что же касается исторических взаимоотношений науки и религии в дальнейшем, то они более не нарушались такими инцидентами, какие были рассмотрены выше. Ньютон и Декарт, Кеплер и Паскаль в XVII веке не ощущали на себе никаких «конфликтов» науки и религии. Они совершали свои научные подвиги, оставаясь искренне религиозными людьми и богословами. Даже в вольнодумном XVIII веке такие ученые, как Ломоносов, Гершель, Эйлер, исходили в своем изучении природы из религиозного мировоззрения. В XIX веке мы видим такую же картину. Религиозными людьми были Либих и Пастер, Кювье и Уоллес, Лайель и Фарадей, Майер и Рентген, 0м и Максвелл и многие другие. Мы не будем останавливаться на вопросе о дарвинизме, который рассмотрен в другом месте (См. гл. VI и приложения № 5 и 6), а также на высказываниях выдающихся ученых о религии (См.: Табрум А. Религиозные верования современных ученых. М., 1912; Куртуа. Что говорят о Боге современные ученые? Брюссель, 1960; Hirsch Е. Ch. Das Ende aller Gottesbeweise? Natur-wissenschaft und Antworten auf die Religiose Frage. Hamburg, 1975).

Отметим только, что в XX столетии тема «конфликт науки и религии» теряет фактически всякое значение.

«Между наукой и религией, — пишет американский философ Хокинг, — в настоящее время нет никакой войны. Есть кое-какие ученые с горячими головами, которые хотели бы сдать религию в музей древностей. Такие явления нельзя считать типичными. В том, что существуют среди религиозных деятелей горячие головы, имеющие желание подавить науку или считающие, что это возможно, — я сомневаюсь».

Обратимся теперь к самой проблеме соотношения религии и знания.

Прежде всего: могут ли религия и наука свободно развиваться, не препятствуя друг другу?

Положительный ответ на этот вопрос проистекает из качественного различия объектов, на которые они направлены. Наука изучает видимый мир. Объектом ее исследования является материальная Вселенная. Религия же есть духовное устремление к миру сверхчувственному, который не может быть постигнут чисто научными методами.

Наука никогда не должна останавливаться в своих исследованиях, она должна стремиться объяснить как можно большее число явлений. Но при этом необходимо помнить, что, даже если наука окажется способной объять весь материальный мир, сфера нематериального останется для нее закрытой. Следовательно, ученый должен быть весьма осторожен в философских выводах из известных ему фактов. Особенно опасен в науке догматизм, который не только вторгается в чуждые науке сферы, но и тормозит ее развитие. Примером такого догматизма может являться система Эрнста Геккеля, который хотел утвердить в науке положения, якобы незыблемые во все времена (См.: Соловьев Н. М. «Научный» атеизм. М., 1915. С. 27).

Имеется достаточное число примеров, когда одни научные положения заменялись другими. Здесь нет никакого «кризиса науки», кризис возникает лишь тогда, когда старые истины незаконно абсолютизируются.

По существу своему наука нейтральна в отношении религии и философии. Так, учение Платона возникло в античном мире, но, как показал Вернер Гейзенберг, идеи платонизма не утратили своей ценности и в наши дни. Открытие человеком мира прекрасного в искусстве и открытие мира духовного в религии не может и не должно препятствовать открытиям науки в сфере материальной.

Религиозное мышление нередко использует научные методы для раскрытия и осмысления интуитивного религиозного опыта, но оно может обходиться и без этих методов. Точно так же и наука может развиваться под знаком религиозного мировоззрения, а может оставаться и вне его.

Значение религии для работы ученого хорошо показал Эйнштейн, утверждавший, что вера в осмысленность мироздания вдохновляет исследователя. Религиозный ученый, раскрывая мировые закономерности в просторах Вселенной или в глубинах атома, видит в них проявления Мирового Разума. Это придает особую значимость его исследованию.

При таком взгляде на границы сфер науки и религии отпадает всякое «противоречие» между ними. Это признает сегодня большинство ведущих ученых мира, что не может не беспокоить атеистов, заинтересованных в раздувании «конфликта». «Многие буржуазные ученые, — с тревогой пишет один из них, — говорят о «союзе» науки и религии. М. Борн, М. Планк, В. Гейзенберг, К. Ф. фон Вейцзекер, П. Иордан и другие известные физики неоднократно объявляли, что наука будто бы не противоречит религии» (Шахнович М. И. Ленин и проблемы атеизма. М., 1961. С. 185).

Наука играет в человеческой жизни ограниченную роль. В частности, по характеру своему она — внеморальна. И человек, производящий преступные опыты над людьми, и ученый, рискующий своей жизнью в процессе эксперимента, — одинаково принадлежат науке.

Не существует «научного мировоззрения», построенного только на данных естествознания. В нашем взгляде на жизнь всегда присутствует нечто, лежащее за пределами науки. Кроме того, человек не может руководствоваться в своих поступках лишь тем, что принесло ему изучение природы. Высшие категории смысла и ценности, добра и зла лежат в области веры. Поэтому-то, по словам Макса Планка, «наука и религия в истине не противоречат друг другу, но они для каждого мыслящего человека нуждаются во взаимном дополнении Друг друга» (Plank М. Wege zur physikalischen Erkenntnis. S. 141).

Религия дает человеку знание о том, для чего он живет и как он должен жить. Наука не может ответить на эти вопросы — она лишь пытается узнать, к а к устроен материальный мир. Сфера науки — преимущественно сфера интеллекта. Но человек ·не может и не должен сужать себя до пределов только одной этой сферы (См. приложение 5). Религиозное миросозерцание — целостный круг, в котором заключена вся человеческая жизнь и в том числе жажда знаний, научное исследование мира. «Религия, — по словам французского философа Эмиля Бутру (1845-1921),– предлагает человеку более богатую и более глубокую жизнь, чем только самопроизвольная или даже интеллектуальная жизнь: она есть род синтеза или, вернее, сокровенной духовной связи инстинкта и разума, при которой каждый из двух, слитый с другим и благодаря этому преображенный и воспламененный, обладает полнотой и творческой силой, которая ускользает от него, когда он действует отдельно» (Бутру Э. Наука и религия в современной философии / Пер. с фр. М., 1910. С. 180).

Таким образом, наука и религия — эти два пути познания реальности — должны не просто быть независимыми сферами, но в гармоническом сочетании способствовать общему движению человечества по пути к Истине.

ПРИМЕЧАНИЕ

Как конкретное подтверждение совместимости религиозного мировоззрения с наукой приводим данные о Папской Академии наук. Она была основана в Риме в 1603 году учеными Ф. Чези, И. Хеком и Ф. Стеллути, расширена в 1887 году Львом XIII и преобразована в 1036 году Пием XI.

Эта Академия является единственной в мире сверхнациональной но составу членов. В нее входят верующие ученые из большинства стран мира. Многие исследователи, избранные в Панскую Академию, являются всемирно известными учеными, например, Луи де Бройль, Поль Дирак, Джон Экклс, Вернер Гейзенберг и др.

Кроме Папской Академии (по статистике на 1968 год), существует 138 католических университетов, 86 отдельных факультетов и 240 университетских колледжей. Только в Риме работает 20 католических академий и институтов, изучающих различные сферы науки.

Для всякого беспристрастного человека очевидно, что если бы наука действительно была чем-то несовместимым с религией, то все творцы науки, все выдающиеся ученые должны были бы быть атеистами. Но, как мы видели, дело обстоит как раз наоборот. Это, разумеется, не может не тревожить материалистов, которые стремятся всячески затушевать этот факт или умалить его значение.

С одной стороны, они твердят, что вера ученых не может быть доказательством истинности религии. Но здесь они явно ломятся в открытую дверь. В такой плоскости вопрос никто не ставит. Речь идет о совместимости науки и религии. А то, что большинство великих ученых прошлого и настоящего в разных странах были и являются людьми религиозными, есть красноречивое свидетельство такой совместимости.

Понимая это, атеисты делают все для того, чтобы «отвоевать» ученых, представить их своими единомышленниками.

Остановимся на некоторых примерах, чтобы показать, каким способом это делается.

Всем хорошо известно, что у истоков русской науки стоит величественная фигура М. В. Ломоносова. Этот поистине энциклопедический ум положил начало развитию химии, физики, астрономии, геологии, лингвистики и других отраслей знаний в России, не говоря о том, что его по праву можно считать отцом русской поэзии. Поэтому естественно, что у атеистов возникает огромный соблазн причислить этого гиганта к «своим».

И «причисление» совершилось. Даже в таком сравнительно объективном труде, как «Философская энциклопедия», мы находим утверждение, что Ломоносов был «мыслитель-материалист» (Т. 3, С. 351), что он «творчески развивал материализм» (Там же. С. 353). И это утверждение можно найти в любой книге, посвященной Ломоносову, вплоть до школьных учебников.

