Мои московские друзья
Ню только московские, но и все, кто знает и любит мои песни в СССР.
Москва – это прежде всего Аня Качалина. Аня, Анечка, мой не просто добрый ангел, не просто друг, а сестра, которой у меня никогда не было. Родная по духу, заботливая, с которой отдыхаешь душой даже на расстоянии. Читаешь ли ее письмо, пишешь ли свое ей – всегда чувствуешь поддержку.
Аня Качалина редактор звукозаписывающей фирмы «Мелодия» – главного поставщика грампластинок на рынок Советского Союза. Мы познакомились в мой первый приезд в Москву.
Москвичи принимали как-то особенно тепло, так, словно мы мировые звезды первой величины. Но остальные участники сборной поездки и впрямь были опытными и привыкшими к аплодисментам, а я только-только начала осваиваться на большой сцене, ведь не сравнить сцены сельских клубов со столичными московскими площадками.
Свой первый концерт в Москве я помню прекрасно.
Зрителей много, зал полон, казалось, люди истосковались по песням, хотя я прекрасно знала, что в Советском Союзе много талантливых исполнителей и прекрасных песен. Артисты пытались общаться с публикой «по-русски», коверкали русские слова, вызывая одобрительный смех. Зрители прощали все: ошибки, акцент, лишь бы хорошо пел.
Меня поставили в самом начале второго отделения, позже я поняла, как расставляют артистов в программе: в самом начале можно выпустить на сцену тех, кто только пытается завоевать публику, возможно, будут опоздавшие, кто-то будет искать свое место, публика еще не готова внимать, затаив дыхание. К концу отделения выходят маститые исполнители, те, кого наверняка долго будут держать аплодисментами, у таких должна быть готова партитура запасных, «бисовых» песен.
Открывать второе отделение значило уже чего-то добиться.
У меня буквально зубы стучали от страха, хотя я храбро улыбалась, стараясь сделать вид, что не боюсь и мне не привыкать смело смотреть в полный большой зал. Зрители доброжелательны, песни восприняли хорошо, щедро дарили аплодисменты… Я могла бы говорить с ними по-русски, ничего не коверкая, но… не рискнула.
Хороший прием, коллеги за сценой одобрительно кивали:
– Молодец, Аня, справилась.
Второй песней была «Эвридика». Я уже не боялась, видя, что все равно не освищут, слушают внимательно, так, словно они меня давно знают. Пела с удовольствием…
Зал взорвался овацией, на сцену полетели букеты, раздались крики «Браво!» и «Бис!».
– Пани Аня, пойте еще, – посоветовал Ежи Мильян, который дирижировал оркестром.
Вот теперь я растерялась:
– А что?
У меня песен «на бис» заготовлено не было.
– Эвридику…
Я исполнила песню трижды, потом еще спела без сопровождения неаполитанскую песенку. У меня перехватывало горло, но уже не от волнения, а от благодарности, от восторга, от полноты чувств.
– Пани Анна, успех полный! Вы молодец! – Меня поздравляли и советовали запастись песнями для повторений.
Это «молодец!» скандировали и те, кто провожал нас до автобуса. В гостинице я рыдала, уткнувшись лицом в подушку и совершенно не думая, что останутся следы слез. Москва приняла меня, приняла радушно. Советские зрители оказались доброжелательными настолько, что не почувствовать уверенность было просто невозможно.
На следующий день второй концерт, который прошел с тем же, если не большим успехом. Я уже рискнула что-то говорить со сцены по-русски, чем вызвала новую бурю восторга. В тот вечер нас записывали для радиопередачи и потом долго общались за кулисами, расспрашивая о нас самих.
Я помнила мамины наставления: ничего не говорить о папе, кроме того, что он родился в Лодзи, избегать любых рассказов о родственниках в СССР (мало ли что, вдруг им это выйдет боком), вообще, лучше ничего не говорить о нашей жизни в Советском Союзе.
Но меня больше расспрашивали о творческих планах, о песне, о том, кто пишет мне тексты, а кто мелодии, о пластинке – скоро ли выйдет, как будет называться, какие песни туда войдут… Я только качала головой:
– Пластинка?.. Нет, пока не планируется… когда, не знаю…
Меня как-то сразу стали называть Анечкой, хотя вовсе не была вчерашней школьницей, мне шел двадцать девятый год.
