Катер причалил к пирсу в небольшой бухте, окруженной красными скалами. Короткий мол вел к складу, где хранились посылки, пакеты, коробки, мешки и контейнеры, которые каждый день доставлял из города баркас. На деревянном щите надпись, сделанная крупными белыми буквами: «Частная собственность». Местраль помог Жюли вылезти и повернулся к своему спутнику.

— Добро пожаловать в «Приют отшельника»!

Забетонированная дорога ведет к решетке, которую красит мужчина в серой блузе маляра и каскетке с длинным козырьком.

— Мы переселились сюда полгода назад, — объясняет Местраль, — и еще не до конца обустроились. Привет, Фред.

Некоторые обитатели «Приюта» решили, что в резиденции должна царить дружеская, сердечная атмосфера и будет правильно обращаться друг к другу «запросто», по именам.

Местраль уточняет, понизив голос:

— Фред был промышленником, его завод выкупили японцы. Очаровательный человек.

— Вижу, вы торопитесь, — говорит Жюли, — не ждите меня.

Местраль наклоняется к своему гостю, и она понимает, что он рассказывает о ней… ужасная травма… такой великий талант… главное, не смотрите на ее руки… Всем все известно! Жюли знает, что никому не нравится. Она… «неудобная». Рядом с ней людям становится неуютно. Как будто она прокаженная.

На аллеях парка не встретишь человека на костылях или в гипсе: ничто не должно наводить на мысль не только о болезни, но даже о выздоровлении. Самым пожилым обитателям не больше семидесяти, и все занимаются спортом, даже дамы. Из общего ряда «выбивается» только Глория Бернстайн (это ее артистический псевдоним), но эта женщина сохранила такую молодую стать (в жестах и словах), все не только восхищаются, но и гордятся ею. Они воспринимают даму, которой вот-вот стукнет сто лет, как своего рода талисман, старейшину клана. Из-за Глории терпят и Жюли. Наверное, она и впрямь была знаменитой музыкантшей, но ее имя забылось, а слава Глории живет благодаря записям. Жюли медленными осторожными шажками, тяжело опираясь на трость, бредет к административному корпусу. Она решила, что не сообщит о своей болезни даже сестре. Глория не выносит дурных новостей. При ней никогда не говорят ни о заложниках, ни о террористах. Услышав что-нибудь подобное, она прикрывает глаза рукой в кольцах и шепчет: «Замолчите немедленно, иначе я лишусь чувств…» Никто не хочет терзать нервы Глории историями об ужасах реального мира.

Жюли останавливается у входа. Из домика выходит Роже.

— Вам помочь, мадемуазель?

— Нет-нет, со мной все в порядке, просто сегодня очень жарко.

Самое утомительное в здешней жизни заключается в том, что целый день приходится сохранять приветливое выражение лица, отвечать любезностью на любезность, улыбаться, быть готовым в любой момент оказать услугу. Тоска…

Жюли идет дальше по аллее Ренуара. Архитектор, планировавший «Приют», почему-то счел гениальной идею дать каждой аллее имя художника, а каждому дому — название цветка. Наверное, ему показалось, что так будет веселее. Жюли с сестрой живут в «Ирисах». Многоцветье садов и приморские сосны, ласкающиеся к морскому бризу, действительно радуют глаз. За ними ухаживает Морис, брат Роже — поливает, подстригает, дает советы тем немногим обитателям и обитательницам «Приюта», которые ради собственного удовольствия высаживают цветы на клумбах и в рабатках перед домами.

Жюли смотрит, как Морис обрезает розы мадам Бугрос — она дремлет в шезлонге, прикрыв глаза темными очками.

Когда-то, во время гастролей по Восточному побережью США, Жюли приглашали в гости в роскошные кварталы, где между домами не было заборов. Пространство там принадлежало всем. Вестибюлей в домах тоже не было. Владельцы «Приюта» переняли этот стиль. Внешний мир отодвинули за границы владения, чтобы обеспечить обитателям полную безопасность в атмосфере взаимного доверия. И тем не менее…

Мадам Бугрос — она уже бабушка, но требует, чтобы ее называли Пэм, — вяло машет рукой.

— Садитесь, Жюли. Торопиться вам некуда.

Она похлопывает ладонью по ротанговому креслу — так делают, подзывая кошку.

— Я должна была пойти к Глории — она сегодня вспоминает свое первое плавание на «Нормандии», и это наверняка очень увлекательно, — но у меня разыгралась мигрень.

Ловушка захлопнулась. Жюли понимает, что деваться некуда, присаживается и в благодарность за гостеприимство начинает рассказывать, как провела вторую половину дня «на берегу» (обитатели «Приюта» называют так город, подражая морякам в увольнении). О визите к врачу она, само собой разумеется, умалчивает. Добрые соседи делятся друг с другом новостями, обыденными заботами, воспоминаниями о встречах и путешествиях. Избежать этого нет никакой возможности. Жюли передвигалась практически бесшумно, но цепкий взгляд из-под темных стекол «засек» ее и «подцепил». Ей бы следовало раздражиться, но с той минуты, как она «узнала», в голове образовался легкий туман. Она и здесь, и не здесь. Говорит не она, а какая-то чужая женщина.

— Восхищаюсь вами, — признается Пэм. — В вашем возрасте подобная мобильность… это просто чудо! Воистину здоровье — дар Небес. И вам хватает сил интересоваться массой вещей! Вы никогда не скучаете?

— Редко.

— У вас была очень наполненная жизнь.

— Была… совсем недолго.

Мадам Бугрос выдерживает короткую паузу, давая понять, что знает о флорентийской драме, но не хочет травмировать собеседницу, потом продолжает:

— Признаюсь вам, Жюли, бывают дни, когда я едва справляюсь с нервами. Спрашиваю себя, правильно ли мы поступили, поселившись в «Приюте». Да, здесь красиво. И организовано все идеально. Мы просто обязаны чувствовать себя счастливыми. Но… Знаете, мы жили в огромной квартире рядом с площадью Звезды. Мне не хватает… шума городской жизни. Здесь, открыв окно спальни, мы слышим шум моря. Это не одно и то же.

— Понимаю, — кивает Жюли. — Вы скучаете по вою сирен «Скорой помощи».

Пэм снимает очки и смотрит в глаза Жюли.

— Ваша ирония справедлива и понятна. Я не имею права… Впрочем, это не важно. Выпьете чаю? Может, хотите сока или кока-колы? Мой муж очень ее полюбил.

Она хлопает в ладоши, появляется служанка (вид у нее дерзкий) и небрежно выслушивает распоряжение.

— Хорошую прислугу найти непросто. Вам с сестрой повезло с…

— Клариссой, — подсказывает Жюли. — Она работает у меня уже двадцать лет.

— И, судя по всему, безупречно.

Жюли ищет предлог, чтобы удалиться, но хозяйка пока не намерена с ней расставаться.

— Вы получили последний бюллетень? Нет? Возьмите мой.

Она протягивает Жюли листок и тут же спохватывается.

— Простите, все время забываю, что вам трудно… читать… — Она меняет очки и продолжает натужно-веселым тоном: — Бедняжка Тони очень старается! Заметьте, идея с бюллетенем была просто отличная, это сплачивает нас. В этом номере целая колонка посвящена мсье Хольцу. Думаю, мы должны его принять. Шестьдесят два года. Отличное здоровье. Вдовец. Передал управление заводом старшему сыну, тот живет в Лилле. Готов купить «Тюльпаны», не торгуясь. Именно такой совладелец нам и нужен. Что думаете?

— Ничего. Глория думает за нас обеих.

Пэм издает озорной смешок и произносит заговорщицким шепотом:

— Кстати, о вашей сестре… Мы намерены торжественно отпраздновать ее день рождения. Но это секрет, договорились? Пусть все остается между нами. Первого ноября Глории исполнится сто лет. Боже мой, сто лет, невероятно!

— Вы не ошиблись, день рождения у моей сестры действительно первого ноября.

— Мы готовим для нее нечто особенное, за три месяца успеем все сделать.

Мадам Бугрос тянет Жюли за рукав, чтобы та наклонилась поближе, и сообщает:

— Комитет обсуждал это сегодня утром. Нам хочется сделать Глории исключительный подарок, но мы не знаем, что бы ей хотелось получить. У вашей сестры было все: талант, слава, любовь, здоровье, удача! Может, вы что-нибудь подскажете? Наш друг Поль Ланглуа считает, что нужна оригинальная идея. У него остались связи в министерстве. Помогите нам… Как думаете, орден Почетного легиона доставит Глории удовольствие?

Жюли резко встает. Это уж слишком! Она так потрясена, что не может скрыть замешательства.