На чем же основано подобное утверждение? Только на желании «сделать» ученого материалистом. Ни одного атеистического высказывания ни в прозе, ни в стихах Ломоносова нет, а ведь он был современником Гольбаха и Дидро. Правда, ссылаются на следующее его замечание: «Напрасно многие думают, что все, как видим, с начала Творцом создано… Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук, следовательно, и натурному знанию шара земного… Хотя оным умникам и легко быть философами, выучась три слова наизусть: БОГ ТАК СОТВОРИЛ, и сие дая в ответ вместо всех причин» (Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. V, 1954. С. 574). Между тем ничего атеистического в этих словах нет. Ученый лишь порицал беззаботные ссылки на Бога, которыми прикрывались люди в своем нежелании исследовать природу и ее законы.

Как же на самом деле относился Ломоносов к религиозному миросозерцанию? Это достаточно ясно из его собственных высказываний.

«Правда и вера, — писал он, — суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего Родителя, никогда в распрю между собой прийти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудроствования восклеплет» (Соч. М., 1961. С. 496). Совершенно ясно, кто эти клеветники.

Ломоносов великолепно понимал, что религия и наука — две различные сферы, путать которые нельзя. По его словам, «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной Он показал Свое величество, а в другой Свою волю. Первая — видимый сей мир, Им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность Его зданий, признал Божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга Священное Писание… Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю вымерять циркулем. Тако же и богословия учитель, если он думает, что по псалтире научиться можно астрономии или химии» (Там же. С. 497.).

Но мало этого. Ученый считал, что научное рассмотрение мира служит делу веры, что прогресс знания помогает ей. Так, ссылаясь на творения древних Отцов Церкви, которые писали о величии Бога в природе, он восклицает: «О, если бы тогда были изобретены нынешние астрономические орудия… Каким бы духовным парением, соединенным с превосходным их красноречием, проповедали оные святые риторы величество, премудрость и могущество Божие!» (Там же ).

Вслед за этим Ломоносов ставит вопрос: если существуют разумные обитатели на других планетах, как совместить это с христианством? И отвечает, что никаких трудностей здесь нет. Если миссионеры, не смущаясь, проповедуют Христа диким народам, то так же смогут они поступать и на Венере. Но, быть может, этим внеземным людям дано высшее знание и они не отпали от Бога, как мы; тогда нам их учить нечему.

В своих стихах Ломоносов часто обращался к религиозным темам. Говорят — это дань времени. Почему же тогда Гольбах или Ламетри не писали в то время религиозных стихов? Потому что они были действительно атеистами и не стали бы подписываться под такими стихами Ломоносова:

А свое стихотворение «Вечернее размышление о Божием величии» Ломоносов кончает следующими знаменательными строками: Сомнений полон ваш ответ

После всего вышеприведенного комментарии кажутся излишними. Совершенно ясно, что объявление Ломоносова материалистом и атеистом — это недобросовестное искажение истории, клевета на память великого ученого и поэта. Как бы предвидя это, сам Ломоносов в одном из своих стихотворений-псалмов обращался к Богу с такой молитвой:

Так поступают с мыслителями прошлого. Не лучше обстоит дело и с современными учеными.

Остановимся на одном характерном примере. «Эйнштейн, — говорят нам, — прямо выступал против религиозного мировоззрения» (Крывелев И. А. Современное богословие и наука. М., 1959. С. 173). Великого ученого хотят представить атеистом, прибегая при этом к обычным натяжкам. Ссылаются, например, на слова Эйнштейна: «Я верю в Бога Спинозы, проявляющего Себя в упорядоченности мира» (Цит. по кн.: Львов В. Жизнь Альберта Эйнштейна. М., 1959. С. 234) — и считают их доказательством атеизма Эйнштейна: ведь Спиноза был атеист и материалист — об этом можно узнать из любой отечественной книги последних лет, посвященной спинозовской философии.

Но как отнесся бы сам Спиноза к подобному толкованию?

Еще в те годы, когда вышли его «Этика» и «Богословско-политический трактат», некоторые люди причислили философа к атеистам. Об одном из таких критиков Спиноза писал: «Он проявляет несправедливость не по отношению ко мне, а главным образом по отношению к себе, когда, не краснея, проповедует, что прикрытыми и приукрашенными аргументами я проповедую атеизм» (Спиноза Б. Переписка. Письмо № 43). Неизвестно, научился ли оппонент философа краснеть, но, очевидно, современные его интерпретаторы это свойство утратили. Основные принципы метафизики Спинозы показывают, как далек был он от атеизма.

По выражению Спинозы, Бог — это «бесконечный Интеллект» (Там же.). Он «мыслит Самого Себя» (Там же.). Если философ и считал Бога чем-то отличным от духа, в то же время для Спинозы Он и выше материи. Хотя Спиноза иногда ставил знак равенства между природой и Богом, это вовсе не означает, что «природа» понимается им в материалистическом смысле. Скорее, она тождественна «бытию» вообще. «Я считаю Бога имманентною (как говорят) причиною всех вещей, а не трансцендентною. Вместе с Павлом и, быть может, со всеми древними философами, хотя и иным образом, я утверждаю, что все находится в Боге и в Боге движется… Однако если некоторые полагают, что Теолого-политический трактат основывается на той мысли, что Бог и природа (под которой они понимают некоторую массу или телесную материю) суть одно и то же, — они совершенно ошибаются " (курсив мой. — А. М.) (Спиноза Б. Переписка. Письмо № 17).

Хотя Спиноза и не был христианином, но он утверждал, что «Вечная мудрость Бога проявила себя во всех вещах, и особенно в человеческом духе, и больше всего в Христе Иисусе» (Там же. Письмо № 73). Высшим достижением человеческого духа Спиноза считал «интеллектуальную любовь к Богу» (Спиноза Б. Этика. V, 32). Таков был этот «материалист и атеист». Мы уже не говорим о глубокой религиозности, которая была свойственна Спинозе в жизни и которая дает право причислять его к мистикам. «Бесконечное Божество было его единственной любовью, — говорит В. Виндельбанд, — и энтузиазм к познанию Его был его единственной страстью. Если существовал когда-либо человек, который окончательно умертвил в себе потребности естественной жизни и оставил в ней место для самой святой преданности бесконечному Божеству, то это был Спиноза» (Виндельбанд В. Барух Спиноза. В приложении к кн.: Фулье А. Декарт. М., 1894. С. 326).

Итак, когда Эйнштейн говорит, что он «верит в Бога Спинозы», то это вовсе не может служить доказательством его атеизма, а как раз наоборот. Ученый считал, что Бог проявляется в стройных закономерностях Вселенной. В своей статье «Религия и наука» Эйнштейн восхищается трудом Кеплера и Ньютона, которые изучали мир, веря в то, что он есть создание Творца. «Какая для этого нужна глубокая вера в Разумное начало мироздания и какое страстное стремление постичь хотя бы слабый отблеск Разума, претворенного в мире!» — говорит Эйнштейн (Цит. по кн.: Зелиг К. Альберт Эйнштейн/Пер, с нем. М., 1964. С. 39).

Как и Спиноза, Эйнштейн не был христианином. Но разве одного этого достаточно, чтобы считать его атеистом? В таком случае, почему бы не объявить материалистом Магомета или Маймонида?

Как и Спиноза, Эйнштейн высоко ценил христианскую религию. Резко нападая на дух стяжательства, обуявший наше время, он писал, что невозможно представить на бирже Иисуса. Хотя он и критиковал некоторые стороны религиозной жизни, он был достаточно объективен, чтобы воздать должное современной роли христианства. Во время борьбы с нацизмом Эйнштейн говорил: «Я всегда надеялся, что немецкие ученые будут бороться за свободу. Я ошибся. Но если ученые отказались от этой борьбы, то по крайней мере Церковь — и католическая и протестантская — боролась за свободу. И эта борьба не должна быть забыта» (Зелиг. Там же. С. 170).

К сожалению, многими это забыто, а иным никогда и не было известно. Предубеждения сделали свое дело. Точно так же в силу предубеждений вместо объективного изложения воззрений великих ученых мы столь часто имеем дело с фальсификацией (См. приложение 8 — «Циолковский и атеизм»).

Думается, что рано или поздно этот метод будет оставлен. В споре или диалоге подобные «недозволенные приемы» не только не приносят пользы, но лишь компрометируют тех, кто их применяет.

