На землю опускалась ночь, полыхая яркими цветами догорающего заката. Далеко в море тихо ворчал лодочный мотор. Это был вечер прощаний — без причины, без сожалений, без ненависти, дух его могла бы выразить только музыка. Например, трио «Эрцгерцог». Печаль, пришедшая из темных глубин. «Моя несчастная жизнь, — думает Жюли. — Моя жалкая жизнь». Она распахивает окно. В 1917 году Глории был тридцать один год, а несчастному Фернану — двадцать два или двадцать три. Она могла бы стать его крестной, но не любовницей! Глория соблазнила Фернана, когда тот приехал с фронта в отпуск. Мальчик влюбился без памяти и вернулся на войну прямо из ее постели, свято веря, что однажды они поженятся. Так почему же она написала письмо? И почему мозг исторг воспоминание об этом из своих глубин именно сегодня вечером? С чего она взяла, что должна предупредить этого мальчика, рассказать, что Глория его не любит, что она всегда любила и будет любить только себя, свою скрипку, свою репутацию, свою будущую славу? Письмо не было анонимным, Жюли поставила под ним свою подпись. Она тогда убедила себя, что раскрыть Фернану глаза — ее святой долг. Разве она виновата в его смерти? Возможно, он бравировал опасностью, потому что ему стало нечего терять? Глория пролила несколько слезинок и дала концерт для раненых.

Фернана Ламбо посмертно наградили за отвагу и похоронили на мемориальном военном кладбище, куда водят на экскурсию туристов. Жюли смотрела, как тень впитывает в себя аллеи, и снова и снова спрашивала себя, почему прошлое явилось на свидание с ней, вынырнув из ночи. Ее потрясла встреча Глории и Джины? Нет. Эта встреча — ничего не значащий эпизод. Унизить Глорию, сделать ее проигравшей — законное право Жюли, возможно, это не слишком красиво, но законно! В каком-то смысле было законно открыть глаза безмозглому лейтенантику, но, глядя на мерцающее над головой летнее небо, Жюли вдруг осознала, что начала мстить ДО того, как стала калекой. А за что, собственно говоря, она мстила Глории? Что украла у нее сестра — помимо рук? Ответа на этот вопрос Жюли не знала, но дело было в сведении счетов, и началось это не 1923-м, на пути во Флоренцию, а гораздо раньше, по какой-то загадочной причине. Чем все закончится? Жюли ничего не планировала. Она играла таинственную партитуру — нажимала на клавиши, вслушивалась, но отзвук всегда оказывался не тот, которого она ждала. Нельзя сказать, что «оркестр» играл нестройно, но выходило мрачно.

Жюли промокнула слезы тыльной стороной ладони в перчатке. Бедный юный младший лейтенант, золотоволосый прекрасный принц, даже не смотревший в ее сторону. Он любил только скрипку и сентиментально-слащавые вибрато.

Жюли закрыла окна, чтобы не налетели комары, и начала раздеваться, не зажигая света, потом легла, устав бороться с пуговичками ночной рубашки. Сон сейчас не главное, она должна подавить непрошеные воспоминания, и тогда станет тихо и пусто. Не видеть, не слышать, не быть. Не так уж это и трудно: гуру всех мастей, монахи-молчальники и анахореты умеют достигать пустоты. «Я ввела Джину в игру, а теперь устраняюсь. Пусть действует сама».

Все закрутилось очень быстро. Уже на следующий день Джина сделала распоряжения касательно покупки виллы «Подсолнухи», и «Приют отшельника» залихорадило. Мадам Жансон-Блеш созвала совет совладельцев. Заседание проходило в библиотеке, и Глория на нем присутствовала. Жюли не пригласили, и Юбер Хольц счел своим долгом позвонить и проинформировать ее. Исход обсуждения предрешен не был. Если кандидатуру Джины отвергнут, «правление» Глории продолжится. В противном случае… Жюли нервно ходила по комнате от телефона к дивану и обратно, то и дело присаживаясь из-за боли в боку. Глория не осмелилась открыто выступить против Джины. Она ограничилась замечанием, что присутствие такой знаменитой актрисы, как Монтано, наверняка привлечет к «Приюту» внимание журналистов, фотографов, романистов и артистов, особенно во время проведения фестивалей в Каннах, Ницце и Монако. Стрела попала в цель, но Юбер Хольц ловко парировал:

— Вы куда известнее Джины Монтано, но вас посещают не чаще, чем любого из нас. Кроме того, мне доподлинно известно, что она хочет одного — покоя. Не забывайте о возрасте этой женщины.