— Извините, — сдавленным голосом произносит она. — Я слишком долго была на жаре и очень устала… Я подумаю, что вам посоветовать.

Орден Почетного легиона! Это хуже, чем пощечина. Если бы Жюли могла, она сжала бы кулаки. Три месяца! У нее есть всего три месяца, чтобы помешать… Чему помешать?

Она миновала аллею Ван Гога и вышла к «Бегониям».

— Виу! — кричит Уильям Ламмет, раскладывающий пасьянс на садовом столе. На голове у него старый колониальный шлем, из стоящего на траве транзистора несется песня «Битлз», на мачте полощется английский флаг.

Ламмет идет к Жюли.

— Зайдите на минутку! — приглашает он. — Жена навещает вашу сестру. Глория рассказывает дамам очередную — бог весть какую по счету — историю. Я предпочитаю всем развлечениям мой сад. Выпьете со мной?

Жюли боится захлебнуться «милотой» своих соседей. Она отклоняет приглашение, надеясь, что ее слова не прозвучали слишком грубо. А если и так, плевать, все равно все считают ее «букой». Еще одно усилие. Она огибает дом, чтобы войти через заднюю дверь и сразу попасть в отведенное ей крыло: четыре маленькие комнатки, отделенные от покоев Глории просторным холлом. Внутренность дома обустраивалась по планам Глории: на первом этаже — тон-ателье, здесь легко могут уместиться пятнадцать человек. На стенах висят полки, где расставлены пластинки с записями хозяйки дома и других великих исполнителей XX столетия. Между ними — лучшие фотографии Глории — рука со смычком взлетела над струнами. Рядом — снимки с автографами: Изаи… Крейслер… Энеску…

Из тон-ателье посетитель попадает в огромную комнату, поделенную надвое сдвижной перегородкой: в одной части — гостиная, она же столовая, в другой — затянутая шелком спальня с кроватью под балдахином. Кружева, ленточки, бантики, на стене — Дюфи и Ван Донген, кресла, низкие столики. Приглушенный свет. Ковры на полу скрадывают шум шагов. Здесь мадам Глория принимает. Короткий коридорчик, скрытый ширмой, ведет в туалетную комнату. Гостевых покоев в доме нет. Как и второго этажа — в сто лет по ступенькам не побегаешь.

Жюли без сил падает в глубокое кресло. Орден Почетного легиона! Подумать только! Она медленно снимает перчатки, сворачивает их в комок, промокает лоб и рот. Прислушивается. Из-за перегородок доносятся голоса: «публика» внимает Глории. Вечерний сбор стал почти ритуалом. Глория принимает от четырех до шести. Утром ей звонят: «Дорогая, расскажите нам сегодня о вашем концерте в Нью-Йорке с Бруно Уолтером…» Или так: «О каком из концертов у вас сохранились наилучшие воспоминания?» Случается, одна из дам высказывает желание послушать «Испанский концерт» Вильгельма Поппа или «Крейцерову сонату» Бетховена, тогда все собираются в тон-ателье. Ровно в пять две гостьи — чаще всего Кейт и Симона — накрывают чай. Им нравится эта «игра в ужин». В прошлой жизни одна из них устраивала приемы в своем особняке на авеню де ла Гранд-Арме, другая — в роскошной квартире на авеню Георга V. Кейт и Симона раскладывают пирожные и птифуры, достают столовое серебро, воображая себя придворными дамами «королевы» Глории. Услышав, как они хихикают, кто-нибудь приходит проверить, скоро ли подадут закуски, и тогда Кейт сообщает, понизив голос:

— Знаете, что только что поведала мне Симона? (Смешок.) О втором муже Глории… (Смешок.)

Сладкоежка Симона поправляет с набитым ртом:

— Не о втором — о третьем. Вечно ты все путаешь. (При «дворе» Глории все на «ты».) После Бернстайна был Жан-Поль Галлан.

Сплетницы склоняются головами поближе друг к другу.

— Тсс! Нас услышат.

В комнате звучит вальс Брамса… Прелюдия «Девушка с волосами цвета льна» Клода Дебюсси. Пластинка старая, с красной этикеткой. «Голос его хозяина». Запись старая, но это никого не смущает, публика восторженно аплодирует, благодаря хозяйку за ее волшебное искусство.

