Сирота
Кто будет веровать и креститься, спасен будет;
А кто не будет веровать, осужден будет.
Уверовавших же будут сопровождать Мои знамения;
Именем Моим будут изгонять бесов;
Будут говорить новыми языками;
Будут брать змей;
И если что смертоносное выпьют, не повредит им;
Возложат руки на больных, и они будут здоровы.
Иисус Христос
Любви Божественной всегда не хватало и не будет хватать каждому человеку.
Мэри Бейкер Эдди «Священное Писание как ключ к науке и здоровью»
1
— Норма Джин, твоя мама попросила еще один день на размышления.
Еще целый день! Но голос доктора Миттельштадт звучал так ободряюще. Она была не из тех, кто склонен сомневаться, выказывать слабость или беспокойство. И в ее присутствии тебе тоже полагалось излучать оптимизм. Ты должна была отбросить все негативные мысли. И Норма Джин улыбнулась, а доктор Миттельштадт продолжила пересказывать ей мнение главного врача психиатрической клиники в Норуолке, которое сводилось к тому, что теперь Глэдис Мортенсен уже «менее подвержена маниям и галлюцинациям», менее «склонна к агрессии». И есть надежда, что на этот раз, в третий раз, Глэдис Мортенсен примет разумное решение и даст официальное разрешение на удочерение Нормы Джин.
— Потому что, вне всякого сомнения, твоя мама любит тебя, дорогая, и желает тебе только счастья. Желает только самого хорошего, как и все мы. — Тут доктор Миттельштадт умолкла и вздохнула, а потом добавила с настойчивостью, не допускающей возражений: — Ну что, дитя мое, помолимся вместе?
Доктор Миттельштадт была ярой сторонницей «Христианской науки», однако не навязывала никому своих убеждений. За исключением разве что тех девочек, что были у нее «в фаворе», да и то делала это очень деликатно и малыми дозами, как кормят долго голодавших людей.
За четыре месяца до этого, когда Норме Джин исполнилось одиннадцать, доктор Миттельштадт, вызвала ее к себе в кабинет и подарила книгу Мэри Бейкер Эдди «Священное Писание как ключ к науке и здоровью». На внутренней стороне обложки красовалась надпись, сделанная безупречным почерком доктора Миттельштадт:
Норме Джин в день ее рождения!
«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною». Псалом XXIII, 4.
Эта великая американская Книга Мудрости изменит твою жизнь, как изменила мою!
Эдит Миттельштадт, докт. фил.
1 июня 1937
Каждую ночь Норма Джин читала эту книгу перед сном, и каждую ночь, глядя на надпись, говорила шепотом: Я люблю тебя, доктор Миттельштадт. И считала эту книгу первым настоящим подарком в своей жизни. И тот день рождения запомнился ей как самый счастливый день с того момента, как она попала в сиротский приют.
— Мы будем молиться, чтобы она приняла верное решение, дитя мое. И чтобы Отец наш дал ей силы принять это единственно правильное решение.
Норма Джин опустилась на колени на ковер. Доктор Миттельштадт, страдающая артритом, осталась сидеть за столом, низко склонив голову и сложив руки в молитвенном экстазе. Ей было всего пятьдесят, но отчего-то она очень напоминала Норме Джин бабушку Деллу. То же таинственное обилие бесформенной женской плоти в местах, не стянутых корсетом, те же огромные отвислые груди. Такое же добродушное красноватое лицо, поседевшие волосы, толстые ноги с набухшими венами в специальных лечебных чулках. И эти глаза, они смотрят печально и одновременно — с надеждой: Я люблю тебя, Норма Джин. Как родную дочь.
Может, она произнесла эти слова вслух?.. Нет.
Может, она обняла Норму Джин и поцеловала ее?.. Нет.
Доктор Миттельштадт подалась вперед, старое кресло, на котором она сидела, заскрипело, и со вздохом приготовилась подвести Норму Джин к молитве из «Христианской науки», которая являлась ее великим даром этому ребенку и великим Божьим даром для нее самой.
Отче наш, сущий на небесах,
Ты и Отец нам, и Мать, и Бог, ты — весь совершенство,
Да святится имя Твое,
Обожаемый и любимый.
Да приидет Царствие Твое,
И Твое Царствие пришло, навечно.
Да будет воля Твоя, и на земле, как на небе.
Всемогущий и вездесущий — на земле и на небе.
Хлеб наш насущный дай нам на сей день,
Яви нам милость Свою, утоли голод наш по любви и милосердию.
И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим.
И любовь Твоя есть отражение нашей любви.
И не введи нас в искушение, но избавь от лукавого.
И Бог вводит нас не в искушение, но избавляет от греха, болезни и смерти.
Ибо Твое есть Царство и сила, и слава во веки.
