Мои песни

Песни и Збышек-маленький – вот главное, что я сделала в жизни.

Песни написаны моими друзьями (тех, чьи песни я пою, я имею право называть друзьями), но они все равно мои, потому что я пропустила песни через себя, через свою душу, иначе петь не умею. Збышек плод большой любви.

Дело не в том, что я люблю петь, я просто не могу этого не делать. Но петь можно у костра под гитару, в компании во время застолья, в самодеятельности и даже просто себе под нос на кухне. Я не могу не петь со сцены, мне кажется, способна сказать людям что-то такое, что им очень нужно, чего они ждут, покупая билеты на мои концерты или пластинки в магазинах, у меня есть что сказать.

Это не самомнение, не гордыня, не самоуверенность, и дело не в том, что я много перенесла, многое преодолела, как раз об этом я стараюсь не напоминать, не подавать вида, что больно, что плохо, что почти каждое движение и сейчас дается с трудом. Я не жду жалости или восторга по поводу своего «героизма», это не позерство, просто действительно не хочу, чтобы на меня смотрели, меня слушали хотя бы в какой-то степени из-за той проклятой аварии.

Нет, я знаю, что могу дать людям то, что им нужно.

Откуда такая уверенность, ведь сотни талантливейших певцов и певиц дают людям то, что их развлекает, помогает отвлечься от повседневной жизни, бывает просто приятно или, наоборот, зовет к борьбе.

Многие исполнители куда популярней меня, собирают большие залы, чаще гастролируют, выпускают пластинки миллионными тиражами, поклонники за ними ездят и летают по всему миру. Почему же я считаю, что делаю все правильно? Вернее сказать, делала.

Когда Збышек подрастет настолько, чтобы оценить мое пение по-настоящему, поймет ли он мою правоту относительно меня самой?

Года три назад у меня брал интервью эстонский журналист Анте Паю. Большое интервью, пространное, разговор, который я назвала исповедью. С того самого дня и начались наши исповеди в письмах друг перед другом.

Но сейчас не о наших отношениях, хотя хочется отмести все домыслы и глупости и сказать, что всего несколько встреч и множество писем тоже могут означать любовь. Бывает любовь на расстоянии, по переписке, любовь-единомыслие, если так можно назвать.

Анте спросил, почему я пою преимущественно о любви.

В ответ хотелось спросить, о чем же еще мне петь, но я невольно задумалась. Действительно, почему я пою о любви? Что я хочу донести до зрителей и слушателей?

Я попробовала объяснить это Антсу, а скорее самой себе.

Меньше всего мы дарим любовь тем, кого любим больше всего. Как это? Больше всего мы любим своих близких, но так ли часто мы им говорим об этом, так ли часто напоминаем им о своей любви. Я не призываю к сюсюканью или экспрессивным объятьям и клятвам, но многие ли обнимают своих вернувшихся с работы мужей или целуют жен не мимоходом, а нежно, потому что любят. Даже любовь к своим детям у нас несколько навязчива, это любовь собственников. Я всегда старалась такого избежать, но и у меня бывало…

А маме или отцу, своим бабушкам и дедушкам часто ли мы говорим о том, что любим их?

Конечно, главное не слова, а дела, но ведь это так просто – обнять, поцеловать, приласкать, сказать, что любишь, ценишь, жить не можешь без любимого, без мамы, без своего ребенка… Это так легко и… трудно одновременно. Мы слишком заняты делами, серьезными, важными, неотложными. Или просто устали. Или в плохом настроении. Или просто невнимательны.

А жизнь проходит минута за минутой, день за днем, год за годом. У страшно занятых взрослых людей не хватает времени и сил (а часто и желания) сказать своим детям, что они любимы, сказать это своим родителям и даже своим любимым. Мы привыкли считать, что объяснения в любви достаточно всего одного, остальное само собой разумеется.

Однажды, еще будучи студенткой, услышала, как парень довольно резко бросил девушке:

– Я же уже сказал, что люблю тебя, чего ты еще хочешь?

Но ведь сам-то хочет, чтобы давали понять, что его любят. Каждый человек на Земле хочет, чтобы его не только любили, но и не забывали в повседневной суете говорить об этом.

Поэтому я решила, что если уж люди пришли в зрительный зал и готовы слушать меня два часа, то я должна им в тысячный раз повторить об этом прекрасном чувстве – любви, чтобы они напоминали о нем друг другу. Пусть кто-то другой развлекает публику танцевальными мелодиями или простыми ритмами, сдобренными разными сценическими эффектами вплоть до пиротехнических. Пусть другие поют песни протеста.

