Глава 3
Боюсь, я лезу не в свое дело. Да, определенно не в свое, зато скука, окутывавшая меня подобно туману, взявшему в плен сбившийся с курса парусник, начинает рассеиваться. Вот почему я решил описать события сегодняшнего дня без стариковского брюзжанья, так, словно во тьме моей ночи забрезжил слабый свет. Это не значит, что я обрел надежду. На что мне надеяться? Но мои мысли приобрели вполне определенное направление: я размышляю о мадам Рувр.
Необходимость прояснить небольшую загадку стала могучим стимулом для продолжения жизни. Я хотел бы знать — из чистого любопытства, да будет оно благословенно! — причину слез Люсиль. Должен признать, что пока я не слишком продвинулся, но одно интересное открытие все же сделал.
Итак, начнем по порядку. Мадам Рувр была права насчет первого завтрака: кофе мы получаем едва теплым. Грех невелик, но Франсуаза и впрямь «не ловит мышей». Придется поставить ей на вид.
Следом идет эпизод с ежедневным уколом. Короткий разговор с Клеманс.
«Вы сами-то верите во все эти лекарства, мсье Эрбуаз? Я вот что думаю: если тело устало, нужно отпустить его на покой».
Простолюдинка Клеманс наделена чертовски здравым смыслом, она этакая веселая фаталистка, и ей часто удается развеять мои мрачные мысли.
— Как там Рувры? — спрашиваю я. — Расскажите мне о них.
— Сегодня утром к Его чести было не подступиться.
— В вашем тоне чувствуется насмешка…
— Ничего не могу с собой поделать. Ну скажите на милость, зачем мужчина с такой тощей задницей требует, чтобы его называли «господин председатель»?!
Мы захихикали, как проказливые школьники.
— Вы просто ужасны, Клеманс, для вас нет ничего святого.
— Возможно, вы попали в самую точку, мсье Эрбуаз.
Продолжим. День начался как обычно. День как день, изнурительно жаркий летний день. Душ. Бритье. Безмолвная беседа со своим двойником в зеркале. Волосы на висках поредели. Глубокие носогубные складки словно бы поддергивают уголки рта вверх, как на веревочках. Старый паяц, который все никак не насытится раёшным театром жизни! Иногда меня охватывает ненависть к себе за то, что я такой… траченный жизнью. Определение тривиальное, но очень точное! Ничего не поделаешь, жизнь со мной разочлась! Моя голова не убелена сединами, меня не назовешь дряхлым старикашкой, но я пришел в упадок, как статуи в общественных парках, покрытые серо-зеленой плесенью и птичьим пометом. Как бы там ни было, я решаю надеть элегантный костюм из серой рогожки, который меня стройнит, словно хочу произвести впечатление! В «Гибискусе» принято «держать марку»…
Но довольно философствовать, пора переходить к главному — рассказать о прогулке по парку. Ноги сами понесли меня в кипарисовую аллею. Я не торопился, пытаясь «расходить» ногу, и вдруг услышал где-то совсем близко громкий разговор, да нет, не разговор — спор. Сначала я узнал голос Жонкьера, он произнес что-то вроде: «Так не пойдет!» Потом я заметил его голову над живой изгородью, Жонкьер очень высокий, и его разъяренное лицо плыло вдоль зеленой стены, словно какой-то кукольник-весельчак насадил его на палку. Собеседника Жонкьера я не видел, но, услышав ответную реплику, понял, что это мадам Рувр. Не скажу, что очень удивился — я был уверен, что этих двоих связывает общий секрет. Мадам Рувр закричала:
— Берегись! Не доводи меня до крайности.
Они перешли на быстрый шепот, потом Люсиль воскликнула:
— Попробуй — и увидишь, на что я способна!
Голова Жонкьера уплыла в другую сторону. Я стоял, не решаясь шелохнуться, но не из страха быть обнаруженным — заметить меня они не могли. Просто я вдруг почувствовал себя преданным. Люсиль его любовница! Никаких сомнений. Они на «ты», да и тон разговора… только слабоумный не догадался бы.
Скрипнул гравий, бурное объяснение закончилось, и мадам Рувр пошла в сторону дома. Я продолжил прогулку, теряясь в догадках. Очевидно одно: мадам Рувр совсем не случайно оказалась в «Гибискусе». Она знала, что встретит здесь своего любовника, и все-таки приехала вместе с мужем. Так могла поступить только очень влюбленная женщина. Однако между ней и Жонкьером все непросто.
Я сел на любимую скамейку в глубине парка, чтобы спокойно обдумать запутанную интригу. Возможно ли, что несколько недель или даже месяцев назад между любовниками произошел разрыв? Нет, это исключено. Жонкьер живет в «Гибискусе» много лет. Но он — как, впрочем, и все обитатели дома — свободен в своих передвижениях, а значит, мог встречаться с Люсиль вне стен пансиона. Возможно, она часто приезжала сюда из Парижа? Нет, что-то не складывается. Рассмотрим факты: чета Рувров выбрала местом жительства «Гибискус», все хорошенько обдумав и разузнав, наведя справки о городе и доме.
Кроме того, характер отношений Жонкьера и мадам Рувр таков, что они говорят друг другу «ты», но делают вид, что незнакомы. Жонкьер позволил себе говорить с Люсиль в угрожающем тоне, считая, что их никто не слышит. Есть одно объяснение… очень романтичное, но я все-таки возьму его на вооружение, а если ошибусь, всегда смогу поискать другое. Мадам Рувр действительно была любовницей Жонкьера — отсюда и обращение на «ты», но, поселившись в «Гибискусе», он с ней порвал. Она не смирилась и приехала следом за ним сюда. Становится понятен приступ гнева Жонкьера — надо отдать должное этому человеку, он мгновенно взял себя в руки! — случившийся в тот момент, когда мадемуазель де Сен-Мемен представляла нам новую пансионерку. По той же самой причине Жонкьер теперь не всегда выходит к столу, а если появляется, держится отстраненно и с трудом скрывает неприязнь. Я понимаю, почему у мадам Рувр глаза бывают красными от слез. Мне ясен смысл случайно услышанной фразы Жонкьера «так не пойдет!», а сказать «не доводи меня до крайности!» могла только женщина, понимающая, что все кончено. Навсегда. Да, Люсиль выглядит именно так. Мне кажется, что последнее сражение состоится между ней и мной.
Вернусь к описанию этого столь богатого событиями дня. Жонкьер не явился к обеду, чем подтвердил мои подозрения. Вильбер пребывал в дурном настроении и не потрудился включить слуховой аппарат. Мне в голову пришло сравнение с гомеровскими воителями, удалившимися в шатры перед решающим сражением. Неясно одно — чем я мог его раздражить. Возможно, старик приревновал меня к нашей очаровательной соседке по столу?
Вскоре после начала обеда мадемуазель де Сен-Мемен сообщила, что хотела бы побеседовать со мной тет-а-тет. Милая церемонная мадемуазель де Сен-Мемен, этакая прустовская героиня, вынужденная зарабатывать на жизнь. Я отправился к ней в кабинет. В маленькой комнате было душно, несмотря на кондиционер: анонимная компания, владеющая «Гибискусом», не стала экономить на жизненном пространстве обитателей, но директрису явно «обидела». Она поинтересовалась моим здоровьем, а потом спросила, напустив на себя загадочный вид:
— Скажите, мсье Эрбуаз, мсье Жонкьер ничего не говорил вам о намерении покинуть нас?
Свершилось! Жонкьер капитулирует перед мадам Рувр.
— Я меньше всего хочу вмешиваться в его частную жизнь, — продолжила директриса, — но мне нужно знать, нет ли у него жалоб и нареканий на наше заведение. Он мог бы высказать критические замечания, вы ведь знаете, я конструктивно отношусь к критике.
— Уверяю, вам не о чем беспокоиться. У меня создалось впечатление, что мсье Жонкьер всем доволен.
— Тогда почему он решил уехать? Сменить «Гибискус» на «Цветущую долину»! Он упомянул «Цветущую долину»?
— Нет. Я впервые слышу это название.
— «Цветущая долина» — наш конкурент. Они только что открылись, расположены очень выгодно, на холмах Сен-Рафаэля. Этот дом ничуть не лучше нашего — комфорт тот же, а вот цены выше.
— Я был совершенно не в курсе. Значит, мсье Жонкьер намерен туда перебраться?
— Он не назвал мне ни точной даты, ни причины такого решения. Вам известен его характер…
— О да, человек он очень скрытный. Впрочем, как и все мы.
— Если бы вы знали, как это для меня огорчительно! — воскликнула мадемуазель де Сен-Мемен. — До сих пор никто не покидал «Гибискус» по собственной воле. Люди болеют, ложатся в больницу, но потом возвращаются, если, конечно… — Бессильный жест рукой. — Но таков наш общий удел. Не хочу даже думать о том, какой эффект возымеет демарш мсье Жонкьера.
Мадемуазель де Сен-Мемен наклонилась ко мне.
— Я чувствую себя совершенно разбитой, мсье Эрбуаз. Не могли бы вы вмешаться… о, очень деликатно… Попробуйте его переубедить… Возможно, все дело в обычном капризе. Владельцы «Цветущей долины» — наглые бахвалы! Вы окажете мне огромную услугу, мсье Эрбуаз.
Я прекрасно понимал опасения мадемуазель де Сен-Мемен, но роль посредника мне совсем не улыбалась. Подумать только — я собирался покинуть «Гибискус» первым, пусть и не совсем обычным способом!.. Если Жонкьер решил уехать, нам остается только пожелать ему счастливого пути.
— Почему бы вам не поговорить с мсье Вильбером? — спросил я. — Возможно, он осведомлен лучше меня.
— Боже упаси! Мсье Вильбер немедленно оповестит всех обитателей дома. Человек он неплохой, но сплетник ужасный. Думаю, вы успели это заметить. Сплетники бывают опасны. В прошлом году мы по его вине едва не попали в пренеприятнейшую историю. Обещайте попробовать, прошу вас, мсье Эрбуаз.
Я пообещал — и промучился всю вторую половину дня. Задать Жонкьеру вопрос в лоб я не мог: он сразу поймет, что я знаю правду о нем и мадам Рувр, и, не дай бог, решит, что именно она поручила мне выяснить правду. Этого я допустить не хотел ни при каких обстоятельствах. Так с какой же стороны к нему подобраться? Жонкьер посвятил в свои планы только мадемуазель де Сен-Мемен, значит, сослаться на «слухи» не получится. Он вряд ли обрадуется досужему любопытству, так что разговор обещает выйти неприятный.
Шесть часов. Впервые за много месяцев я не почувствовал, как пролетело время. Раньше такое случалось, когда я занимался каким-нибудь сложным делом. На короткое мгновение меня охватили пьянящий восторг и возбуждение. Поиск решения подействовал как успокоительное, застарелая глухая боль ненадолго отступила, я ощутил прилив энергии. Так тому и быть — я пообщаюсь с Жонкьером, раз уж разговор с ним является частью успешного лечебного метода.
Во время ужина все места за нашим столом были заняты. Мадам Рувр выглядела совершенно безмятежной: очевидно, сцена, невольным свидетелем которой я стал, нисколько ее не расстроила. Или все дело в умело наложенной косметике? Она улыбалась и разговаривала с нами с естественной непринужденностью хозяйки светского салона. Ничто не предвещало беды. Вильбер поинтересовался, как себя чувствует Председатель, и она ответила: «Начинает привыкать, ему нравится „Гибискус“».
— Думаю, он немного скучает, — вмешался Жонкьер.
— Вовсе нет.
— Значит, он — счастливое исключение из общего правила, — хмыкнул Жонкьер и посмотрел на меня, как будто хотел призвать в свидетели неискренности мадам Рувр. — Спросите у Эрбуаза, весело ли ему здесь живется.
— С чего вы взяли… — вскинулся я, раздосадованный его догадкой.
Жонкьер не дал мне продолжить.
— В детстве мы живем в интернате, в молодости — в казарме, повзрослев — женимся, а в старости отправляемся в дом престарелых. Я задыхаюсь! Мне нечем дышать!
Он резко встал и сжал пальцами виски, как будто у него внезапно закружилась голова.
— Прошу меня простить, — сухо бросил он и направился в холл.
— Что с ним происходит? — удивился Вильбер. — Если человек с таким отменным аппетитом уходит из-за стола сразу после первого блюда, значит, он и впрямь дурно себя чувствует.
— Мне показалось, что мсье Жонкьер покидал нас в сильном гневе, — заметила мадам Рувр.
Какое самообладание! Только очень опытная притворщица способна так правдоподобно изобразить вежливое безразличие.
— Возможно, это приступ неврастении, — предположил я. — Или хандры. С каждым случается… время от времени. Достаточно пустячного повода, чтобы сорваться.
Последняя фраза призвана была смутить ее. Я ждал… Сам не знаю чего — чтобы у нее дернулись губы или дрогнули ресницы… ждал и не дождался.
Обстановку разрядил Вильбер.
— Эрбуаз прав, — вздохнул он. — В некоторые дни возраст дает себя знать, но ты держишься, черт побери! Взять хотя бы меня…
Он был в ударе. Нам оставалось одно — слушать и время от времени кивать, выказывая согласие и одобрение. Мадам Рувр откровенно скучала, но улыбалась, и ее улыбка побуждала Вильбера продолжать. Не знаю, возможно, за маской любезности она сгорала от нетерпения. Женская двойственность в действии. Я долго не понимал — и так и не понял! — как Арлетт удавалось до самого конца скрывать свои истинные чувства… Она тоже пряталась за улыбкой — женской улыбкой, которая вводит вас в заблуждение, заставляет чувствовать себя умным и желанным. А бедный глупый Вильбер распустил хвост и, не жалея стариковских сил, старался очаровать нашу даму. Вдовец ожил и того и гляди влюбится.
Я готов был воскликнуть: «Воздуху мне! Воздуху!» — но не хотелось выглядеть грубым. Я ждал, когда мадам Рувр сочтет возможным удалиться, чтобы последовать ее примеру, не рискуя обидеть Вильбера.
— Прелестная женщина, — мечтательно произнес он. — Только такой мужлан, как Жонкьер, может этого не замечать.
«Наивный недотепа! — подумал я. — Жонкьер первым понял, как она хороша!»
Я отправился к себе, но на пороге комнаты вдруг сообразил, что Жонкьер, сорвавшись за ужином, сам дал мне повод выразить ему сочувствие, поинтересоваться здоровьем и исподволь выяснить, почему он хочет покинуть «Гибискус». Я постучал в его дверь, но ответа не дождался.
— Вы ищете мсье Жонкьера? — спросила горничная, закрывавшая ставни и расстилавшая постели. — Я видела, как он пошел в солярий.
Воистину удача сегодня на моей стороне! Я поднялся на лифте на террасу и увидел в дальнем углу Жонкьера: он сидел в шезлонге и курил сигару, поставив локоть на перила ограждения.
— Простите, дружище, не знал, что тут кто-то есть! Не помешаю?
— Нисколько, — любезным тоном ответил Жонкьер.
Я устроился рядом с ним в шезлонге. Тихие сумерки и роскошная красота закатного неба располагали к откровенности.
— Мы беспокоились, — начал я, — за ужином вы, кажется, нехорошо себя чувствовали?
— Ерунда, — небрежным тоном бросил он. — Небольшой приступ хандры. Вы поселились в «Гибискусе» сравнительно недавно и пока что этого не понимаете. Я же торчу здесь уже семь лет, вижу одни и те же рожи, слушаю одну и ту же глупую болтовню. Поневоле начнешь задыхаться. Подождите немного — и сами все поймете.