«Мир бесконечен во времени и пространстве. Он не имеет пределов и всегда существовал». Такова одна из краеугольных аксиом, с которой современный атеизм выступает против религии. Материалисты полагают, что это представление о Вселенной неизбежно «зачеркивает» Творца. Между тем, как мы видели, религиозное мировоззрение легко может допустить, что творение есть вневременная категория, что бесконечный и безначальный Бог является Первопричиной Вселенной, бесконечной во времени и пространстве. К этому, например, склоняется современный выдающийся богослов А. Сертийянж (Sertillanges A. D. L'idee de la creation et ses retentissements en philosophic. Paris, 1945. P. 40).

Однако не религиозные идеи, а само развитие естествознания поставило под сомнение эту аксиому материализма.

В 1922 году советский ученый А. А. Фридман предложил свое решение эйнштейновского уравнения. Из этого решения вытекало, что Вселенная расширяется и представляет собой нечто замкнутое (Фридман А. А. Мир как пространство и время. М., 1965. С. 102). Через три года после этого бельгийский математик аббат Леметр выдвинул аналогичную теорию, в которой он говорил о Первоатоме и о первоначальном взрыве, родившем сферическую Вселенную (Леметр Г. Расширяющаяся Вселенная. — Мироведение. Т. XXIV. 1930, № 4. С. 225).

Математические расчеты были скоро подтверждены наблюдениями. Согласно «принципу Доплера», воспринимаемая нами длина волны света зависит от движения тела. Если это тело приближается к нам, то происходит смещение к фиолетовому краю спектра, если удаляется от нас — то к красному. По этому «красному смещению», как доказал Хаббл, мы можем определять скорость движения светящегося тела (Джонс Г., Ротблат Дж., Уитро Г. Атом и Вселенная/ Пер. с англ. М., 1961. С. 238).

Уже в 1917 году было отмечено, что наблюдаемые астрономами галактики дают эффект «красного смещения». Вслед за этим последовал ряд открытий, показавших, что чем дальше от нас расположены галактики, тем быстрее они «убегают». Некоторые из них несутся со скоростью до 60 000 км в секунду.

Обратный расчет позволил определить и возраст Вселенной. Он оказался равным нескольким миллиардам лет. Таким образом, вычисления и наблюдение сомкнулись. Теория расширяющейся Вселенной была признана Эйнштейном (Эйнштейн А. Сущность теории относительности / Пер. с нем.), А. Эддингтоном (The Expanding Universe. 1948), Г. Гамовым и рядом других выдающихся ученых.

Эта теория объяснила также «парадокс Олберса». Согласно этому парадоксу замкнутое пространство исключает возможность ночи на Земле. Миллион солнц сияют во Вселенной. «Свет от этих солнц вынужден вечно обходить Вселенную, изгибая свою траекторию в соответствии с местными искривлениями пространства-времени. В результате ночное небо было бы освещено так же ярко, как в случае бесконечного количества солнц. Понятие расширяющейся Вселенной очень просто устраняет этот парадокс. Если далекие галактики уносятся от Земли со скоростями, пропорциональными расстоянию до них, то полное количество света, достигающего Земли, должно уменьшаться» (Гарднер М. Теория относительности/ Пер. с англ. М., 1965. С. 67).

Артур Эддингтон считает, что расширение может привести к рассеиванию и гибели Вселенной. Другие предполагают, что за расширением последует обратное движение. Английский астроном Фредерик Хойл одно время отстаивал гипотезу, согласно которой в противовес расширению и рассеиванию материя непрерывно возникает вновь в виде атомов водорода. Это возникновение идет необыкновенно медленно, так как, по подсчетам Хойла, если бы один атом водорода образовывался в пространстве, равном по размеру ведру, раз в 10 миллионов лет, то этого было бы достаточно для поддержания равновесия во Вселенной. Но как возникают эти атомы водорода, откуда появляется материя? «Она появляется ниоткуда, — отвечает Хойл, — материя просто возникает — она создается. В одно время различные атомы, составляющие вещество, не существуют, а в более позднее время они существуют» (The Nature of Universe. Oxford, 1950. P. 125). В настоящее время Хойл постепенно отходит от своих взглядов, и перевес получает теория расширяющейся Вселенной (См.: Гинзбург В. Л. Как устроена Вселенная и как она развивается во времени. — «Наука и жизнь». 1968, № 1-3.; Зельдович Я. Б., Новиков И. Д. Современные тенденции в космологии. — «Вопросы философии». 1975, № 6.).

Однако, какую бы из двух наиболее распространенных теорий мы ни приняли, ни та, ни другая не подтверждают аксиомы материализма. Более того, его ошибка заключается в переведении вопроса о Первопричине непосредственно в план естествознания. Между тем, как говорит А. Эддингтон, «вопрос о Первопричине представляет, по-видимому, непреодолимые трудности, если мы открыто не признаем его относящимся к области надприродного». «Физическое» истолкование вопроса о Первопричине сказалось и на отношении сторонников атеизма к новой космогонии. Первая их реакция была: отрицать, отрицать во что бы то ни стало. Например, в книге И. П. Барабашева «Борьба материализма и идеализма в современной космогонии», выпущенной Ленинградским университетом в 1952 году, говорилось: «Буржуазная астрономия, переживающая глубочайший кризис, находится в состоянии застоя и идейного загнивания. Особенно наглядно это проявляется в усилении мистики и поповщины в области современных космогонических и космологических «теорий», ныне прямо и открыто смыкающихся с теологией. Ярким свидетельством этого может служить широкая проповедь в буржуазных странах реакционно-мистических идей о конечности Вселенной, о «расширяющейся Вселенной», мракобеснические рассуждения Эддингтона, Джинса, Милна, Эйнштейна и др. о конечности мира, призывающих «научно» обосновать библейский миф» (С. 94). Таким образом, в «мракобесы» попали наиболее выдающиеся ученые XX века. Но уже через несколько лет пришлось постепенно менять позиции. Правда, делались попытки найти какое-нибудь иное объяснение «красному смещению» (См.: Мелюхин С. Т. Проблема конечного и бесконечного. М., 1958. С. 195). Но безуспешно. Оно становилось понятным только в свете принципа Допплера. Когда это стало ясным, начали очень осторожно и с оговорками принимать теорию расширения. Ей старались придать такую форму, которая не противоречила бы аксиоме диамата. Стали утверждать, что расширяется не Вселенная, а некая Метагалактика, что за ее пределами, то есть за пределами Вселенной, может быть другая Вселенная, которая не расширяется (Всехсвятский С., Казютинский В. Рождение миров. М» 1961. С. 144). В конце концов эта теория прочно вошла как в научную, так и в популярную литературу. Академик Амбарцумян в одном своем выступлении говорил: «Удаление галактик друг от друга, расширение Метагалактики, является интереснейшим фактом, который должен найти свое объяснение. Одно время было очень много шума, особенно за границей, по поводу расширения системы галактик. В этом пытались увидеть что-то необычное (!). И, как правило, все сводили к Богу. Действительно, явление расширения Метагалактики — это один из многих очень глубоких и трудных вопросов, относящихся к тому, как устроена реальная Вселенная». (Амбарцумян В. А. Мир далеких галактик. — «Наука и жизнь». 1963, № 3. С. 86).

Теперь уже больше не пытаются дать иное истолкование «красному смещению». Советские астрономы признали допустимость теории расширяющейся Вселенной. Однако чтобы спасти парую аксиому, продолжают называть Вселенную Метагалактикой и строить фантастические предположения о какой-то другой Вселенной за пределами нашей. Против этого предположения ничего возразить нельзя, так как оно основано не на данных науки, а на чисто догматических предпосылках.

Впрочем, могут сказать, что и религия исходит из ряда догматических принципов. Но при этом забывают, что в этом случае источник догмата ясен. Когда библейский пророк учит о Едином Боге, он опирается на духовное постижение, на Откровение. Материализм же, который отрицает Откровение, ставит свои догматы в положение крайне сомнительное. Они повисают в воздухе и скорее являются тормозом для естествознания, чем стимулом к его развитию.

В заключение остается указать на утверждение материалистов, что сотворение мира невозможно, даже если и признать целиком теорию расширяющейся Вселенной. Так, известный астрофизик И. Шкловский пишет: «Если вывод о том, что 12 миллиардов лет назад вся (курсив мой. — А. М.) Вселенная представляла собой сверхплотную ядерную каплю, является правильным (а это, по-видимому, так), всякие рассуждения о «начале» и тем более «сотворении» мира являются ненаучными… Излишне подчеркивать, что в условиях такой Вселенной — сверхплотной капли — никакая жизнь невозможна» (Шкловский И. С. Вселенная, жизнь, разум. М., 1965. С. 75).