— Но мы не знаем, сколько ей лет! — воскликнула мадам Лавлассе.

Все загалдели, и Хольц поднял руку, призывая к тишине.

— Я могу внести ясность. У нас с мадам Монтано было время поговорить, и я выяснил, что ее тетка когда-то служила гардеробщицей в театре «Ла Скала», а Джина родилась в вечер премьеры вердиевского «Отелло». Она не совсем уверена, потому что в те месяцы в Неаполе было несколько извержений Везувия и подземных толчков. Ее мать на какое-то время покидала город и жила у сестры, так что даже забыла окрестить малышку. Появление Джины на свет окутано тайной, но родилась она в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году.

— Как и я! — жалобно пискнула Глория.

— Ей так понравилась деталь с «Отелло», что дату она выбрала из некоего кокетства. Но в годе сомневаться не приходится. Вы же не собираетесь проводить расследование в Неаполе? Если Джина Монтано и прибавляет себе лет, то лишь потому, что ей нравится, как это звучит — «столетняя женщина». Я прав, мадам Глория?

— Единственной столетней юбиляршей «Приюта» буду я!

Члены совета рассмеялись, сочтя это остроумной шуткой. И ошиблись. Вечером Жюли нашла сестру в мрачнейшем настроении.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Вовсе нет.

Жюли протянула руку, чтобы пощупать пульс Глории.

— Оставь! У меня нет жара, я просто должна успокоиться. Эта интриганка вывела меня из себя.

Глория села на кровати и схватила Жюли за запястье.

— Она обработала дурака Юбера, и он повернул дело в ее пользу. Большинство проголосовало за Джину. Не большинство — все! Кроме меня. Понимаешь, в каком положении я оказалась? Получается, у меня зуб на эту развалину, я ей завидую. Я — завидую!

— Прошу тебя, успокойся, — сказала Жюли, но Глория закусила удила.

— Кто она, в конце концов, такая? Хольц был вынужден признать, что Джина придумала очень романтичную версию своего детства, потому что поняла: жалостливая легенда помогает делать карьеру. Даже Кейт и Симона купились.

— Что с того, что происхождение Джины остается темным?

— Замолчи! Ты никогда не поймешь.

— А что тут понимать?

— Сама подумай… Во мне нет ничего таинственного. Если эта нахалка будет действовать умело, она всех переманит. Они слетятся к ней, как голуби, которым насыпали корма. Какой прок праздновать столетие, если никто тобой не восхищается?

Этот вопль души почти растрогал Жюли.

— Не стоит нагнетать страсти. Давай подождем. Пусть въедет, обустроится. Потом ты снова перехватишь инициативу. Возможно, Джина вовсе не так крепка, как хочет показать. Она очень мало ест и почти не спит.

— Правда? — вскинулась Глория, и в ее голосе прозвучала надежда.

— По слухам — да, — кивнула Жюли. — Горничные болтливы…

— Спасибо. Спасибо. Мне стало легче. Можешь идти. И позаботься о себе.

Прошло много дней. Атмосфера в «Приюте отшельника» казалась стабильной, но многие его обитатели проявляли беспокойство и даже недовольство. Мсье Вирельмон де Грёз, бывший президент банка «Лотарингский кредит», написал мадам Жансон сухое письмо, проинформировав ее, что выходит из совета, в котором «возобладал дух злословия». Мадам Жансон ответила ему в весьма резком тоне. У Глории проходили бурные тайные собрания, в них участвовали самые преданные ее приверженцы. К Глории вернулся аппетит, она взбодрилась и забыла о своих страхах. Жюли навещала Джину, весело порхавшую по пустым комнатам, чтобы решить, как расставлять мебель. Актриса радовалась общению с «конфиденткой», осведомленной обо всех мелких кознях и интригах, плетущихся в «Приюте». Объясняя, куда поставит книжный шкаф, стеклянные витрины под дорогие ее сердцу сувениры и кресло-качалку — «я всегда раскачиваюсь, когда смотрю телевизор», — она одновременно задавала массу вопросов о Глории.

— Она все еще злится на меня?

— Я бы сказала иначе — моя сестра растеряна. Думаю, она вас опасается. Здешние обитатели так очерствели, что их холодные сердца могут не вынести присутствия двух столетних дам.

— Ты неподражаема, cara mia! Я не жду от них любви. Объясни ей, объясни, что я… не воровка. Вот здесь будет мой киноуголок. Я выкупила много своих фильмов. Никто не запретит мне смотреть кассеты. Она ведь слушает свои записи. Если любишь кино, добро пожаловать!

Жюли вернулась к себе и дала указания Клариссе.

— Расскажешь моей сестре, что у Джины есть проектор и она намерена крутить кино для соседок. Но пусть это прозвучит как бы невзначай, между делом.

В тот же вечер Глория попросила Жюли задержаться, когда та пришла пожелать ей спокойной ночи.

— Посиди со мной, — неожиданно мягко, почти нежно сказала она. Жюли обратила внимание, что сестра накрашена чуть сильнее обычного, но тональный крем и пудра не смогли скрыть тонких морщинок-«кракелюр» на ее хрупко-фарфоровых щеках. В свете висящих над изголовьем кровати бра голубые глаза стали серыми и запали, придавая ей болезненный вид.

— Кларисса тебя просветила?

— Насчет чего? Сплетни меня не интересуют.

— Очень жаль! Монтано намерена устраивать киносеансы, показывать диапозитивы — короче, заниматься саморекламой. И, возможно, не бесплатно. Благодарение небу, наш строгий устав запрещает оборудовать помещение для коммерческого использования.

— Не впадай в крайности! С чего ты взяла, что…

— Подожди — и сама убедишься. Эта Монтано — чистое бедствие! Чем она вас всех взяла? Загипнотизировала? Околдовала? У меня появилась идея, и ты мне поможешь, Жюли. Не забывай о своем возрасте, с тобой будут обращаться так же, как со мной.

— Чем я могу быть тебе полезна?

— Ты в хороших отношениях с этим Хольцем, не отрицай, я в курсе. Поговори с ним. Расспроси о Джине — по-умному, между делом. Если бы мы доказали, что она жульничает… Ты же видела, как она ходит, говорит, смеется. Я готова поклясться, что эта женщина врет о своем возрасте! В конце концов, она иностранка и может вешать нам лапшу на уши сколько захочет.

— Предположим, — кивнула Жюли. — И что с того?

Глория прикрыла глаза ладонью и устало прошептала:

— Знаю, это смешно. Почему я все время о ней думаю?

— По-моему, тебе стоит проконсультироваться с доктором Приёром. Ты держишься, но все видят, что «мадам Глория расстроена».

— Хочешь сказать, это отражается у меня на лице?.. Подай зеркало — и поосторожней, ты вечно все роняешь.

Глория взяла зеркало и принялась придирчиво изучать свое лицо — анфас и в профиль, — осторожно касаясь кожи кончиками пальцев.

— Овации… вызовы на «бис», охапки цветов… а теперь вот это.

Она уронила руку, опустила голову на подушку и закрыла глаза.

— Не смотри на меня… Спокойной ночи, Жюли, — умирающим голосом произнесла она и вдруг резко приподнялась на локте. — Я плевать хотела на эту дрянь, слышишь? Плевать хотела! Пусть убирается к черту!

Жюли осторожно прикрыла за собой дверь. Сестра впервые позволила себе быть такой откровенно грубой. Совсем как Оливье — тот изрыгал проклятия и оскорбления по поводу и без. Оливье Бернстайн, так много сделавший для триумфа Глории. Он подарил ей «Страдивари». И «Испано-сюизу», вылетевшую с дороги близ Флоренции, купил тоже он, Жюли помнила… Она была в полубессознательном состоянии, но слышала, как он кричал на Глорию: «Допрыгалась, черт бы тебя побрал! Видела ее руки?» Почему эти наполненные ядовитым газом пузыри всплывают и лопаются на поверхности памяти именно сейчас?

Жюли пошла к пригорку, где все чаще сидела на исходе дня. Это место нравилось ей своей уединенностью, здесь можно было спокойно выкурить сигарету, не рискуя встретить никого из соседей. Она достала из сумки мятую пачку «Кэмела» — ей перестал нравиться резкий вкус «Житан» и «Голуаз». Глория, унюхав запах дыма от ее одежды, спросила:

— Ты понимаешь, что делаешь?

Жюли могла бы ответить, повторив слова сестры: «Мне плевать!» Она перешла на светлый табак не только из-за его медового вкуса, но и потому, что он был гораздо опасней для горла.

Жюли устроилась на склоне, лицом к морю, нежно шелестевшему прибоем по песку. «Дебюсси не разгадал Средиземное море», — рассеянно подумала она и вернулась мыслями к Бернстайну.