Мяч был на моей стороне, и я не упустил свой шанс.
— Понимаю… Открою вам маленькую тайну. Отойдя от дел, я сменил несколько заведений, подобных нынешнему. Мне нравится «Гибискус», но я совсем не уверен, что задержусь здесь. Пусть это останется между нами…
Мне показалось, что мои слова живо заинтересовали Жонкьера, и я решил развить успех.
— Кое-что меня просто бесит. В том числе — «вторжение» мадам Рувр за наш стол… Будь мы в вагоне-ресторане, я бы понял. Но не здесь!
Жонкьер наживку не заглотил. Он бросил недокуренную сигару через перила балюстрады, и она приземлилась на цемент тремя этажами ниже. В нашем разговоре наступила длинная пауза, потом Жонкьер пробормотал:
— Если бы знать, где его искать, этот вожделенный покой…
Он сдвинул очки на лоб, задумчиво помассировал веки и вдруг спросил:
— Вы намерены сделать еще одну попытку? Мне вряд ли хватит сил. Старея, мы теряем кураж, становимся ленивыми. Собирать вещи, упаковывать, распаковывать… пожимать множество рук при прощании… объясняться… Остаться будет менее утомительно. И все же…
На нас медленно надвигалась ночь. Жонкьер вытащил из кармана футляр, достал еще одну сигару, торжественно ее раскурил — меня всегда раздражало это его позерство — и положил футляр и спички на столик, давая понять, что собирается пробыть на террасе не меньше часа, а то и двух.
— И все-таки, — продолжил он, — у меня часто возникает желание собрать пожитки и сделать ручкой честно́й компании. Думаю, в каждом человеке, обошедшем рифы семидесятипятилетия, уживаются беглец и инвалид. Мысленно мы стремимся к свободе, видим себя на воле, но вот физическая оболочка… Ей хорошо на привязи. Согласны?
— Ваши рассуждения кажутся мне вполне справедливыми, — соглашаюсь я. — Моя жаждущая сбежать ипостась берет верх над другой, ленивой, поэтому я всегда навожу справки обо всех домах престарелых в округе — на случай, если соберусь переселиться. Будь я зверушкой, хотел бы жить под землей, в глубокой норе со множеством входов и выходов.
Он рассмеялся, но на откровенность его не потянуло, а мне не хотелось выдать себя неосторожным вопросом.
— Беда в том, — сказал я, — что заведений такого класса крайне мало. Государство открывает богадельни, последние прибежища для малообеспеченных, но не думает о тех, кому хватает средств, чтобы протянуть достаточно долго в достойных условиях. Настоящим богачам дома престарелых не нужны. Чиновники, художники, артисты, уходя на покой, остаются жить в своем кругу. А нам как быть? Где найти приют? Что мы имеем на тридцати километрах побережья? «Гибискус», да еще этот новый, только что открывшийся дом — «Долина цветов».
— «Цветущая долина», — мгновенно поправил Жонкьер.
— Вы что-нибудь о нем знаете?
— Немного. На наш он непохож. Это комплекс маленьких бунгало, очень-очень комфортабельных. Каждый постоялец чувствует себя хозяином собственного дома.
— Одиночество без отчуждения… Понимаю, — откликнулся я.
— Именно так. Весьма соблазнительно. Между нами говоря, я об этом подумываю.
Я не забыл о поручении мадемуазель де Сен-Мемен. Мне удалось — не без труда — разговорить Жонкьера на нужную тему, теперь остается отвратить его от «Цветущей долины». Что я и постарался исполнить как можно лучше. В аргументах недостатка не было. «Цветущая долина» находится слишком далеко от большого города. Если вдруг понадобится срочная операция (этого боятся все старики!), транспортировка в больницу займет много времени. А казино? Он подумал о казино, где его называют «мсье Робером»? А мы, его друзья? Разве ему не будет нас не хватать? Иными словами, перемена места ничего не даст. Он будет лицезреть те же пальмы, мимозы и розы, и небо над головой останется неизменным. Решительно, игра не стоит свеч.
— Возможно, вы правы… — кивнул он.
Наш разговор занял не больше часа, я и сейчас помню его во всех деталях. Думаю, я убедил Жонкьера, но не уверен, что поступил правильно. С чего это вдруг я с таким усердием защищал интересы «Гибискуса», до которого мне в действительности нет никакого дела? Наверное, из любопытства и желания продолжить игру. Если Жонкьер останется, что решит наша красавица соседка? Как она тогда сказала: «Увидишь, на что я способна!» Эта фраза крутится у меня в голове, как назойливый припев. Ну что же, посмотрим, на что именно она окажется способна!
09.30.
Франсуаза принесла мне поднос с завтраком и сообщила новость. Я потрясен. Жонкьер мертв. Он упал с террасы.
Полночь.
Что за день! И какое приятное возбуждение. Я, конечно, не радуюсь смерти бедняги Жонкьера, но, поскольку решил заносить в дневник все свои ощущения и настроения, не могу не упомянуть, что наш «улей» пребывает в волнении. Иначе как «коллективным волнением» это не назовешь.
«Подумать только, до чего мы дожили! — сказала престарелая мадам Ламбот, вцепившись в мою руку мертвой хваткой (это удивительно само по себе — обычно мы только раскланиваемся). — Невероятное происшествие, настоящий скандал!»
Этот эпизод свидетельствует о той степени возбуждения, которое овладело всеми пансионерами. Самые инициативные уже сочинили петицию с требованием немедленно сделать балюстраду солярия значительно выше. На мадемуазель де Сен-Мемен нет лица. В доме полиция. Траур и позор. Итог — я не заметил, как пролетел день. О том, чтобы уснуть, и речи нет: я слишком взбудоражен. Я знаю — только я! — что Жонкьера убили.
Изложу все с самого начала.
Сегодня утром Франсуаза сообщила мне о смерти Жонкьера. На рассвете садовник нашел тело, лежавшее у подножия солярия, и поднял тревогу. Примчалась мадемуазель де Сен-Мемен.
— Она даже парик не надела, — добавила пикантную деталь Франсуаза.
Оставить тело лежать поперек аллеи было невозможно. Призвали Блеша, совершавшего утренний моцион, он отправился предупредить Клеманс, а Фредерик пошел за тележкой. Несчастного Жонкьера временно спрятали в узкой ризнице. Передаю слова Клеманс, которая явилась делать мне укол с часовым опозданием.
— Ну вот, вы уже в курсе! — возмутилась она. — Идиотка Франсуаза могла бы попридержать язык! Не та это новость, с которой нужно торопиться!
Клеманс объясняет причину своего недовольства:
— Теперь мне придется всех успокаивать. Метаться между ними, как угорелой кошке. Стоит умереть одному, и у остальных обостряются болячки.
— Так что же случилось с Жонкьером?
— Поди узнай!
— А что говорит доктор Веран? Он много лет «обслуживает» «Гибискус» и осведомлен о недугах каждого из нас лучше любого другого. Он составил мнение о случившемся?
— Доктор считает, что у мсье Жонкьера могла закружиться голова — у него прыгало давление. Очевидно, он решил продышаться, встал, подошел к краю и прислонился к ограждению. Бедняга был очень высоким, балюстрада едва доходила ему до середины бедра, вот он и свалился. Но это не более чем догадки.
— Когда это случилось?
— Точное время назвать трудно. По мнению Ларсака, между десятью и одиннадцатью вечера. Вы уж меня извините, мсье Эрбуаз, у меня сегодня мало времени, поболтаем в другой раз. Мне бы тоже не помешал отдых, но здесь никому нет дела до медсестер. Как говорится, крутись или сдохни.
