9
Дочки-матери

День Матери в лагере отмечался с особенным размахом. Стоило нам проснуться, как все принялись поздравлять друг друга… и не по одному разу. Мне быстро надоело объяснять, что детей у меня нет, поэтому я стала отвечать: «И тебя с Днем Матери!» Около восьмидесяти процентов содержащихся в американских тюрьмах женщин действительно имели детей, так что попасть пальцем в небо в этом случае было нетрудно.

Многие заключенные заранее связали красные розы своим «тюремным мамам» и подругам. Некоторые женщины объединялись в своеобразные формальные «семьи» и делились по парам на мам и дочерей. В Данбери было много маленьких кланов. Молодые девушки обращались к своим «мамам», когда им нужен был совет, внимание, еда, одолжение, тепло, руководство и даже дисциплина. Если кто-то из девушек вел себя плохо, оскорбленная заключенная могла ей так и сказать: «Иди-ка поговори со своей мамашей, пусть научит тебя приличиям!» А если «дочка» совсем отбивалась от рук, болтала что попало или утомляла всех своим радио, к ее маме могли обратиться с просьбой: «Поговори-ка со своей дочуркой, научи ее, как себя вести, а то я ей всыплю!»

Меня фактически приняли в тюремную «семью» Поп. На ее примере было отлично видно, насколько раскидистым обычно становилось фамильное древо заключенных – больше всего оно напоминало искусно оформленные живые скульптуры, над которыми годами колдуют садовники. Моей «сестрой» была Тони, которая вместо Нины стала соседкой Поп по койке и теперь работала лагерным шофером. Лучшая подруга Тони Розмари автоматически считалась мне второй сестрой – и я про себя называла их итальянскими близняшками. Но у Поп было и много других «детей», включая Большую Бу Клеммонс, еще более большую Анджелину Льюис и Ивонн, которая работала вместе с Поп на кухне. Ивонн мне особенно нравилась – мы даже называли друг друга «нежеланными сестрами». Все чернокожие «дочери» