Глава 8
Я возвращаюсь к дневнику после многодневных психологических блужданий. Не знаю, каким еще словом определить то состояние неустойчивости и колебаний, в котором я находился, «дрейфуя» от одной идеи к другой, перебирая в голове планы и пытаясь увернуться от множества страхов. Куда я иду? Куда мы идем?
После смерти Вильбера Люсиль стала менее осторожной, как будто исчез единственный враг, которого ей стоило опасаться. Как только страсти в «Гибискусе» улеглись, она тоже успокоилась. Не пропустила ни одного ужина. Я бы даже сказал, что она повеселела и ест с аппетитом, а вот мне при воспоминании об ужасной смерти Вильбера кусок не лезет в горло.
Люсиль больше не занимается библиотекой, чтобы не раздражать мужа, но не боится рисковать и назначает мне свидания в городе, перед витриной книжного магазина или у кафе. Мы прогуливаемся — не дольше получаса. Я имел слабость признаться, что от скуки едва не покончил с собой, и это ее потрясло. Мне нравится, когда Люсиль волнуется: во-первых, она в такие моменты очень хорошеет, а во-вторых, глядя на ее переживания, я меньше терзаюсь сам. Перестаю говорить себе: «Это она. Конечно, она. Никто другой не мог убить Вильбера». Мне достаточно взглянуть в ее потемневшие от внезапного страха глаза, чтобы ощутить сладостный покой. Я не преминул добавить, что не чувствую себя до конца излечившимся, что в любое мгновение могу снова захандрить, рассказал, как ужасна была та депрессия.
— Поклянись, что все уже позади, — просит она.
— Надеюсь.
— Ты должен быть уверен. Я с тобой, Мишель!
Она берет меня под руку, и я несколько мгновений чувствую себя счастливым, но стоит нам расстаться, и опасные мысли возвращаются. Это сильнее меня. Похоже на зуд в сердце. Вчера она пришла вернуть мои романы. Да, именно так — набралась смелости и постучала в дверь. На часах было 15.30, я придремывал в кресле, не имея ни сил, ни желания читать, думать или делать что бы то ни было еще. Короче говоря, напоминал один из тех обломков кораблекрушения, которыми раньше зарабатывал на жизнь. Какая неожиданность!
— Я тебе помешала?
— Конечно, нет.
На сей раз она решилась проскользнуть в дверь — как женщина, готовая скомпрометировать себя.
— А что твой муж?
— Он спит.
Ее руки обвились вокруг моей шеи, я обнял ее за талию. Напряженный миг измены. Она опомнилась первой, отстранилась, села на ручку кресла.
— Ты прекрасно здесь устроился!
«Здесь»! То есть у Вильбера! Странное замечание. Как минимум неуместное. Люсиль часто недостает такта.
— Привыкаю понемногу.
— Ты позволишь?
Не дожидаясь ответа, она мелкими шажками пошла по комнате, чуть наклонив вперед голову, что делало ее похожей на принюхивающуюся кошку. Быстрый взгляд в сторону спальни, другой — мимоходом — в приоткрытую дверь ванной.
— Очень мило, — решает она. — Но мне не нравится, как расставлена мебель. Письменный стол нужно расположить у окна, так тебе будет лучше работать… Ты ведь пишешь… время от времени. Эти бумаги…
— Нет, не трогай! — Я убираю записи и улыбаюсь. — Это так, ерунда.
— Дай мне прочесть… Прошу тебя.
— И речи быть не может.
— Ты замыслил новый роман?
— Угадала… На это уйдет много времени.
— Ладно, я поняла. Будь душкой, помоги мне передвинуть стол к окну. Увидишь, так будет лучше.
Она очень возбуждена. Закончив со столом, переносит кресло под люстру и оглядывает комнату. На ее лице написано сомнение.
— Я бы все здесь переустроила — с твоего позволения, конечно. Хочу, чтобы ты работал. Понимаешь, Мишель, я считаю тебя немного ленивым. Работай! Ради меня. Ради твоей Люсиль! Я буду очень тобой гордиться!
Я едва сдерживаюсь, чтобы не зарычать от ярости. Хочу, чтобы она поскорее ушла, тогда я смогу вернуть стол и кресло на прежние места. Ненавижу, когда трогают мои вещи и распоряжаются мной самим. Я буду работать — если захочу. В коридоре я принужденно улыбаюсь ей на прощанье, закрываю дверь и отправляю розу… ее розу в помойку. Сегодня вечером, за ужином, напущу на себя мрачный вид — пусть всполошится и поухаживает за мной. Небольшая плата за доставленное неудобство!
Черт меня дернул сказать Люсиль, что я намерен сочинить еще один роман. Теперь она донимает меня, требует, чтобы я приоткрыл тайну. Она воображает, что я уже выстроил сюжетную линию, и жаждет ее услышать. Люсиль представляет себе труд литератора как работу портнихи: создаешь модель, кроишь, сметываешь, примеряешь на манекенщицу. Она хотела бы стать этой «манекенщицей», то есть первой читательницей или даже критиком. Я тщетно пытаюсь объяснить, что у писателей все происходит иначе, Люсиль мне не верит.
— Противный злюка, — говорит она. — Держишь меня за идиотку. А я просто хочу помочь.
И я импровизирую… особого труда это не составляет, мне совершенно ясно, что нравится Люсиль: эпическое полотно в стиле Бернстайна, страсти банальные, но накалены до предела. Каждый день, за ужином, я сочиняю сногсшибательный сценарий. Иногда она так увлеченно слушает, что делает знак официантке подождать, и бедная девушка стоит столбом с тяжелым подносом на руке.
— Как она собирается из этого выпутаться? — нетерпеливо интересуется Люсиль (она сразу начала олицетворять себя с главной героиней).
— Пока не знаю.
— Врунишка!
Я откидываюсь назад, чтобы позволить Жюли расставить посуду и успеть придумать новый поворот сюжета. Потом я рисую портрет женщины, подумывающей о том, чтобы убить мужа, и по-фарисейски интересуюсь мнением Люсиль.