Итак, Жонкьер мертв. Я все еще не могу в это поверить. Перед глазами стоит «картинка» вчерашнего вечера: Жонкьер достает сигару и закуривает. Как долго это воспоминание будет мучить меня? Да, у него закружилась голова, он потерял равновесие и упал, иного разумного объяснения нет. Обычно я надолго растягиваю утреннюю церемонию — принимаю душ, бреюсь, одеваюсь, — но сегодня тороплюсь присоединить свой голос к хору общих сожалений. Впервые за много месяцев во мне — вот ведь странность! — снова пробудилась жизнь. Я написал, что тороплюсь, хотя давным-давно забыл сладостное чувство возбуждения, когда кровь начинает быстрее течь по жилам. Спасибо, Жонкьер.
Я спускаюсь в большой салон, пожимаю руки мужчинам, прислушиваюсь к разговорам и замечаю Вильбера — он что-то объясняет собравшимся вокруг него слушателям. Меня тоже окружают — видимо, надеются, что я, как бывший «компаньон» покойного по столу, сумею пролить хоть какой-то свет на загадочную смерть.
— У него действительно подскакивало давление?
— Держалось в районе 200.
— Ничего фатального, у меня 180, и я никогда не чувствовал себя лучше. Причину несчастья следует искать в чем-то другом.
— С некоторых пор Жонкьер выглядел озабоченным. Видимо, плохо себя чувствовал. Он никогда ничего не говорил о свое состоянии за столом?
— Нет.
Кто-то сообщает мне: «Его брата уже оповестили, он должен появиться сегодня вечером. Других родственников у Жонкьера не было».
Я выхожу из дома и направляюсь к тому месту, где обнаружили тело. Там собралось несколько любопытных. Одни стоят задрав головы и пытаются на глазок определить расстояние между солярием и землей. Высота не бог весть какая, но метров двенадцать будет. Другие угрюмо молчат, разглядывают место, куда «приземлился» Жонкьер, и предаются невеселым мыслям. Все понимают: если несчастный внезапно потерял равновесие, причиной тому стал инфаркт, но заговорить об этом никто не решается. Инфаркта здесь боятся не меньше рака, вот и предпочитают винить слишком низкое ограждение, жару, несварение и даже неосторожность жертвы… В самом деле, достаточно слишком сильно перегнуться и… Обитатели «Гибискуса» сходятся в едином мнении: «Я никогда не поверю…», «Болезнь коварна…», «Надеюсь, этот проклятый солярий закроют…» Постепенно гнев вытесняет печаль и подавленность.
Около десяти появляется полицейский комиссар с двумя типами — видимо, инспекторами. Я не слишком сведущ в полицейских делах, но твердо решил не сообщать им, что был с Жонкьером на террасе незадолго до его гибели. Расскажи я об этом комиссару, пришлось бы объяснять, зачем я в тот вечер отправился в солярий. Сыщиков не касается ни ссора Жонкьера с мадам Рувр, ни его намерение покинуть «Гибискус». Им незачем знать, что мадемуазель де Сен-Мемен поручила мне переубедить его. Все это только усложнит и без того непростое дело.
Но что же мадам Рувр?.. Насколько сильно эту женщину поразила внезапная смерть человека, которого я продолжаю считать ее любовником? Достанет ли ей мужества появиться за ужином? Будет интересно понаблюдать за ее поведением.
Прогулявшись по парку, я возвращаюсь к себе, чтобы позвонить дантисту и записаться на прием. Я перестал обращать внимание на кариес, когда решил уйти из жизни, но теперь с этим придется повременить — я хочу дождаться развязки «дела Жонкьера». Пока что никто не интересуется моим мнением о происшествии. Я никому не нужен. Скорее всего, дело быстро закроют, ведь улики практически отсутствуют, а интересы владельцев «Гибискуса» могут пострадать, если станет известно, что один из пансионеров разбился насмерть, упав с террасы солярия. Я жду приглашения в кабинет мадемуазель де Сен-Мемен, но скоро обед, а меня так и не вызвали. Я чувствую облегчение и досаду. Возможно, Вильбер раскопал что-нибудь новое, он всегда знает больше остальных. Глухой, но осведомленный, таков наш Вильбер!
Мое предположение оказывается верным. Я сажусь за стол, он глотает таблетку и сообщает с тихим ликованием в голосе:
— Есть кое-что новенькое!
Он вздергивает брови, морщит лоб, быстро-быстро кивает, как китайский болванчик, и многозначительно улыбается.
— Они восстановили картину происшествия. Несчастный случай. Когда обнаружили тело, никто не подумал об очках. Первой сообразила Клеманс — когда ей стали задавать вопросы, потом Блеш и садовник. Если бы Жонкьер был в очках, их нашли бы рядом с телом — с целыми ли стеклами или с разбившимися, но нашли бы. Обыскали спальню и в конце концов обнаружили злосчастные окуляры. Как вы думаете где?
— Думаю, в самом неожиданном месте.
— Именно так. В корзине для бумаг. Бедняга уронил их… сами знаете, как это бывает… отвлекся, расслабился…
Сделав паузу, Вильбер продолжил:
— Они думают, что Жонкьер решил подышать свежим воздухом. Вы же помните, ему вечно было жарко. Дальнейшее нетрудно представить: он поднимается в солярий, идет по террасе — не слишком уверенно… натыкается на ограждение и — вуаля!
— Такова версия полиции?
— Нет, об этом говорит здравый смысл. Будем логичны!
Призыв произнесен тоном, который отбивает всякое желание спорить по пустякам. Зачем мне ему противоречить? Объяснение, предложенное полицией, вносит в души успокоение. Раз дело не в болезни, каждый обитатель «Гибискуса» имеет полное право обвинить Жонкьера в неосторожности. А если так, нечего разнюниваться. Жонкьера, конечно, очень жалко, но он сам виноват!
— Откуда у вас все эти сведения?
Вильбер бросает на меня озорной взгляд — совсем как кот, загнавший клубок шерсти под кресло. Он улыбается и дает изумительно остроумный ответ:
— Я слушаю!
Настаивать бесполезно. Я возвращаюсь к себе, не закончив обед. Там мне открывается истина. Я ложусь на кровать и тут же вспоминаю, как Жонкьер закуривал сигару… Черт побери! Ну конечно… Я помню это с фотографической точностью. Версия, которую полиция собирается завтра скормить прессе, совершенно ошибочна.
У меня вспотел лоб. Я разволновался. Мысли скачут, как блохи, и подводят меня к выводу, с которым я заведомо не согласен. Нужно вернуться к началу и разложить все по полочкам. Итак: Вильбер считает, что Жонкьер захотел подышать и поднялся на террасу, хотя перед этим куда-то задевал очки и не смог их найти. Но я знаю — я один знаю! — что Жонкьер уже сидел на террасе, когда я там появился, и на нем были очки. Следовательно, у него не было никаких причин часом позже спускаться к себе, а потом снова возвращаться в солярий. В какой-то момент кто-то к нему присоединился, и именно этот кто-то столкнул его вниз.
Потом убийца решил убедиться, что жертва мертва, заметил, что очки Жонкьера не разбились, и решил спрятать их в корзинку для бумаг. Уловка простенькая, даже наивная, но ведь сработало! Полиция, готовая принять самое простое объяснение случившегося, немедленно заявила, что произошел несчастный случай. Нет. Это был не несчастный случай, а преступление… возможно, даже убийство — если человек, толкнувший Жонкьера, хотел, чтобы он упал с террасы. Как бы там ни было, злоумышленник подошел к телу жертвы и увидел, что Жонкьер не дышит, так что звать на помощь не имеет смысла. К чему создавать осложнения, почему бы не направить следователей по ложному следу? С помощью очков…
Так кто же преступник? Чье имя приходит на ум первым? Будем логичны, как любит говорить Вильбер: конечно, мадам Рувр. Если бы она не угрожала Жонкьеру практически в моем присутствии («Не доводи меня до крайности… Увидишь, на что я способна…»), я принял бы версию несчастного случая — за неимением другой, более правдоподобной. Но я знаю. И представляю себе сцену преступления так ясно, как если бы присутствовал при случившемся. Мадам Рувр ждет, когда муж заснет, выходит, стучит в дверь Жонкьера. Вероятно, она настроена на решительное объяснение. Ей не открывают, и она поднимается в солярий. Жонкьер там, он один. Происходит ссора. Жонкьер вскакивает. Облокачивается на перила. Они стоят совсем рядом, и это происходит. Что именно? Мадам Рувр толкнула Жонкьера или оттолкнула его? Возможно, он попытался схватить ее за руки, она стала вырываться и… О ужас! Жонкьер исчез.