Это их поле деятельности, а у меня свое, я напоминаю людям о том, что самое прекрасное в жизни – любовь. Любовь мужчины и женщины, любовь к детям и родителям, ко всем людям на Земле, ко всему, что нас окружает, к самой жизни.

Снова пафосно, и снова иначе нельзя, не получается. Мы умудрились затереть, принизить самые главные слова, потому, когда их произносишь, кажется, будто повторяешь навязшее в зубах, надоедливое или попросту фальшивое. Печально.

Это очень трудно – говорить и петь о том, что словно само собой разумеется или, напротив, поставлено на недосягаемую высоту, и при этом не скатиться в пошлость или фальшь. Петь о любви чисто-чисто не так легко, как кажется, для этого в нее нужно верить. А петь вполсилы – значит фальшивить и скатываться в пошлость.

Так что я не выбирала самый легкий путь, хотя не открыла на эстраде ничего нового, не стала иконой нового стиля, мне не будут подражать, как Битлам или «Абба», мои поклонники не ездят за мной из города в город, из страны в страну, не расписывают футболки моим именем, не раскупают какие-то вещицы, со мной связанные, на аукционах. Но если они приходят в залы, чтобы послушать песни о любви, значит, в таких песнях есть потребность.

Это мое место, моя потребность, счастливо совпавшая с потребностью тысяч людей. И я счастлива, что смогла им многое дать.

Одна из самых любимых песен – «Эхо любви».

Актер Евгений Матвеев снимал фильм «Судьба» о воине.

Почему-то он решил, что в фильме должна звучать песня в моем исполнении. Роберт Рождественский и Евгений Птичкин его поддержали, и быстро были написаны текст и музыка. И то и другое просто потрясает.

Увидев клавир и текст, я даже не просто не раздумывала, а ухватилась, как говорят русские, обеими руками. Не спеть это невозможно!

Прилетела в Москву на запись. Режиссер учел мои пожелания, которые, кстати, даже высказывать не пришлось, – записывать «живьем», то есть с оркестром, а не под фонограмму. Оркестр отменный, все подготовлено. У меня слезы в горле комком, само горло сжало так, что не вдохнуть, потому что текст и музыка потрясающие.

Начинается репетиция, и вдруг происходит что-то непонятное – оркестр сбивается. Я решила, что виновата, не вовремя вступила, не ту тональность взяла. Прошу повторить, но повторяют и без моей просьбы. Обычно у меня все проходило хорошо, без сбоев, но на сей раз что-то странное.

Оркестр второй раз играет вступление, я вступаю и… снова сбой. Такого не бывало никогда, я в растерянности, почему не получается? И вдруг вижу на глазах у оркестранток слезы. Кто-то смахивает тайком, кто-то вытирает откровенно. Не я виновата в сбое, а музыка.

С третьей попытки удалось записать.

Выхожу из студии в комнату к звукооператору, где собрались Матвеев, Птичкин и еще множество поддерживающих:

– Евгений Семенович, еще дубль?

Он буквально сгребает меня в объятья, забывая, что я сломанная кукла и обнимать сие хрупкое создание не рекомендуется:

– Какой дубль! Все записано! Лучше не споешь!

Тут я понимаю, что плакали все присутствующие.

Эта песня стала очень популярной, в ней действительно одинаково сильны и текст, и музыка, пробирает до глубины души. Потом мы пели ее со Львом Лещенко на новогоднем концерте, причем Лещенко, который одного со мной роста, но на каблуках я выше, пришлось поставить чуть в отдалении на лестнице на пару ступенек выше.

Где бы и когда ни исполняли, песня всегда вызывала не только аплодисменты, но и слезы. Видеть, как в зале плачут не только пожилые, много пережившие люди, но и молодежь, волнительно.

Значит, можно сказать о главном – о любви, не затерто, так, чтобы до слез трогало за душу? Просто и текст, и музыка, и сам фильм делались с душой.

Вот секрет, чтобы не скатиться к пошлости – делать все с душой, тогда самые привычные, примелькавшиеся, затертые слова вдруг начнут звучать искренне, чисто и по-новому.

Снова пафосно? Зато верно.

Когда я уже едва держалась на ногах, вернее, на одной ноге, на вторую наступить не было никакой возможности, так и пела, стоя, как цапля, на одной ноге, отставив вторую, словно кокетничая, потом с трудом доползла за кулисы с охапкой цветов и услышала:

– Дорого заплатила за эти цветы?