— Тут у меня сомнения… Что бы ты посоветовала?
Люсиль в восторге и готова высказаться. Она убеждена, что женская психология так загадочна и своеобразна, что мужчина просто не способен постичь все ее тонкости. Мысль о том, что моя героиня хочет умертвить мужа, не смущает ее: женщина вполне может так поступить, если «оскорблено ее женское достоинство».
Все это совсем не весело. Игра меня забавляет, но я прекрасно осознаю, что это злая игра. Люби я Люсиль по-настоящему, вряд ли стал бы проводить над ней столь изощренный эксперимент. Изощренный и по большому счету бессмысленный. Люсиль либо разгадала мой маневр, либо ей не в чем себя упрекнуть. Если она поняла, что я пытаюсь выведать правду о смерти Жонкьера, значит, ее практический ум чертовски изворотлив, хотя литературное чутье у нее отсутствует напрочь. Не странно ли быть такой проницательной и одновременно такой… примитивной? Неужто женская психология еще более запутанна, чем я предполагал?
Как бы там ни было, глупая сентиментальность Люсиль меня ужасно раздражает. Она свято верит в мой талант, но я лучше, чем кто бы то ни было другой, знаю, что я не писатель. Люсиль по-матерински заботливо подталкивает меня к написанию романа, но он никогда не «родится». Я слишком стар. Я бесплоден. Иногда я придумываю новый нелепый поворот истории только для того, чтобы она сказала… ну, не знаю, что-то вроде «это уж слишком!» или «по-моему, ты увлекся»… Такие слова прозвучали бы как критическое замечание… призыв к порядку.
Ах, как сильно я мог бы любить эту женщину, если бы она перестала верить в меня!
Я никого ни о чем не просил. Скрылся от мира в «Гибискусе», чтобы тихо доживать свои дни, но меня и здесь нашли и заставляют шевелиться. Так мальчик тыкает палочкой в жабу, чтобы та подпрыгнула. Я чувствую, что вот-вот сорвусь и выкрикну в сердцах: «Оставь меня в покое с этим романом, давай поговорим о чем-нибудь другом!» На ум приходит строчка из стихотворения: «Люблю тебя. Но что тебе за дело?» Ах, Люсиль, милая моя Люсиль! Будь ты циничной преступницей, у нас, во всяком случае, была бы тема для разговоров!
Я прикован к постели, хотя не могу ни лежать, ни стоять, ни сидеть из-за внезапного обострения ишиаса. Нога болит ужасно, я вытягиваюсь на кровати, мне тут же начинает казаться, что в кресле будет легче, но это иллюзия.
— Вам не стоит выходить, — сказал доктор.
Куда уж выходить, когда малейшее движение становится мукой! Я перетаскиваю себя от кровати к письменному столу и думаю о Рувре, который едва может перебраться из одной комнаты в другую. Люсиль оказалась между двумя хромыми калеками! Мне жаль нас, всех троих, но я ничего не имею против любовного «отпуска». Аспирин ненадолго избавляет меня от мук, я устраиваюсь в подушках, чувствуя себя посторонним в собственной жизни.
Транзисторный приемник сообщает, что за стенами дома престарелых происходят забастовки и похищения, звучат отголоски войны. Это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Я беженец. Значение имеют только тишина и покой, все остальное — вздор. Не важно, как именно умер Вильбер! Мне плевать, любит меня Люсиль или нет, смогу я когда-нибудь написать еще хоть одну страницу или с писательством покончено навсегда. Какое это счастье — лежать с закрытыми глазами, ощущая кожей ласковую прохладу кондиционера, и ни о чем не думать! Так блаженствует кот, угнездившийся на подушке и прикрывающий лапкой нос: «Меня ни для кого нет дома!» Меня снедает бурный, злобный, самоубийственный эгоизм. А что, если бы существовала иная форма эгоизма, подавляющего любой слишком сильный порыв чувств? Если бы я наконец принял себя таким, каков я есть, — физически и душевно выдохшимся стариком? Нужно обсудить эту проблему с Люсиль, и тут мне поможет история, которую я рассказываю каждый вечер на манер этакой Шахерезады для бедных!
Клеманс:
— Ну что, мсье Эрбуаз, не идут дела на лад? Все о вас спрашивают. Мадам Рувр очень беспокоится. Надеюсь, участь бедняги председателя вам не грозит: он-то ведь женат, есть кому о нем позаботиться. До чего же мне жаль одиноких стариков! Я не о вас говорю, боже упаси, но взять хоть мадам Пасторалли. Ей скоро стукнет восемьдесят восемь, она почти ослепла, да и слышит плохо. Разве это жизнь?
— Занятное у вас ремесло, Клеманс. Ухаживаете за людьми, которые точно никогда не понравятся. Не надоело?
— До ужаса надоело! Потерплю еще год-два и уйду на пенсию. Знали бы вы, как много и тяжело я работала! И ни черта не скопила… Да уж, бывали в моей жизни те еще деньки!
Она наконец уходит, унося с собой лоток с лекарствами и шприцем и избавляя меня от своего нытья. Мне многое хочется записать, но я и пяти минут не могу высидеть за столом. Еще вчера я был уверен, что победил скуку, — и вот она снова подстерегает меня.
11.00.
Почта. Письмо, написанное незнакомым почерком. Я все понял по первым словам: «Мишель, дорогой мой…» Люсиль отправила конверт из города, чтобы никто не догадался, что автор живет в «Гибискусе». Я вкладываю его в папку.
Мишель, дорогой мой!
Я узнала от Клеманс, что у тебя обострился ишиас. Ты, должно быть, ужасно страдаешь, если даже не смог спуститься в столовую и поужинать со мной. Я хочу быть рядом с тобой, любимый, но не могу — слишком рискованно! — и очень из-за этого горюю. Находиться совсем рядом и не иметь возможности пообщаться — разве это не ужасно? Есть, конечно, Клеманс, но я боюсь задавать слишком много вопросов, чтобы не вызвать подозрений. Кроме того, мы всегда разговариваем в присутствии Ксавье. Мне приходится строить предположения о том, как ты справляешься с едой, умыванием и всем прочим, навещает ли тебя хоть кто-нибудь или ты совсем один. Боже, где моя голова? Ты ведь не можешь ответить… Умоляю, не пиши мне. Консьерж отдает всю корреспонденцию Ксавье, даже ту, что адресована мне. Вот что я придумала: если тебе хватит сил добраться до окна, поставь на подоконник мою вазу с розой. Я увижу ее из парка, пойму, что ты получил письмо, думаешь обо мне, и успокоюсь. Не будем терять мужества.
Твоя нежная Люсиль.
Не забудь уничтожить это письмо.
Она очень мила, но жутко назойлива. Роза давно завяла. Интересно, какой еще предмет она намерена включить в эту детскую игру? Идея «говорящего окна» кажется мне неуместной и даже нелепой. Надеюсь, приступ скоро пройдет. Даже если мы не будем видеться неделю, небо на землю не упадет!
Второе письмо.
Мишель, любимый!
Я много раз ходила в парк, но цветка на подоконнике не увидела и очень встревожилась: раз ты не выполнил мою просьбу, значит, не можешь добраться до окна! Очевидно, тебе гораздо хуже, чем мне сказали. Я не решаюсь постучать в твою дверь, ты, наверное, предпочитаешь быть один, когда болеешь. Я вижу, каким во время обострений становится Ксавье, и знаю, о чем говорю. Представь, как мне страшно, и постарайся подать хоть какой-нибудь знак. Не сердись! Ты умный и сильный, а я всего лишь слабая женщина, и мне нужна твоя поддержка, чтобы выносить присутствие мужа и терпеть абсурд жизни без тебя!
Как бы мне хотелось ухаживать за тобой! Я умею массировать, ставить банки и даже научилась делать уколы, наблюдая за Клеманс. Я завидую этой женщине — она имеет право входить в твою спальню, прикасаться к тебе, разговаривать с тобой. А я — никто, посторонняя, прокаженная, хотя люблю тебя всем сердцем. Несправедливо! Надеюсь, мои письма хоть немного тебя утешают; во всяком случае, я чувствую себя чуточку менее несчастной, когда пишу их. Мне кажется, что я нахожусь рядом с тобой, и мое сердце мурлычет.
Целую тебя, любовь моя. Хотела бы захромать и стать похожей на тебя.
Люсиль.
Конечно, я бы предложил ей способ общения, если бы мог его придумать. Увы… Честно говоря, я не слишком этим расстроен. Меня так измучила боль в пояснице, что я вдруг понял: любовь к Люсиль — искренняя любовь! — излишняя роскошь. Она обогащает, когда я чувствую себя более или менее прилично, но стоит мне приболеть, и это чувство вызывает досаду, совсем как неудачное вложение денег. В такие моменты ко мне приходят Жонкьер и Вильбер. Я не могу помешать им нашептывать мне ужасные вещи, больше того — слушаю их с удовольствием. Иногда я даже нуждаюсь в их помощи, чтобы противостоять Люсиль.
Третье письмо. Консьерж, разносящий почту по комнатам, замечает:
— Да уж, мсье Эрбуаз, не ленивые у вас друзья, все пишут и пишут.
— Это мой внук, — отвечаю я.
— Он живет где-то поблизости? На конверте почтовый штемпель Канн.
— Да, он здесь проездом.
Старый болван. Хочет быть любезным и даже не подозревает, как сильно мне досаждает. Слава богу, у него много дел, и он уходит. Остается отправить очередное послание к остальным.
Дорогой Мишель!
Клеманс сообщила, что тебе не стало хуже. Не беспокойся, мне не пришлось задавать наводящих вопросов, это Ксавье поинтересовался: «А что наш сосед, мсье Эрбуаз, воспрянул духом? Было бы жаль уступить ему инвалидную „пальму первенства“!»
Такова его обычная манера гадко шутить. Если ты и правда чувствуешь себя лучше, как утверждает Клеманс, почему бы тебе не подойти к окну — скажем, часа в четыре — и не послать мне воздушный поцелуй, чтобы было проще дожить до завтра? Сделай это, Мишель, иначе я начну воображать ужасные вещи: что ты меня больше не любишь… что я для тебя обуза… что ты обиделся, когда я назвала тебя ленивым, и теперь наказываешь меня.
Боже, как я ненавижу Ксавье! Это он не дает мне прибежать к тебе. Мой муж немощен и подозрителен, он препятствие на пути к счастью, которое мне никогда не удастся сдвинуть с места! Я несчастна. Ты молчишь, он придирается, а я схожу с ума. Помоги мне, Мишель. Люблю тебя и целую.
Твоя Люсиль.
Поцелуй в окно! Приехали! Нет, она окончательно лишилась рассудка. Убирая Вильбера — хладнокровно, с изобретательной жестокостью! — она не думала о нежностях. Видимо, вычурность стиля ее писем вызвана страхом показаться банальной. Она причесывает свои чувства, но что в них есть правда? Она больше не может выносить своего мужа, это несомненно. Боль проясняет мозги. Возможно, наша любовь действует наподобие обезболивающего, для нее она как морфин — от страдания по имени Ксавье, мне она помогает справиться с болью, причиненной Арлетт. И все-таки завтра я попробую спуститься к обеду.
10.00.
Теперь она пишет мне каждый день. Я чувствую неловкость, когда консьерж утром стучит в мою дверь.
— Здравствуйте, мсье Эрбуаз. Ну как, получше себя чувствуете?.. Вот вам письмо от внука.
Нужно будет сказать мадемуазель де Сен-Мемен, что персонал позволяет себе слишком много фамильярностей. Они считают обитателей «Гибискуса» старыми и больными и обращаются со всеми нами как с детьми.
Как только за ним закрывается дверь, я пробегаю глазами письмо. Те же жалобы. Как же раздражает нытье человека, который может ходить, куда хочет, и не знает, что такое боль. Я так страдал, потеряв Арлетт, что едва не заболел. Честное слово. Но я справился. Сердце заживает быстрее, чем хотелось бы, а вот старые стершиеся кости без устали напоминают, что тело пришло в негодность. Боль отбивает всякое желание произносить нежные слова. Как я понимаю Рувра! Возможно, он вовсе не ревнив, и Люсиль пустила этот слух, чтобы потешить свое самолюбие. Разве не Рувр отсылает ее от себя, чтобы иметь возможность постонать без свидетелей?