Жюли закрывает глаза. Она отказывается признавать первенство скрипки перед роялем. Слезливо-сладенькая мелодия — это не Брамс, а Глория. И невесомо-расслабленные звуки, извлекаемые смычком, — не Дебюсси. Рояль гораздо сдержаннее скрипки, ему чуждо все манерное, приторно-сладенькое… Рояль не «додумывает», он может разве что продлить аккорд, чтобы он проник прямо в душу слушателя.

Шопен… Искалеченные руки Жюли тянутся к невидимым клавишам. Она отдергивает их, словно боится обжечься. Ненавистный день! День несчастья. Над крышами летают стрижи, с моря доносится рычание подвесного мотора. Жюли медленно качает головой. Нет. Так не может продолжаться. У нее больше нет сил выносить скуку бесконечно долгих дней. Руки болят. Ей пора на сеанс к кинезитерапевту. Никто не должен заподозрить, что…

Жюли встает, тихонько постанывая. Тащится в спальню, держась за мебель. Чтобы сменить платье, приходится сражаться с гардеробом, вешалками, не желающими слушаться тряпками. Обычно на помощь приходит Кларисса, но сейчас ее «мобилизовала» Глория. Наконец Жюли справляется с легким платьем в цветочек, о котором Глория как-то сказала: «Оно тебе не по возрасту!» Лишний повод надеть именно его. Жюли смотрится в зеркало, укрепленное на одной из створок двери ванной. Раулю всего тридцать, он хорош собой, так что ради него стоит немного освежиться. В гимнастическом зале они будут вдвоем, но Рауль — ее публика. Последняя со времен… Рима. Жюли пытается подсчитать. Да, это было шестьдесят пять лет назад. У нее в голове все еще звучит гул толпы, подобный волшебному шуму, обитающему в раковине. Последний сольный концерт! На нее смотрели сотни лиц, застывших в немом обожании.

Теперь остался только Рауль. Как осторожно и почтительно он разгибает и массирует ее искалеченные пальцы! «Вам не больно? Скажите, если что-то будет не так…» Рауль обращается с пальцами Жюли, как с бесценными экспонатами художественной коллекции, ведь они «прикасались» к Баху и Моцарту. Жюли решила завещать ему — о, у нее мало что осталось! — свои часы, подарок Поля Геру, великого, но, увы, забытого дирижера. Она вечно опаздывала на репетиции, и бедняга ужасно раздражался…

Прочь, воспоминания! Жюли смотрит на свое отражение в зеркале. Ее не пугает состарившееся лицо, на котором живы только глаза, но и они постепенно выцветают, теряя природную голубизну. А вот Глория…

Почему, ну почему, скажите на милость, Глория так замечательно сохранилась? Почему на ее изящных руках с длинными пальцами нет ни одного омерзительного старческого пятна? Почему?.. Жюли зло улыбается своему отражению. У нее есть нечто, чего нет у Глории. Болезнь. Она может до смерти напугать сестру, только намекнув на опухоль.

Нет. Жюли никогда не пустит в ход это оружие. Она не раз использовала против Глории приемы, которых до сих пор стыдится. Она была доведена до крайности. Она защищалась. Музыка всегда жила в ее душе как истинная вера. Они с Глорией были жрицами Музыки. Безрассудная и Благонравная. Они часто не понимали друг друга, ссорились, переставали общаться, но служили одному божеству. А теперь…

Жюли не без труда закуривает сигарету. Рауль наверняка заметит и устроит сцену. Скажет: «Ну вот что, душенька, не перестанете хулиганить — я от вас откажусь!» Или начнет выяснять, с чего это вдруг она вернулась к пагубной привычке. Бог с ним, с Раулем, пусть себе ворчит и строит догадки! Она пересекает комнату, тяжело опираясь на палку. За стеной слышны шаги Клариссы. Она из тех везунчиков, которые передвигаются легко и быстро.

— Мадемуазель… Мадам Глория хочет с вами поговорить.

— Так пусть позвонит… Ее гостьи ушли?

— Только что.

— Ты знаешь, что ей нужно?

— Нет. Кажется, это насчет мсье Хольца.

— Можно подумать, ее когда-нибудь интересовало мое мнение, — фыркает Жюли. — Ладно, иду.

— Перчатки! Вы забыли надеть перчатки. Мадам Глория не любит смотреть на ваши руки.

— Да уж, не любит… Слишком много воспоминаний. Помоги мне.