Несчастная женщина! Она вынуждена молчать, чтобы не погубить свою репутацию. Злые языки ее не пощадят, скажут, что это было свидание, что она изменяет мужу и так далее, и тому подобное. Она собирает волю в кулак, проверяет тело, и ей хватает хладнокровия сообразить, какую выгоду можно извлечь из чудом уцелевших очков. Исключительная женщина! Я ею восхищаюсь.
Да, восхищаюсь, но должен дать ей знать, что все понял и что остальные обитатели дома тоже не идиоты. Мне хочется сказать: «Я для вас неопасен, а возможно, даже сумею помочь». В этом желании есть толика тщеславия, хотя помочь ей я хочу совершенно искренне. И все-таки придется взглянуть на нее другими глазами. Досадно ли мне? Честно говоря, нет. Меня это скорее забавляет, как будто мы с мадам Рувр играем в этакие прятки, но знаю об этом только я.
К ужину она не вышла. Я не удивился. Любая женщина была бы потрясена. Официантка сообщает, что Его честь дурно себя чувствует. Ну конечно! Удобная отговорка! Люсиль просто боится предстать пред бдительные очи Вильбера. И мои!
Вильбер сообщает, что прилетел брат Жонкьера. Похороны состоятся послезавтра. В столовой стоит привычный гул голосов. Смерть Жонкьера разъяснилась и стала одним их тех событий, о котором лучше поскорее забыть.
Близится полночь. Впервые за долгое время я чувствую физическую усталость, как будто совершил значительное усилие. Замечательная усталость! Прежде чем лечь, запишу еще один короткий комментарий. Я, конечно же, ничего не расскажу полицейским. У меня действительно есть все основания считать, что мадам Рувр защищалась, а Жонкьер ей угрожал. Так, во всяком случае, я объясняю случившееся себе. И других причин не вижу. Пожалуй, мне нравится идея, что своим молчанием я смогу обеспечить ей покой.
Я не услышал будильника Жонкьера — именно это разбудило меня сегодня утром. В ожидании подноса с завтраком перечитал сделанные накануне записи. Совсем недавно я сокрушался из-за собственной немощи, а теперь вот сочиняю настоящий роман. У меня есть декорации, среда, персонажи, а со вчерашнего дня — происшествие, перипетии, драма, дающая толчок к действию. Забавно! Увы, продолжения не будет — я не хочу снова стать жертвой собственных фантазмов.
Склонность к самомучительству заставляет меня думать, что я могу быть косвенно виноват в смерти Жонкьера. Вернемся к фактам. Жонкьер страшно зол на мадам Рувр. Она ему мешает — настолько, что он даже подумывает съехать из «Гибискуса». Тут вмешиваюсь я. Пытаюсь убедить его в преимуществах жизни в «Гибискусе». Он соглашается. Говорит, что останется. В конце концов, он поселился в этом доме первым, так что, если кто и должен уехать, это Рувры. Если понадобится, он пойдет к председателю и так прямо ему и заявит: «Увезите вашу жену! И дайте мне покой!»
Между Жонкьером и мадам Рувр происходит жестокий спор. Не вмешайся я, он был бы сейчас жив. Да, версия хлипкая, но, даже если я ошибся в деталях, в целом угадал верно. Значит, мадам Рувр вправе быть на меня в претензии. Мы чужие люди, но между нами возникла некая невидимая связь. Я рассматривал свое молчание как одолжение, в действительности же это моя обязанность. Скажу больше: в случае необходимости я должен буду защитить ее. Но что, если я лелею свою щепетильность лишь для того, чтобы потешить самолюбие? Мой психотерапевт не раз замечал: «Вы все время „смотритесь в зеркало“ и принимаете разные позы». Диагноз был точным, но я излечился. Раз и навсегда!
Видел брата Жонкьера. Потрясен до глубины души. Вылитый Жонкьер, только моложе. Лицо, фигура, даже очки такие же. Он приехал на похороны, а заодно за вещами, которые теперь принадлежат ему. Мы перекинулись парой фраз, и мне не показалось, что он так уж сильно опечален трагической гибелью брата. Из его слов я понял, что они практически не общались. Я пригласил его на ужин (не без задней мысли — он мог быть знаком с мадам Рувр!), но он отговорился делами, хотя род его занятий мне неизвестен. К слову сказать, мадам Рувр не показывалась весь день.
Сегодня утром Клеманс была в лучшем настроении, и я навел ее на разговор о Руврах. Она сообщила, что у председателя чудовищные боли в бедре и он зол на весь мир. «Мне жаль беднягу, — прокомментировала Клеманс. — Я не феминистка, и некоторые ситуации меня возмущают».
— Господин председатель… Звучит красиво, — пошутил я. — Вы, случайно, не знаете, где именно он «председательствовал»?
— Кажется, в суде присяжных.
— Ему сообщили о смерти Жонкьера?
— Да, он в курсе. Мсье Рувр не расстается с транзисторным приемником и узнал о несчастном случае из выпуска местных новостей. Мне показалось, что они были знакомы, но это только догадка, а спрашивать, сами понимаете, я не стала.
— А что мадам Рувр? Почему она вчера не вышла к ужину?
— Доведись вам ухаживать за калекой, вы бы тоже лишились аппетита, мсье Эрбуаз.
— А дети у супругов есть?
— Нет. Но ей пишут из Лиона. Консьерж видел обратный адрес и фамилию отправителя: мадам Лемере. Скорее всего, это ее сестра. Я выясню.
Я внезапно осознаю, что за всеми обитателями «Гибискуса» постоянно наблюдает множество глаз: директриса, консьерж, ночной сторож, медсестра, горничные, официантки… Наверняка есть и другие. Наблюдение за постояльцами — единственное развлечение, доступное персоналу. Нужно будет получше спрятать мои записи. Я никого не подозреваю, но не могу поручиться, что Дениза, явившись перестелить постель и пропылесосить, не сует повсюду свой любопытный нос. Я уберу тетрадь в шкаф под белье и буду носить ключ с собой. Ситуация, если подумать, весьма любопытная. Обслуге легко попасть в любое помещение, открыв замок универсальным ключом. Постояльцу может стать плохо, и медсестра или врач должны иметь возможность войти, не взламывая дверь. Напоминает опеку. Каждый из нас находится под неусыпным наблюдением, и это раздражает. Некоторые привозят свою мебель, другие довольствуются казенной, но отпереть замки шкафов, секретеров и комодов в любом случае не представляет никакого труда. Никто из нас не опасается ограбления. Готов спорить, что большинство обитателей даже днем не закрывают на ключ двери своих апартаментов. Считается, что, поселившись в «Гибискусе», мы покупаем себе полную безопасность. Я никогда ничего не слышал даже о мелких кражах.
Впрочем, любопытство в чем-то сродни воровству, и ни один из нас от него не защищен. Что помешает, например, Денизе воспользоваться моим отсутствием и обшарить карманы висящих в шкафу костюмов и ящики письменного стола? И что помешает ей сказать, сидя за столом с другими слугами: «Между прочим, Эрбуаз — ну, этот хромой, который всегда держится в сторонке от остальных, — ведет дневник. Я знаю, что говорю, видела своими глазами. Вот ведь умора!» Нужно придумать надежный тайник.
