Уже по тому, как они энергично принялись ее уверять — Все в порядке, Норма Джин, эй, Норма Джин, все о’кей, — она сразу поняла, что на самом деле это не так. Она вернулась туда, где плакала девушка, рыдала и смеялась одновременно. Это была она сама, она шла к стулу, одному из складных стульев, расставленных полукругом; она была взвинчена сверх всякого предела, ее сотрясали конвульсии.

О ней говорили, что она слишком «впечатлительна». Единственная из всех ни разу не пропустила ни одного занятия. Актерское мастерство, танцы, пение. И всегда приходила раньше всех. Иногда ей приходилось ждать перед запертой дверью. Она была единственной, кто день за днем являлся при «полном марафете» — безупречно причесана, накрашена и одета. И совсем не походила ни на актрису, ни на модель (мы же видели ее снимки на обложках журналов «Шик» и «Сэр!», они производили впечатление).

Нет, скорее она походила на милую девушку-секретаршу. Волосы всегда так аккуратно уложены, и расчесаны, и сверкают. Белые нейлоновые блузки с бантом и воротничком, длинные рукава, узкие манжеты. Чистенькая, свеженькая и наглаженная каждый день. А чего стоили эти серые фланелевые юбки, всегда узкие, облегающие, сразу было видно, что она гладит их по утрам, стоя в одной комбинации. Вы прямо так и видели ее с этим утюгом, как она, сосредоточенно хмурясь, наглаживает свои юбочки и блузки! Иногда она надевала свитер, и свитер этот был непременно размера на два меньше, можно было подумать, что он у нее единственный и что носит она его всю свою жизнь. Иногда — слаксы. Но по большей части все же предпочитала строгую одежду приличной девушки. И еще чулки с безупречно прямыми швами и туфли на высоких каблуках.

Она была так застенчива, что можно было принять ее за немую. Резкие движения, громкий смех — все это пугало ее. До начала занятий всегда притворялась, что читает книгу. То «Утро, ставшее Электрой» Юджина О’Нила. То Чехова, «Три сестры». Шекспира, Шопенгауэра. Просто смех, да и только! А как она сидела на самом краешке стула с открытой тетрадью на коленях, в которую прилежно записывала что-то, ну, прямо школьница!

Все мы остальные ходили в джинсах, слаксах, рубашках, свитерах и туфлях на плоской подошве. А в теплую погоду — в сандалиях или просто босиком. Зевали во весь рот, и волосы были расчесаны кое-как, а парни, так те вообще являлись небритые, потому что все до одного были красавцами. И все мы по большей части были выпускниками калифорнийских школ, и каждый в своей школе был звездой и играл главные роли в школьных спектаклях. И нам завидовали, нас превозносили до небес едва ли не с детского сада. У некоторых из нас были связи на Студии, в основном семейные. А потому мы были уверены в себе, а у малютки Нормы-Джин-Неизвестно-Откуда не было никаких связей. Мы смеялись над ней, обзывали настоящей оуки, потому что она пришла неизвестно откуда.

Она занималась техникой речи, очень старалась, но постоянно прорывался старый акцент. Мало того, она еще и заикалась. Нет, не всегда, но время от времени. В основном в самом начале, когда только начинала читать какой-нибудь отрывок, а потом преодолевала заикание, потом ее будто прорывало, и вся застенчивость исчезала куда-то, а в глазах появлялось нечто такое… ну, словно ими смотрел уже другой человек, не она. Но нам постоянно вбивали в голову: Это не актерская игра, когда у вас нет техники. Это вы. Голый и беззащитный.

Итак, все мы были очень уверены в себе. А у Нормы Джин, одной из самых молоденьких в группе, никакой уверенности не было. Были лишь светящаяся бледная кожа, темно-синие глаза и еще — некая необыкновенная энергия, словно пронизывающая все ее тело. Ток, который нельзя отключить, источник которого был неиссякаем.

После одной из сцен, которую она сыграла перед нами, кто-то спросил, о чем она в это время думала. Потому что, черт побери, все мы ужасно расстроились при виде этого зрелища, а смеяться над Нормой Джин было как-то неудобно — все равно, что смеяться над снимками Маргарет Борк-Уайт, сделанными в Бухенвальде. И она ответила своим детским бездыханным голоском: О, кажется, я ни о чем не д-думала. Может быть, просто что-то вспоминала?..

Не было в ней никакой уверенности. Всякий раз, когда наступал ее черед, она поднималась и выходила в круг вся дрожа, словно впервые, как будто шла на верную гибель. Ей было тогда всего девятнадцать или двадцать, но сразу становилось ясно, что эта девушка обречена. И это при том, что она являлась самой красивой девушкой в группе. Однако самый бездарный из нас мог просто уничтожить, убить ее словом, даже взглядом, намеком или смешком. Или просто игнорировать ее, когда она поднимала глаза и вопросительно и с надеждой улыбалась.

Наш преподаватель по актерскому мастерству, так тот вообще просто терял всякое терпение, слыша, как она, заикаясь, отвечает на его вопрос. Часто ей нужно было несколько минут, чтобы войти в сцену, и вид у нее был при этом такой, точно она стояла на вышке для прыжков в воду и собирала все мужество, чтобы наконец прыгнуть, нырнуть. И это мужество появлялось, возникало откуда-то изнутри, и она всегда так отчаянно цеплялась за него. Мы наказывали ее единственным известным нам способом. Всячески давали понять: Мы тебя не любим. Ты не наша. Здесь тебе не место. Ты будешь куда убедительнее в роли какой-нибудь бродяжки или шлюхи. Ты нам не нужна. Ты не нужна Студии. Твое нутро не соответствует твоему внешнему облику. Ты — урод.