21.00.
Я ужинал внизу. Должен признаться, что благодарная улыбка Люсиль компенсировала приложенные усилия, хотя мы смогли обменяться только несколькими банальными фразами: мадемуазель де Сен-Мемен посадила за наш стол новоприбывшего постояльца «Гибискуса», некоего мсье Маршессо, отдав ему место Жонкьера. Он очень приятный и исключительно сдержанный человек, вот только ест очень медленно из-за то и дело «взбрыкивающего» протеза (мы уже приступили к десерту, а он все еще возится с мясом!). Пришлось уйти из-за стола, оставив его в одиночестве.
— Так дальше продолжаться не может, — тихим голосом произносит Люсиль. — Подумай сам: днем ты остаешься у себя, а за ужином мы теперь вынуждены терпеть присутствие человека, который жует так громко, как будто у него во рту волчий капкан, а не зубы!
— Имей терпение, Люсиль! Гнев — непродуктивное чувство. Поверь, я делаю все, что могу.
— Я знаю, дорогой, и вовсе не сержусь.
Как только мы оказываемся в лифте, она прижимается ко мне и продолжает:
— Я сержусь на жизнь. Хочу быть с тобой, а не с ним. Как ты себя сегодня чувствуешь? Скоро сможешь выходить на улицу? Я встречусь с тобой, где захочешь и когда захочешь.
— А как же Ксавье?
— Ксавье? Я ему не прислуга и не сиделка. Не оставляй меня одну, дорогой, позаботься о нас. Сможешь вызвать такси? А что, чудная мысль! Тебя отвезут в порт, и ты совсем не устанешь.
Не устанешь! Бедная глупышка Люсиль! Ей не ведомо, как трудно мне скрывать свою запредельную, нечеловеческую усталость.
— Постараюсь, — говорю я. — Но ничего не обещаю.
— Давай встретимся завтра, в «Голубом парусе». Согласен? Если поймешь, что тебе хватит сил…
— …поставлю на окно твою вазу, — перебиваю я с ноткой сарказма в голосе. — Решено.
Лифт останавливается. Люсиль помогает мне выйти. Коридор пуст. Она порывисто целует меня.
— Мишель… Я бы хотела…
— Да?
— Нет, ничего… Я брежу. Позаботься о себе. И — надеюсь! — до завтра.
Она смотрит мне вслед, и я стараюсь держаться прямо, чтобы не убить в ней надежду. Это единственный подарок, который я могу ей сделать.
10.00.
Рувра увезли в клинику. Он сломал шейку бедра.
15.00.
Прошел слух, что он умер.
21.00.
В доме царит легкая паника. Меня «просветила» Дениза, и я спешу записать в дневник эти по меньшей мере любопытные сведения. Несчастье случилось около шести утра. Рувр встал, чтобы принять лекарство, одна из тростей поехала на натертом паркете, он не удержался на ногах и при падении сломал шейку бедра. Сначала врачи предположили, что кость треснула, как только председатель сделал первый шаг: именно так чаще всего и случается этот подлый перелом. Однако практически сразу Люсиль нашла у изножья кровати набалдашник-«каблучок» трости. Он высох, растрескался и отлетел, трость не выдержала веса Рувра и спровоцировала роковое падение.
Я встретил в коридоре мадемуазель де Сен-Мемен, и она подтвердила рассказ Денизы. Директриса потрясена и подавлена, что неудивительно: она боится, что репутация «Гибискуса» может серьезно пострадать. Рувр умер в клинике, во время операции.
Около четырех я собрал волю в кулак, спустился в парк и сел на скамью, чтобы наблюдать за входом в здание. Я смутно надеялся увидеть Люсиль, но она осталась в клинике, что вполне естественно. Мне пришлось выслушать многочисленные комментарии обитателей дома — завидев меня, они спешили подойти и побеседовать на животрепещущую тему.
Никто их них не был лично знаком с Рувром, так что главенствующим чувством было любопытство. Все знали, как именно произошло несчастье — в нашем маленьком мирке новости распространяются со скоростью света, — и ждали от меня каких-нибудь интересных деталей о личности председателя. «Вы ведь тесно сошлись с его женой, не так ли?» Я, разумеется, решительно опровергал досужие домыслы:
— Мы ужинаем за одним столом, не более того.
Звучали сетования: паркетные полы слишком скользкие, как и мраморные плиты в ванных комнатах, несчастный случай, подобный тому, что произошел с Рувром, мог случиться в любой момент с каждым из нас.
— Мы все, или почти все, ходим с палками, — сказал генерал. — Получается, что опасность подстерегает любого. Странно другое: я пользуюсь обычной тростью, не костылем, но она ни разу меня не подводила. А ваша?
Я ощупал наконечник моей палки, потянул за него, и генерал покачал головой.
— Ну вот, видите, просто так его не сорвешь. Бедняге просто не повезло! («Бедняга» — любимое словечко генерала, никак к этому не привыкну.)
Я просидел на скамье до самого обеда. Пустая болтовня досужих сплетников не мешала мне размышлять о том, что смерть Рувра коренным образом изменит природу наших с Люсиль отношений. Препятствие устранено… очень своевременно, нельзя не признать. Как и опасность, исходившая от Вильбера и Жонкьера.
Что за нелепые мысли? Ничего не могу с собой поделать. Рувр мертв, теперь ее ничто не остановит, и меня это ужасает. Как я должен себя вести, чтобы не выдать своих подозрений? И какое право я имею ее подозревать?