В часовне собралось много народу. Траур — наше будущее. Каждый сегодня пришел на отпевание ради себя. Мадам Рувр тоже здесь. Она надела темно-серый костюм. Интересно, такой выбор что-нибудь означает? Я нахожу ее непривычно бледной. Что она чувствует — печаль, сожаление, угрызения совести? Будет ли она на кладбище? Я ищу глазами ее венок, символ последнего «прости», среди множества других, которыми украсят катафалк.
Присутствующие приносят соболезнования брату покойного. Он хранит невозмутимость, слегка кивает каждому в ответ на дежурные фразы. Младший Жонкьер напоминает распорядителя похорон. Толпа рассеивается по аллеям парка. Отойдя на достаточное расстояние, люди пускаются в разговоры, как школьники на перемене после скучного урока.
Мадам Рувр незаметно исчезла. Проводить Жонкьера до могилы решили немногие. Мы рассаживаемся по машинам. День сегодня жаркий. Брат усопшего, непривычный к такому злому солнцу, прикрывает затылок шляпой. Стоящая рядом со мной мадемуазель де Сен-Мемен шевелит губами. Генерал вытирает пот со лба и наверняка думает о прохладном зале маленького бистро, где он в скором времени «взбодрится» парой-тройкой рюмочек. Вильбер нервничает и то и дело дергается. Чешется. Переминается с ноги на ногу. Он не мог не прийти, но хотел бы быть сейчас в другом месте — не важно где, лишь бы не здесь.
Наконец-то все закончилось. Мы выходим за ворота кладбища. Брат Жонкьера холодно благодарит нас и садится в «Ситроен» мадемуазель де Сен-Мемен.
— Вы же не пойдете назад пешком, — говорит она, обращаясь к генералу. — Не глупите! Вам вредно находиться на такой жаре.
Он посылает нам сожалеющий взгляд и подчиняется, бурча что-то себе под нос.
— Нам с Эрбуазом нужно поговорить, — бросает Вильбер. — Езжайте.
Машина трогается с места. Я поворачиваюсь к Вильберу.
— Вам есть что мне сообщить?.. Ладно, тогда давайте выпьем, на углу есть кафешка.
— Боже упаси! — восклицает он. — Мне нельзя ничего холодного. А вот немного пройтись нам не помешает. Я наблюдаю за вами, Эрбуаз, и уверенно заявляю: вы мало двигаетесь.
Следует небольшая назидательная лекция о пользе пешей ходьбы.
— Так что вы хотели рассказать? — спрашиваю я, возможно, чуточку слишком резко.
— Ах да! Это насчет мадам Рувр. Вам не показалось странным, что она отсутствовала на погребении?
— Еще как показалось!
— Мадам Рувр — дама с прекрасными манерами, мы пригласили ее за наш стол. У нее должна быть очень веская причина.
— И вы знаете, что это за причина?
Вильбер никогда не дает прямого ответа на вопросы. Он напустил на себя хитрый вид и продолжил:
— Во вчерашнем номере «Нис Матен» опубликован некролог на смерть Жонкьера с перечислением всех его титулов и званий. Кое-что меня крайне удивило: инженер Национальной высшей школы искусств и ремесел. А ведь он, если помните, всегда утверждал, что закончил Центральную школу гражданских инженеров в Париже.
— Неужто соврал?
— Не торопитесь! Я решил убедиться и заглянуть в «Кто есть кто», отправился к моему нотариусу и… раскрыл секрет.
— Жонкьер действительно был инженером в «Искусствах и ремеслах»?
— Да. Насчет Центральной школы он шутил. Но вот что еще я вычитал в этом полезнейшем издании: в тридцать пятом году Жонкьер женился на девице Вокуа, с которой развелся в сорок пятом.
— Вокуа — девичья фамилия Люсиль?
— Имейте терпение, черт бы вас побрал! Конечно, я прочел и заметку о Рувре. Кстати, он был председателем суда присяжных. Так вот, в сорок восьмом году Рувр женился на некоей Люсиль Вокуа.
— Значит, мадам Рувр — бывшая жена Жонкьера?
— Именно так!
Новость поразила меня и одновременно принесла огромное облегчение. Люсиль никогда не была любовницей Жонкьера! Слава богу! Придется еще раз обдумать все свои гипотезы. Да, они когда-то жестоко поссорились, но по какой причине?
— Согласитесь, дама не лишена хладнокровия, — продолжил Вильбер. — Мало кто догадался бы, что они были знакомы. Давным-давно, тридцать лет назад. За тридцать лет можно многое забыть!
Он рассмеялся, и я мысленно поморщился: меня всегда раздражало это его ехидное кудахтанье.
— Жонкьер, судя по всему, ее не забыл. Подумайте, какое совпадение: не проходит и недели со дня приезда бывшей жены, и бедняга насмерть разбивается, упав с террасы.
— Но как связаны появление мадам Рувр в «Гибискусе» и смерть Жонкьера?
— Никак.
Мы дошли до автобусной остановки.
— Нагулялись? — поинтересовался Вильбер. — Повторяю: вы ведете малоподвижный образ жизни. Посмотрите на меня — я упражняюсь, и это приносит свои плоды. Ну что же, всего наилучшего, увидимся за ужином.
Он задержал мою руку в своей и произнес доверительным тоном:
— Возможно, она соблаговолит присоединиться к нам за столом! — и довольно хохотнул.
Старый лицемер! Какая мне разница, выйдет мадам Рувр к ужину или нет? Я сел в автобус и так глубоко задумался, что проехал свою остановку. Пришлось возвращаться, костеря себя в душе почем зря. Что с того, что она когда-то была замужем за Жонкьером? Была и перестала. Возможно, у нее имелась веская причина столкнуть его вниз. И причина эта не в неразделенной любви, а в давней и внезапно ожившей ненависти.
Я пытаюсь думать о другом. И не могу. Хожу туда-сюда по комнате и говорю себе, что вижу ее скорее в образе отчаявшейся женщины, но никак не уязвленной, жаждущей отомстить бывшей супруги.
…Случилось нечто совершенно неожиданное. Я сел в кресло, чтобы как следует все обдумать, и уснул глубоким сном. Таким глубоким, что, проснувшись и взглянув на часы, не поверил своим глазам. Четверть девятого. Так и ужин недолго пропустить.
Я быстро оделся и вышел. За дверью меня ждал еще один сюрприз, и какой! По коридору медленно, тяжело опираясь на трости, шел старик в халате. Со спины он напоминал гориллу. Я сразу узнал председателя, отступил назад и спрятался в дверном поеме. Рувр явно шел к себе. Но откуда он возвращался? Возможно, муж Люсиль пользуется временем, когда все обитатели дома собираются за ужином, чтобы погулять по коридору и хоть на мгновение почувствовать себя свободным? Знает ли об этих «вылазках» его жена? Или он совершает их тайно?
Председатель скрылся из виду. Я подождал еще несколько секунд, прошел по пустынному гулкому коридору и сел в лифт. Мадам Рувр была уже за столом. Я сдержанно поздоровался и развернул салфетку, искоса поглядывая на нее. На Люсиль был короткий коричневый пиджак и юбка в мелкую складку. Наряд выглядел очень элегантно, но показался мне почти легкомысленным для женщины, чьего пусть и бывшего мужа только что предали земле.
Тема, которую обсуждали Вильбер и та, кого я мысленно называл вдовой, удивила бы кого угодно. Вильбер рассуждал о стоимости могил.
— Покупка места на новом кладбище — отличная инвестиция. Цена участка будет только расти. Я подобрал для себя хорошее местечко, и гранильщик взял вполне умеренные деньги. Камень красивый и очень простой, с выгравированной надписью… Назвать вам цену?
— Давайте сменим тему, — слегка раздраженно предложил я.