Фраза сакраментальная, потому что я и впрямь заплатила дорого, но не деньгами, а невыносимой болью, однако поняли ее все именно так, как желала произносившая: сколько я дала денег, чтобы цветы преподнесли именно мне?

Да, знаю, у артистов бывает и такое, когда они просто оплачивают несколько букетов, в зале словно срабатывает пусковой крючок, люди, видя, что выступающему дарят цветы, отдают и свои букеты, даже если собирались преподнести совсем другому. При этом выигрывают те, кто любит спускаться в зал и ходить с микрофоном между рядами. Сейчас есть такие микрофоны, которые не привязаны к стойке, это очень удобно. Но даже если бы я любила расхаживать между рядами, это оказалось невозможным из-за моего роста, думаю, зрителям не слишком понравилось бы видеть перед собой мои колени. Я всегда стою, и обычно чуть в стороне от остальных участников концерта.

Даже это считается пренебрежительным отношением к коллегам, но тогда дело было не в моем росте.

Невыносимо болела нога, настолько, что я не могла на нее наступить, распухла, став вдвое, если не втрое толще, но это хоть под платьем скрыть можно, а как быть с тем, что я способна передвигаться только вприпрыжку? Режиссер концерта придумал выход: свет пригасили, и я, опираясь на руку кого-то из музыкантов, проковыляла к своему месту. К тому моменту, когда свет снова зажегся, уже стояла, выставив носок туфли больной ноги в сторону, чтобы ненароком не опереться на нее и не закричать от боли.

Моя нога многострадальная, она столько времени была на вытяжке, столько перенесла операций, что нагружать ее лишний раз не стоило. Больше всего я боялась упасть, это грозило неисчислимыми бедами, потому что последствия 49 переломов во время аварии сказываются до сих пор, я хрупкая фарфоровая ваза, но не по своей воле, а из-за ломаных костей.

После того как я спела положенные по программе песни, следовало уйти, но как?! Наступить на ногу невозможно, даже если я сдержу крик, ковыляющая певица не слишком хорошо смотрится. Свет бы снова пригасить… но об этом просто забыли. Придумали, как мне выйти, но не подумали, как уйти.

Дома Збыславу и маме я рассказывала об этом со смехом, но тогда на сцене была просто в ужасе. По лбу ручьями пот от боли, в глазах ужас от невозможности сделать хоть одно движение, а передо мной зал, который, видя, что я не ухожу, ждет продолжения выступления. Спетые песни криков «бис!» не вызвали, это были новшества, не ставшие сверхпопулярными, к тому же сказывалось мое состояние, пела из рук вон плохо, хотя публика аплодировала (из жалости?). У оркестра нот других песен нет просто потому, что я не рассчитывала их петь.

А ситуация безвыходная, со сцены мне не уйти. Не стоять же столбом, пока за кулисами сообразят снова пригасить свет! И я вдруг объявила, что хотя у меня нет нот песни «Когда цветут сады», зато есть желание ее исполнить, а потому спою без оркестра.

Спела. Овация была долгой, а вот музыканты мой поступок восприняли как вызов. Если я пожелала петь без них, значит, и со сцены смогу уйти тоже без них. Как я добралась до кулис, плохо помню. Потом был врач и приговор: тромбофлебит. Серьезный тромб, который очень опасен.

Но еще тяжелей сознание, что делаю что-то не так.

У оперного певца или певицы большое преимущество перед эстрадными, они поют классику и главное – продемонстрировать свои вокальные данные и актерское мастерство. Если что-то не так со спектаклем или даже репертуаром, это вина режиссера, художественного руководителя театра и прочих. Оперные певцы могут себе позволить годами петь один и тот же репертуар, особенно если они не в антрепризе, а в постоянном составе театра. Конечно, и там немало закулисных склок, проблем и огорчений, но я говорю о репертуаре.

Репертуар эстрадного исполнителя должен постоянно меняться. Публика, которая приходит на концерты, и особенно на большие спортивные арены, на которых теперь модно проводить концерты, ждет новизны. Меняться, оставаясь самой собой, очень сложно, а иногда просто невозможно.

Тембр моего голоса требует определенных песен, не особенных, а именно определенных, я просто не могу петь рок или фолк, как это делает Марыля Родович. И из-за физического состояния скакать по сцене и даже просто быстро двигаться тоже не могу. Думаю, рок не пела бы и без аварии, но двигалась куда легче.

