Жюли долго ждет у телефона, пытаясь припомнить самые яркие вехи жизни актрисы. Монтано — творческий псевдоним, настоящая фамилия Джины — Негрони, по мужу Марио Негрон и, режиссеру давно забытого «Сципиона Африканского». Возможно, будет уместно упомянуть в разговоре этот фильм. И поговорить о сыне Джины Марко и ее внуке Алессандро.

В трубке раздается дрожащий старушечий голос.

— Жюли? Невероятно… Откуда вы звоните?

— Сейчас объясню, но сначала хочу выразить вам мое глубочайшее сочувствие — я узнала о нападении и была совершенно потрясена. Как вы себя чувствуете?

— Сейчас уже лучше, хотя я очень испугалась.

Несмотря на долгую жизнь, путешествия по всему свету и привычку говорить на иностранных языках, Джина сохранила неаполитанский акцент. Она подчеркивает его — едва заметно, но не без кокетства, и это придает ей особую милоту́.

— Я сразу решила позвонить и узнать, как вы. В нашем возрасте подобные встряски могут быть опасны.

— Не стоит преувеличивать! Меня не ранили — только унизили. Мерзавец дал мне пощечину, можете себе представить? Это случилось впервые в жизни. Даже мой бедный покойный отец никогда пальцем меня не трогал, хоть и бывал груб, когда выпивал.

Джина хихикает, как пансионерка, выболтавшая секрет подружке, и спрашивает:

— Расскажите о себе, о вашей сестре. Я помню, что она была великой скрипачкой, но, видимо, больше не концертирует. Ей сейчас…

— Не ломайте голову, Глории вот-вот стукнет сто.

— Мы ровесницы! — восклицает Джина. — Я бы очень хотела повидать ее.

— Это легко осуществить. Мы живем совсем рядом. Название «Приют отшельника» что-нибудь вам говорит?

— Постойте-ка… Не та ли это резиденция, о которой писали в газетах?

— Она самая. В прошлом году сестра купила там дом, мы живем вместе, среди прелестных людей. Место отлично охраняется. Разбойные нападения нам не грозят.

— Какая удача! Знаете, дорогая Жюли, нам нужно спокойно поболтать. Я знала, что-то произойдет — гадала сегодня утром, и карты мне сказали. Вы с Глорией можете меня навестить?

— Глория больше не выходит. Она совершенно здорова, но с места двигаться не желает. А вот я, несмотря на мои несчастные руки…

— О, дорогая! — вскрикивает Джина, перебивая Жюли. — Я даже не спросила, как вы… Простите! У меня сердце едва не разорвалось, когда я узнала!

«Не переигрывай, старушка…» — мысленно усмехается Жюли.

— Благодарю за сочувствие, — говорит она. — Я хорошо справляюсь и буду очень рада встретиться.

— Поторопитесь, моя милая, приезжайте после обеда, скажем, в четыре. Боже, как я рада! Целую вас.

Жюли кладет трубку. Ну вот, получилось. И так просто! У нее пока нет четкого плана, она не хочет торопиться, но кое-какие идеи в голове мелькают. Жюли не чувствует полного удовлетворения, но она немного успокоилась, «отпустила» себя.

Она зовет Клариссу и распоряжается насчет обеда, звонит в контору и сообщает, что хочет воспользоваться катером между двумя и половиной третьего, потом решает выбрать украшение на вечер. Колец Жюли больше не носит — с тех самых пор… Это причиняет ей душевную боль. Когда-то, отправляясь на концерт, она оставляла кольца в номере отеля, а возвращаясь, сразу надевала бриллиант на левую руку и рубин на правую. Конечно, страховщики всё возместили — без споров и пререканий, — но вернуть ей пальцы было не в их власти. Колье, клипсы и серьги она продала, ничего не сказав Глории. Все эти блестящие цацки слишком о многом напоминали. Несколько самых красивых вещей лежат в шкатулке, которую Жюли никогда не открывает, но сегодня особый случай. Она достает тонкую золотую цепочку — кажется, она была куплена в Лондоне, то ли в 1922-м, то ли в 1923-м. Цепочка красивая, хоть и старомодная. Раньше Жюли легко застегивала ее сама, на ощупь. Ну почему любое воспоминание причиняет такую боль? Она звонит в колокольчик.