Автор совершенно прав, когда говорит, что тайна творения не может быть освещена с позиций науки. Здесь ее методы неприложимы. Но ссылка на «невозможность жизни» как на аргумент против творения — явно несостоятельна и даже нелепа. Уж не думает ли Шкловский, что для сверхприродной творческой Силы нужны какие-то особые физические усилия? Если природа первоатома такова, что в нем невозможна биологическая жизнь, то какое отношение это может иметь к духовному плану бытия?

Роль дарвинизма в умственной борьбе истекших ста лет весьма существенна. Мы уже говорили о том, как соотносятся между собой учения о творении и эволюции (Гл. V). Ниже будет рассмотрен вопрос о миросозерцании самого Дарвина. Одни считают его верующим, другие — атеистом. Кто же прав?

Материалы, которыми мы располагаем, мало удовлетворяют в качестве «психологического документа». Английская сдержанность и особенности личного свойства помешали Дарвину оставить после себя свидетельства о своей внутренней сокровенной жизни. Однако в «Автобиографии», сочинениях, письмах и записных книжках есть достаточный материал, чтобы составить представление о некоторых факторах, которые определили мировоззрение Дарвина.

Чарлз Роберт Дарвин (1809-1882) родился в состоятельной английской семье в Шрусбери. Мать его умерла, когда мальчику было 8 лет, и невозможно судить, в какой степени она оказала влияние на его развитие.

Отец Дарвина был врачом. Человек незаурядный и проницательный, он пользовался среди своих пациентов большим авторитетом, «словно какой-нибудь духовник»: давал советы, успокаивал, устраивал семейные дела. Многие, в том числе и сам Дарвин, утверждали, что он обладал способностью угадывания мыслей. При всем этом он был атеист и масон *.

---

* Масонство — международный союз, зародившийся среди деистов в XVII в. Ставит своей целью объединение людей независимо от сословия, наций и убеждений. Возник как своего рода соперник Церкви.

---

Дарвин буквально благоговел перед отцом, но в интеллектуальном отношении почти ничего не получил от него. Отец, вероятно, не стремился — по крайней мере, вначале — прививать сыну свои взгляды. Характерно, что впоследствии Дарвин, размышляя о посмертном воздаянии, особенно огорчался при мысли об участи отца и брата (тоже неверующего).

Сразу же после смерти матери Чарлза отдали в школу Батлера, где он проводил большую часть времени. По собственным словам, в детстве Дарвин отличался живой фантазией, наивной непосредственностью и отзывчивостью. В обществе сверстников он чувствовал себя хорошо. «Среди товарищей по школе, — вспоминает он, — у меня было много друзей, которых я горячо любил, и я думаю, что мои привязанности были тогда очень сильными» (Дарвин Ч. Воспоминания о развитии моего ума и характера: (Автобиография) / Пер. с англ. М» 1957. С. 61; далее: Автобиография). В свою очередь, Чарлз располагал к себе людей и внушал симпатию.

В те годы любимыми его писателями были Вальтер Скотт, Байрон, Мильтон, Шекспир. Сельские пейзажи, равно как и оды Горация, приводили его в неописуемый восторг. Он обладал плохим слухом, однако мог наслаждаться и музыкой.

Довольно рано проявилась у Дарвина любовь к коллекционированию и наблюдению над природой. Примечательно, что вначале он считал возможным собирать только мертвых насекомых, не решаясь кого бы то ни было лишать жизни. Он был очень чуток к страданиям животных.

Этому периоду жизни соответствовала детская чистая вера. Дарвин вспоминает, что, опаздывая в школу, он всегда бежал и горячо молился о том, чтобы поспеть вовремя (Автобиография. С. 45).

К сожалению, школа не могла развить тех положительных задатков, которые имел Дарвин. Преподавание было старомодным, «стереотипным и бессмысленным», как отмечал впоследствии сам ученый. Всякое занятие естественными науками порицалось, а скучное изучение мертвых языков не вырабатывало ничего, кроме отвращения к ним. Разумеется, и в плане религиозном школа дала очень мало, как это часто бывало в учебных заведениях такого типа.

С 1825 года Дарвин начал проходить курс медицинских наук в Эдинбурге, но вскоре почувствовал, что не имеет призвания к профессии отца. Операции приводили его в ужас, так же как и модные тогда кровопускания. Он все больше тяготел к уединенным прогулкам, спорту и охоте.

Когда Дарвину пошел 16-й год, собственного миросозерцания у него еще не сложилось, хотя многие люди в этом возрасте как бы заново открывают и осмысляют то, о чем узнали от родных и учителей. Вещи, которые раньше принимались на веру как отвлеченная теория, становятся реальностью через живой личный опыт. Этот перелом охватывает огромный круг вопросов, и особенно важен он для веры.

По всей вероятности, в юношеском возрасте у Дарвина не произошло открытия веры для себя.

В силу «бессознательного» и «доверчивого» подхода к общепринятой религии Дарвин долгое время не касался анализа мировоззренческих вопросов. Впервые он задумался над ними после двухлетнего пребывания в Эдинбурге. Отец, убедившись, что врач из него не выйдет, и опасаясь, что юноша превратится в бездельника, предложил сыну избрать карьеру священника. Будучи неверующим, он тем не менее полагал, что это даст Чарлзу прочное положение в обществе. «Я попросил, — вспоминает Дарвин, — дать мне некоторое время на размышление, потому что на основании тех немногих сведений и мыслей, которые были у меня на этот счет, я не мог без колебаний заявить, что верю во все догматы англиканской церкви; впрочем, с другой стороны, мысль стать сельским священником нравилась мне. Я старательно прочитал поэтому книгу Пирсона «О вероучении» и несколько других богословских книг, а так как у меня не было в то время ни малейшего сомнения в полной и буквальной истинности каждого слова Библии, то я очень скоро убедил себя в том, что наше вероучение необходимо считать полностью приемлемым. Меня, однако, поражало, насколько нелогично говорить, что я верю в то, чего я не могу понять, и что фактически не поддается пониманию. Я бы мог с полной правдивостью сказать, что у меня не было никакого желания оспаривать ту или иную догму, но никогда я не был таким дураком, чтобы чувствовать или говорить: «Credo quia incredibile» *. (Автобиография. С. 73).

---

* Верую, потому что — невероятно.

---

Эти очень характерные признания дают нам ключ к вопросу о религиозности Дарвина в студенческие годы. Из них следует, что и в это время христианство оставалось для него абстрактной доктриной.

Правда, несколько лет спустя во время своего путешествия на «Бигле» при виде девственного тропического леса он испытал мистическое чувство Бога. (Дарвин Ч. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль» / Пер. с англ. М., С. 525). Но это было лишь смутное чувство, которое не получило развития.

В 1828 году Дарвин поступил в Кембриджский университет, чтобы по окончании его стать священником. В университете его биологические занятия продолжались и знания увеличивались. Этому способствовало влияние пастора Генсло — страстного ботаника. Генсло обладал обширными сведениями и был неутомимым наблюдателем. Он отличался истинным благочестием и приводил всех знавших его в восхищение своей отзывчивостью, добротой и честностью. Пастор так подружился с молодым Дарвином, что последнего вскоре стали называть: «Тот, кто гуляет с Генсло». Другим человеком, имевшим на Дарвина влияние, был пастор Седжвик — профессор геологии. Оба священника во многом способствовали углублению в юноше интереса к научным исследованиям, но, по-видимому, проглядели пробелы в его духовном развитии.

В январе 1831 года Дарвин сдал выпускные экзамены и имел право получить приход. Но в августе ему предлагают принять участие в кругосветном плавании на «Бигле». Он дает согласие, и таким образом вопрос о пасторской работе «умер сам собой».

Экспедиция, длившаяся пять лет, стала для Дарвина большой школой знаний и опыта. Непроходимые дебри, дикари-людоеды, необыкновенные животные и растения, смертельные опасности, встречи с людьми многих стран — все это в избытке заполняло годы путешествия. Именно тогда Дарвин «открыл» для себя эволюцию. Он и раньше слышал об этой теории (к тому времени достаточно известной), но она была для него не более понятна, чем догматы англиканского исповедания. Но теперь целый ряд убедительных фактов (ископаемые Америки, фауна Галапагосских островов, наблюдения, подтвердившие геологическую теорию Лайеля) сделали для него эволюцию очевидной.

Сопоставляя религиозную догму, как он усвоил ее из книг, с научными данными, Дарвин утратил веру в Откровение. В результате он счел возможным определить свое кредо как теизм, или, точнее, деизм *. Наступил второй период в истории его миросозерцания.

---

* То есть понятие о Боге как о неведомой Первопричине, Которая, создав мир, не оказывает на нею никакого воздействия.

---

После возвращения Чарлза в Англию отец заметил ухудшение его здоровья (тяжелая астения угнетала Дарвина до конца дней); поэтому он настоял на том, чтобы сын отказался от какой-либо постоянной службы.