Кларисса еще не старая женщина… ей лет пятьдесят, не больше… но она старается держаться незаметно и одежду всегда носит неопределенно-серого цвета, как монашенка. Впрочем, все это не важно, своей хозяйке она служит с истовой преданностью. Кларисса ловко надевает Жюли перчатки, отступает назад, расправляет складку на платье.

— Надеюсь, Глория была не слишком несносна?

— Умеренно. Произошла небольшая перепалка, из-за «Нормандии». Мадам Лавлассе заявила, что в каюте, которую они с родителями занимали во время путешествия, все тряслось и вибрировало, у нее даже зубной стаканчик разбился, и мадам Глория немедленно ее одернула. Слышали бы вы этот тон! Руки прочь от «Нормандии»!

— Могу себе представить! Воспоминания мадам неприкосновенны. Как и все ее прошлое. Она идиотка, и тут уж ничего не поделаешь, бедная моя Кларисса. Я буду ужинать у себя. Крутое яйцо. Салат. Помощь мне не понадобится. Можешь идти. До завтра.

Она пересекает вестибюль и входит в тон-ателье.

— Я здесь! — кричит из спальни Глория.

Жюли останавливается на пороге. Ох уж эта комната… Не комната — часовня. Недостает только свечей вокруг кровати! Рядом с утопающим в кружевах изголовьем в некоем подобии плетеной колыбели покоится «Страдивари».

— Я ее переставила, — говорит Глория, перехватив взгляд сестры. — Хочу защитить от любопытствующих. Здесь самое безопасное место.

Она касается колыбели, дотрагивается до струны, и та отзывается тихим низким голосом.

— Наверное, твой «младенчик» голоден, — с иронией в голосе замечает Жюли.

— Какой же дурой ты иногда себя выставляешь! — восклицает Глория. — Садись. Нет, подожди. Наклонись-ка. Так и знала — ты курила!

— И что с того?

— Ладно-ладно, поступай как знаешь. Об одном тебя прошу — не приноси сюда вульгарные запахи бистро… Ты уже прочла бюллетень?.. Не удосужилась. А между тем кое-что должно было бы тебя заинтересовать. Нам предлагают кандидатуру некоего Хольца, кажется, весьма достойный господин, вдовец, богатый, нестарый. Однако… Есть одно «но». Он собирается привезти с собой рояль. А мы ведь знаем, как ты относишься к этому инструменту, и ни в коем случае не хотим огорчать тебя. Итак, да или нет?

Жюли не решается сказать, что музыкальная «аллергия», как и все прочее, осталась в прошлой жизни.

— Надеюсь, он не собирается играть все дни напролет… — произносит она усталым тоном.

— Конечно, нет. Этот человек — любитель, но ты сможешь сама с ним поговорить — он приедет на выходные. Мне больно видеть твою неприкаянность, думаю, тебе не стоило изгонять музыку из своей жизни. Можно купить хорошую стереосистему…

— Прекрати…

Глория крутит кольца на пальцах, играет с браслетами. Годы пощадили ее красоту, о таких старушках говорят: «Ничто их не берет, разве что смерть!»

— Мсье Риво хотел бы получить ответ как можно скорее, — продолжает Глория. — Так мы сможем избежать докучливых посетителей. В «Приюте» сейчас продаются сразу две виллы, что не идет на пользу нашей репутации. Люди могут решить: «Там что-то не так!»

— Ладно, — прерывает разглагольствования сестры Жюли. — Я согласна. Предупреди Риво. Если совсем устану от дилетантского бренчания, заткну уши — на это у меня пальцев хватит. Мы закончили? Я могу быть свободна?

— Ты становишься злой… — Глория качает головой. — Плохо себя чувствуешь?

— Какая разница? — вздыхает Жюли. — Когда умирают такие старые перечницы, как мы с тобой, никто не говорит: «Они долго болели…» Эпитафия звучит короче: «Они угасли…»

— Говори о себе! — гневно вскрикивает Глория. — Я «угасну», когда сама того пожелаю. Убирайся!

В ее голосе звенят слезы.

— Не переигрывай, — сухо бросает Жюли. — Доброго тебе вечера.

Проходя мимо колыбели, она взмахивает рукой в перчатке и произносит нараспев: «Ути-пути-путенъки…»

В спину ей звучит возмущенно-обиженный возглас Глории:

— Я с тобой больше не разговариваю!