С Аней Качалиной мы познакомились после второго концерта, она внимательно слушала и то, как я пела, и то, как потом рассказывала о себе, страшно смущаясь от такого внимания со всех сторон. Аня, конечно, ниже меня ростом, но все равно высокая, стройная и деловитая. А глаза при этом светились добротой. Вот это умение быть собранной, деловитой, прекрасным организатором и одновременно очень мягким и заботливым человеком меня восхищало. С Аней Качалиной я в Москве как за каменной стеной. Когда, вернувшись домой, я стала рассказывать о ней, мама сразу поняла:
– Ты нашла настоящую подругу? Это хорошо, она позаботится о тебе в Москве.
Анечка заботилась, еще как заботилась! Они с ее мамой Людмилой Ивановной опекали меня в Москве, как бедную сиротку – подкармливали, добывали какие-то лекарства, водили по врачам, приносили в гостиницы горяченькую картошечку, пирожки с капустой и селедочку с огурчиком… м-м-м… И сейчас слюнки текут при одном воспоминании. Я не просто отдыхала у них в квартирке на Герцена, где стояла мебель еще Аниной прабабушки, было уютно и тепло, я забывала все свои печали, боль, обиды, несправедливость судьбы, отогревалась душой. Родной дом и вот эта квартира Качалиных – самые дорогие места в мире.
Анечка обещала проводить меня в последний путь и не забыть о двух Збышеках и маме. Я знаю, что проводит и не забудет…
А тогда она предложила нескольким певцам записать свои песни на пластинку, сделав сборник песен друзей.
А мне предложила сделать свой миньон с четырьмя песнями!
– Пластинку?! У меня нет на нее денег…
Я знала, что для того, чтобы записать пластинку, нужно нанять оркестр, договориться со студией, заплатить звукорежиссеру, заказать подходящую для записи оркестровку песен, потому что эстрада и запись в студии не одно и то же. Это стоило безумно дорого, а все мои концертные заработки съедала жизнь и необходимость шить новые платья (пусть даже самой), обувь на заказ (из-за большого размера ноги). Обидно, конечно, сознаваться в этом такой симпатичной женщине, но лучше объяснить свою несостоятельность сразу, чем подвести человека или влезть в немыслимые долги.
– Денег?
– Ну, на оркестр, оплату студии…
– Нет, студия оплатит все сама, вам останется только петь. Правда, гонорары у нас совсем небольшие, должна сознаться в этом сразу.
Гонорары?! Да я готова петь и бесплатно, лишь бы петь, записываться, а уж в Москве и собственную пластинку? Мне казалось грешно ждать за это гонорар, пусть и самый маленький.
Аня действительно организовала запись моих песен, пока всего четырех, но это была моя первая пластинка! Вышла она чуть позже, чем пластинка в Польше в фирме «Польске награння», потому что работу пришлось прервать из-за решения министерства отправить меня в Сопот еще раз.
Работа и работа, тогда я еще не умела записывать с первого дубля, требовалось несколько попыток, а еще много репетиций, чтобы все согласовать, чтобы звучало как можно лучше. А в свободные минуты бесконечные беседы обо всем на свете в квартире на улице Герцена (кажется, я могу найти эту квартиру с завязанными глазами), запах пирогов и доброта, окутывавшая, словно теплым облаком.
Это Аня предложила мне петь песни советских композиторов:
– Поверь, это твое.
Мы быстро перешли на «ты». А друзья и знакомые стали звать нашу пару «Аня светленькая и Аня темненькая».
Мой московский ангел познакомила меня со столькими интереснейшими людьми в Советском Союзе, что всех и не перечислишь. Прежде всего, конечно, с теми, кто создает песни. Она разыскивала интересные мелодии и присылала мне клавиры, даже сейчас, прекрасно понимая, что я не буду петь, что судьба больше не даст мне даже один шанс из тысячи вернуться, Анечка все равно шлет ноты. Это не бестактность, она изумительно тактична и доброжелательна, просто Анечка понимает, что единственное, что может отвлечь меня от боли – мои родные и музыка. Пока я жива, я должна петь, даже шепотом, даже только мысленно.