Предоставленное ему свободное время Дарвин целиком отдал обобщению научных фактов, собранных в экспедиции и почерпнутых в литературе. Он занялся проблемами зоологии и вскоре вплотную подошел к загадке изменчивости живых существ.

Задумывался он и над религиозными вопросами. Буквальное понимание Библии, которое было тогда почти единственным, в конце концов заставило его полностью разувериться в Ветхом Завете. Что же касается Евангелий, то достоверность их вызывала у него большие сомнения. «Но я отнюдь не был склонен отказываться от своей веры, — писал он в 1876 году, — я убежден в этом, ибо хорошо помню, как я все снова и снова возвращался к фантастическим мечтам об открытии в Помпеях или где-нибудь в другом месте старинной переписки между какими-нибудь выдающимися римлянами или рукописей, которые самым поразительным образом подтвердили бы все, что сказано в Евангелии. Но даже и при полной свободе, которую я предоставил своему воображению, мне становилось все труднее и труднее придумать такое доказательство, которое в состоянии было бы убедить меня» (Автобиография. С. 99). Ученый искал для веры таких же осязаемых аргументов, какие легли в основу его биологических гипотез. На склоне лет Дарвина Э. Эвелин спросил его, почему он отошел от религиозного учения. «Потому, что я не нашел доказательств в его пользу», — ответил он.

В 1839 году Дарвин женился, а через три года навсегда переселился в имение Даун. К этому времени у него уже был сделан набросок собственной эволюционной теории. Кроме наблюдений, она была в большой степени обязана работам английского пастора и экономиста Мальтуса, который считал, что на Земле рождается больше людей, чем планета способна прокормить.

Обладая осторожным методическим мышлением, Дарвин долго не решался публиковать свои выводы. Однако, получив от Алфреда Уоллеса статью, где тот излагал идею отбора, к которой пришел независимо от своего коллеги, Дарвин понял, что время настало.

24 ноября 1859 года в лондонских магазинах появилась его книга «Происхождение видов».

Когда Дарвин сформулировал и обосновал свою теорию отбора, выдвинув его в качестве главного фактора эволюции, он предвидел, что ее расценят как безбожную. Ее острие было направлено против популярного тогда креационизма. Согласно этому взгляду следовало считать, что Творец непосредственно «смонтировал» и хоботок мухи, и глаз стрекозы. Часто именно на таком представлении строили телеологическое * доказательство бытия Божия.

---

* От греч. «телос» — цель.

---

Для Дарвина, который изучал это доказательство по книге У. Пэйли «A. View of the Evidence of Christianity», после исследования фактов стала неприемлема теория непосредственного творения. «Мы уже не можем, — пишет он, — более утверждать, что, например, превосходно устроенный замок какого-нибудь двухстворчатого моллюска должен быть создан неким разумным Существом, подобно тому, как дверной замок создан человеком» (Автобиография. С. 100). Однако, разумеется, это не было для Дарвина причиной отрицать Творца вообще. Хотя бы и теоретически, но он признавал необходимость разумной Первопричины мира.

В этом Дарвин следовал своему учителю, геологу Чарлзу Лайелю, который считал вполне соединимыми эволюционную теорию и модифицированный креационизм. Вскоре после выхода «Происхождения видов» Лайель писал Дарвину: «Я думаю, что старое слово «сотворение» необходимо почти так же, как и прежде, но оно, конечно, принимает уже новый вид (курсив мой. — А. М.), если принять взгляды Ламарка, улучшенные Вами» (Lyell Ch. Life, Letters and Journals. V. II. London, 1881. P. 364).

«Трудно, — писал сам Дарвин, — и даже невозможно представить себе эту необъятную и чудесную Вселенную, включая сюда и человека с его способностью заглядывать далеко в прошлое и будущее, как результат слепого случая или необходимости. Размышляя таким образом, я чувствую себя вынужденным обратиться к Первопричине, которая обладает интеллектом, в какой-то степени аналогичным разуму человека» (Автобиография. С. 104).

Свое «Происхождение видов» Дарвин кончает словами: «Есть величие в этом воззрении на жизнь с ее различными силами, изначально вложенными Творцом в одну или незначительное число форм; и между тем как наша планета продолжает описывать в пространстве свой путь согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала возникли и продолжают возникать несметные формы, изумительно совершенные и прекрасные» (Дарвин Ч. Происхождение видов. М., 1935. С. 591).

Но чем был этот Творец для Дарвина? Бессодержательным понятием, гипотезой, которая ни в коем случае не может быть названа религией. Бог не был реальным для него. В результате ученый все чаще стал склоняться к мысли, что «тайна начала всех вещей неразрешима для нас» (Автобиография. С. 105). Он говорил так, как чувствовал, а он чувствовал, что тайна Бога закрыта для него. Правда, он пытался проложить путь к ней через спекулятивное мышление и «здравый смысл», но это была попытка с негодными средствами. «Я навеки застрял в болоте, без надежды выбраться из него», — писал он Грею.

В последний период жизни (1860-1882) Дарвин считал себя уже агностиком, то есть человеком, для которого вечные вопросы остаются открытыми.

Главная причина его перехода на эти позиции крылась не столько в умственных сомнениях (которые были у него и раньше, когда он называл себя теистом), сколько в общем душевном состоянии. Сам ученый с присущей ему добросовестностью описал его как некое эмоциональное очерствение.

«До тридцатилетнего возраста или даже позднее мне доставляла большое удовольствие всякого рода поэзия… Я находил большое наслаждение в живописи и еще больше — в музыке. Но вот уже много лет, как я не могу заставить себя прочитать ни одной стихотворной строки; недавно я пробовал читать Шекспира, но он показался мне невероятно, до отвращения скучным. Я потерял также вкус к живописи и музыке… Эта странная, достойная сожаления утрата высших эстетических вкусов тем более поразительна, что книги по истории, биографии, путешествия и статьи по разным вопросам по-прежнему продолжают интересовать меня. Кажется, что мой ум стал какой-то машиной, которая перемалывает большие собрания фактов в общие законы… Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья» (Автобиография. С. 147).

Естественно, что подобное состояние духа не оставляло места для каких бы то ни было религиозных переживаний. «В своем «Дневнике», — говорит Дарвин, — я писал, что «невозможно дать сколько-нибудь точное представление о тех возвышенных чувствах изумления, восхищения и благоговения, которые наполняют и возвышают душу», когда находишься в самом центре грандиозного бразильского леса. Хорошо помню свое убеждение в том, что в человеке имеется нечто большее, чем одно только дыхание его тела. Но теперь даже самые величественные пейзажи не могли бы возбудить во мне подобных убеждений и чувств» (Там же. С. 103). «Понемногу закрадывалось в мою душу неверие, и в конце концов я стал совершенно неверующим» (Там же. С. 99).

Тем не менее в письме к Фордайсу он утверждает: «В самые крайние моменты колебаний я никогда не был атеистом (курсив мой. — А. М.) в том смысле, чтобы отрицать существование Бога».

В свое время Эрнст Геккель — энергичный пропагандист дарвинизма — построил схему эволюции человека, состоящую из 22 стадий. Но постепенно стало выясняться, что почти ни одна из них не соответствует действительности. Между тем с конца прошлого века антропология вышла из сферы произвольных гаданий и приступила к активным поискам ископаемого предка человека. Особенно заманчивым было найти так называемое «недостающее звено», которое связывало бы человека и обезьяну.

На первых порах раскопки, казалось, принесли то, чего от них ожидали. В 1892 году на о. Ява Э. Дюбуа нашел кости существа, которое окрестили «обезьяночеловек прямостоящий» — Pitecantropus Erektus (См. статью Э. Дюбуа о находке питекантропа в сб. «Эволюция человека». М., 1924). В 1911 году в Англии обнаружили обломки черепа и челюсти с явно обезьяньими чертами. Их объявили принадлежащими «Человеку зари», эоантропу. В 1924 году в Африке Р. Дарт открыл череп обезьяны с чертами, сближающими ее с человеком. Ее назвали «южной обезьяной», австралопитеком (Dart R. A. Australopithecus africanus. The Man Ape of South Africa. — Nature. Februari, 7. P. 191). И наконец, в 1927 году в Китае, близ Пекина, были найдены череп и кости очень похожего на питекантропа существа, названного синантропом (Teilhard de Chardin P. La decouverte du Sinantrope. — Etudes. 5 июля 1937. см. также: Pyкан У., Шенлон Л. Пекинский человек. — «В мире науки». 1983. № 8). Кроме того, уже и раньше в Европе находили окаменевшие кости существ, очень близких к человеку. Они получили название «первобытных людей», или неандертальцев, по имени местечка, в котором останки этого существа были впервые обнаружены (См. сб.: Ископаемые гоминиды и происхождение человека. М., 1966).

