Трудно стало жить в деревне. Почти недоступна медицинская помощь, закрываются медпункты, до больницы съездить – нет денег. В пятидесятые годы прошлого столетия наблюдалась такая же ситуация, правда, причиной тому была минувшая жестокая война.

И вот в тех не очень тепличных условиях мы, дети той поры, не были такими уж болезненными, а если заболевали, то лечили нас бабки да мамки своими, веками проверенными способами, лечили детей и взрослых и самих себя. До десяти лет жил я с бабушкой Дарьей Петровной и дедом Михаилом Мамонтовичем в небольшой деревушке Рыжково на высоком берегу Кенозера. Про докторов, как и про летчиков, знал только по книжкам.

Дед мой работал мельником, вязал дровни и сани для колхоза, круглый год ловил рыбу. Бабушка тоже зарабатывала трудодни на общих работах, обихаживала домашнюю скотину, ткала холсты и половики. Жили, особо не бедствовали. Мясо, рыба, масло, молоко, грибы и ягоды, картошка и хлеб – все производилось и добывалось своими руками. Часто вспоминаются маленькие истории из того далекого уже детства: как же мы все-таки выживали без медицины?

Осенью мы, пацаны, любили бегать по перволедку. Тонкий ледок, поскрипывая, прогибался и пружинил под ногами, бежишь по нему, сердце в груди стучит, как ошалелое, остановиться нельзя – сразу провалишься в холодную купель. Так однажды со мной и случилось. К счастью, мелко было.

Выполз я по-пластунски на берег, а тут уж дед стоит, дожидается, с вицей в руке. Крутой был Михаил Мамонтович, высек меня, не жалеючи, приговаривая:

– Вот это тебе для учения!

Но не забыл дедушка и про лечение. Приволок меня за шиворот в избу, приказал догола раздеться, надеть сухие штаны и рубаху. Потом открыл заслонку русской печи, с утра хорошо протопленной (а дело было к вечеру), и велел залезть туда и до утра не высовывать носа.

Бабушка напоила меня малиновым вареньем со сливками. Пару раз за вечер сменила она мне белье. И, наревевшись от обиды на деда, пропотев до самой последней косточки, я крепко уснул в своей горячей постели.

Учение и лечение дедкины пошли на пользу. Утром я был весел и здоров, и обида сразу же забылась.

Баню топили каждую субботу с утра. Вечером мылись все вместе. Бабушка уходила из бани пораньше, греть самовар, а мы с дедом оставались еще на полчасика-часик. Я много раз бегал на озеро окунуться после жара в холодной водичке, а дед все это время неистово хлестался веником, часто приговаривая:

– Уйди, всякая зараза, с моего глаза!

Веник дедко иногда заправлял крапивными стеблями, распаривал его в деревянной кадушке с кипятком и затем снова и снова бил себя по белым ляжкам, спине и груди.

Потом лежал на полке, пуская слюну в седую широкую бороду, блаженствовал. К деду никакие хвори не приставали, никогда он не болел. Жаловался только изредка на боль в боку, где у него остался осколок от далекой империалистической войны четырнадцатого года.

Однажды я во время нашей помывки заигрался с мальчишками в озере, прибежал в баню с посиневшими от холода губами. Тут-то и попало от деда. Он сильно рассердился, кинул меня на банный полок и стал нещадно хвостать веником с крапивой. Я вытерпел эту экзекуцию. Но потом дома всю ночь не мог заснуть, спина свербела, как у чесоточного. Дед, любивший по утрам потереться своей спиной о косяк двери, посмеивался надо мной:

– Чешись, Вова, шкура будет нова!

Как-то на ягодице у меня вскочил чирей, сесть не мог. Бабушка спустила с моей задницы штаны, осмотрела мою болячку и приказала идти с ней в хлев. Там она поплевала на чирей и при свете лучины рыбацким ножом исколола всю мою холку. При этом шепотом читала какую-то молитву. Бабушкино иглоукалывание помогло мне уже наутро. Мой чирей засох, и через день я его отколупнул.