Меня одолевают сомнения, но все они более чем шатки. Ладно, рассмотрим ситуацию. Люсиль повредила резиновый наконечник, и он соскочил (нужно еще понять, как именно она это сделала). Что дальше?.. Могла ли она быть на сто процентов уверена, что трость заскользит по паркету, а если и заскользит, что Рувр не успеет ухватиться за стол или спинку кровати? Даже упав, председатель мог не сломать шейку бедра… Нет, Люсиль невиновна. Если только… Если только она не рискнула всем, уверенная, что у нее есть минимальный шанс преуспеть, и все-таки готовая его использовать. К чему бояться правды? Виновность Люсиль очень бы меня устроила.
10.00.
Спал я ужасно, а в семь утра в мою дверь постучали. Я с трудом поднялся, стряхивая остатки дурного сна. Нога продолжала болеть, я мысленно обозвал незваного гостя последними словами, открыл и увидел… Кого бы вы думали? Люсиль кинулась в мои объятия!
— Прости, дорогой. День был просто кошмарный, я почти не спала и совсем измучилась. Все устроено. Тело в морге клиники. Похоронное бюро уладит все формальности. Церемония состоится завтра утром. А ты как себя чувствуешь?
Люсиль останавливается перед зеркальным шкафом.
— Боже, ну и страшилище…
Она садится в изножье кровати. Чувствует себя как дома.
— Ты осунулся, бедный мой зайчик. Может, стоит сделать рентген, чтобы быть спокойным? Мы подумаем об этом, как только все закончится. Скоро приедет моя сестра из Лиона, а брат Ксавье будет здесь сегодня вечером. После похорон мы отправимся к нотариусу, хотя это пустая формальность — я наследую все. Не стой, садись в кресло.
Люсиль говорит, не закрывая рта, трет ладони, хрустит пальцами. Откуда это напряжение? Я спрашиваю — машинально, почти не осознавая смысла своих слов:
— Он страдал?
— Нет. Операция длилась долго, был общий наркоз, и сердце не выдержало.
— У него было больное сердце?
Она пожимает плечами.
— Весь его организм был сильно изношен.
— Не понимаю, как мог отвалиться этот проклятый наконечник.
— Я тоже не понимаю. Наверное, просто расшатался. Боже, как мне тебя не хватало! Знаешь, ты не обязан ехать на кладбище. Пожалуй, будет лучше, если ты останешься дома. Нужно соблюдать приличия. Вечером я ужинаю с сестрой и деверем, а завтра буду занята весь день. Так что до послезавтра, любимый, я буду думать только о тебе.
Она идет ко мне, останавливается.
— О, ты вернул стол на прежнее место? Знаешь, если тебе не понравилась моя идея, нужно было сказать, только и всего. Я не из тех, кто старается во что бы то ни стало навязать другим собственное мнение. До скорого, дорогой!
Поцелуй. Она выходит, не дав себе труда проверить, есть ли кто-нибудь в коридоре. Она свободна! Боже, как бы ее свобода не обернулась моим закабалением.
22.00.
Я перечитываю последние строчки. В них сформулированы мрачные мысли, что не перестают волновать меня с самого утра. Бесполезно отрицать очевидное. Я должен признать, что сначала Люсиль избавилась от человека, который мог сделать достоянием гласности неприятные для нее факты. Я не знал и не знаю обстоятельств ее развода. Мне неизвестна версия Жонкьера. Вполне вероятно, что она в корне отлична от той, что изложила мне Люсиль. Рувр не на пустом месте безумно ревновал жену, у него наверняка были серьезные основания подозревать ее.
И что же происходит после устранения Жонкьера? Она «нацеливается» на меня… Кто сделал первый шаг? О да, весьма осторожный — я ничего не заподозрил. Меня не провоцировали — приглашали, и очень тактично. Она оставляла себе свободу рук, чтобы в любой момент — если я вдруг проявлю некоторую холодность — дать понять, что я все не так понял. Я поддался, но мне кажется, что Люсиль намеренно разыграла любовную комедию. Зачем, с какой целью?..
Как бы там ни было, следом за Жонкьером настал черед Вильбера: проболтайся бедняга, и нашей идиллии пришел бы конец. Затем… затем между нами осталось единственное препятствие — ее муж. Теперь исчезло и оно. Получается, Люсиль с самого начала хотела меня «заарканить». И я снова задаю себе вопрос: зачем?
Мне в голову пришла мысль — возможно, не самая глупая. Предположим, что в прошлом Люсиль совершила нечто крайне неблаговидное… и случилось это в то время, когда она была замужем за Жонкьером, а Рувр ничего не знал… вернее, узнал уже после женитьбы. Рувр — высокопоставленный судья, ему не нужны скандальные разоблачения, но он не спускает глаз с жены. И вот эта жена, пленница своего прошлого, против собственной воли заточенная в «Гибискусе», случайно встречает здесь человека, который может навредить ей в моих глазах. Она действует без колебаний, потому что уже почувствовала во мне союзника и, возможно, с первого взгляда определила, насколько я уязвим… Считается, что женщины — большие интуитивистки. Итак, я — ее шанс. Используя меня, она сумеет не только избежать бесчестия, но и начать новую жизнь. Мой возраст значения не имеет, как и моя хромота. Если мои рассуждения верны, она в самом скором времени заговорит о свадьбе.
Какое огромное, какое чудовищное разочарование! Сначала Арлетт, теперь Люсиль… Поражение! Еще одно поражение!
21.00.
Я не пошел на похороны. Понимал, что не смогу скрыть от Люсиль растерянность и страх. Генерал сообщил, что церемония прошла «очень хорошо», и посетовал на мое отсутствие. Пока остальные прощались с Рувром, я не без труда доковылял до почты, рядом с которой находится кабинет ортопеда, чтобы выяснить, может ли износиться и соскочить наконечник трости.
— Это возможно, — ответил он, — но маловероятно. Мы представляем клиентам полную гарантию безопасности. Конечно, если хозяин пользуется палкой или тростью очень долго и не слишком аккуратно, «галошка» может отскочить.
Значит, шансы разделились поровну. Я вернулся к тому, с чего начал. Моя идеальная любовь разбита вдребезги! Чем дольше я об этом думаю, тем яснее понимаю, что дело даже не в оформившихся вчера подозрениях: наша история была обречена с самого начала. Да, я смертельно скучал! И теперь жалею о тех наполненных сплином днях, потому что сейчас невыносимо страдаю — вопреки рассудку и всем тем логическим построениям, которые обличают Люсиль. Я жажду ее видеть, хотя боюсь, что не сумею промолчать.
10.00.
Клеманс:
— Для нее это избавление, уж вы мне поверьте. Скажу больше, мсье Эрбуаз: на ее месте я бы тут надолго не задержалась. Она еще молода, хороша собой и отлично обеспечена. У нее есть время начать новую жизнь. Путешествовать, делать что захочется… Я бы не стала «плесневеть» в этом доме. Ни за какие коврижки!
Да, наша славная Клеманс — олицетворение здравого смысла! И впрямь зачем Люсиль оставаться в «Гибискусе»? Она наверняка убралась бы отсюда, если бы… не имела видов на меня. Это очевидно.
17.00.
Люсиль спустилась к обеду. Мне следовало быть к этому готовым. Она надела темный костюм. Очень благородный. Сугубо «вдовий». Я мысленно благословлял нашего соседа: благодаря его присутствию за столом мы ограничились в разговоре ничего не значащими фразами и я сумел держаться естественно. Я наблюдал за Люсиль, чего не делал никогда прежде. Она в трауре, но впервые надела чуточку слишком броские украшения. Великолепный изумруд на безымянном пальце левой руки прикрывает обручальное кольцо. Дорогое колье. Изумительная брошь на лацкане пиджака. Безупречный макияж. Идеальная прическа. Мне неловко, я чувствую себя рядом с ней морщинистым, увядшим, помятым стариком. Даже если отбросить все подозрения и недостойные мысли, один факт остается непреложным: я слишком стар для нее. Я позволил себе влюбиться в Люсиль только потому, что находился под защитой Рувра. Пока он был жив, я не имел никаких обязательств. Подобная любовь — редкостная роскошь. Теперь все изменилось. Мой эгоизм о казался под угрозой, и я заранее противлюсь тому, что будет происходить дальше.
Кофе в салоне. Она долго рассказывает мне о сестре, которая хотела хоть ненадолго увезти ее в Лион.
— Я отказалась.
— Из-за меня?
— Ну конечно! Разве я могла тебя оставить, бедный мой козлик?
— Смена обстановки пошла бы тебе на пользу.
— Об этом не может быть и речи. — Тон сухой и решительный. — Когда она вернется, я вас познакомлю. Она знает, что ты мой верный и очень дорогой друг.
— Ты не должна была ей говорить…
— Почему? Тебе это неприятно?
Я вынужден сказать «нет» и не делаю тот первый шаг назад, который рано или поздно вынужден буду сделать. Я не знаю, как вести себя с ней, как дать понять, что она не должна слишком многого от меня требовать, что я хочу быть ей другом, не более того.
Я сворачиваю разговор, сославшись на необходимость прилечь. Она провожает меня до двери.
— Мы сможем немного прогуляться, когда жара спадет.
— Да. Может быть.
— Ты уверен, что тебе ничего не нужно?.. Хочешь, я сделаю массаж?.. Ксавье это помогало.
Неужто она из тех вдов, что поминают усопшего мужа при любом удобном случае? Наконец-то ушла! Одиночество! Мое бесценное новообретенное одиночество!
22.00.
Мы вышли на прогулку, как хотела Люсиль. Не прятались, не оглядывались, но я настоял, чтобы она не брала меня под руку.
— Неужели ты все еще боишься кого-нибудь шокировать? Мне теперь все равно!
Не помню, о чем мы разговаривали. Она задавала вопросы — об Арлетт и Хосе.
— Странная у вас семья… Что будешь делать, если твоя жена вернется?
— Это маловероятно.
— Кто знает?.. Ты примешь ее обратно?
— Разумеется, нет.
— Так почему же ты не развелся?
— Я был ужасно угнетен. Депрессия длилась больше года.
— И все-таки это не слишком предусмотрительно.
Люсиль не стала продолжать, но я понял ход ее мыслей. Она освободилась от мужа и играет в открытую, а я выгляжу мошенником и трусом, не решившимся на развод. Мы в неравном положении — по моей вине.
Мы зашли в чайный салон, и две дамы из «Гибискуса», как по команде, повернули головы и уставились на нас. Я поклонился, смущенный и одновременно раздраженный. Пансионерам будет что обсудить! Я уверен, что…
…Зазвонил телефон. Возможно, это Люсиль решила пожелать мне доброй ночи по телефону. За ней больше никто не следит, и она знает, что я долго не засыпаю.
— Ты работаешь?
— Да. Пишу.
— Я хотела поговорить с тобой о библиотеке.
Начинается банальный, отнимающий у меня время разговор. Библиотека была закрыта несколько дней из-за моего недомогания, как же быть, что же делать… Пустая болтовня! Я отвлекся, потерял нить рассуждений, что всегда ужасно меня раздражает.
— Если я помешала, дорогой, скажи, не стесняйся.
— Нет, нет, все в порядке.
От нетерпения у меня вспотели ладони. Боже, пусть она замолчит! Вешаю трубку, делаю несколько глотков анисового отвара. Продолжать работу бессмысленно, остается закрыть тетрадь и лечь в постель.
20.00.
Я не мог принять решение почти две недели — тринадцать дней, если быть точным. Был совершенно деморализован, не написал ни слова. О чем писать? Меня мучили одни и те же мысли и воспоминания: вот мы с Жонкьером беседуем на террасе, у него на лбу очки… эпизод с Вильбером, эпизод с Рувром как логическое продолжение первого преступления. Но если отталкиваться от падения Рувра, смерти Жонкьера и Вильбера тоже выглядят несчастными случаями. Возможно, память мне изменяет. Смогу я поклясться в суде под присягой, что Жонкьер в момент падения был в очках? Одно из двух: если да, значит, Люсиль совершила три убийства; если нет, значит, она невиновна, а мои подозрения омерзительны.