— Поможешь? Такая вот блажь пришла мне сегодня в голову! В молодости я обожала драгоценности, сегодня же остались одни только горькие сожаления.

Кларисса привыкла к излияниям хозяйки — она слушает, молчит и делает свое дело.

— Главное — ничего не говори Глории. Принимая гостей, она всегда напяливает на себя жемчуга и браслеты — чем больше, тем лучше. Не хочу, чтобы она надо мной смеялась. Этот новенький, толстяк, уже въехал?

— Да, мадемуазель. Вчера утром. Говорят, он привез с собой рояль. Я слышала, что кое-кто недоволен — из-за шума.

— Моя сестра в курсе?

— Конечно. Она протестует громче всех. Называет рояль «помехой».

— Меня это не удивляет. Ты ничего не поняла, моя бедная Кларисса. Помеха — я, а соседский рояль всего лишь предлог. Да, проследи, чтобы спагетти хорошо сварились. Дай мне палку, пойду успокаивать Глорию.

Хольц живет недалеко, в «Приюте отшельника» всё близко. Цветущие газоны, искусно расположенные на разных уровнях, создают оптическую иллюзию простора. Юбер Хольц купил дом в провансальском стиле, пожалуй, слишком большой для одного человека, но со временем он будет выглядеть весьма стильно. Подъездная аллея вымощена крупной галькой и напоминает брод через ручей. Входная дверь из толстых дубовых досок распахнута настежь.

— Есть кто-нибудь? — зовет Жюли.

— Входите! Входите!

Хольц торопится навстречу гостье, дружески жмет ее запястья.

— Вы с визитом или просто зашли поприветствовать нового обитателя «Приюта»?

— Отправилась по делам и решила заодно заглянуть к вам. До меня дошли слухи, что некоторые соседи опасаются вашего рояля. У каждого из них есть телевизор, однако в нашем узком кружке все неисправимые индивидуалисты, так что, если хотите жить в мире и покое, придется учитывать «общественное мнение». Можете рассчитывать на мою поддержку, я замолвлю за вас словечко.

— Спасибо. Прошу вас, зайдите на минутку. Здесь будет большая гостиная, и я прикидываю, как ее обставить.

Жюли медленно прохаживается по комнате.

— Очень красивый камин, мне нравится. Собираетесь топить дровами?

— Обязательно. Жаркий огонь. Книга. Что может быть лучше?

— Наверное, — тихо отвечает Жюли. — Думаю, на первых порах это будет доставлять вам удовольствие. А что там?

— Моя берлога!

Хольц делает приглашающий жест, и Жюли застывает на пороге, совершенно потрясенная. Просторная комната кажется совсем маленькой из-за великолепного концертного рояля, стоящего в центре и блестящего, как роскошная машина в витрине автосалона.

— «Стейнвей». Безумная прихоть моей жены. Перед смертью она страстно мечтала получить этот инструмент. Я знал, что это абсурд, но не мог отказать ей в последней радости. У нее не было сил играть, но иногда она нажимала на клавишу и слушала, как звучит нота.

— Можно? — робко спрашивает Жюли.

Хольц поднимает крышку, и на лаковой поверхности отражается залитое светом окно.

— Не стесняйтесь, Жюли, и не стоит так волноваться.

Она мелкими шажками обходит вокруг рояля. Ей трудно дышать — то ли сердце дало сбой, то ли проснулась сидящая внутри болячка.

— О, дорогая, — восклицает Хольц, — я и подумать не мог…

— Не обращайте внимания, сейчас пройдет. Прошу прощения, я так давно не…

Жюли делает над собой усилие.

— Мне бы хотелось…

— Говорите же, не тяните!

— Мне бы хотелось ненадолго остаться одной, если можно.

— Ну конечно! Чувствуйте себя как дома, а я приготовлю нам выпить… что-нибудь легкое.