Качалина прислала мне клавир «Надежды» как раз тогда, когда эта самая надежда была мне нужней всего. Гипс, невозможность нормально вдохнуть, неподвижность, у левой руки не шевелятся даже пальцы, из еды несколько ложек молока… а Аня Качалина находит для меня песню о том, что надо быть спокойным и упрямым, чтоб порой от жизни получать радости скупые телеграммы…
В тексте песни тот самый смысл, без которого для меня песня не песня. О мелодии и говорить не нужно, у Александры Николаевны Пахмутовой все песни великолепны.
Аня на расстоянии почувствовала именно то, что мне нужно. Надежда мне нужна, надежда, что я справлюсь с переломанным, непослушным телом, что правильно срастутся кости, что вернется подвижность к суставам, смогут снова работать мышцы. Никто не гарантировал, что даже правильно собранная из кусков, скрепленная и загипсованная, я после освобождения из гипсового плена смогу двигаться не как робот или кукла, а как живой человек.
Меня предупреждали, почти пугали предстоящими неимоверными усилиями, которые нужно приложить, чтобы стала подчиняться левая рука, чтобы можно было не просто сесть на кровати, а встать, сделать первый и последующие шаги, чтобы стали послушными мышцы. Сросшиеся кости – это не все, нужно восстановить способность двигаться.
И вот когда у меня почти не осталось сил бороться за свою уже не жизнь, а возможность двигаться, Анечка прислала мне «Надежду». Разве можно сделать более душевный и своевременный подарок? Она на огромном расстоянии почувствовала, что именно мне нужно.
Стоило мне приехать в Москву, как Качалины принимались опекать меня вдвоем. Мама Анечки Людмила Ивановна немедленно засучивала рукава и брала в руки скалку, чтобы раскатать тесто и напечь вкуснейших пирожков с капустой. А еще у нее как-то особенно получалась картошечка во всех видах, что отварная с лучком и селедочкой, что жареная.
Я не избалована едой, дома не приучена к большому количеству разносолов не потому, что бабушка или мама чего-то не умели, а потому что на разносолы не было денег. Но даже картошечка у Людмилы Ивановны выходила не так, как у всех.
Анечка приносила мне эти яства даже в гостиницу, просто потому, что идти в ресторан я не могла. Всем говорила, что не люблю, когда на меня глазеют во время еды, мол, меня смущает популярность. Конечно, мне вслед оборачивались, но подозреваю, что не в последнюю очередь из-за моего роста, не из-за сверхпопулярности.
В действительности же на рестораны просто не было денег. Что в Польше, что в СССР концерты и звукозапись оплачиваются крайне скудно, это ни для кого не секрет, на суточные за пару дней можно было купить игрушку Збышеку, что я и делала, оставаясь без средств.
Качалина ни о чем не спрашивала, она, видно, и сама знала о финансовом положении своих подопечных, а таковых у нее было много, причем талантливых. Да, это Анечка Качалина вывела в свет многих советских знаменитостей, например, Муслима Магомаева, Софию Ротару, Аллу Пугачеву… Записаться на фирме «Мелодия» значило стать почти популярным. А там среди эстрадников царила Анечка Качалина, добрый гений советской эстрады и мой тоже.
И к романсу меня привела Анечка, Анна Качалина, мой добрый ангел в мире эстрады.
– Ты должна попробовать петь русские романсы.
И это в то время, когда я отчаянно искала современные песни, вернее, песни, которые позволили бы быть современной, выступать наравне с теми, кто популярен, кто «идет в ногу» со временем. Очень хотелось и мне идти в ногу, не отставать, хотя в глубине души прекрасно понимала, что никогда не буду петь так, как Марыля Родович.
Мне очень нравятся ее «Разноцветные ярмарки», зажигательная, заводная песня, но если бы ее взялась исполнять я сама, вышло бы как-то… не по-ярмарочному.
Песен, подобных «Танцующим Эвридикам», не было, хоть плачь. Я была готова, как и с «Эвридиками», пробивать путь песне сама, исполнять вопреки мнению чиновников от эстрады, но исполнять нечего, все, что предлагалось, никак не обещало стать шлягером. Катажина работала с Марылей Родович и ничего писать для меня не собиралась, ей больше нравился рок, фолк и тому подобное. Я не против рока, мне нравится самобытная Марыля, ее заводные песни (кроме тех, которые она поет с принудительной хрипотцой ради моды, а ведь у Родович прекрасный сильный голос), но это не мое. Даже если бы я переступила через себя (какое счастье, что я этого не сделала!), вряд ли получилось бы достойно. Просто каждый должен петь свое – Родович рок, а я… да, Качалина оказалась права, я запела русские романсы.
Это было сродни попытке петь Скарлатти.
Русские романсы до меня уже спели. Все.
Очень красиво.
Неповторимо.
А имена исполнителей? Шаляпин, Штоколов, Лемешев…
Зачем пытаться перепеть то, что популярно без меня?
Анечка рассудила просто:
– Ты споешь иначе. Шаляпин пел «Из-за острова на стрежень…» как мужик, сильный, могучий, такой вполне мог бросить красавицу-княжну за борт. А ты спой, как княжна.
– Как кто?!
– Как княжна, которую вот-вот бросят. Понимаешь, вокруг одни мужчины, грубые и безжалостные, они все против тебя…
Качалина еще какое-то время объясняла разницу между Стенькой Разиным и княжной, а потом поняла, что я молчу, вернее, не молчу, а… пытаюсь тихонько напеть.
– Ну, вот, я же говорила!
А перепеть за умопомрачительным Штоколовым «Гори, гори, моя звезда…»?
Я даже интонацию менять не стала, просто голос иной, и получилось замечательно.
А вообще, петь русские романсы меня просила Анастасия Ивановна Цветаева, сестра Марины Цветаевой. Сказала, что с моим голосом это просто обязательно.
Я отшутилась:
– Вот когда состарюсь…
Цветаева только сокрушенно покачала головой, мол, вот она, молодость неразумная, хотя молодой я уже давно не была.
Анастасия Ивановна подарила мне свою книгу воспоминаний, а я ей свои пластинки. С Цветаевой меня познакомила Анечка Качалина. Кажется, она знакома со всеми интересными людьми в Москве, а если по какому-то недоразумению не знакома, то легко может познакомиться, потому что ее знают даже те, кого не знает она сама.
Еще Качалина познакомила меня со своей подругой, актрисой Людмилой Ивановой, и ее мужем Миляевым.
Замечательная семья, в которой двое взрослых уже сыновей, во всяком случае, рослых. Ваня с меня ростом, мне рядом с ним комфортно.
Но комфортно и просто рядом с такими добрыми людьми. А песни у них какие! Людмила пишет прекрасные стихи, которые профессионалы с удовольствием превращают в песни. И мало кто даже в театре знает, что строчки об узелке, который завяжется между мною и тобой, написаны их коллегой.
А еще Людмила гениально сыграла в кино роль напористой профсоюзной деятельницы Шурочки в фильме «Служебный роман». Когда я смотрела этот фильм, не могла поверить своим глазам, как милейший человек мог вот так перевоплотиться! Настоящему таланту все под силу.
Я приезжаю в Москву, словно домой, зная, что меня там ждут, поддержат, помогут, даже просто накормят.
И не только в Москве…
Сейчас я уже не ночую в гостиницах с тараканами и без горячей воды, мне предоставляют люксы, хотя лично мне три комнаты и мраморный камин совсем ни к чему, как и позолота на ручках дверей и мебели. Для меня важней, чтобы кровать была нужной длины и тишина в номере.
В Ленинграде живет Раечка Алексеева, именно так: Раечка.
На концерте я заметила широко распахнутые глаза зрительницы. Обычно зрительный зал видишь не дальше первых рядов, невозможно разглядеть людей в полутьме, особенно когда сцена ярко освещена. Восторженные глаза бывают часто, веселые, иногда даже со слезами, но эти какие-то иные, словно камертон, по которому можно проверять – получилось или нет, слышно ли, понятно ли, дошло ли до сердца.
Такое бывает – видишь человека в первый раз и понимаешь, что это твое. Так было со Збышеком, так было с Анечкой Качалиной, с Антсом Паю, так получилось и с Раечкой.
Но как можно выловить человека, сидящего в зале? Никак. Сотни зрителей после окончания концерта поднимутся со своих мест и уйдут, пусть даже под впечатлением услышанного.
И все же случилось. После концерта в толпе поклонников, ожидающих автографы, я снова увидела эти глаза, подошла и спросила:
– Вам нравятся мои песни?
Ответ скорее прочитала в глазах, чем услышала из-за шума:
– Да.
Глаза не лгали, не умели и не желали учиться лгать. А ведь это было возвращение в СССР, первый приезд после катастрофы, я еще даже не до конца восстановила движения.
Стараясь не расплескать что-то очень важное, что родилось внутри, я не стала давать никакие интервью или отвечать на вопросы, просто села и уехала. Я не зря столько трудилась над восстановлением себя из руин, не зря репетировала и терпела боль, выходя на сцену, если обладательнице таких глаз понравилось, значит, все в порядке, я делаю то, что нужно.
Раечка со своей подругой приходила на каждый мой концерт в Ленинграде, обязательно приносила розы, хотя купить их зимой бывало трудно, это я знаю точно. Выносила букет на сцену, ее пропускали. Работники концертных залов точно чувствуют, кого из поклонников можно подпускать к артистам, а кого нет. Бывает, какого-нибудь настырного любителя оказывать знаки внимания держат за кулисами чуть не всем персоналом, потому что понимают: если выйдет на сцену, потом не уведешь обратно или вообще все испортит.
Раечку пускали, через несколько концертов я прекрасно знала ее в лицо и разыскивала взглядом в первых рядах. Если Раечка сидела, значит, все в порядке. В Ленинграде она превратилась в мой талисман. Помогала собирать букеты цветов, которые люди просто бросали на сцену или клали на самый край рампы, у нее я спрашивала, хорошо ли звучит та или иная песня, все ли слова слышно, нет ли сильного акцента.
С Раечкой можно просто поговорить. Ни о чем и обо всем сразу. Конечно, она не знает меня так, как знает Анечка, Раечке я не плачусь в каждом письме, не прошу прислать какое-то лекарство или игрушку для Збышека, не жалуюсь на врачей, судьбу или погоду. Нет, жалуюсь, конечно, но не в такой степени.
Раечка моя ленинградская отдушина, когда я приезжаю, она бросает все и мчится помогать. Не знаю, как это терпят на ее работе, как терпит ленинградская певица с изумительным голосом Людмила Сенчина, которой моя подружка помогает воспитывать маленького сынишку. В Ленинграде Раечка не пропускает ни одного моего концерта, обязательно с букетом роз, обязательно в первых рядах в зале.
Я позволяю ей записывать концерты на магнитофон, хотя обычно мы такого не делаем. А на последнем концерте (ужасно сознавать, но действительно последнем) в Ленинграде посвятила им с ее подругой Нелли песню.
Раечке можно позвонить и попросить прийти с утра к гостинице, чтобы просто поболтать перед отъездом. И говорить, говорить, говорить… Расспрашивать ее саму о работе, о жизни в Ленинграде, о тех, чьих детей она воспитывает. Если бы я могла, просто приняла бы ее к себе на работу, как делают многие артисты на Западе, ездила бы она со мной и поддерживала каждую минуту…
Большой души человек, без броских фраз, без патетики, без битья в грудь, просто приходит и помогает, поддерживает, просто находится рядом, уже само это является поддержкой.
В Москве живет замечательный Боря, кажется, лучше него никто не знает мир грампластинок. Слышать от Бори восторженные слова, конечно, приятно, но, боюсь, он необъективен. Боря мой страстный поклонник, эта страстность мешает ему оценивать мою работу объективно.
А Ян Френкель, с которым мы «два жирафа»? Я однажды так нас назвала, а он не обиделся…
Замечательная женщина и вовсе не надоедливая журналистка Лия Спадони, с которой можно беседовать долго-долго, даже позвонив посреди ночи… Я знаю, что она никогда не напишет лишнего, не обидит ни словом, ни взглядом.