Она сегодня не в том положении, чтобы хитрить с собой. Настал час призраков. Бедный Оливье! Он влюбился с первого взгляда, в Берлине, вскоре после войны — то ли в 1922-м, то ли в 1923-м. Глория уже была очень знаменита, гораздо знаменитей младшей сестры, вернувшейся с триумфальных гастролей по Америке. Аккомпаниатор Глории заболел, и Жюли после долгих колебаний согласилась заменить его. Программа концерта была составлена «во славу скрипки»: соната Тартини, «Крейцерова соната» и… Жюли не помнила; впрочем, это не имело значения. Главным для Глории было занять собой всю сцену, задвинув рояль на задний план. При игре она округляла руку и слегка раскачивалась, а глаза закатывала, как жрица в трансе, что Жюли считала оскорблением для музыки. Она аккомпанировала, заледенев от презрения. Когда на сцену обрушивался гром аплодисментов, Жюли кланялась, стоя у инструмента, как будто говорила публике: «Я знаю свое место…» Потрясенный виртуозным исполнением и красотой Глории Оливье Бернстайн ждал у служебного входа, чтобы выразить ей свое восхищение. Пианистку он вряд ли заметил — его вниманием завладела скрипачка. Он лепетал комплименты, извинялся, приглашал и сулил. Глория принимала его излияния с легкой учтиво-усталой улыбкой, но в глубине души упивалась своей властью. Власть эта проистекала из волшебного взмаха смычка (чего Жюли никогда не понимала) — она могла бы сыграть самую простую детскую песенку и пробудить те же страсти. Люди теряли контроль над собой, предаваясь ей душой и телом, все — кроме Жюли — те, для кого музыка состоит лишь из содрогания и трепета. Она ими повелевала. И презирала — как чернь, как плебеев, — но не могла обойтись без этого зеркала, отражавшего всю многогранность ее таланта. Бернстайн был сказочно богат и невероятно привлекателен, но она относилась к нему как к «одному из» фанатичных поклонников, не более того.

Жюли облокачивается на локоть. Сосновые иголки больно впиваются в бок. Зачем она ворошит прошлое? А за тем, что, как никогда, близка к истине. Глория всегда ждала от нее одного — уважения. Слушатели всего мира признали власть скрипачки и подчинились ей, но Жюли в их число не входила. Да, Глория была выдающейся, исключительной исполнительницей. Но не музыкантом. Тщеславие мешало ей быть наперсницей гениев.

Оливье Бернстайн женился на Глории.

Пачка «Кэмела» пуста. Жюли снимает пропитавшиеся никотином перчатки. На батарее в ванной сушится с десяток пар. Нужно попросить у Рауля новую упаковку. Две пачки в день! За два дня правая перчатка желтеет, и Кларисса недовольно ворчит, отстирывая следы никотина.

С моря повеяло ветерком, и в воздухе запахло хвоей и смолой. В этот час Жюли всегда выпускает искалеченные руки «на волю», трет ладони одну об другую, принюхивается, оглядывает окрестности, словно боится, что они вдруг улетучатся. Но вокруг все спокойно, в «Приюте» рано ложатся. Свет горит только в «Глициниях», там сегодня празднуют день рождения архитектора Гаэтана Эртбуа. Ему семьдесят, и он хромает. Был ранен шальной пулей в супермаркете во время ограбления. Он никуда не выходит, а его жена очень близка с Глорией, она выполняет ее поручения, когда едет в город. Жюли совсем не хочется спать. Она вспоминает, вглядываясь в ночной сумрак. Оливье был не так уж и хорош собой, зато сказочно богат. Он привык потакать всем своим капризам, а к женщинам по наивности относился как к скаковым лошадям. Даже к Глории, чей «экстерьер» ему наверняка хотелось похвалить после триумфального концерта. Лучшая скрипка, самые потрясающие украшения, шикарные машины… Он кичился своими подарками, и воспитанная в духе протестантской этики Жюли его за это презирала. Она вернула себе свободу, представив Глории однокашника по консерватории (тот страшно обрадовался возможности стать аккомпаниатором знаменитости), уехала в Японию и провела весь 1923 год за границей. Жюли вызывала неизменное восхищение своим исполнительским мастерством, но по какой-то загадочной причине за ней никто никогда не ухаживал — возможно, из-за манеры одеваться, нежелания посещать официальные приемы и нелюбви к галантным пошлостям. Жюли это не волновало, у нее был любимый инструмент, работа и авангардные авторы — Равель, Дюкас, Флоран Шмитт, сочинивший «Маленького эльфа», Руссель и Сати, самый спорный из всех. Жюли не слишком успешно пыталась приобщить привыкшую к классике публику к их музыке, иногда ее освистывали, но она не сдавалась, твердо веря, что правда на ее стороне.