Эти находки, а также ряд других дали возможность сторонникам медленной эволюции воссоздать «путь от обезьяны к человеку». И действительно, схема, основанная на указанных находках, привлекает своей простотой и убедительностью. Согласно этой схеме от древней обезьяны развитие постепенно идет к австралопитеку, от него — к питекантропу и синантропу, а от них линия тянется к эоантропу и неандертальцу — предкам человека современного типа. Однако постепенно эта схема стала вызывать серьезные сомнения и вопрос о предке человека оказался неизмеримо сложнее, чем думали прежде.

Эоантроп уже давно внушал сомнение в своей древности и, наконец, выпал из нашем родословной при самых неожиданных обстоятельствах. Как обнаружилось, он просто оказался подделкой, сфабрикованной из костей человека и шимпанзе. Таким образом, ученый мир в течение 40 лет был жертвой преднамеренного обмана (см.: Ларичев В. И. Сад Эдема. М., 1981, С. 81 сл.).

Далее: новые находки австралопитеков (парантроп, плезиантроп и др.) показали, что это были обезьяны, в большом количестве населявшие Африку, но «человеческие» черты их явно преувеличивались. Дело в том, что первая находка принадлежала детенышу. А, как известно, детеныши человекообразных обезьян имеют черты, сближающие их с человеком. Эта особенность свидетельствует о том, что предки обезьян были более «человекообразными». Современные антропоиды ушли далеко от основного ствола развития человека. У них появились большие челюсти, мощные клыки и даже гребень на черепе, который укреплял у них, как у хищников, жевательные мышцы. Когда обнаружили черепа взрослых австралопитеков — оказалось, что хотя у них еще не развились клыки, как у современных горилл, но они обладали мощными челюстями, не уступающими челюстям гориллы и орангутанга. Череп же детеныша, найденный в 1924 году, являлся таким же свидетелем о более «человечных» предках, как и черепа детенышей современных антропоидов.

«Многочисленные возражения морфологического, зоогеографического, геологического и общебиологического порядка, — пишет советский антрополог Якимов, — не позволяют признать в южноафриканских австралопитеках прямых предков человека, которые при дальнейшем своем развитии дали начало ранним формам гоминид» (Якимов В. П. Ранние стадии антропогенеза. — В сб.: Труды института этнографии. Т. XVI. 1951. С. 33).

В 1960 году весь мир облетело сенсационное заявление антрополога Луиса Лики о том, что он обнаружил предка человека. В Восточной Африке, в ущелье Олдвая, Лики нашел фрагменты костей примата, который был назван им зинджантропом. Однако скоро было установлено, что зинджантроп — не что иное, как одна из форм австралопитековой обезьяны, близкой к горилле (Kraus B. S. The Basis of Human Evolution. 1964. P. 240). Вскоре Лики сделал еще — одно открытие. Он нашел кости существа более прогрессивной формы, названного им пре-зинджантропом, или Homo Habilis. В некоторых отношениях пре-зинджантроп оказался примитивнее австралопитеков. Это дало повод Луису Лики считать его членом прямой родословной человека, тем более что первая датировка указала, что этой находке более полутора миллионов лет (Лики Л. На 1 750 000 лет в прошлое человека. — В сб.: Наука и человечество. М» 1963. С. 85). До сих пор находка и ее возраст являются объектом оживленной дискуссии. И пока еще нет окончательных доказательств — мог ли пре-зинджантроп быть нашим прямым предком (См.: Решетив Ю. Г. Природа Земли и происхождение человека. М., 1966. С. 213 сл.).

Большой интерес вызвали в последнее время находки сына Луиса Лики, Роберта Лики. На берегу озера Рудольф в Африке он обнаружил кости человекообразных существ, время жизни которых ученый отнес ко второму миллиону лет до нашего времени (см.: Leakey R. Е. Further Evidence of Lower Pleistocene Hominids from East Rudolf, North Kenya.-Nature. V. 231. 1971; Возникновение человеческого общества. Палеолит Африки. М., 1977. С. 24 сл.; Иди М. Недостающее звено / Пер. с англ. М., 1977. С. 67 сл.; Hours F. Dieu crea l'hommea Son image. — «Le monde de la Bible». 1979. WS. P. 42-48).

Но самой сенсационной оказалась находка Дональда Джохансона в Хадере (Эфиопия). Там в 1974 году был найден почти полный скелет женской особи, близкой по типу к австралопитекам. «Люси» (как окрестил это существо Джохансон) имела вертикальную походку, отличалась довольно стройным телосложением при росте около метра, но череп ее носил вполне обезьяньи черты. Ученые датировали находку в 3-3,5 миллиона лет. Вполне вероятно, что «Люси» дает нам представление о тех биологических формах, которые дали начало роду Homo (См.: Джохансон Д., Иди М. Люси. Исток рода человеческого. М» 1984).

Что касается настоящего человека, то до самого последнего времени считалось, что его древность не превышает 50 — 40 тысяч лет. Однако недавние исследования французского физика А. Виллада (1988) помогли установить, что возраст древнейших находок Homo Sapiens достигает 100-130 тысяч лет. Большинство из них обнаружено в Восточной Африке. Исключение составляет череп из пещеры Джебель Кафзех близ Назарета, города, хорошо известного по библейской истории.

Биомолекулярный анализ представителей различных современных рас Старого Света, проведенный учеными США и Японии, показал, что все эти расы происходят от единого генетического корня и скорее всего — из Африки.

Ближайшим родственником Homo Sapiens среди ныне известных ископаемых форм является неандерталец. Этот вид был распространен чрезвычайно широко в Европе, Азии и Африке. Изучение неандертальцев вскрыло одну их замечательную особенность. Ранние формы неандертальцев, которые предшествовали по времени классическим, оказались морфологически ближе к Homo Sapiens (Кraus V. Ор. cit. P. 243). К таким ранним формам относятся черепа, найденные в Штейнгейме, Сванскомбе и Фонтеше-ваде (См.: Герасимов М. Люди каменного века. М., 1964, С. 47 cл). Эти формы условно названы «пресапиентными», то есть предшествующими настоящему человеку. Классические же неандертальцы, по общему мнению антропологов, не могли быть нашими предками. Это вид весьма специализированный, остановившийся в своем развитии, и, в отличие от «пресапиенсов», во многом примыкает скорее к низшим обезьянам, несмотря на свой «человеческий» облик. Исследования мозговых полостей неандертальских черепов показали, что у этих существ были слабо развиты лобные области, которые имеют прямое отношение к контролю над эмоциями. «Поражение орбитальных отделов лобной области у человека может привести к резким изменениям его характера, к нарушению социальной структуры личности, к проявлениям безудержной ярости и т. п.» (Рогинский Я. Я. Проблемы антропогенеза. М., 1977. С. 197). Следовательно, психология неандертальца характеризовалась необузданной агрессивностью, а его интеллект был существенно ниже человеческого.

Тем не менее у каких-то групп неандертальцев существовало зачаточное искусство (См. сообщение А. Черныша об этом открытии в кн.: У истоков творчества. Новосибирск, 1979), поэтому некоторые исследователи склонны считать неандертальцев не предшественниками человека, а одной из примитивных человеческих рас.

Таким образом, обилие находок не уяснило картину, а скорее усложнило. До сих пор еще неизвестен тот вид, который мог бы быть признан прямым предком человека. Находки в основном говорят о существах, которые представляли боковые ветви развития, зашедшие в тупик и, возможно, не выдержавшие конкуренции с человеком.

Некоторые ученые полагают, что в малодоступных районах и до сих пор могли сохраниться немногочисленные экземпляры этих «двоюродных» братьев человека, этих плодов неудавшейся попытки очеловечиться. Все сведения о так называемом «снежном человеке» и других подобных существах (в основе своей, по-видимому, достоверные) позволяют предполагать, что внешностью и поведением они немногим отличаются от современных антропоидов (См.: Иззард Р. По следам снежного человека. М., 1960; а также ряд статей по этому вопросу в периодической печати).

Возникает вопрос, когда же хронологически наступил Великий Момент и совершился антропогенез? Около 9 миллионов лет назад на Земле появились австралопитеки, около 3 миллионов лет — хабилисы, а позднее — архантропы. Одновременно с архантропами существовали и ранние формы неандертальцев. Расцвет неандертальцев охватывает промежуток между 300 и 40 тысячелетиями до нашего времени.

Считают, что настоящий человек впервые появился около 100 тысяч лет назад. Таким образом, по сравнению с 9 миллионами лет существования близких к человеку животных эра Homo Sapiens кажется ничтожно малой. Это поистине был «внезапный скачок».