А лирические песни или романсы на аренах спортивных комплексов не поют, условия и настроение не те. В этом тоже моя беда, я камерная певица, лучше всего смотрюсь в небольших залах или вообще на студии записи. Вот почему концерты получаются куда проникновенней в небольших городах, не потому, что там публика душевней, просто там нет стадионных просторов, на которых теряется и лиричность, и даже сам голос.

Я начинала с маленьких городков и поселков, в группе Кшивки пела в сельских клубах, могла бы и сейчас. Но тогда я становлюсь совершенно «нерентабельной», понятно, что сельский клуб не соберет много публики, ее просто взять неоткуда, а переезды и перелеты стоят дорого.

У эстрадного артиста есть три стадии гастролирования. Вначале он поет там, куда позовут, кто-то, как я, бывает очень рад даже дальним, физически тяжелым поездкам, когда промерзаешь в холодном автобусе, забывая об обеде, ужинаешь булочкой просто потому, что ресторан не по карману, когда рад каждому хлопку в ладоши и мечтаешь о сольном концерте, даже сольных гастролях…

Не все колесят по стране, некоторые предпочитают играть и петь в клубах, например в Варшаве, пусть даже просто за еду и выпивку, поют в прокуренных подвалах, но тоже мечтают о сольниках.

Потом некоторые признания добиваются. Следует участие в конкурсах, возможно, даже победы или хотя бы призы, приглашения на гастроли, свои пластинки и те самые заветные сольники. В идеальном случае свой оркестр или сопровождающая музыкальная группа, свои композиторы и поэты. Это самый верх.

Как долго на нем можно удержаться? Кто-то теряет позицию очень быстро, сезон, другой – и звездочки больше не видно. Кто-то держится несколько лет, кто-то долго. Но постоянно держаться на певческом Олимпе невозможно. Меняются слушатели, меняются вкусы, приходит другая музыка, даже если меняется сам исполнитель, он просто не может нравиться всем и очень долго.

А потом наступает третья стадия. Первыми исчезают сольники на стадионах и больших концертных залах, если в таких местах выступления и есть, то только в сборных концертах. Гастроли по стране, возможно, остаются, но уже не два концерта в день, а в лучшем случае два в одном городе. На телевидение приглашают все реже… А если и физическое состояние подводит, фигура уже не та, движения потяжелели? Голос может не спасти.

Многих выручают пластинки, потому что на обложках пластинок фотографии обычно не соответствуют действительности, там все молодые и красивые. Если голос остался, то можно продержаться еще какое-то время.

Начинающим, тем, кто на взлете или вообще на пике популярности, очень трудно представить, что их тоже ждет эта самая третья стадия. Однажды услышала, как этакая звездочка на час, вспыхнувшая одной-единственной песней и считающая, что теперь Олимп навсегда, раздраженно бросила своему спутнику:

– Как эти старички не понимают, что уходить надо вовремя?

Вообще-то она права, уходить действительно нужно вовремя, кстати, лично ее время в том сезоне и закончилось. Но где оно, это «вовремя»?

Когда я только приходила в себя после аварии и готовила новую программу, чиновница от эстрады посоветовала сменить репертуар, причем в корне.

– Пани Анна, сейчас так не поют. Вы рискуете на первом же выступлении уйти под стук собственных каблуков. Хотя, нет, вас будут слушать из вежливости.

Это удар, хотя произносившая фразу чиновница не понимала, что бьет наотмашь. Хватило сил выдавить улыбку (мне можно было и просто вымученную, все списывали на физическую боль и плохое самочувствие из-за травм):

– А как сейчас поют?

Собеседница заметно оживилась, кажется, решив, что я готова сменить репертуар по ее совету.

– Рок! Сейчас, пани Анна, поют рок. Вы слышали Марылю Родович? Она уверенно берет первые места на конкурсах и занимает первые места при учете зрительских симпатий.

Хотелось поинтересоваться, кто и как учитывает эти самые зрительские симпатии, но я спросила другое:

– А Эва Демарчик разве нет?

– Эва? – на мгновение задумалась чиновница. – Это та, что из кабака?

– Вообще-то из «Пивницы под Баранами», это популярное место в Кракове.

– Я же говорю: кабаре.

– Эва с успехом выступала и в Сопоте, и в Ополе…

– Ну, и где теперь ваша Эва? Поймите, время таких песен прошло, в крайнем случае, будете собирать половину зала старичков, тоскующих по прошлому. Молодежь поет иное.

Заметив мое явное нежелание продолжать дискуссию, она пошутила:

– Впрочем, вы можете оставить все как есть и еще долго рассказывать о катастрофе и петь лирику.