Случалось порезать палец или проколоть ногу ржавым гвоздем, лечение было известным для всех деревенских: собственная моча и подорожник, который обмывался мылом и прикладывался на рану. Проколотую гвоздем ногу держали минут двадцать в ведерке с мочой – и никаких тебе заражений, о пенициллинах и слыхом не слыхивали.

Когда я приходил домой с разбитым носом, бабушка, поругав моих обидчиков, доставала из шкатулки суровую нитку и несколько раз перетягивала ею средний палец левой руки у самого ногтя. И мой нос переставал кровоточить. Оказывается, по восточной медицине, именно тут находится активная точка канала кровообращения, которая регулирует работу сердца и сосудов. Но бабушкина наука была почерпнута из другого источника – из кладезя мудрости русского народа.

Бабушку мучил ревматизм. Спасалась печкой, на которую забиралась на всю ночь. Там, на старой дедушкиной шубе, и я часто коротал ненастные дни. Натирание от своей болезни бабушка готовила из муравьев. А делалось это так. В муравейник сбоку закапывалась пустая бутылка, через несколько дней она наполнялась благородными насекомыми. Бутылку закупоривали пробкой, приносили домой, ставили в жаркую печь. На второй день лекарство было готово к употреблению, использовалось оно как натирание при ревматизме и радикулите.

Как-то раз бабушка отправила меня в лес. Я нашел понравившийся мне муравейник, коих у нас за деревней было великое множество, и начал ковырять бутылкой в нем. Не заметил, что бутылка-то у меня с трещиной. Она раскололась, и стекло распороло ладошку. Хлынула кровь.

Я побежал к дому, прижав рану к белой рубахе, вымазался в крови, как недорезанный барашек. Бабушка быстро остановила кровь, опять теми же мочой и подорожником. Только шрам от той бутылочки остался на моей ладони навсегда и напоминает мне о загубленных муравьиных душах.

Бабушка ежедневно молилась на икону Божьей Матери с Младенцем в красном углу, со словами «Господи, благослови!» укладывалась спать. Но нечистая сила по каким-то неведомым причинам иногда наведывалась в нашу избу.

Утром бабушка вставала раньше, чем обычно, долго молилась, за завтраком рассказывала, что ночью к ней опять приходил домовой – Жихорько – и чуть не задушил.

Вечером бабушка с молитвой клала под подушку ножик с костяной ручкой и таким способом избавлялась от непрошеного гостя. И это на моей детской памяти повторялось несколько раз.

В 82 года дед впервые заболел. Было это в декабре в сорокаградусные морозы. Возил сено из леса с мужиками, выпил на лютом холоде стакан спирта. Домой приехал безголосым и с температурой. Лежал почти два месяца, в последние две недели уже ничего не ел, произошло сужение горла. Трубку бы ему тогда вставить, да кто вставит-то. Докторов рядом не было. Дедушка начинал бредить, заговариваться.

– Поди-ко, бабка, возьми ухват, поверни меня к стенке, – полушепотом выговаривал он.

Вечером бабушка увела меня в сени и говорит:

– Полезай, Володенька, на чердак, попроси у венца дедушке какого-нибудь конца. Да не бойся, все будет хорошо, может, и выздоровеет Миша…

Было по-февральски ветрено и сыро. По скрипучей лестнице я залез на чердак, в полной темноте прокричал, как научила бабушка:

– Венец, венец, дай дедушке какой-нибудь конец! – и кубарем скатился вниз, дрожа от страха. Мне показалось, что кто-то ждал меня за чердачной трубой и даже отозвался на мой вопль.

А на другой день утром кончились дедушкины страдания, он тихо умер, пока бабушка обихаживалась с коровой.

Случилось это в 1957 году в лесном поселке Торос-озеро. В то время дед с бабушкой жили уже вместе с моими родителями, за полсотни километров от родной деревеньки Рыжково.

Там, в чужом краю, и схоронили Михаила Мамонтовича. А вскоре и поселок был ликвидирован, в лесу рубить стало нечего – Долгозерский лесопункт с Торос озера перебазировался в Нижнее Устье.