Трудности, связанные с решением проблемы о нашем биологическом предке, породили множество гипотез антропогенеза. Достаточно упомянуть теорию Германа Клаача (1922), отрицавшего на основании сравнительно-анатомических данных близкую связь человека с антропоидами и производившего нашу родословную от особого ствола приматов; теорию Ф. Вуд Джонса (1929), считавшего нашим предком третичного долгопята; теорию Генри Осборна, который, как и Клаач, отрицает происхождение человека от обезьяноподобных предков; Франц Вайденрайх (1947) связывает наше генеалогическое древо с особой группой гигантских приматов. По мнению Роберта Брума, «линия человека идет через долгопятов и примитивных неспециализированных антропоидов к неким обезьяноподобным человечкам», которые положили начало семейству гоминид (1947). Последняя теория в настоящее время пользуется наибольшим успехом.

Ряд исследователей, в том числе и советских, полагает, что человек возник из нескольких (по крайней мере, из двух) генетических стволов. Против этой теории полигенизма выдвигаются, однако, серьезные возражения. Большинство современных антропологов стоит поэтому на позициях моногенизма, который рассматривает Homo Sapiens как единый вид, возникший из единого корня (См.: Рогинский Я. Я. Проблемы антропогенеза. С. 141 сл.).

Как относились христиане к теории происхождения человека? Первоначально учение о том, что «человек произошел от обезьяны», многих шокировало. Из-за незаслуженного презрения к обезьянам это казалось чем-то постыдным. Разразилась целая буря (к счастью, непродолжительная). На известном Оксфордском диспуте епископ Уилберфорс иронически спрашивал у защитника дарвинизма Гексли: по какой линии он считает себя потомком обезьяны — по линии бабушки или дедушки? Гексли ответил в тон, что предпочитает происходить от мартышки, чем от человека, который сует нос в то, чего не понимает. Пастор Седжвик, натуралист, учитель Дарвина, подписал свое письмо к нему такими словами: «В прошлом ваш друг, ныне — один из потомков обезьяны». Но скоро страсти стали утихать. Проблема, которую выдвинул уже Уоллес, заставила задуматься над тем — может ли дух человеческий иметь естественное происхождение. Некоторые защитники буквального понимания Библии хотели во что бы то ни стало считать «прах земной» Книги Бытия обязательно глиной. Но более разумные признали, что, говоря словами А. Толстого, «шматина глины не знатней орангутанга».

Постепенно стали понимать, что произошло недоразумение. «Убеждение, что человек имеет такое же естественное происхождение, как и остальные живые существа, так же не может быть во вред религии, как учение о вращении Земли» (Клаач Г. Происхождение и развитие человеческого рода. С. 364).

Эту мысль выразил публично Эрих Васман, известный австрийский зоолог, которому принадлежат сотни научных трудов. Еще в 1906 году он прочел цикл лекций о происхождении человека, привлекших большое внимание христианской интеллигенции. В них он показал, что библейское учение не исключает эволюционного происхождения человеческого тела (Васман Э. Христианство и теория развития. Пг., 1917. С. 24). Точку зрения Васмана стали вскоре разделять многие ученые, в том числе и далекие от христианства. Так, неодарвинист Август Вейсман утверждал, что религия в этих вопросах не может противоречить науке.

В результате проблемой палеоантропологии стали заниматься многие христианские ученые. Среди них первое место занимают Анри Брейль, Гуго Обермайер и Пьер Тейяр де Шарден. Церковная точка зрения на этот вопрос нашла свое отражение в энциклике папы Пия XII «Humani generis» — «О человеческом роде», в которой говорится, что Церковь рекомендует изучать эволюционную теорию «в той мере, в какой исследования говорят о происхождении человеческого тела (курсив мой. - А.М.) из уже существовавшей живой материи, но придерживаться того, что души непосредственно созданы Богом». (Об этой энциклике см.: «Antonianum», январь — апрель 1958.)

Кибернетика — одна из самых молодых наук, но в то же время она успела занять важное место среди других отраслей знания. Не только техника, но и биология, и психология, и другие науки прибегают теперь к ее методам и принципам. Она оказалась необходимой и в исследованиях филолога, и в работе экономиста.

Общеизвестно, что материализм принял ее появление в штыки. У всех еще в памяти то время, когда ее называли «лженаукой», которая порождена современным империализмом и обречена на гибель еще до гибели империализма. Теперь произошел поворот на сто восемьдесят градусов. Тот самый журнал «Наука и жизнь», который публиковал статьи, объявлявшие кибернетику «империалистическими измышлениями», напечатал теперь серию очерков под общим названием «Кибернетика — антирелигия». В них авторы силятся доказать, что новая наука это триумф материализма и орудие для сокрушения религии (статьи эти вышли впоследствии отдельной книгой).

Такая перемена курса не случайна. Но что так долго пугало атеизм в кибернетике и что он хочет сейчас использовать в своих целях?

Кибернетика затрагивает одну из важных философских проблем естествознания: вопрос о целесообразных структурах, целесообразных регуляциях и реакциях. Характеризуя живую и неживую систему, она прибегает к понятию информация, которая в свете кибернетики оказывается одним из существенных факторов в мироздании.

Информация отличается и от материи, и от энергии (Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958. С. 166). Все попытки дать ей точное определение остались пока безуспешными. Ясно, по крайней мере, одно: «Информация — это не вещь» (Эшби У. Введение в кибернетику. М., 1958. С. 126). Она противостоит случайности, хаосу, беспорядку, меру которых в физике называют энтропией.

«Как энтропия есть мера дезорганизации, — пишет Н. Винер, — так и передаваемая рядом сигналов информация является мерой организации» (Винер Н. Кибернетика и общество. С. 34).

Можно сказать, что информационные коды в сложных структурах природы есть именно то, что поражает человека, обнаруживающего во Вселенной закономерности и разумность. Информация — это, если можно так выразиться, рациональная программа, заложенная в природу.

Человек пришел к идее информации после того, как оказался перед лицом систем, искусственно созданных им самим, в которые был заложен рациональный принцип организации. Не следует, однако, забывать, что «машина, построенная человеком, ничего не может сделать без него. Она остается в точности тем, чем человек захотел, чтобы она была: чудесным орудием, но все-таки орудием. В ней полностью отсутствует мысль, а есть только отражение мысли ее творца» (Косса П. Кибернетика. М., 1958. С. 117). Это вынуждены признать и атеисты. Так, один из них пишет: «Как бы ни была длинна цепь, связывающая человека с машиной, в том числе самой «умной», в начале этой цепи стоит человек» (Шалютин С. Кибернетика и религия. М., 1964. С. 62).

Таким образом, разум человека как бы материализуется, претворяя свои законы в вещественных конструкциях. А поскольку кибернетические принципы оказались приложимы не только к человеческим творениям, но и к природным процессам, то логически напрашивается вывод: мировые закономерности и эволюция, тайны жизни и мышления есть «объективизация», воплощение высшей Мысли, возвышающейся над природой. Как в начале цепи искусственных систем стоит разум человека, так и в начале цепи «естественных систем» должен стоять вселенский творческий Разум.

Чтобы охарактеризовать роль информации в общей системе природы, кибернетика прибегает к вероятностным категориям. «Понятие вероятности является важнейшим понятием кибернетики. Отсюда кибернетику называют статистической наукой, так как ее основные закономерности связаны со случайными вероятностными процессами» (Ахлибинский Б. В. Чудо нашего времени: Кибернетика и проблемы развития. Л., 1963, с. 22).

Наряду с упорядоченностью, природе свойственна тенденция к дезорганизации, к росту энтропии. Более ста лет назад благодаря исследованиям ряда выдающихся физиков (Карно, Клаузиса и др.) был установлен второй закон термодинамики. Согласно этому закону бесчисленные обратимые процессы, сопровождающие превращения энергии, приводят к тому, что она в конце концов оказывается неспособной к дальнейшим превращениям,, становится «омертвелой». В 1877 году Людвиг Больцман показал, что возрастание энтропии есть нечто свойственное физическим телам и означает переход к более вероятному состоянию. Хаос более вероятен, чем организованность. путь к выравнивании) энергетической интенсивности, к «омертвению» энергии есть путь к наиболее вероятному состоянию природы.

«Термодинамическая энтропия есть мера недостатка информации» (Бриллюэн Л. Наука и теория информации. М., 1960, с. II). А если так, то мера уменьшения энтропии тесно связана с возрастанием информации. Мера уменьшения энтропии получила название негэнтропии. Это понятие выражает степень организованности, порядка, определенности, а содержанием его является информация. При этом пропорционально возрастанию негэнтропии уменьшается и вероятность системы.