«Лирику» прозвучало как нечто почти презираемое, если не ругательное.

По моему каменному выражению лица чиновница, наконец, догадалась, что была не слишком тактична, и поспешила предложить послушать то, что у меня готово.

Я поняла, что спорить нам с дамой не о чем, но договариваться все же придется, и предложила выход: готовлю новую программу, в которой половина песен будет новых, какие она подскажет, а другая по моему усмотрению, пусть не старых, но тех, что мне по душе. А зрителей спросим, что им больше нравится.

Чиновница согласилась, но поморщилась:

– Сейчас для вас лучшая реклама ваша трагедия, потому постарайтесь не принимать всерьез волну этой популярности.

Ужасно, но не в бровь, а в глаз. Я очень боялась, чтобы на мои концерты не шли посмотреть, на костылях я передвигаюсь или нет, и не стала ли калекой. Была такая опасность, наверняка нашлось немало тех, кто ради этого и приходил на меня посмотреть.

Но куда больше было других, кто вставал при моем появлении на сцене и долго аплодировал, не позволяя начать выступление. Не любопытство толкало этих людей, а желание поддержать, подбодрить, даже просто слышать мои песни.

Вернувшись домой, я первым делом включила радио и убедилась, что в эфире действительно царит Марыля Родович с ее задорным, молодым голосом. Может, редактор права, и я просто устарела?

Как можно устареть за пару лет?

Но я и раньше не пела рок, ведь Родович и Здислава Сосницка обладают иными голосами, Родович может петь с легкой хрипотцой и вызовом, а Сосницка пела в стиле Эллы Фицджеральд. У обеих прекрасные вокальные данные, напористость, мне не свойственная. Может, дело в том, что они обе лет на десять меня моложе?

Но, прислушавшись к себе, я поняла, что даже будь мне сейчас столько же, сколько им, все равно пела бы свои мелодии. Нет, каждому свое, сердце подсказывало, что мне нельзя отказываться от своей манеры исполнения, хотя она уже значительно отличалась от той, что была до аварии. Я словно стала в чем-то мудрей. Трудно не стать, побывав на самом краю, пролежав столько времени без сознания, а потом в гипсе.

Но мне кажется, что куда больше мою манеру исполнения изменил цикл «Человеческая судьба», и вовсе не потому, что это моя мелодия, сам смысл песен иной.

Я не стала петь «современно», исполнять рок, поп или фолк, как Марыля Родович или Здислава Сосницка, и как Эва Демарчик тоже петь не стала, у меня сложился свой стиль. Плох он или хорош, покажет время, нет, даже не через год или два, а через десять лет.

Если через десять лет кто-нибудь вспомнит хотя бы одну из моих песен, значит, я пела не зря. А уж если через два десятка лет у кого-то дрогнет сердце при звуках «Эха любви» или возникнет желание подпеть «Надежде», а может, кто-нибудь споет «Колыбельную» или еще какую-то из песен, если не забудут «Танцующих Эвридик», я буду аплодировать со своей маленькой звездочки там, на небесах.

А тогда меня от новшеств спасли зрители, пожелавшие видеть Анну Герман прежней, а еще «Надежда» и Анна Качалина, приславшая мне клавиры песен советских композиторов. Я не стала исполнять джаз или рок, я пела песни советских композиторов, за что огромное спасибо моей Анечке – Анне Николаевне Качалиной, моему московскому ангелу-хранителю.

Я не раз задумывалась, как долго эстрадная певица может быть интересна и что будет лично со мной, когда интерес публики ослабнет или вовсе иссякнет. Этого не случится, но вовсе не потому, что я буду сидеть дома и, довязывая носок, вспоминать былой успех. У меня даже этого носка не будет.

Но я была, и многое успела сделать – и песни спеть, и сына родить. Я состоялась.

Меня спрашивали, кто из советских исполнителей нравится.

Таких много, очень много, но в первую очередь Алла Пугачева. Наверное, я просто завидую ей белой завистью. Алла может то, чего не могу я, она раскованна на сцене, никакого смущения, никаких сомнений. Голос сильный, но главное – она не просто поет, а играет каждую песню, проживает ее, у Пугачевой помимо сильного голоса блестящие актерские данные. Только бы в своем стремлении к этой раскованности не скатилась к обычной вульгарности. Если сумеет удержаться, то будет самой популярной певицей в Советском Союзе обязательно и очень долго. Она молодец.