— Я вас шокирую? — поинтересовался Вильбер у мадам Рувр.
— Нисколько, — ответила она. — Не вижу ничего странного в подобной предусмотрительности.
— Особенно в том случае, если у человека, как у меня, нет родственников, — заметил Вильбер. — Переселившись в «Гибискус», я счел нужным заранее обо всем позаботиться. Я не суеверен — проживу сколько проживу, — но так будет спокойней, согласны?
— Нет, — сухо отрезал я.
— В таком случае прошу меня извинить!
Вильбер отключил слуховой аппарат, вылил в стакан содержимое ампулы, потом высыпал туда же белый порошок.
— Кажется, он обиделся, — прошептал я.
— Тсс! — Она улыбнулась и приложила палец к губам.
— Не беспокойтесь, он нас не слышит. Излишним чувством такта этот грубиян не страдает. Тем не менее он прав. Сделав все распоряжения, остаешься хозяином самому себе… Вот только не стоило затрагивать эту тему сегодня.
Вильбер успел заставить место на столе, еще недавно принадлежавшее Жонкьеру, своими коробочками, тюбиками и флаконами. Он пытался разломить пополам крошечную таблетку, и его старческие узловатые пальцы дрожали от напряжения.
— Дайте мне, — предложила мадам Рувр. — Я это умею.
Она взяла таблетку.
— Будьте очень аккуратны, — попросил Вильбер. — Мне ни в коем случае нельзя превышать дозу… Спасибо.
Он выпил лекарства, встал, коротко кивнул и направился в салон.
— Забавный тип, — сказала мадам Рувр. — Кажется, он страдает повышенной тревожностью, я права?
— Да, Вильбер очень чувствителен, даже обидчив. Вечно считает себя оскорбленным… Не хотите выпить кофе? Хотя сейчас довольно поздно…
— Вовсе нет! Чашка кофе будет очень кстати.
Я так подробно пересказываю наш разговор не потому, что считаю его важным, просто фразы, которыми мы обменялись, как нельзя лучше передают атмосферу этого странного вечера. Атмосферу доверия и, пожалуй, непринужденности в общении. Нет, непринужденность — это сильно сказано. По правде говоря, мне трудно дать точное определение. Наверное, правильней будет употребить слово «близость». До сегодняшнего дня между нами непреодолимой преградой стояла ее церемонная любезность, а сегодня вечером она в каком-то смысле открылась мне, объяснив, что не отказывается от кофе, потому что после ужина читает мужу.
— Что именно вы ему читаете? Романы?
— Боже, конечно, нет! Он предпочитает документальные очерки… Сейчас я читаю «Когда Китай проснется», его очень занимает эта тема.
— А вас?
— Куда меньше! — с лукавой улыбкой ответила она.
— У вашего мужа слабое зрение?
— Дело не в зрении… Мне бы не следовало этого говорить, но…
— Не беспокойтесь, мадам, я умею хранить чужие секреты.
— Понимаете, он искренне убежден, что церемония «чтения на ночь» доставляет мне ничуть не меньше удовольствия, чем ему. Муж хочет, чтобы я развлекалась — вместе с ним. Его трудно за это упрекнуть… Болезнь стала для него чудовищным испытанием.
— А для вас?
Вопрос вырвался сам собой и остался без ответа.
— Хорошо представляю, каково вам приходится, — продолжил я. — Надеюсь, что вы все-таки имеете возможность хоть иногда отлучаться и не привязаны…
— Конечно, нет! Мне время от времени дают «увольнительную».
Она сознательно выбрала шутливый тон, и я сделал вид, что принимаю предложенные правила игры.
— Понимаю, понимаю. Поручения… покупки…
— Именно так. Любая женщина легко найдет повод пробежаться по магазинам, но я никогда надолго не задерживаюсь.
— Но почему? В случае необходимости мсье Рувр может вызвать Клеманс или горничную.
— Вы правы, конечно, может, но он такой неосторожный… Если меня нет рядом, он легко выходит из себя, теряет терпение и, вместо того чтобы спокойно сидеть в кресле, пытается ходить — если это можно так назвать! — и рискует упасть. Встать сам он не сумеет. Мой муж — сущий ребенок, он чувствует себя уязвимым, понимает, что зависит от других, и от этого становится еще более властным и вспыльчивым.
Я на мгновение отвлекся, представил, как Рувр ковыляет по коридору к лифту, выходит на террасу и оказывается лицом к лицу с Жонкьером. Да, но спуститься вниз, чтобы подобрать очки, он бы точно не смог, а главное — и это делает мое предположение совершенно абсурдным — поздно вечером жена всегда находится при нем.
— Мне бы очень хотелось быть вам полезным, — сказал я. — Если вы представите меня мужу, я смогу время от времени составлять ему компанию, пока вы будете отсутствовать, не оглядываясь на часы.
Не успев закончить, я мысленно обругал себя: «Да что с тобой такое, старый болван?! Разыгрываешь сердцееда, а сам похож на траченного жизнью сенбернара. Не лезь с глупыми предложениями!»
— Это невозможно! — К моему великому облегчению, она ответила мгновенно и совершенно твердо. — Вы очень добры, и я ни за что не сделала бы вас объектом его взбрыков. Знали бы вы, какой он ревнивый собственник…
Она открыла сумочку, достала пудреницу и быстро провела пуховкой по лицу. От этого судорожного жеста у меня защемило сердце: он напомнил мне Арлетт. Я тоже, сам того не понимая, вел себя как ревнивый собственник. Теперь мне некого мучить, я превратился в безработного палача! Я встал, с трудом сдерживая желание расхохотаться.
— Позвольте откланяться, дорогая мадам. Увидимся завтра вечером.
— Прощайте, мсье Эрбуаз.
Отчего я так взбудоражен, на что злюсь и почему одновременно чувствую удовлетворение? Я не решился перевести разговор на Жонкьера — и не знаю, какой была бы ее реакция. В действительности я и не хотел этого знать. Правда в том, что мне было практически невозможно поверить в ее виновность. Да и вечер мы провели очень приятный.
Пустой день! В детстве бабушка говорила: «Вечно ты маешься, не знаешь, чем себя занять!» Сегодня у меня с самого утра было такое же чувство, я не знал, куда себя деть, и вышел в город. Интересно, в каких магазинах делает покупки Люсиль? Я посетил «Призюник», прогулялся мимо модных бутиков — просто так, без всякой цели. Чего я хотел? Встретить ее? Проводить, как делает влюбленный мальчишка? Конечно, нет! Хочу сразу внести ясность: Люсиль меня не интересует. Вернее, Люсиль могла бы меня интересовать, будь я уверен, что она убила Жонкьера. Я то уверен в этом — и тогда жизнь приобретает вкус, то не уверен — и жизнь начинает казаться скучной. Я возобновляю мысленное расследование, снова обретаю уверенность и цепляюсь за нее. Призна́юсь, она меня слегка пугает. Эта женщина обязана контролировать любые проявления эмоций, чтобы муж ничего не заподозрил.
Эту — главную! — сторону дела я пока не обдумал. Муж Люсиль — судья. Скольких обвиняемых он допросил за годы службы? Этот человек недоверчив в силу профессиональной привычки. Бедная женщина вынуждена улыбаться, притворяться и быть всегда настороже. Ужасная жизнь! Внезапно я понял, что столкнулся с серьезной нестыковкой. «Несчастный случай» с Жонкьером произошел около десяти-одиннадцати вечера. Но Люсиль в это время читала мужу «Когда Китай проснется» и не смогла бы выйти. Интересно, принимает ли Его честь снотворное? Завтра утром расспрошу Клеманс.
10.00.
Разговор с Клеманс меня успокоил. Запишу вкратце полученные от нее сведения. Квартира Рувров состоит из трех помещений: спальни, гостиной-кабинета-жилой комнаты и маленькой кухоньки — плюс, естественно, ванная и туалет. Председатель ночует в спальне, один, на очень широкой кровати. У него бывают сильные боли, в том числе по ночам, и он не хочет, чтобы кто-то был рядом в такие моменты. Его жена спит на раскладном диване в соседней комнате.