Хольц бесшумно выходит. Жюли смотрит на рояль. Ей стыдно, но она ничего не может с собой поделать. Теперь нужно набраться мужества и подойти к клавиатуре. Жюли протягивает руки и словно наяву слышит, как в утробе оживающего «Стейнвея» зарождаются звуки и он начинает вибрировать. За окном, вдалеке, на разные голоса звучит лето, а в комнате царит тишина. Жюли машинальным движением пытается взять аккорд и замирает: она не знает, куда поставить пальцы. Большой палец слишком короткий. Нота ля, нота до, господи, она их не узнает. Нажимает на клавишу, и по комнате разносится восхитительно чистый фа-диез; звук длится, пробуждая воспоминания. Жюли плачет; тяжелая, жирная, как капля смолы, слеза течет по щеке, и она торопливо смахивает ее. Не стоило будить старых демонов.

Возвращается Хольц с запотевшими стаканами.

— Итак, — спрашивает он, — как вам мое сокровище?

Жюли оборачивается. Ее лицо снова спокойно.

— Инструмент просто изумительный, дорогой друг. Благодарю за доставленное удовольствие.

Ее голос не дрожит. Она снова прежняя Жюли — старуха без прошлого.

— Вы совсем не можете играть? — участливо спрашивает Хольц.

— Совсем. Я знаю, что некоторые пианисты, несмотря на увечье, сумели вернуться к исполнительству, в том числе граф Зичи и Витгенштейн, которому Равель посвятил «Концерт ре-мажор» для левой руки. Не стоит так за меня волноваться, к этому привыкаешь — с трудом, не сразу, но привыкаешь.

— Мне очень жаль. Я смешал вам напиток.

Жюли весело улыбается.

— Ну, это мне по силам.

С неловкостью медвежонка, которому дали бутылочку с молоком, она зажимает искалеченными руками стакан и делает несколько глотков.

— Ужасное несчастье… — вздыхает Хольц.

— Не печальтесь, дорогой друг, все это случилось очень давно… Продолжим экскурсию?

У стен стоят неразобранные ящики, картины, скатанные в рулоны ковры, книги пока не расставлены по полкам, но Жюли отмечает для себя превосходный вкус хозяина дома.

— Знаете, а ведь я зашла не просто поболтать. Никто не смеет запрещать вам играть на рояле. Моя сестра — идиотка. Нет, ее возраст тут ни при чем. Она всегда считала себя центром мироздания. Глория имеет влияние на здешнюю публику, но вы не должны обращать на нее внимания. Пусть себе ворчит. Играйте сколько захотите, в память о вашей жене. И для меня. Я буду рада. Ну, вот и все, убегаю. Забавно слышать слово «убегаю» от такой старой черепахи, как я, не так ли? Где моя палка? Знаете, почему я хожу с палкой? Хочу, чтобы окружающие считали «бедняжку Жюли» подслеповатой и смотрели ей в лицо, а не на искалеченные руки.

Она издает злой смешок, давая понять, что разговор окончен. Хольц провожает гостью до двери.

Жюли бросает взгляд на часы — есть время пообедать и прилечь перед уходом. Она чувствует себя усталой. Встреча с этим роялем… Жюли думала, что умерла, что наконец избавилась от музыки, пусть даже в памяти изредка всплывают волшебные мелодии Дебюсси и Шопена. Но теперь решение принято. Жюли велит Клариссе унести еду и сварить ей кофе.

— Что сегодня у Глории?

— Мадам собирается рассказывать о мексиканских гастролях. Я помогала ей отбирать фотографии. Потом гости будут слушать концерт Мендельсона. Мадам Гюбернатис не придет — у ее мужа обострение люмбаго. Ваша сестра в ярости, она высказалась в том смысле, что нечего селиться в «Приюте отшельника», если всем остальным музыкальным инструментам предпочитаешь аккордеон. Да, нрав у мадам Глории крутой, ничего не скажешь! Дать вам сигарету, мадемуазель?

— Пожалуй…

Теперь можно часок отдохнуть в шезлонге. «Болячка» уснула. Голоса лета тихо переговариваются вокруг Жюли — шепчутся, журчат, посвистывают. Нужно убедить Монтано. Будет нелегко. Понадобится проявить терпение. Ничего, терпения Жюли не занимать. Она слушает стрекот ошалевших от жары цикад, проникающий в дом через приоткрытые ставни. Только бы Джина сказала «да»! Если она согласится, Жюли сможет мирно ждать своего конца.