Со многими меня познакомила Аня Качалина, мой добрый ангел. Со многими я бы хотела дружить, но как, если мы мельком встречались на концертах, а сольные выступления не предполагают долгого общения, я в одном городе, интересные мне люди в другом, я в Польше, они в Советском Союзе, я в Москве, они в Казани, я в Ленинграде, они в Киеве… Наша кочевая жизнь не предполагает тесной и долгой дружбы, особенно если вы живете в разных странах, вернее, имеете в разных странах дома.

Почему у меня в Польше не было такого успеха, какой был в Советском Союзе?

На первый взгляд все хорошо – удачные выступления в Сопоте, Ополе, с военными, в опере, пластинки, я постоянно оказывалась почетным гостем разных фестивалей и конкурсов… Вообще-то гостями становятся тогда, когда сами соревноваться уже не могут или не хотят. У меня так и было, я чувствовала, что становлюсь менее интересной публике, чем, например, Марыля Родович. Можно дать тысячи интервью, спеть во многих концертах, уходя под овации и крики «Браво!», но при этом твои песни не будут петь хором за столом по праздникам.

Объяснение простое: песни не те. Да, «Танцующих Эвридик» ни на каком застолье не споешь. И «Зацвету розой» тоже. И «Человеческую судьбу».

А «Разноцветные ярмарки» споешь.

Как же так получилось, что при всем признании у меня в Польше не было ни своих песен, ни своих композитора и поэта, ни своего ансамбля. Что тому помехой? Сбила авария и мое отсутствие на эстраде целых три года? Возможно.

А еще то, что не вписывалась в современные рамки, пела лиричные, спокойные песни, когда на эстраде уже царили рок и твист. Возможно, не отправься я в Италию и не попади там в аварию, я нашла бы своего композитора, например для меня писала бы Катажина Гертнер, но я пропустила три года, а эстрада такого перерыва не терпит.

И своего оркестра или ансамбля у меня тоже не было, оркестр не потянуть, слишком дорого, а ансамбли не желали подстраиваться под немодную Анну Герман, им интересней играть рок.

– Анджей, у вас неплохая начинающая группа, не желаете выступать со мной?

– Что будем играть?

Я показала партитуру новых песен. Лицо у Анджея сразу стало скучным:

– Нет, пани Анна, кто же сейчас такое играет? Да меня ребята не поймут, если я предложу.

– А какое играют?

Если честно, меня обидело то, что этот мальчишка так легко отверг предложенные песни, даже не разобравшись, не попытавшись мысленно услышать мелодию. Да, то, что я предлагала, шедевром назвать трудно, скорее песни второго плана, которыми заполняют промежутки между популярными в концерте, но отказывать вот так… Все же у меня победа в Сопоте да популярность немалая.

– Вот Марыля Родович…

Договорить он не успел.

– Анджей, я не Марыля Родович и буду петь то, что пою! Мне нравятся ее песни и ее манера вести себя на сцене – свободно, раскованно, но это не мое.

– Ну так… – развел руками молодой музыкант.

– Если хотите аккомпанировать Марыле Родович, так и разговаривайте с ней, а не со мной.

Душила досада, я не завидовала, нет, но понимала, что без музыкального сопровождения даже на сцену сельского клуба не выйдешь, нужен хотя бы пианист. Говорить о больших залах и вовсе не стоило.

Через несколько дней раздался звонок Анджея:

– Мы подумали, можно попробовать, но у нас есть условие.

Свое условие они озвучили при встрече. Парни были типичными рок-музыкантами, к чему им Анна Герман? Какая могла быть лирика, если у них главные в группе ударник и бас-гитарист?

И все же решили попробовать.

Что ничего не получится, стало ясно уже на первой песне, новая мелодия и без того не была интересной, а уж в рокоте переборов бас-гитары пропала совсем. Что я буду петь, а зрители слушать?

Но это оказалось не все, ударник раскритиковал аранжировку, тут же начав прикидывать, как бы окончательно угробить мелодию своими сумасшедшими вариациями на барабанах (я поняла, что перекричать этот грохот не смогу при всем желании), его поддержал гитарист, и через пару минут парни увлеченно переигрывали друг друга, совершенно забыв о моем существовании.

Пришлось напомнить.

– А, пани Анна… Мы хотели сказать о своем условии. Мы хотим, чтобы треть композиций была наша собственная. То есть вы отдыхаете, а мы играем. Так сейчас делают все, – быстро добавил Анджей, видя мое вытянувшееся лицо.

Я понимала, что согласовать с дирекцией эстрады такое сочетание будет нелегко, но вынуждена была согласиться, вернее, попросить:

– Покажите хотя бы одну вашу композицию.