— Он пьет какое-нибудь снотворное?
— Да, и лошадиными дозами, но поди с ним поспорь!
— И в котором же часу судья засыпает?
— Точно не скажу, но, думаю, довольно рано. А почему вы спрашиваете?
— Я тоже страдаю бессонницей — вы это знаете; вот и решил поинтересоваться товарищами по несчастью — вдруг кому-то удалось «приручить» сон.
Итак, все поддается простому объяснению. Когда председатель засыпает, Люсиль может закрыть дверь в свою комнату и делать что хочет, например пойти в кино или прогуляться. Пользоваться центральным входом необязательно, на улицу легко попасть через задний дворик. Мы могли бы встречаться вне стен «Гибискуса».
Я шучу. Предаюсь время от времени фривольным мыслям, примеряя на себя разные роли, чтобы потешить воображение. Ничего другого мне не остается!
Вильбер сегодня к ужину не вышел: видимо, опять разыгралась язва. Мы с Люсиль чувствуем некоторое смущение — так, словно осмелились назначить друг другу свидание на глазах у изумленной публики — и сначала обмениваемся банальными репликами: «Как здоровье мсье Рувра?» — «Как ваш ишиас?» Я говорю о своей болезни с нарочитой небрежностью, чтобы Люсиль не записала меня в категорию немощных старцев. Потом каким-то непонятным образом разговор заходит о библиотеке «Гибискуса».
— Вы были правы, богатой ее не назовешь, — говорит Люсиль.
— Нам необходим человек, готовый серьезно взяться за дело. Здешние обитатели практически не читают. Я было предложил свои услуги, но быстро отступился — по лени и из эгоизма.
— Не верю, вы не похожи на эгоиста.
— Поверите, когда узнаете меня поближе.
Ну вот, я ступил на опасную тропу — говорю глупости, пошлые комплименты…
— А что, если за дело серьезно возьмусь я? — вдруг спросила мадам Рувр.
— Вы?
— Почему нет? Всю работу я, возможно, сделать не успею, но каталог составлять начну.
— Как отнесется к этой идее ваш муж?
— О, я совершенно уверена, что он не станет возражать, если я буду посвящать работе час в день. После обеда мой муж почти всегда дремлет, так что… А вы бы не согласились помочь мне? Для работы над каталогом нужны двое — один сортирует книги, другой их переписывает. Мне так хочется сделать что-нибудь полезное! Составив каталог, мы будем иметь все основания просить, так сказать, субвенцию. У здешних обитателей есть средства, они будут не против пожертвовать немного денег на благое дело.
Я колеблюсь. Когда человек так долго бездельничает, ему нелегко — даже на мгновение — отвлечься от умствований и предпринять что-нибудь реальное. Кроме того, мне заведомо известно, какие книги будут востребованы постояльцами «Гибискуса», и я не думаю, что на этих авторов стоит тратить силы. Люсиль ждет ответа, и я вдруг пугаюсь — что, если и ее вкусы покажутся мне подобными? — но трусливо соглашаюсь. Мы оживленно обсуждаем наш проект, и я с удивлением обнаруживаю в ней организаторские способности. Я — человек другого поколения, и меня всегда изумляют решительные, способные предложить четкий план женщины.
— Вижу, вы все обдумали.
— Не люблю импровизаций, — категорично заявляет она.
Ее безапелляционность мне не нравится, хотя объяснить это непросто. Я делю всех женщин на два типа: один — женщина-«пища», другой — женщина-«соперница». Арлетт была из первых, из тех, которыми обладаешь, берешь не только их тело, но и их душу. Я наслаждался манерой поведения Арлетт, тем, как она говорила, смеялась, гневалась. Мне никогда не пришло бы в голову поинтересоваться ее мнением — ни по какому вопросу! — я не сомневался, что она всегда и во всем со мной согласна. Женщины-«соперницы» наделены твердой волей, они инициативны и умеют строить планы.
Итак, проект библиотеки. Зачем «Гибискусу» библиотека? Фраза «я не люблю импровизаций» леденит кровь. Получается, что тем вечером, на террасе… К какой категории отнести Люсиль? От женщины-«пищи» в ней до сих пор сохранилась внешняя привлекательность: изящный профиль — хотя щеки слегка увяли, как осеннее яблоко, красивые волосы — о да, крашеные (седина у корней выдает это). Ее грудь еще не обвисла, руки — они первыми выдают возраст женщины — не выглядят старыми, походка способна взволновать мужчину. Но манера говорить, взгляд — я назвал бы это «психической составляющей» — выдают глубинную энергию и спокойную уверенность в себе. Я хочу узнать истинную суть Люсиль, понять, за что она могла убить бывшего мужа. С одной стороны, подобная жестокость не в ее духе, с другой — в этом нет ничего невозможного. Меня терзают сомнения, и я пока не знаю, как их прогнать.
Мы обречены жить бок о бок друг с другом, и я всякий раз при встрече с Люсиль невольно задаюсь вопросом: «Так что же произошло тогда на террасе?» Ответить на него я смогу одним-единственным способом: стать другом Люсиль, «приручить» ее, постаравшись не обжечь собственное сердце. Не стоит приуменьшать опасность. Разговоры с ней уже волнуют меня сильнее, чем следовало бы. Я внимаю ее словам, впитываю их, как пески пустыни дождь. Огонь, вода… Несвойственные мне мыслеобразы выдают обуревающее душу смятение, чем я безмерно встревожен.
Решено! Мы постараемся «снять с мели» библиотеку. Я сообщу о нашем намерении мадемуазель де Сен-Мемен.
Пустой день. У меня еще остались друзья. Немного. Несколько человек. Они мне пишут. Это трогательно и одновременно печально: нам больше не о чем говорить. Жизнь отполировала нас, как гальку, сгладив шероховатости и острые углы, помогавшие нам взаимодействовать. Я отвечаю на письма. Мой ишиас и их диабет — неисчерпаемая тема для обсуждений. Я «держу фасон» — не признаю́сь, что несчастлив. Они знают, что это неправда. Я знаю, что они знают. Эта ложь, часть привычных условностей, помогает им выживать.
С пяти до шести я гуляю вдоль моря. Туристов становится все больше. Я уныло бреду по песку, тоскуя от безделья. У меня слишком много свободного времени. Иногда хожу в кино, хотя современные фильмы, стремящиеся эпатировать публику, навевают на меня скуку. Чем себя занять? Сесть за столик в кафе, наблюдать за прохожими? Нет. Я должен сохранить ясность мыслей. Время от времени я посещаю художественные вернисажи, конечно, если там выставлены не абстрактные картины. В молодости я писал неплохие акварели. В акварелях всегда присутствует мечтательность. Присутствовала… Современные художники предпочитают яркие, «наглые» цвета — так проще пустить пыль в глаза зрителю.
Я бы хотел выразиться иначе — более изящно, ведь я не из тех, кто только и делает, что все время ругает настоящее, подобно обитателям пансиона: «Вот в мое время…» Старческий маразм легко маскируется под мудрость и возмущенно отвергает все новое! Стоит чуточку «поскрести», и становится ясно: страх новизны равносилен страху перед любовью. Все мы пытаемся согреться жаром былых страстей — это заставляет нас чувствовать себя живыми. Но разве кто-нибудь испытывает настоящую любовь — здесь и сейчас? Есть ли среди обитателей «Гибискуса» хоть один человек, готовый рискнуть хрупким равновесием старческого организма ради того, чтобы почувствовать себя счастливым?.. Еще хоть раз пережить волнение страсти, прилив желания, волшебство загадочного чувства по имени Любовь?! Бедный хромоногий Фауст взбунтовался!