Ибо Бог вечен и всемогущ, и вся наша Жизнь, Истина, Любовь — только в Нем.
Аминь!
И Норма Джин еле слышным эхом робко произнесла:
— Аминь.
2
Куда ты уходишь, когда исчезаешь?
И ты одна там, куда ушла?
Три дня ожидания, пока Глэдис Мортенсен примет решение. Решит, отдавать ли своего ребенка на удочерение. Дни, которые можно легко разбить на часы и даже минуты, казались такими невыносимо долгими, словно все это время было нечем дышать.
Мэри Бейкер Эдди, Норма Джин Бейкер. О, это просто знак свыше!
Зная, как переживает и боится Норма Джин, ее подружки, Флис и Дебра Мэй, решили погадать ей на картах, колоду которых им удалось где-то стащить.
В приюте разрешалось играть только в «ведьму», «кис-кис» и «осла» и запрещалось играть в покер, а также юке — карточные игры, которые считались азартными и чисто мужскими. Запрещалось и гадание на картах, ибо оно считалось «колдовством» и оскорбляло Христа. А потому девочки занимались гаданием тайком, после отбоя.
Норме Джин не очень-то хотелось, чтобы подружки предсказывали ей судьбу, потому что карты противоречили ее молитвам. А еще из страха, что ей нагадают что-нибудь плохое. Она предпочитала не знать этого заранее.
Но Флис и Дебра Мэй настояли. Они верили в магическую силу карт куда больше, чем в волшебные возможности Иисуса Христа. Флис перетасовала колоду, дала Дебре Мэй снять, затем снова перетасовала и начала раскладывать карты на столике перед Нормой Джин. Та в ожидании затаила дыхание: дама бубен, семерка червей, червовый туз и бубновая четверка…
— Все красной масти, видишь? Это означает, что наша Мышка получит добрую весть.
Может, Флис врет? Норма Джин просто обожала свою подружку, которая дразнила и мучила ее, но в то же время защищала. И здесь, в приюте, и в школе младшие девочки-сироты особенно нуждались в защите. И тем не менее Норма Джин ей не очень-то доверяла. Просто Флис хочет, чтобы я осталась в этой тюрьме вместе с ней. Потому что ее никто никогда не удочерит.
Это было правдой, горькой, но правдой. Да ни одна супружеская пара на свете ни за что и никогда не захочет удочерить ни Флис, ни Джанет, ни Джуэл, ни Линду. Даже Дебру Мэй не захотят, эту хорошенькую рыжеволосую и веснушчатую двенадцатилетнюю девочку. Потому что они уже перестали быть детьми, они были девочками. Уже сформировавшимися взрослыми девочками с этаким «особенным» взглядом. Взгляд выдавал их, говорил о том, что их часто обижали взрослые и что они этого никогда им не простят. Но в основном потому, что они уже были большие. Они успели побывать в исправительных домах, но и там с ними ничего не смогли поделать и вернули сюда, в сиротский приют, где они останутся на попечении государства до тех пор, пока не смогут обеспечивать себя сами. Ребенок старше трех-четырех лет уже считался в сиротском приюте «старым». Приемные родители хотели усыновлять или удочерять или грудных младенцев, или совсем маленьких, не успевших сформироваться детей. Детей, не научившихся говорить и потому не имеющих воспоминаний.
И это просто чудо, что кто-то вдруг захотел удочерить Норму Джин. Причем на нее претендовали сразу три супружеские пары. Эти люди просто влюбились в нее, так они, во всяком случае, утверждали. И готовы были проигнорировать тот факт, что девочке исполнилось сначала девять, затем — десять и вот теперь — одиннадцать лет; что мать ее жива и содержится в калифорнийской психиатрической клинике в Норуолке, где ей поставлен следующий официальный диагноз: «Острая хроническая параноидальная шизофрения, осложненная невропатией на почве злоупотребления алкоголем и, возможно, наркотиками» (клиника была обязана выдавать такие сведения потенциальным приемным родителям при поступлении соответствующего запроса).
Итак, это казалось просто чудом. Если бы не один неоспоримый факт, который все уже давно успели заметить. Входя, Норма Джин словно освещала своим присутствием приемную для посетителей. Маленькая девочка с печальным личиком, она, словно заряженная электрическим током, буквально преображалась в присутствии важных гостей. Милое личико, безупречно округлое, как луна, пылкий взгляд синих глаз, застенчивая беглая улыбка, манеры, напоминающие Ширли Темпл, — «Да она просто ангелочек!»
А в синих глазах светилась мольба: «Любите меня! Видите, я уже люблю вас!»
