Вновь сосны отбрасывали длинные тени, и вновь по старой дороге ехали двое. Машина с новоанглийской лицензионной табличкой подпрыгивала на ухабах. За баранкой сидел Бакнер – у Грисвела слишком расшатались нервы. Он осунулся и побледнел, щеки его ввалились. Страх не покидал, парил над ним черным стервятником. Днем Грисвел не мог спать, не чувствовал вкуса еды.

– Я обещал рассказать о Блассенвиллях, – заговорил Бакнер. – Это были гордые, спесивые и чертовски жестокие люди. Со своими неграми они обращались похуже, чем другие помещики в округе; надо думать, сказывалась вест-индская закваска. Старики говорят, злобой от них так и веяло, особенно от мисс Селии. Из этого рода она самой последней перебралась в наши края. Уже и рабов давно освободили, а мисс Селия, по словам стариков, знай охаживала кнутом свою мулатку. Негры верили: когда испускает дух кто-нибудь из Блассенвиллей, в ближайшем сосняке его непременно дожидается дьявол… Так вот, после Гражданской войны они на удивление быстро перемерли, усадьба пришла в запустение. Остались только четыре молоденькие сестры. На полях за долю с урожая работало несколько чернокожих, живших в старых рабских бараках, но все равно девушки едва сводили концы с концами. Жили они замкнуто, стыдясь бедности. Бывало, их месяцами никто не видел. Если нуждались в припасах, отправляли в город негра.

Однако, когда у сестер поселилась мисс Селия, в городе об этом узнали. Она прибыла с одного из Вест-Индских островов, откуда пошел весь их род. Красивая была женщина, видная, лет тридцати, может, чуть старше. Но с местными она общалась не чаще, чем сестры. Мисс Селия привезла с собой служанку-мулатку, и этой несчастной на своей шкуре довелось испытать жестокость Блассенвиллей. Один старый негр клялся, будто на его глазах миссис Селия привязала голую служанку к дереву и выпорола хлыстом. Когда мулатка исчезла, никто, понятно, не удивился. Люди решили, что она сбежала.

Однажды, было это весной тысяча восемьсот девяностого года, мисс Элизабет, самая младшая из сестер, сама отправилась за припасами, а до этого не появлялась в городе, почитай, целый год. Она кое о чем рассказала, правда, сбивчиво и туманно. Все негры куда-то ушли от Блассенвиллей со своим скарбом. Мисс Селия исчезла, ни с кем не попрощавшись. Сестры считают, сказала мисс Элизабет, что тетка вернулась на родину, но самой ей кажется, что та осталась в доме. Девушка отправилась домой, так и не объяснив, что имеет в виду.

Месяцем позже в город пришел негр и сообщил, что мисс Элизабет живет в усадьбе одна. Три сестры исчезли неведомо куда, и сама она не хочет оставаться в доме, но больше ей жить негде. Ни родственников, ни друзей у нее нет. Она чего-то боится до смерти, сказал негр. На ночь запирается в комнате и зажигает свечи.

И вот в грозовую весеннюю ночь мисс Элизабет примчалась в город на своем единственном коне, еле живая от страха. На площади она упала с седла. Оправясь от потрясения, сообщила, что нашла в доме потайную комнату, о которой Блассенвилли забыли лет сто назад. В комнате она увидела трех мертвых сестер, подвешенных к потолку. Когда она выбегала из дома, кто-то погнался за ней и едва не зарубил топором. Мисс Элизабет чуть с ума не сошла от ужаса и не смогла объяснить, кто ее преследовал. Ей показалось – женщина с желтым лицом.

Тотчас в усадьбу отправилось не меньше сотни добровольцев. Они перерыли весь дом, но ни потайной комнаты, ни останков сестер не обнаружили. Зато нашли топор, всаженный в дверной косяк, и срезанные этим топором волосы мисс Элизабет. Ей предложили вернуться в усадьбу и показать ту комнату, но она, услышав это, едва не отдала Богу душу.

Когда мисс Элизабет немного оправилась от пережитого, горожане собрали денег и уговорили ее взять их в долг, поскольку та милостыню брать не хотела, гордая была. Она уехала в Калифорнию.

В усадьбу она больше не возвращалась, но вскоре после отъезда прислала почтой деньги, которыми ее снабдили в дорогу. В городе узнали, что в Калифорнии она вышла замуж. Никто с тех пор не покупал дом. Как его оставила мисс Элизабет, так он и стоит по сей день. Правда, с годами белые бродяги растащили утварь. Ни один негр не решился бы приблизиться к поместью.

– А что обо всем этом думают люди?

– Большинство считает, что мисс Элизабет маленько тронулась умом, пока жила в одиночестве. Некоторые верят, что Джоан, молодая мулатка, не сбежала, а спряталась в лесу и отплатила ненавистным Блассенвиллям, убив мисс Селию и трех сестер. Ее искали, прочесали весь лес с собаками, но так и не нашли. Будь в доме потайная комната, служанка могла бы прятаться в ней… если она вообще имеет отношение к этой истории.

– Не могла она там прятаться столько лет, – пробормотал Грисвел. – И вообще, тот, кто скрывается в доме, – не человек.

