Поехали мы как-то с моим приятелем на охоту: далеко ехали, поездом часов шесть да пехом по дороге мимо леспромхоза какого-то и дальше – тропой к большому озеру вышли. Он говорил: у озера, мол, избушка, в ней заночуем.

Пришли на место, а тут компания человек десять, как не больше, избушка же – одно название. Кабы не печка, то шалаш шалашом: крыша лабазом чуть не до земли спускается, пара рубленых в чашу венцов только по низу, боковые стены забраны кольями да лапником покрыты, крыша тоже – лапник по доскам.

А передней стенки и вовсе нет, каким-то брезентом завешана только. И она мала до того, что непонятно, как они все в нее забиваются?

Над столом полиэтиленовая пленка натянута на кольях, чтоб дождь обедать не мешал, большая довольно, метра три или два – два с половиной будет. Мы тоже с устатку за стол сели, чаек еще оставался у них, в банке пятилитровой из-под томатов заваренный; так мы в первую очередь по кружке чайку выпили, потом и за хлебы взялись.

А мужички-охотнички тем временем укладываться спать стали. Время уже было позднее, осеннее, ночью вовсю подмораживало и снегом пошевеливать начало, того и гляди, морозы добрые ударят.

Печку ладно натопили, в избе-шалаше от нее жарко стало, но мужики не очень распоясывались, прямо в одежде – на полу ватник настелен – так все вповалку, плотно друг к дружке и улеглись. А печка-буржуйка небольшенькая, камнем диким обложена – вот и вся радость. Труба вверх выведена асбоцементная, никаких ни вьюшек, ни задвижек тут не предусматривалось, сколько камень наберет тепла – с тем и ночуй.

Ну, перекусили мы, посидели немного, решили тоже укладываться. Сергей мой дровишек в печку подкинул, откуда-то лист железный, типа противня, вытащил, приложил к дверцам, чтоб не подгореть, и завалился у печки, считай, на самое теплое место. Мне же где-то едва ли не за периметром избы место досталось; брезент чуть оттянулся, я наполовину под ним – наполовину бок на улице торчит.

Все за день намаялись, храпят себе на всю ивановскую, а я с боку на бок ворочаюсь: один бок замерзнет, перевернусь – другой мерзнет.

Крутился-крутился, плюнул на это дело, встал, приглядел местечко, от избы той метров на пятнадцать, со мхом пушистым. Вот, думаю, лучше уж тут спать, по крайне мере, хоть мягко. Лег – и верно, лучше, чем в той избе. Задремывать начал, так нет, дождь заморосил. Ну, нелегкая! Что же делать?

И вспомнил я армейскую науку, как на учениях спали: снимаешь сапоги, кидаешь под голову, сверху плащ-палатку, ровненько, во всю ширь. Снимаешь шинель, расстегиваешь хлястик, раскладываешь ее на плащ-палатку, на одну полу ложишься, другой – прикрываешься, сверху другая половина плащ-палатки, все плотно закупориваешь и дышишь внутрь своего кокона, лишь маленькое отверстие перед носом оставляешь для вентиляции. Таким образом безо всякого костра на двадцатишестиградусном морозе спать приходилось, при этом потными вылезали поутру из этой капсулы.

Вот и тут, вспомнив эту школу, снял я полиэтилен с кольев у стола, бросил на мох, где лежал, раздел сапоги и под полиэтилен, под голову положил, ноги портянками в чулочек замотал – шинели ведь нет, – фуфайку раздевать не стал, завернулся в полиэтилен, – и уснул себе сном праведника.

Всю ночь проспал, как миленький. Проснулся, разнеженный весь от теплоты, вылезать неохота. А к утру морозец добрый ударил, землю сантиметра на два прихватило. Мужики из избы повылезали, все дрожат, скорее к костру да за чай.

И на меня поглядывают да поговаривают:

– Ну и мужик! Спит себе на улице, сапоги сбросил, ноги голые и лоб в поту. Йог какой-то!

А у меня портянки с ног сбились, да и жарковато было, может, я и сам во сне с ног их столкал. И невдомек рыбачкам-охотничкам, что эта «хитрость», может, с Петровских времен идет, коли не еще пораньше, потому как науку армейскую они, видать, слабовато усвоили, вот и подзабыли, как на морозе спать, чтобы своим теплом греться.

Главное ведь, чтоб тепло дыхания твоего даром не пропадало, а все при тебе оставалось.