– Ага.

Следующие полчаса я пыталась услышать хоть намек на мелодию в грохоте обрушившихся звуков. То ли я не понимала рок совсем, то ли они не умели его играть. Возможно, и то и другое.

К тому же, если у них все композиции такие – не только шумные, но и длинные, то что же в концерте останется мне самой, только отдыхать, пока ребята будут демонстрировать свое умение терзать барабаны и гитарные струны?

Пришлось объяснять, что у меня нет времени дослушать их композицию и еще что мне не подходит такой аккомпанемент.

Расстались недовольные друг другом.

– Пани Анна, вам нужно сменить репертуар, не то вас скоро совсем слушать перестанут.

Очень хотелось сказать в ответ, что их-то вообще не слушают, но я вежливо промолчала. Вот, пани Анна, тебе приговор. Оркестр нанять ты не можешь, современные ансамбли с тобой связываться не желают (не один Анджей такой), остается научиться играть на рояле и аккомпанировать себе самой.

Но смешного было мало, ни музыкального сопровождения, ни песен, не то что выступать, но и записать на студии не с кем.

Вздохнула и позвонила сама:

– Нет ли у тебя завалящей песни для меня, не хватает для большой программы.

Сначала интерес:

– А петь где будешь?

– В Советском Союзе. Приглашают на гастроли в Москву.

Сразу разочарование.

– Петь будешь по-русски, что ли?

– Нет, на польском. Я же польская певица.

– Хорошо, я попробую посмотреть, что есть, и обязательно перезвоню.

По тону было понятно, что «обязательно» вовсе не означает ничего обязательного. Ни моя персона, ни гастроли в Москве композитора не прельстили.

Второй звонок оказался еще менее удачным:

– Песня для тебя? К чему тебе мои песни, ты же сочиняешь сама. Ты у нас теперь композитор…

Профессионалы не прощают, когда в их дела вклиниваются дилетанты. Я написала музыку для «Человеческой судьбы», даже исполнила цикл и записала его на пластинку. Все успешно, но сама понимала, что львиная доля успеха в моем «возрождении».

Но я же не могла вечно напоминать зрителям и слушателям о своей трагедии, о своем восстановлении? Если уж вернулась на сцену, нужно искать новые песни, способные стать очень популярными. Писать такие для меня было некому. Катажина сотрудничала с Родович и менять певицу не собиралась, Краевский писал для своих «Червонных гитар», все остальные тоже были разобраны.

Песен нет, композиторов нет, оставалось писать самой для себя.

Я не композитор, и не потому что нет соответствующего образования (и певческого образования у меня тоже нет, не считать же таковым нерегулярные, хотя и очень-очень полезные занятия с гениальными педагогами, тратившими свое драгоценное время на мое обучение просто из желания помочь, и учебу «вприглядку» за другими талантами прямо на сцене?), просто я не пишу музыку, скорее подбираю, наигрываю, а вот теперь просто напеваю родившуюся в голове мелодию. Я не композитор, я только создательница мелодий.

Как рождается мелодия? Для этого нужен текст. Если стихотворный текст берет за душу или просто почему-то нравится, рождается мелодия, которую я стараюсь записать, вот и все. Оркестровку и остальное делают другие, в этом я профан.

В Польше ни петь, ни записывать почти нечего. Все композиторы «разобраны», оркестры тоже, не повторять же уже пройденное. У меня много новых советских песен, но их нынешняя Польша и вовсе не жаловала.

Но Анна Качалина звала в Москву, записывать пластинки там.

А кто будет играть в Москве, ведь расписание оркестра Гостелерадио с изумительным Юрием Силантьевым с дирижерской палочкой в руках составлено на много месяцев вперед и перерывов в нем нет, нарушать график ради Анны Герман никто не будет. И оркестр самой фирмы «Мелодия» с Гараняном во главе тоже занят. Обычно никто ни под кого не подстраивался, оркестр записывался отдельно, когда появлялась возможность или просто нежданный перерыв в плотном графике работы, а голос певца просто накладывался на записанную фонограмму.

Я так работать не умела и не хотела. Как можно петь, не слыша живой музыки за спиной. Вообще не умею петь ни под оркестровую запись, ни тем более под фонограмму. Считаю фонограмму надувательством. Слушать в наушниках собственный голос и пытаться мимикой под него подстроиться, разве это не обман?