Бакнер крутанул баранку, и машина свернула на едва приметную дорогу, петлявшую среди сосен.

– Куда вы меня везете?

– В нескольких милях отсюда живет старый негр. Хочу с ним потолковать. То, с чем мы столкнулись, выходит за пределы понимания белого человека. Черные в таких делах разбираются лучше. Этому старику лет сто. Когда он был мальчишкой, хозяин обучил его грамоте, а после, получив свободу, он попутешествовал больше, чем иной белый. Говорят, он знает тайны вуду.

Услышав это слово, Грисвел вздрогнул и обвел тревожным взглядом зеленые стены леса. Запах хвои смешивался с ароматами незнакомых трав и цветов, но все перебивал запах гнили и плесени. Вновь Грисвела захлестнула ненависть к этим темным, таинственным лесам.

– Вуду, – пробормотал он. – Совсем забыл об этом. Никак не связывал черную магию с Югом. Мне всегда казалось, что колдовство присуще только кривым улочкам приморских городов, остроконечным крышам, состарившимся еще до той поры, когда в Салеме вешали ведьм; туманным сумрачным аллеям и паркам Новой Англии, где бродят черные кошки и иные твари. Но то, с чем я встретился здесь, – эти угрюмые сосны, заброшенные плантации, загадочный черный народ, легенды о безумии и ужасе – все это гораздо страшнее, чем фольклор Нового Света. Боже, какие неведомые опасности таит этот континент, который глупцы называют юным!

– Лачуга старика Джекоба, – объявил Бакнер, притормаживая.

Грисвел увидел поляну и маленькую хижину, притаившуюся в тени огромных деревьев. Здесь росли не только сосны, но и стройные кипарисы, и кряжистые дубы с седыми космами мха на стволах. За хижиной начиналось болото, покрытое обильной растительностью; оно терялось в лесной мгле. Над глинобитной печной трубой курился синеватый дымок.

Следуя за шерифом, Грисвел поднялся на крошечное крыльцо и вошел в распахнутую дверь, висевшую на кожаных петлях. В лачуге царил полумрак, немного света проникало в единственное окошко. У очага сидел сутулый негр и смотрел на котелок с кипящей похлебкой. Когда появились белые, негр покосился на них, но не встал. Он выглядел невероятно старым – лицо сплошь изборождено морщинами, а глаза, темные и живые, то и дело затягивались пеленой – казалось, всякий раз, когда его мысли уносились куда-то вдаль.

Бакнер указал Грисвелу на плетеное кресло, а сам уселся на грубую скамью.

– Джекоб, – сказал он напрямик, – пора нам поговорить. Я знаю, тебе известна тайна поместья Блассенвиллей. Прежде это меня не касалось, но нынче ночью в доме убили человека. Если ты не скажешь, кто там прячется, вот этого парня могут повесить.

Старик посмотрел на Бакнера, и глаза блеснули, а затем туман сгустился, словно у него в памяти поплыли облака давно минувших лет.

– Блассенвилли… – произнес он звучным, богатым интонациями голосом, не похожим на говор местных жителей. – Гордые они были, сэр. Гордые и жестокие. Нынче никого не осталось. Кто на войне погиб, кого на дуэли прикончили. Это я про мужчин… Некоторые умерли здесь, в поместье… В старом поместье… – Речь негра перешла в невнятное бормотание.

– Так как насчет поместья? – нетерпеливо спросил Бакнер.

– Мисс Селия была самая гордая из них, – пробормотал старик. – Самая гордая и жестокая. Черные ее ненавидели, а Джоан – пуще всех. В жилах Джоан текла кровь белых людей. Джоан тоже была гордая. Мисс Селия била ее кнутом, как рабыню.

– В чем тайна поместья Блассенвиллей? – настойчиво повторил Бакнер.

Пелена исчезла. Глаза старика чернели, как колодцы в лунную ночь.

– Что за тайна, сэр? Не понимаю.

– Понимаешь. Все ты понимаешь, Джекоб. Я хочу знать, почему негры сторонятся этого дома.

Старик помешал в котелке.

– Жизнь всем дорога, сэр, даже старому негру.

– Кто-то грозился тебя убить, если проговоришься? Я правильно понял?

– Не «кто-то». Не человек. Черные боги болот. Мою священную тайну охраняет Большой Змей – бог над всеми богами. Он пошлет младшего брата, и тот поцелует меня холодными губами. Маленький брат с белым полумесяцем на голове. Я отдал душу Большому Змею, а в награду он научил меня делать зувемби…

Бакнер напрягся.

– Я уже слышал эго слово, – тихо произнес он. – Из уст умирающего негра, когда был маленьким. Что это означает?

Глаза старого негра наполнились страхом.

– Что я сказал? Нет! Я ничего не говорил!

– Зувемби, – напомнил Бакнер.

– Зувемби, – машинально повторил старик, и опять его взгляд затуманился. – Зувемби – это те, что когда-то были женщинами. О них знают на Невольничьем Берегу. О них рокочут по ночам барабаны на холмах Гаити. Творцов зувемби почитает народ Дамбалы. Смерть тому, кто расскажет о них белому человеку! Это одна из самых запретных тайн Бога-Змея.