Американский физик, лауреат Нобелевской премии Юджин Вингер рядом вычислений показал, что природа самовоспроизводящихся систем (организмов) есть настоящее «чудо», что с «точки зрения известных законов физики существование структур такой природы крайне невероятно» (Вингер Ю. Этюды о симметрии / Пер. с англ. М., 1971. С. 160).

Сложные приспособления и целесообразные реакции живых организмов находятся как бы на другом полюсе по сравнению с основной тенденцией физических систем. «Факторы чистой случайности заменены в эволюции факторами активного программирования и борьбы за выдерживание этой программы» (Тринчер К. С. Биология и информация. М., 1965. С. 12). В живых системах мы видим осуществление тенденции, противостоящей возрастанию энтропии. Она есть принцип и источник развития. Смерть, разрушение организма — это торжество хаоса, но, благодаря размножению, биологические системы преодолевают его и продолжают свое победоносное шествие. «Организм, — говорит Э. Шредингер, — питается отрицательной энтропией».

Таким образом, эволюция — это движение от хаоса к порядку, от бессодержательного — к информационному, от наиболее вероятного — ко все менее и менее вероятному. «Жизнь стремится двигаться наперекор остальной части Вселенной» (Косса П. Кибернетика. С. 99). Космическая созидательная роль жизни, которая оказывается способной существовать и развиваться вопреки «жестким» законам мертвой материи, делает структуру ее носителей чем-то особым и исключительным. Здесь проходит водораздел живого и неживого.

Но, кроме жизни, мы видим во Вселенной еще одно явление, которое можно было бы назвать конденсатором информации: человеческое мышление и сознание. Оно еще больше отличается от биологических процессов, чем жизнь — от процессов чисто физических. Работа центральной нервной системы относится к разряду биологических явлений. Мозг расходует энергию и выделяет ее. Но само мышление, само сознание не питается никакими запасами материальной энергии. И тем не менее оно оказывается способным познать мир и управлять им. Сознание — это после жизни следующая и высшая на Земле ступень совершенства, на которой побеждается энтропийная смерть. «Размышление и работа мозга, — говорит Бриллюэн, — происходит в направлении, противоположном тому, в котором действуют обычные физические законы» (Успехи физических наук. Т. 77. В. 2. 1962). Информация, которая может быть заложена в машины, по самой «формалистической» природе своей не способно быть точным эквивалентом мышления как такового. Мышление человека эвристично, оно часто оперирует интуитивными категориями, приближениями, аналогиями, то есть выходит за пределы формальной логики. А именно такое мышление недоступно для машин.

Аналогия между машиной и мозгом неудовлетворительна хотя бы уже потому, что мы еще бесконечно далеки от полного знания структуры самого мозга, этого грандиозного переплетения миллиардов тончайших устройств. «Инженеры знают до мельчайших подробностей, как устроена та или иная машина; нейрофизиологи могут лишь догадываться, как соединяются клетки того или иного нервного образования» (Косса П. Кибернетика. С. 32).

Хотя многие ученые поддаются соблазну уподобить мозг машине, но тем не менее среди них общепринято мнение, что «в машине не существует ничего такого, что мы называем мышлением» (Ахлибинский Б. В. Чудо нашего времени: Кибернетика и проблемы развития. С. 108). Ведь если в машине информация передается при помощи чисто материального кода, то мышление осуществляет эту задачу самостоятельно. «То, что мы, за неимением лучшего, называем восприятием, памятью, воображением, суждением, познанием, мышлением, — все это не состоит из простой связи между факторами, введенными в машину-человека, и эффектами, произведенными ею. Все это, а также и другое, что мы не можем определить, является, осознанием этой связи и памятью состояний сознания. Это факт, что связь мыслей становится мысленной связью» (Косса П. Кибернетика. С. 118). Пусть машины и превосходят человека в скорости операций, но это нисколько не доказывает их качественного равенства с мышлением и тем более их превосходства. «Что бы ни делала машина, — говорил Эйнштейн, — она будет в состоянии решить какую угодно проблему, но она не сумеет поставить хотя бы одну».

Не убеждает здесь и ссылка не предполагаемые самообновляющиеся и эволюционирующие машины. Оторванные от человека, они рано или поздно должны подпасть под общий для всех неживых тел закон возрастания энтропии и прийти к деградации.

Итак, то, что поддерживает и творит мир, обладает потенциалом отрицательной энтропии, «изливающейся» в него. Чем большее количество информации накапливается в развивающемся мире, тем меньше становится термодинамическая вероятность его существования. Можно сказать, что разумность, порядок есть творческая основа Вселенной.

Но где искать конечный источник этой мировой разумности? Кибернетика, как наука об управлении, показала, что информация связана с программированием. Человеческий разум программирует машину. А что программирует весь механизм мировой системы? Существует ли этот X?

Материалисты считают, что вероятность высшего Источника разумности равна нулю. Но, утверждая это, они упускают из виду тот факт, что чем больше отрицательная энтропия в X, тем меньше цифра, выражающая его термодинамическую вероятность.

Если для живой клетки и тем более для мышления такая вероятность очень мала, то для высшего Творческого Начала она с логической необходимостью должна равняться нулю. Уменьшение вероятности означает увеличение творческой мощи источника информации. Там же, где мы имеем вероятность, равную нулю, мы сталкиваемся с чем-то или с Кем-то, обладающим бесконечной полнотой творческого могущества. Итак, утверждение, что вероятность божественной Первопричины равна нулю, значит на языке кибернетики, что Она обладает абсолютной, бесконечной отрицательной энтропией или, что то же самое, — бесконечным количеством информации.

Это определение удивительно совпадает с рассмотренным нами в главе IV понятием об Абсолюте, Который определяется мистиками как положительное Ничто, то есть Начало, вмещающее в себе все и ничем не исчерпывающееся. Здесь мы видим пример того, как пути науки и религии пересекаются на подступах к последней Истине.

Материалисты предпринимают попытку атаки и с другой стороны. Используя понятия кибернетики, они ставят под сомнение Божество как всемогущее Начало. Рассмотрим, насколько состоятельны эти попытки.

«Действия человека, — читаем мы в одной из антирелигиозных книг, — с точки зрения верующего, в конечном счете определяются божественной волей. В терминах кибернетики это означает, что Бог выступает как управляющая система, а человек — управляемая. Управление, как мы знаем, невозможно без циркуляции потоков информации. Следовательно, между богом и человеком должен существовать, по меньшей мере, один канал связи, по которому божественная воля передается человеку:

Бог => человек.

В «священных писаниях» содержится ряд данных, позволяющих судить о качестве функционирования этого канала и, в частности, о надежности передачи по нему.

Бог есть существо совершенное, всемогущее, а поэтому надо полагать, что избранные им способы передачи информации — наиболее совершенные из всех возможных. Во всяком случае, они должны быть настолько надежны, чтобы божественная воля дошла до человека-исполнителя без искажения. Иными словами, человек всегда должен действовать в соответствии с Божьей волей.

Однако хорошо известно… что люди грешат, т. е. поступают вопреки божественной воле» (Шалютин С. Кибернетика и религия. c. 26).

Таков любопытный образчик критики религии с позиций кибернетики. Он свидетельствует о том, к каким крайностям приводит слишком большое сближение между человеком и машиной. Автору, очевидно, кажется, что идеал человека — это самый слаженный и послушный приказаниям робот. Более неподходящей сферы для приложения кибернетики, чем сфера нравственности, трудно найти. Если даже простейший организм уже выходит за рамки одной механической причинности, то тем более это должно относиться к духовному миру человека. Неужели человек отступает от воли Божией только потому, что он недостаточно информирован о ней? Если бы это было так, то грех был бы крайне редким явлением в мире. Атеистический критик знаком с учением о свободе человека, но почему-то даже не пытается дать разъяснение по этому поводу. Он ограничивается указанием на то, что при работе с механизмами человек способен устранять помехи, которые препятствуют потоку информации, и противопоставляет этому библейские предания, где Божественная информация нередко наталкивается на сопротивление человеческой воли.

Что это должно означать? В главе IX мы подчеркнули, что если бы Бог насильственно овладевал волей людей, они превратились бы в механизмы, лишенные человеческого достоинства. Но, так как человек создан по образу и подобию Божию, он должен был найти свое самоопределение не в силу слепой запрограммированности, а по добровольному избранию. Таким образом, свобода во взаимодействии с высшей Волей определяет конкретные пути человеческой жизни и истории.

Говорят, что, если существуют помехи в передаче информации, передатчик должен устранить их. Но человек — это «система», которая сама имеет задачу устранения помех. И в то же время процесс этот — не односторонний. Навстречу человеческим исканиям Бога идет поток Божественного Откровения. Взаимодействие этих двух потоков и составляет суть духовной истории, которой посвящен цикл наших книг.