Перечитывая написанное, я осознаю, что меня, так сказать, кидает из огня да в полымя: прокурор, адвокат, обвинитель, защитник… Такое мало кто вынесет. Хватит ли мне смелости на объяснение или я продолжу молчать? Я задаю себе эти вопросы по двадцать раз на дню, когда мы встречаемся в столовой, в парке, в городе… Иногда она спрашивает:
— Откуда эта серьезность, Мишель? Ты плохо себя чувствуешь?
Я пытаюсь улыбаться. Что она станет делать, если поймет, что ее разоблачили? Как поступит, если обвинение ложное? Взорвется от ярости? Затаит злобу? Я откладываю объяснение. Хватит ломать голову, довольно мучиться неразрешимыми вопросами! Пусть все идет как идет.
Нет. Исключено. Люсиль начала строить планы — за нас обоих. Ей кажется, что я укрощен.
— Не хочешь снова съездить в Венецию? — спросила она позавчера. — Пусть это станет нашим свадебным путешествием!
Люсиль слишком осторожна, чтобы зайти дальше, вот и прощупывает почву. И она права. Все давно поняли, что мы не просто симпатизирующие друг другу соседи по этажу. Наше приключение должно завершиться свадьбой. Я могу оттянуть событие — мне необходимо время, чтобы урегулировать ситуацию с Арлетт, но увильнуть не получится. Я торможу. Упираюсь. Нет! Ни за что! Я должен с ней поговорить. Обещаю себе, что сделаю это завтра… если не струшу.
22.00.
Уф! Свершилось! Но какой ценой! Я пригласил ее к себе, сказал, что нам нужно поговорить, и ее лицо просияло. Она поняла, что речь пойдет о нашем будущем. Когда я открыл дверь, она улыбнулась, и у меня защемило сердце. Но ходить вокруг да около было не в моих правилах.
— Я много думал, дорогая Люсиль, и пришел к выводу, что мы выбрали неверный путь.
Мои слова поразили ее, и я поспешил объясниться:
— Через несколько месяцев мне исполнится семьдесят шесть лет. Тебе не кажется, что уже слишком поздно менять жизнь? Разве я не буду выглядеть смешным, если снова женюсь?.. Не перебивай, позволь договорить… Тебе неизвестны все мои мании. Я стал закоренелым холостяком. Взять хотя бы историю с этим письменным столом — мне была невыносима даже мысль о том, что он будет стоять на другом месте. Я разозлился на тебя — и буду злиться каждое мгновение, если нам придется находиться вдвоем в замкнутом пространстве, понимаешь? Моя каждодневная жизнь отличается от твоей. Ты любишь солнце, движение, шум. Я — нет. И любовь тут бессильна.
Люсиль сидела, вжавшись в кресло, ее глаза были влажны от слез, и я вдруг почувствовал себя последним негодяем.
— Я не имею права красть твою жизнь в тот самый момент, когда ты наконец обрела свободу. (Старый лицемер!) Взгляни правде в глаза, Люсиль. Я тоже могу стать калекой. Ты уже была сиделкой при Ксавье. Хочешь повторить опыт? Это абсурд.
— Я люблю тебя, — прошептала она.
— Я тоже. Именно поэтому я так прямолинеен. Я эгоистичный старик и не сделаю тебя счастливой. Будем благоразумны.
Эта напыщенная и насквозь лживая речь наполнила мою душу смущением и отвращением к себе, но я продолжил убеждать Люсиль, пустив в ход все возможные аргументы. Я хотел поставить точку, но не мог избавиться от ощущения, что добиваю раненого. Люсиль слушала, опустив глаза. Мне стало страшно. Ее молчание было опасней вспышки гнева, и я решил подсластить пилюлю.
— Само собой разумеется, мы останемся друзьями.
Она вскинула голову и пробормотала «друзьями…» с таким презрением в голосе, что у меня похолодела спина.
— Ты все решил?
Она повернула ко мне смертельно-бледное лицо с потемневшими от ненависти глазами. Я протянул руку, чтобы помочь ей встать, но она с отвращением оттолкнула ее и молча вышла.
Теперь мне остается одно — переварить горький осадок, оставшийся в душе после этой сцены. Как я должен был себя вести, чтобы не потерять уважения Люсиль? Все вышло из-под контроля. Я чувствую глубокую печаль из-за того, что мы стали врагами и она думает, будто я отверг ее, пренебрег ею, счел недостойной роли моей жены, а это неправда. Будь моя воля, я немедленно отправился бы к ней и сказал: «Вернись. Выслушай меня. Давай попробуем объясниться!» Я этого не сделаю, потому что в глубине души, за печалью и усталостью, прячется умиротворяющая уверенность в том, что мне больше никто и никогда не помешает. Я снова впаду в уныние. Натяну его на себя, как стоптанные тапочки и старый халат. По большому счету, жить с пустым сердцем очень удобно.
20.00.
Игра в прятки началась. Сегодня утром я долго решал, пойти обедать в столовую или попросить принести еду в комнаты. С какой стати мне пасовать перед Люсиль? Мы оба спустились вниз. Она вела себя непринужденно и обманчиво любезно. За столом царило молчание. Это было состязание нервов, и я, конечно же, сдался первым — ушел пить кофе в салон. Новая встреча — у подножия лестницы. Она смотрит сквозь меня. Я стал невидимым, я не существую. И я достаточно глуп, чтобы чувствовать себя униженным.
Атмосфера за ужином была мрачная. Положение спас новый сосед по столу, поведавший нам печальную историю своих отношений с дантистом. Я фактически сбежал, не дождавшись десерта. Мне трудно справляться с собой — я мог бы стерпеть злобу и холодность, но не ту практически материальную ненависть, которую она излучает. Возможно ли, чтобы за короткое время… Неужели она была так уверена, что «заарканила» добычу? Меня одолевают мысли, которые еще вчера и в голову бы не пришли. Разве три ловко обставленных несчастных случая не свидетельствуют о невероятной силе характера Люсиль? Кто сказал, что она не проявит ее снова в нужный момент?..
Да, я преувеличиваю, ищу повод злиться на нее, чтобы не дезертировать с поля боя. В успехе я не уверен, «холодная война» мне явно не по силам, так что, скорее всего, я все-таки покину «Гибискус»!