Он замолчал.

– Так, значит, зувемби – это женщина? – подстегнул его Бакнер.

– Была женщиной, – пробормотал старый негр. – Я плясал на Черном Обряде, я могу делать зувемби… Она узнала об этом, и пришла к моей хижине, и стала у порога, и попросила ужасного зелья… Того, что варится из змеиных костей, из крови летучих мышей-вампиров, из росы, снятой с крыльев козодоя… из других снадобий, несть им числа. Она тоже танцевала на Черном Обряде… Уже созрела, чтобы стать зувемби… оставалось только выпить черное зелье… Я не мог ей отказать…

– Кому? – взволнованно спросил Бакнер, но сморщенная стариковская голова уже упала на грудь.

Джекоб, похоже, задремал. Шериф встряхнул его.

– Ты дал женщине зелье, чтобы превратить ее в зувемби… Что такое зувемби?

Негр неохотно зашевелился и сонно проговорил:

– Зувемби – это уже не человек. Она не узнает друзей и родню. Принадлежит Черному Миру. Ей подчиняются демоны природы – совы, летучие мыши, змеи и волки-оборотни. Она может сгустить мрак и погасить слабый светоч. Ее можно убить свинцом или сталью, но если этого не сделать, она так и будет жить до скончания века, как летучая мышь, обходясь почти без пищи, ютясь в пещерах или брошенных лачугах… Время для зувемби – ничто, час, день или год – ей все едино… Она не говорит и не думает по-человечьи, но может загипнотизировать живое существо своим голосом, а когда убьет кого-нибудь, мертвое тело будет рабски подчиняться ей, пока в жилах не застынет кровь. А убийство – это для нее первейшее удовольствие…

– Почему она решила стать зувемби?

– Ненависть, – прошептал старик. – Ненависть! Месть!

– Ее звали Джоан? – так же тихо спросил Бакнер.

Казалось, имя пронзило туман старческого слабоумия и достигло сознания колдуна вуду. Он встряхнулся, с глаз сошла пелена, они заблестели, как влажный черный мрамор.

– Джоан? – медленно переспросил он. – Уже много лет о ней ни слуху ни духу. Прошу прощения, джентльмены, я, похоже, задремал. Старики, как дряхлые собаки, засыпают у очага. Вы спрашивали о поместье Блассенвиллей? Сэр, если я объясню, почему не могу вам ответить, вы назовете это суеверием. Хотя, да будет бог белых людей свидетелем…

С этими словами он потянулся за хворостом, лежавшим у очага, и вдруг с воплем отдернул кисть, в которую впилась зубами длинная извивающаяся тварь с узкой головой. Обвив руку колдуна по локоть, разъяренная змея снова и снова вонзала в нее ядовитые клыки.

Джекоб рухнул на очаг, опрокинув котелок и разбросав угли. А Бакнер схватил толстую хворостину, размозжил плоскую голову и с проклятием отшвырнул свившегося в узел гада. Старый негр затих, глядя вверх неживыми глазами.

– Мертв? – прошептал Грисвел.

– Мертв, как Иуда Искариот, – буркнул шериф, хмуро глядя на издыхающую змею. – Такой дозы яда хватило бы на десятерых стариков. Но мне кажется, он умер от страха.

– Что будем делать? – дрожа, спросил Грисвел.

– Перенесем тело на лежанку и уйдем. Если запереть дверь, ни кошки, ни дикие собаки сюда не проникнут. Ночью у нас будет чем заняться, а утром отвезем Джекоба в город. Ну, помогите мне.

Преодолев отвращение, Грисвел помог перенести труп на грубую кровать и поспешно вышел из лачуги. Солнце садилось, заливая ряды деревьев на горизонте слепящим алым пламенем. Они молча сели в машину и двинулись в обратный путь.

– Он говорил, что Великий Змей может послать к нему своего брата, – пробормотал Грисвел.

– Чушь! – фыркнул Бакнер. – На болоте полно змей. Они любят тепло, вот одна и заползла в хижину, пригрелась в хворосте, а Джекоб на свою беду разбудил ее. Ничего сверхъестественного. – Немного помолчав, шериф добавил уже другим тоном: – Впервые вижу, как гремучник кусает, не предупредив. И впервые вижу змею с белым полумесяцем на голове.

Они в молчании свернули на шоссе.

– Думаете, в доме до сих пор прячется мулатка Джоан? – спросил Грисвел.

– Вы сами слышали, что сказал старик Джекоб, – нахмурясь, ответил Бакнер. – Время для зувемби ничего не значит.

Они миновали последний поворот, и Грисвел увидел дом Блассенвиллей, чернеющий на фоне алого заката. Сразу же вернулось предчувствие опасности.

– Смотрите! – шепнул он пересохшими губами, когда машина съехала с дороги и остановилась.

Бакнер крякнул от удивления.

С балюстрады клубящимся облаком поднималась голубиная стая. Она понеслась прочь, на запад, и исчезла в мертвенно-бледном сиянии над горизонтом.