Перед уходом Кларисса проверяет, все ли в порядке. Немного румян на впалые щеки, в сумочке кошелек (денег в нем достаточно), салфетки, ключи, пачка сигарет и спички. А еще аспирин — на всякий случай. Ну и, конечно, удостоверение личности и солнечные очки. Жюли расцеловывает Клариссу в щеки — такая у них традиция — и неторопливо спускается к пирсу.

Анри Вильмен уже на борту. Он в серых брюках и поло, под мышкой зажата кожаная папка — этот господин спортивного вида не терпит оттопыренных карманов. Если Жюли не ошибается, Вильмен — важная шишка в каком-то импортно-экспортном предприятии. Он хочет быть учтивым и начинает разговор. Жюли молча кивает, продолжая думать о Джине Монтано. Как же ее убедить? Жюли по себе знает, что такое старость. Становишься нетранспортабельным, как какой-нибудь громоздкий диван или старомодный буфет. Даже Глория, и та передвигается с трудом, а она крепкая старуха! Вряд ли Джина сохранила большую резвость. Недавно по телевизору показывали фильм с ее участием, но он мог быть снят и двадцать лет назад. Катер обгоняет виндсерфы, на узкой насыпи загорает молодежь.

— Хорошего вам дня, — прощается Анри Вильмен, — и не забудьте мой совет — дайте ему поручение.

О чем он? Какое поручение? Завтра среди обитателей «Приюта» разнесется слух: «У бедной Жюли проблемы с головой. Говоришь с ней, она вроде бы слушает, но тут же все забывает…» Тем лучше! Если она преуспеет, никто ни о чем не догадается. Она садится в такси.

— В Канны, бульвар Монфлёри, вилла «Ле Карубье».

Жюли откидывается на спинку сиденья, твердо решив не смотреть по сторонам. Царящие на улицах оживление, сутолока, хаос нимало ее не занимают. На одном из перекрестков произошла авария, место оцеплено полицейскими, мигает синяя фара «Скорой помощи». Значит, такое случается и с другими! Жюли закрывает глаза. У каждого свой кошмар. Итак, она подольстится к Джине, расскажет ей о… Вот черт! Нужно было взять буклеты с фотографиями «Приюта», сделанными с вертолета: виллы, сады, частная пристань, служебные корпуса, солярий, строящийся теннисный корт и, конечно, бесконечная синяя гладь моря. Память и впрямь стала ее подводить, она забыла главный козырь! Нужно будет завтра же послать Джине всю документацию.

Они въехали в город. «Ужасно жить в подобном месте, — подумала Жюли. — Мне не придется кривить душой, расхваливая достоинства „Приюта“». Машина останавливается, и она протягивает таксисту кошелек.

— Возьмите, сколько следует, я буду слишком долго возиться.

Он не удивлен — еще одна пассажирка перебрала со спиртным! — и помогает ей выйти. В таком возрасте следует быть осмотрительней.

— Мадам… Вы забыли палку.

Он пожимает плечами, глядя вслед старой женщине, ковыляющей по самшитовой аллее. Дождевальные установки разбрызгивают по траве бриллиантовые капельки воды. Дом красивый, но чтобы попасть внутрь, нужно подняться по лестнице в три ступеньки. Никто не думает о стариках… Просторный вестибюль украшен растениями в кадках и маленьким фонтанчиком с золотыми рыбками.

— Мадам… мадам…

Похожая на сиделку консьержка в черном платье со строгим пучком волос бежит за Жюли.

— К кому вы направляетесь?

— К мадам Монтано.

— Да-да, она меня предупредила. Второй этаж.

В лифте женщина сообщает Жюли, что после ограбления прежняя компаньонка не захотела остаться с мадам Монтано.

— Я временно помогаю бедняжке, пока она кого-нибудь не наймет.

Консьержка придерживает Жюли дверь лифта, выходит, звонит и открывает бронированную дверь своим ключом.

— Негодяй подкараулил мадам, когда она возвращалась домой, втолкнул ее в квартиру, ударил и управился за несколько минут. Я была в подвале и ничего не видела. В наше время следует быть очень осмотрительным!

Она кричит:

— Мадам, к вам пришли.

И добавляет, понизив голос:

— Она немного глуховата, так что говорите помедленней.