Первая пластинка у меня записывалась в Советском Союзе, тогда во время первых гастролей Анна Качалина предложила сделать миньон всего на четыре песни, потом решили записать долгоиграющую пластинку. Проблема в песнях, ведь я еще не пела русских песен, только польские, почему-то даже стеснялась разговаривать по-русски.

Работа не была сразу закончена, меня отозвали в Польшу, там «Польске награння» тоже решило выпустить пластинку с «Эвридиками».

Иногда я думаю, что было бы, не заметь меня Анечка Качалина? Кем бы я стала дома?

Именно Аня посоветовала мне петь песни советских композиторов:

– У вас должно получиться.

Но это же изменило отношение ко мне дома.

В Польше меня и мои песни любили, особенно после катастрофы, в 1970-м году я даже получила титул самой популярной варшавянки. Но потом, пока я болела и восстанавливалась, обогнали более молодые и современные. Польше оказались нужны несколько иные песни, а ансамблям другие солистки.

Если честно, тогда я подумывала, не пора уходить с эстрады, ведь можно же петь арии в концертном исполнении (о том, чтобы профессионально выйти на оперную сцену, речь не шла, куда мне в оперу с моим ростом!), записывать музыку, подобную «Аве Мария», а мало ли приложения сил, тем более для меня, которой каждый шаг, каждое движение все еще давалось с трудом.

Но мне хотелось петь со сцены и петь о любви. Вот такая потребность.

Это было распутье, когда я записала арии из «Тетиды на острове Скирос» Доменико Скарлатти, поняла, что могу петь и оперу. Я никому не говорила о размышлениях, просто старалась хоть что-то делать – записала свой цикл «Человеческая судьба», ту же «Тетиду», пела с военным оркестром польские и советские песни военных лет, выпустила книгу, были изданы ноты «Человеческой судьбы», но я чувствовала, что все не то…

Я не композитор, даже хорошо аранжированные мои мелодии не желали становиться хитами, где-то в глубине души я просто боялась, что интерес ко мне и моему творчеству держится в какой-то степени на интересе к моей трагедии.

Ну надо же, смогла подняться и даже выйти на сцену!

Каждое интервью начиналось с вопроса об аварии и том, как мне удалось выжить, восстановиться, где я нашла силы. Если так, то права редактор, сказавшая, что не изменив свой репертуар, не сделав его более современным, я смогу долго держаться только на своих рассказах о трагедии и преодолении. А песни пойдут как приложение к этим рассказам.

Я не желала петь в приложение, я желала просто петь.

И тут очень пригодилась помощь Анечки Качалиной.

Збышек вздохнул:

– Конечно, ехать в Советский Союз, чтобы завоевывать популярность там, не лучший выход, но я понимаю, что это выход именно для тебя.

Думаю, он чувствовал, что в ту минуту я сделала выбор в пользу песен советских композиторов, хотя внешне это выглядело вовсе не так. Были выступления в Париже, съемки на польском телевидении, концерт в Лондоне и даже гастроли в США, и только потом я отправилась с большой гастрольной поездкой в Советский Союз.

С тех пор гастроли по городам Советского Союза стали не просто постоянным, а основным моим занятием, я часто и подолгу ездила по самым разным городам.

Збышек спрашивал:

– Тебя хорошо принимают?

– Не просто хорошо, всей душой. Я на каждом концерте действительно отдыхаю душой.

– Значит, все хорошо, так и должно быть.

Какое счастье, что меня понял Збышек, потому что можно сколько угодно много гастролировать, быть сколь угодно успешной или, наоборот, неуспешной, но если нет поддержки в семье, дома, будет тяжело. Никакие хвалебные статьи или груды букетов, никакие заработанные деньги или толпы поклонников не заменят доброго слова тех, с кем ты живешь под одной крышей.

Я не просто благодарна Збышеку за поддержку, эта поддержка позволила мне стать тем, чем я стала. И не потому что он оставался дома с маленьким Збышеком, пока мама ездила по дальним городам и странам (я побывала, например, в Монголии!), а потому что мог просто помолчать, когда это требовалось мне, мог в сотый раз выслушать какую-то музыкальную фразу, не удававшуюся с первой и двадцать первой попытки, среди ночи слушать найденный пассаж и терпеливо объяснять по телефону на другой край Европы или в Америку, что Збышек-маленький кушал хорошо и весел.

Без его ежеминутной поддержки меня тоже не было бы как певицы. Збышеку я могла поплакаться, если что-то не получалось, если болело или просто не складывалось, с первых дней после нашей встречи и до дня нынешнего.

Это очень трудно – быть мужем гастролирующей актрисы, притом переломанной и больной.