Первой подала заявку на удочерение Нормы Джин пара из Бёрбанка, владельцы тысячеакровой фермы по выращиванию фруктов. Они утверждали, что просто влюбились в эту девочку, потому что она очень похожа на их дочурку Синтию Роуз, скончавшуюся в возрасте восьми лет от полиомиелита. (Они показали Норме Джин снимок умершего ребенка, и та вдруг поверила, что, может, она-то и есть их настоящая дочь, что такое вполне возможно. Что, если она будет жить с этими людьми, звать ее станут по-другому, Синтией Роуз. И она с нетерпением ждала этого. «Синтия Роуз»!.. Уже в самом этом имени заключалась некая магия.) Паре, конечно, хотелось взять ребенка помладше, но стоило только им увидеть Норму Джин!.. «Ну, словно наша Синтия Роуз ожила, вернулась к нам. Чудо, просто чудо!» Однако тут из Норуолка пришло известие, что Глэдис Мортенсен отказывается подписать согласие на удочерение. Пара из Бёрбанка была безутешна. «Ну, точно нашу Синтию Роуз отняли у нас во второй раз!» Однако поделать было ничего нельзя.
Норма Джин убежала, забилась в укромный уголок и плакала, плакала. Она тоже была безутешна. Ей так хотелось стать Синтией Роуз! И жить на ферме, где выращивают фрукты, в месте с красивым названием Бёрбанк, с отцом и матерью, которые бы ее любили.
Второй была супружеская пара из Торранса, они всячески подчеркивали тот факт, что «прекрасно обеспечены», и это — невзирая на плачевное состояние экономики в целом. Муж работал дилером у «Форда», и у них была целая куча собственных ребятишек — пять мальчиков! — но жена мечтала о девочке. Им тоже хотелось удочерить ребенка помладше, но едва супруга увидела Норму Джин… «О, ну прямо чистый ангелочек!» Женщина попросила Норму Джин называть ее мамитой — может, это по-испански «мама»? — и Норма Джин повиновалась. Само это слово казалось ей волшебным. Ма-мита!.. Теперь у меня есть настоящая мамочка. Мамита! Норме Джин очень понравилась эта полная сорокалетняя женщина, которая долго искала и наконец нашла ее. Которая, по ее словам, страдала от одиночества — жила в доме в окружении одних мужчин. У нее были загорелое лицо с загрубевшей морщинистой кожей и подкупающая, как у Нормы Джин, улыбка, так и светившаяся надеждой и ожиданием чуда. И еще у нее была манера то и дело прикасаться к Норме Джин, она то гладила ее, то сжимала ее маленькую ручку в своей. Она приносила ей подарки — то маленький белый кружевной платочек с вышитыми на нем инициалами «Н.Д.», то коробку цветных карандашей, то совала никели и десятицентовики, то угощала маленькими шоколадками в серебряной обертке, которыми Норма Джин спешила поделиться с Флис и другими девочками, чтобы те поменьше ей завидовали.
Но и этому удочерению, весной 1936 года, помешала Глэдис Мортенсен. Не лично, конечно, но через администратора норуолкской больницы, который сообщил доктору Миттельштадт, что миссис Мортенсен очень больна, что она подвержена галлюцинациям. Один раз она якобы заявила, что на Землю в космических кораблях прилетели марсиане и забрали всех детей; в другой раз сказала, что отец ее девочки хочет похитить Норму Джин и спрятать в некоем потайном месте. И она, истинная мать своей дочери, уже больше никогда не найдет и не увидит ее. Вывод, который доктор Миттельштадт сделала из всего этого, сводился примерно к следующему: «Несчастная понимает, что не способна исполнять свои материнские обязанности, но и расставаться с дочерью не желает».
И снова Норма Джин спряталась в укромном уголке, и снова горько плакала. Только на сей раз причиной плача было нечто большее, чем просто разбитое сердце. Она стала старше, ей уже исполнилось десять, и к горечи примешивался гнев, и она чувствовала, что судьба к ней несправедлива. У нее отняли мамиту, которая полюбила ее. Отняла ее жестокая и холодная женщина, которая никогда не разрешала называть себя мамочкой. Она уже не будет мне матерью. Но и ни за что не допустит, чтобы у меня была настоящая мать. Она не хочет, чтобы у меня были нормальный дом, мать, отец, настоящая семья.
Из окошка туалета для девочек на третьем этаже можно было выбраться на крышу и спрятаться там за высокой кирпичной каминной трубой. Вечером оттуда были прекрасно видны мигающие неоновые буквы RKO; даже с закрытыми глазами можно было ощущать их пульсирующий свет на протянутых к ним руках и плотно закрытых веках. Запыхавшаяся Флис прибегала туда же, обнимала Норму Джин длинными и сильными, как у мальчишки, руками. Флис, у которой всегда пахло из-под мышек и от сальных волос, Флис утешала ее неуклюже и грубо, как большой пес. Норма Джин рыдала:
— Лучше б она умерла! Ненавижу ее, ненавижу!