21.00.
Я слегка утратил ощущение времени. Нужно было с самого начала фиксировать не только часы, но и дни. Не помню, когда записал в дневник последние строчки. Впрочем, особого значения это не имеет, поскольку ничего особо важного не произошло. Мы постепенно научились не пересекаться, я обедаю и ужинаю за час до нее, а если все-таки мы встречаемся, держим себя в руках. Раньше наши взгляды то и дело притягивались — теперь с этим покончено; но я с небывалой остротой ощущаю ее присутствие, оглядываюсь, прежде чем выйти, опасаюсь углов коридора, холла, парковых аллей — в общем, всех тех мест, где мы рискуем столкнуться и я могу потерять лицо. Во второй половине дня я, невзирая на самочувствие, покидаю «Гибискус», отправляюсь на пляж, выбираю шезлонг в тени и читаю. Я стал похож на пугливого зверя, у которого в лесу есть собственные тропы и убежища. В библиотеке меня заменила мадам Жоффруа. В разговорах с Франсуазой и Клеманс я больше не упоминаю имя Люсиль, благодаря чему мне иногда удается думать о ней без злости.
О ней и об Арлетт! О ней и о любви! О ней и обо всех женщинах, живущих на этом свете! Хотел бы я знать, почему моя любовная жизнь была сплошной чередой неудач. У меня всегда находились объяснения-самооправдания, но вдруг я что-то упускал? Почему, скажите на милость, я так быстро отказался от Люсиль? Что заставило меня составить против нее целое обвинительное заключение, не дав возможности оправдаться? Я должен был рассказать ей о своих подозрениях и помнить о презумпции невиновности. Что, если через нее я приговариваю Арлетт? Не знаю, но боюсь, как бы эта догадка не превратилась в навязчивую идею. Я любил Люсиль — и хотел заставить ее страдать, разве не так? Эта женщина сразу меня заинтересовала, но я встал на сторону Жонкьера, а потом и Вильбера и Рувра. На сторону мужчины-жертвы? Мужчины, которого предала женщина? И произошло все это под маской любви. Почему бы и нет? Я пережил депрессию и остаюсь желанной добычей для психиатра. Как связано мое намерение свести счеты с жизнью и внезапная влюбленность в Люсиль? Бог весть…
21.00.
Кто-то рылся в моих вещах. Я почти уверен, что посторонний человек побывал у меня в кабинете, обшарил ящики письменного стола, нашел и прочитал дневник. Доказательство? Первые страницы перепутаны, 6-я лежит поверх 4-й, 25-я — на месте 22-й. Я большой адепт порядка и никогда бы не допустил подобного безобразия. В предыдущем жилище я всегда прятал свои записи, перед тем как куда-нибудь уйти. В «Гибискусе» я утратил бдительность: убираю бумаги в ящик стола и оставляю ключ в замке. Впрочем, я всегда запираю входную дверь. Значит, воспользовались универсальным ключом. Достать его нетрудно. Но кому понадобилось читать мой дневник? Кому? Конечно, Люсиль!
Она знает, что я записываю все свои размышления, день за днем, и, возможно, рассчитывала найти объяснение нашему разрыву. Черт, все ясно как божий день! Люсиль воспользовалась одной из моих долгих отлучек, вошла и прочла — все, от начала до конца. Теперь она знает, в чем я ее подозреваю. Есть от чего прийти в уныние. Как она отреагировала? Что намерена делать? Виновата Люсиль или нет, теперь она будет ненавидеть меня до самой смерти. Мне ничего не остается, я чувствую себя совершенно беспомощным и беззащитным. Будь у меня такая возможность, я бы немедленно сбежал, спрятался. Вот только есть одна проблема: Люсиль знает, что я знаю. И вряд ли просто так отпустит меня.
Без паники, Эрбуаз! Люсиль понимает, что я ничего не смогу доказать. Кто придаст значение такой «мелкой» детали, как очки Жонкьера? Кто поверит, что она испортила звонок Вильбера? А потом еще и трость собственного мужа… Надо мной посмеются, как над слабоумным. Нет! Мы будем жить бок о бок и исподтишка наблюдать друг за другом. После разрыва между нами имело место противостояние, теперь я ее разоблачил — значит, начнется дуэль. Мы будем встречаться взглядом и вести немой диалог: «Давай, говори, если посмеешь!» — «Заговорю, когда сам найду нужным!» Мне не победить Люсиль, она все знает о попытке самоубийства и о том, насколько я уязвим. Не исключено, что она рассчитывает на рецидив депрессии, понимая, что мне этого не вынести. Мое будущее беспросветно!
11.00.
Итак, я остался. Позавчера мной владело отчаяние, а сегодня утром Клеманс сообщила о скором отъезде Люсиль, и я воспрянул духом. Люсиль не назвала точную дату, сказала только, что собирается к сестре в Лион. Кошмар скоро закончится. Все это так неожиданно, что я боюсь поверить своему счастью. Впрочем, радость будет недолгой: избавившись от присутствия Люсиль, я снова окажусь наедине с пустотой, время будет тянуться монотонно и до тошноты однообразно.
Но сейчас мне легче дышится — я похож на жертву аварии, извлеченную спасателями из смятой в лепешку машины. Бедная Люсиль! Когда ее не было рядом, я умирал от скуки, а теперь жажду, чтобы она как можно скорее убралась подальше. Интересно, проблема во мне или это жизнь над нами смеется?
23.00.
Весь день над городом собиралась гроза, но дождь так и не пошел. Дует сильный ветер. Я долго сидел на моей скамье в парке, предаваясь унылым размышлениям. Спать не хочется. Писать тоже. Мне вообще ничего не хочется. Я сам не свой.
Я принял двойную дозу снотворного, запив его анисовым отваром. Я похож на отшлифованную морем кость, которую прибой выбросил на берег. Любовь больше не вернется. Никогда. За свою жизнь я «расчленил» множество обломков погибших кораблей, а теперь вот жду своего «измельчителя». Внезапно я осознаю, что…