В глубине ярко освещенного коридора появляется маленькая старушка. Она принарядилась, даже украшения надела — украли у нее явно не всё!

— Как же я рада тебя видеть, Жюли! Ты совсем не изменилась. Чудесно, что тебе пришла в голову мысль позвонить. Как ты меня находишь?

Жюли понимает, что ей отведена роль слушательницы.

— Позволь тебя расцеловать. Прости, что «тыкаю», но я так стара, что готова быть на «ты» даже со Всевышним. Дай взглянуть на твои бедные руки. Какой кошмар!

В голосе Джины слышится рыдание, но она тут же спохватывается и продолжает щебечущим тоном:

— Дай-ка я возьму тебя под руку. Ты выглядишь очень крепкой — ничего удивительного, тебе всего восемьдесят девять. А мне — ты только подумай! — скоро будет сто! Но я не жалуюсь — вижу и слышу хорошо, да и ноги пока держат. Бегать не бегаю, но хожу… Сюда… Устроимся в гостиной… Подумать только, когда-то я могла целый день провести в седле… Знаешь, я ведь снималась с Томом Миксом! Садись в то кресло.

«Будет нелегко…» — думает Жюли.

Она смотрит на женщину, которая когда-то была популярна не меньше Мэри Пикфорд. Джина Монтано съежилась, скрючилась, но в ее сильно накрашенном лице осталось что-то молодое и очень живое благодаря не утратившим блеска глазам, выражающим радость жизни. Маленькая цветочница из неаполитанской гавани состарилась, но совсем не исчезла. Джина протягивает Жюли бонбоньерку с шоколадными конфетами.

— Надеюсь, ты любишь полакомиться. С любовью мы покончили, осталось наслаждаться сладким.

Джина весело смеется, спохватывается, прячет лицо за ладонями. Руки никогда не были самой красивой частью ее тела, а теперь они еще и изуродованы артрозом. Она перехватывает взгляд Жюли и печально кивает.

— Видишь, мы похожи: не пальцы, а крючья. Глории повезло больше?

— Намного.

— Прости.

— Ничего, я просто констатирую факт.

— Хотелось бы ее повидать.

— Так в чем же дело? Наш остров совсем недалеко. Глория будет рада… В «Приюте» вы встретите множество почитателей. Вчера я беседовала с одним другом, речь случайно зашла о вас, и он… знаете, что он сказал?

Джина не сводит с Жюли глаз. Она жаждет похвалы, как ребенок куска именинного торта.

— Так вот, он сказал: «Монтано была настоящей звездой. Таких больше не делают!»

В порыве благодарности Джина хватает руку Жюли и подносит ее к губам.

— Я тебя обожаю, правда. Приятно, когда тебя хвалят. Мой телефон молчит уже много месяцев. Забвение, дорогая, полное забвение. Никто этого не поймет. О, прости, mia cara, тебя я в виду не имела, но ты наверняка свыклась за столько лет. А вот я… Последний раз обо мне вспомнили два года назад, когда понадобилась совсем старая старушка на роль паралитички. Не слишком заманчиво и совсем не почетно, но меня это не смутило. На меня напялили лохматый парик, я вынула зубные протезы, и получилась фея Карабос! Жаль, что сегодня злые ведьмы больше не интересуют ни киношников, ни телевизионщиков, так что Джина тоже не нужна. Finita la comedia!

Она достает из кармана кружевной платочек, благоухающий жасмином, и промокает глаза, потом протягивает руку к Жюли.

— Помоги мне подняться, а то меня после нападения ноги плохо держат. Пойдем, я покажу тебе квартиру. Здесь мой кабинет… Теперь делами занимается поверенный… Это гостиная, тут книги, кассеты, старые фильмы, но я их больше не смотрю.

Она останавливается и признается горьким тоном, наставив на Жюли указательный палец.

— Я потеряла вкус к жизни. Мне страшно. Видишь там, на консоли, мои документы? Я не решаюсь к ним прикоснуться! Мне вернули паспорт и удостоверение личности — их выловили из сточной канавы.

Жюли решает полюбопытствовать, раскрывает испачканный в грязи паспорт и пробегает глазами строчки.

«Джина Монтано… родилась в… родители… 1887».