Флис терлась шершавой щекой о ее лицо.
— Да! Я тоже просто ненавижу эту суку!
Кажется, в одну из таких ночей они разработали план — как пробраться в больницу в Норуолке и устроить там пожар. Или же Норма Джин что-то путает? И этого не было вовсе? Может, ей просто приснилось?.. Приснилось, что она там и видит пламя, слышит дикие крики, наблюдает за тем, как мечутся голые женщины с горящими волосами и безумными, но всезнающими глазами. О, как же они кричали! А я ничего не сделала. Просто заткнула уши пальцами, закрыла глаза.
Годы спустя Норма Джин навещала Глэдис в Норуолке и говорила с медсестрами. И узнала, что весной 1936-го Глэдис пыталась покончить с собой, хотела перерезать себе горло и вены на запястьях заколками для волос и «потеряла много крови». А нашли ее в подвале, в котельной, у пылающей печи.
3
11 октября 1937 г.
Дорогая мама!
Я — Никто! А ты — ты кто?
Может быть — тоже Никто?
Тогда нас двое. Молчок!
Чего доброго — выдворят нас за порог.
Это мое любимое стихотворение из той книжки, помнишь? Из «Маленькой сокровищницы американской поэзии». Ее привезла мне тетя Джесс, и я читаю ее все время, и вспоминаю о том, как ты читала мне эти стихи. И что они мне очень нравились. Когда я их читаю, я вспоминаю о тебе, мама.
Как ты поживаешь? Я думаю о тебе все время и надеюсь, что тебе гораздо лучше. Сама я хорошо. Ты бы удивилась, увидев, как я выросла! Здесь, в приюте, у меня много подруг и в школе Херста — тоже. Я учусь в шестом классе, я там одна из самых высоких девочек. Здесь у нас в приюте очень хорошая директриса, и весь персонал — тоже очень хорошие и добрые люди. Правда, правила строгие, но ведь это необходимо, верно? Потому что нас тут очень много. Мы ходим в церковь, и я пою там в хоре. Хотя ты знаешь, я не очень-то музыкальна!
Иногда приезжает тетя Джесс навестить меня и водит меня в кино, и в школе заниматься немножко трудно, особенно по арифметике но вообще там весело. За исключением арифметики все оценки у меня не ниже «В». Мне прямо стыдно сказать тебе, какая у меня отметка по арифметике. Кажется, мистер Пирс тоже заезжал однажды повидать меня.
Есть одна очень милая пара, миссис и мистер Джозиа Маунт, они живут в Пасадене, где мистер Маунт работает адвокатом, а у миссис Маунт есть огромный сад, где растут почти одни розы. Они берут меня на воскресенье и возят на прогулки. И я даже была у них в гостях. И дом у них очень большой и смотрит на пруд. Мистер и миссис Маунт приглашают меня переехать к ним. Жить с ними, как дочь. Они очень надеются, что ты скажешь «Да». И я тоже очень надеюсь.
Норме Джин не пришло в голову ничего лучшего, как написать Глэдис. Краснея от смущения, она показала это письмо доктору Миттельштадт — вдруг там что-нибудь не так. Но доктор Миттельштадт похвалила Норму Джин, сказала, что это «очень милое письмо» да и ошибок в нем не так много и все можно исправить. Вот только не мешало бы закончить его молитвой.
И Норма Джин приписала внизу:
Молюсь за нас обеих, мама, надеюсь, ты дашь разрешение на мое удочерение. От души благодарна тебе за это, и да благословит тебя Бог. Аминь.
Твоя любящая дочь Норма Джин.
Двенадцать дней спустя пришел ответ — первое и последнее письмо от Глэдис Мортенсен, адресованное в сиротский приют Лос-Анджелеса дочери Норме Джин. Написано оно было на каком-то обрывке желтоватой бумаги наклонным и неровным почерком, где каждая буква стояла отдельно, и все это вместе походило на процессию муравьев.
Дорогая Норма Джин, если тебе не стыдно говорить такое, кто ты тогда есть в глазах всего Мира…
Получила твое поганое письмо & пока жива & способна бороться с этим оскорблением, знай: никогда и ни за что не видать моей дочери разрешения на удочерение! Как это можно ее «удочерить», когда у нее есть МАТЬ, которая жива & невредима & обязательно поправится & заберет ее домой.
* * *
И не смей, пожалуйста, оскорблять меня такими просьбами, поскольку они лишь злят & делают мне больно! И мне на хрен не нужен твой дерьмовый Бог, чихать я хотела на все его благословения! Надеюсь, что пока у меня еще есть нос, я могу чихать! Найму адвоката & будь уверена, сделаю все, чтобы ты была моей. До самой Смерти!
«Твоя любящая мама» САМА ЗНАЕШЬ КТО.