В 1924 году Жюли пригласили на гастроли в Италию. Она догадалась, что это устроил ее зять, желавший воссоединить дуэт двух сестер (коммерчески это было куда выгодней). Что думала о затее мужа Глория? Почему Оливье совал свой нос в дела, которые его совершенно не касались? Жюли приплыла в Марсель, а оттуда отправилась в Канны, чтобы отдохнуть пару дней. Судьба любит подобные игры. При встрече Оливье поклялся, что идея дуэта принадлежит Глории. Жюли подумала: почему бы не попробовать? После нескольких репетиций всем стало ясно, что ничего не склеится. Да, они извлекали из скрипки и рояля правильные ноты, но делали это так старательно, что выходило уныло и серо. В довершение всех бед Оливье без конца вмешивался и давал советы, хотя сам едва мог насвистеть мелодию из «Корневильских колоколов».

Жюли смотрела на свои целые и невредимые руки, не подозревая, что жить им осталось несколько дней. Злой рок не дремал. Знаменитый польский пианист Игорь Сланский заболел за неделю до концерта в Риме, которого с нетерпением ждали все меломаны. Возникла паника. Оливье «разрулил» проблему с присущей ему эффективностью, даже не подумав посоветоваться с Жюли. Надо — значит, надо, тем более что организаторы заранее согласились на программу, предложенную Жюли. Между ней и Оливье произошла бурная сцена, и она проиграла. За четыре дня до концерта Жюли покинула отель «Карлтон» и увидела у входа белую «Испано-сюизу».

— Карета подана, дорогая Жюли! — пошутил Оливье. — Вы не можете прибыть в Рим, как какая-нибудь заштатная исполнительница. Нравится авто?

Ну как тут было отказаться? Портье погрузил чемоданы в багажник.

— Глория поведет, — продолжил Оливье. — Я собираюсь купить ей «Паккард»-кабриолет, вы ведь знаете, она обожает машины и будет рада сесть за руль.

Как восхитительно незаметно подстраивает свои ловушки Рок! Словно пасьянс раскладывает… Они тронулись в путь солнечным утром; Глория и Жюли — на переднем сиденье, Оливье — сзади со своими папками, отчетами и документами. Он никогда не переставал работать; бессменный секретарь Жорж, преданный и неутомимый, был всегда рядом, но в тот день отправился в Рим раньше патрона, чтобы сыграть роль «квартирьера».

— Сбрось скорость, — то и дело приказывал Глории муж, — не стоит рисковать.

Путешествие вышло веселым, хотя Жюли уже решила отказаться от дорогого подарка зятя. Легковой автомобиль был для нее вещью сугубо бесполезной, она бы предпочла хороший фургон, обитый изнутри войлоком, чтобы можно было безопасно перевозить «Плейель». Как объяснить Оливье, что концертный рояль — не предмет мебели? Она попробует сделать это после римского концерта — с помощью Глории.

«Испано-сюиза» неуклонно двигалась навстречу катастрофе. Остались позади Генуя и Пиза. С какой стати они решили сделать крюк через Флоренцию? Хитроумная злодейка-судьба наверняка приготовила им не одну ловушку, но в конце концов остановилась на варианте с грозой, короткой и бурной летней грозой с проливным дождем, из-за которого дорога стала скользкой. Оливье сказал, что ему нужно встретиться во Флоренции с деловым партнером из Милана, что «это очень важно и займет не больше двух часов».

Перед мысленным взором Жюли возникает асфальтовая лента дороги, и ее руки инстинктивно тянутся к животу, чтобы спрятать их, защитить. Удар по тормозам, стремительно летящий навстречу столб. Потом ее вышибленная из тела душа оказалась по другую сторону жизни, и она услышала знакомый голос, который никак не могла узнать: «Доигралась, черт бы тебя побрал! Посмотри на ее руки», гуденье клаксонов, крики. Кто-то произнес: «Придется ампутировать…», и возникла боль. Много месяцев без перерыва искалеченные запястья сводило судорогой, они немели и затекали, но самая ужасная боль жила у нее в мозгу. А потом наступил черный день, когда хирург сказал ей правду: «Вы больше не сможете играть. Никогда…»

Жюли поднимается. Надевает перчатки — от них воняет, как от старой трубки. Расправляет юбку. Время близится к одиннадцати. Она пожимает плечами, гоня воспоминания прочь. К чему ворошить прошлое? Тем более что Оливье… Не стоит будить «спящую собаку». Правосудие свершилось, и прошлое уподобилось цветущей кладбищенской аллее.

Жюли бредет домой. Завтра… Да, теперь у нее есть «завтра», и она заснет без снотворного.