Замечательный поэт Саша Жигарев, всегда чуть смущенный, все понимающий и готовый совершить подвиг, только чтобы помочь. У него хорошие стихи, песни на которые я исполняла, чего стоит только «А он мне нравится»?..
Москва большая и суматошная, но в ней тепло и уютно из-за вот таких друзей.
А еще у меня есть друзья-космонавты, любимая песня у которых – «Надежда».
У меня много друзей в Москве, очень много. Это закон – хороший человек, с которым знакомишься, становится другом. Конечно, есть подруги, как Анечка Качалина, с которыми особенно близка, но хорошо мне со всеми.
Моим именем назвали звезду, вернее, небольшую звездочку. Даже не звездочку – малую планету или вообще астероид. Но важно, что она есть и пусть не светит сама, но хотя бы отражает свет какого-то солнца. Как к этому относиться. Как к большой ответственности, потому что нужно «светить не хуже», как сказал один знакомый, или возгордиться, все же не у каждого даже звездного певца есть своя звезда. Пусть не звезда, но маленький космический отражатель света многих Солнц.
Вот так и я через много лет после гениального Штоколова попыталась отразить его свет своим исполнением. Кажется, получилось. «Гори, гори, моя звезда…» стал одним из самых любимых в моем репертуаре. Нет, это не тот случай, когда исполнителю нравится, а мнение слушателей не в счет. Правда-правда, бывает и такое, исполнитель увлечен, зрители терпят…
Меня не раз мягко укоряли, что пою слишком много русских песен, вернее, песен советских композиторов, песен на русском языке. Мол, я же польская певица, должна петь по-польски. Но при этом не ставилось в вину, если исполняла песни на итальянском, например. Понятно, поляки немного ревновали меня к СССР.
Я не раз слышала от коллег… проклятья и слова о ненависти. Почему?!
Хотелось крикнуть именно это: почему, за что?! Я никогда не занимала чужое место, никогда никого не подсиживала, не сплетничала, не закручивала интриги. Я пела то, что не пел никто, не отнимала чужих песен, не закатывала скандалов, требуя особые условия. Единственное, что я требовала, – возможность петь живьем, без фонограммы. Но это не мой каприз, а желание не обманывать зрителей, если бы они хотели услышать фонограмму, то купили бы пластинку, а на концерты ходят, чтобы услышать живое пение.
Никому не завидовать меня научила бабушка. Она вообще научила многому.
Моя бабушка была удивительным человеком, таким от природы дается мудрость и понимание того, что в жизни правильно, а что нет. К сожалению, я даже не смогла проводить ее в последний путь, потому что сама лежала с очередным сильнейшим болевым приступом. Но ее наставления запомнила на всю жизнь.
Бабушка научила меня быть скромной и никогда не пытаться занять первый ряд. Впервые выступив на сцене, я смеялась:
– Бабушка, я нарушила твое правило – вышла к рампе, вперед, оставив музыкантов позади.
Внимательно посмотрев на фотографию, бабушка изрекла:
– Наверное, так положено.
Она приучила меня быть вежливой в повседневной жизни, не вешать на других свои проблемы, улыбаться даже тогда, когда тебе очень плохо:
– Другим вовсе ни к чему видеть твои страдания, особенно если они не могут помочь.
Бабушка была искренне верующим человеком и очень переживала из-за нашего неверия. Переживала, но молчала, понимая, что это требование времени.
Она относилась к Церкви Адвентистов Седьмого Дня, строгой и скромной.
Бабушка приучила меня (у нас и выбора другого не было) быть неприхотливой в быту, довольствоваться малым, но содержать это малое в порядке. Это очень помогло мне во время бесконечных разъездов, когда обходиться малым приходилось поневоле, не станешь же таскать с собой целый чемодан всякой всячины.
Она научила строго спрашивать сначала с себя, а потом с других.
Я бы очень хотела научить этому Збышека, но пока он еще не все понимает, а я больна и стараюсь меньше общаться с сыном, не хочу, чтобы он запомнил маму больной и некрасивой, пусть лучше знает по фотографиям.
Это, наверное, лучше всего, когда подобные принципы передаются от поколения к поколению, мне не удастся многому научить сына, чему-то научить и даже увидеть собственных внуков, но за меня это сделает Збышек-старший.