«Отлично!» — улыбается про себя Жюли. Джина тянет ее за рукав.

— Идем, я покажу тебе кухню. По правде говоря, большую часть времени я провожу именно там.

При виде завешанных киноафишами стен Жюли не может скрыть удивления. Джина в объятиях Тайрона Пауэра. Джина в «Пылком Везувии» рядом с напомаженным актером, в леопардовой шкуре. Джина в «Тайне бунгало», целится из револьвера в выпрыгивающего из окна мужчину… Повсюду — от пола до потока — поцелуи, сладострастные объятия и написанное крупными буквами имя — ДЖИНА МОНТАНО.

Джина тоже смотрит на старые картинки, молитвенно сложив пухлые ручки.

— Вся моя жизнь, — шепчет она. И добавляет беззаботным тоном: — Все они — Шарль Буайе, Эррол Флинн, Роберт Монтгомери, Роберт Тейлор — держали меня в объятиях. Я помню каждого. Куда уж тут переезжать…

— Вовсе нет, — возражает Жюли. — У меня появилась отличная идея: вы должны поселиться в «Приюте отшельника», рядом с нами.

— Слишком поздно. Слишком, уверяю тебя. Знаешь, меня навестил сын — заскочил между двумя рейсами. Он готов купить мне квартиру в другом доме, но нельзя же провести остаток жизни, перебираясь из одного жилища в другое, хоть я и цыганка… Шикарная, но цыганка. И вообще, мне пора на кладбище.

Одинокая напуганная старушка плачет, прислонившись к своей гостье, плачет — и не может остановиться.

— Спасибо тебе, — шепчет она. — Спасибо, что пришла… Ты права. Возможно, я найду покой среди вас, если меня захотят принять в ваше «братство». Выпьешь кофе? Я сделаю тебе эспрессо. Садись вот там, рядом с плитой.

Джина успокоилась. Она кивает на одну из афиш, где изображена повозка первопоселенцев, окруженная воинственными индейцами, рядом с убитым кучером сидит молодая красавица и целится из винтовки в «краснокожих».

— Фильм назывался «Зов Запада». Забавно, правда? Я уже тогда искала землю обетованную. Сколько сахара?

Она садится рядом с Жюли, смотрит ей в глаза с тоской и надеждой.

— Думаешь, они согласятся?

— Почему бы и нет… Нас с Глорией приняли.

— Это не одно и то же. Вы обе были несравненными исполнительницами.

— И стали почетными «экспонатами».

— Боюсь, мои романы, любовники и разводы могут кое-кому не понравиться.

— На этот счет не беспокойтесь! Глория выходила замуж пять раз, да и драм в ее жизни хватало… Жених моей сестры погиб в Вердене, муж-еврей был депортирован, другого мужа убили эсэсовцы, последний покончил с собой, а еще один… С ним тоже что-то стряслось, не помню что именно.

— Продолжай, прошу тебя! — восклицает Джина. — Обожаю истории из жизни. Все мужья Глории наверняка были богачами?

— Конечно. Сестра всегда знала, где, когда и в кого следует влюбиться.

— А ты?

— Я?.. Я пыталась покончить с собой, потом перебиралась из одной лечебницы для душевнобольных в другую — лечилась от депрессии.

— Mamma mia, как это ужасно! Но теперь ты здорова?

— Каждой весной я жду, что мои пальцы отрастут. Жду уже шестьдесят три года. Я ответила на ваш вопрос?

— Мне очень жаль, Жюли. Но, знаешь, ты выглядишь очень бодрой — несмотря ни на что! Живой укор мне… Так ты считаешь, мне будут рады в «Приюте»?

— Вас примут с распростертыми объятиями. Для тамошних обитателей мы что-то вроде редких животных — от нас пахнет джунглями! Только подумайте, как им повезло, Джина: собственные джунгли! Сейчас в «Приюте» выставлена на продажу прекрасная вилла — «Подсолнухи». Стоит она дорого, но, думаю, деньги для вас не проблема?

— Ты права. Еще чашечку? Ты ведь не торопишься?

— Ради такого потрясающего кофе стоит задержаться.

— Вот и славно.

Джина открывает ящик стола и достает колоду карт Таро.

— Сними!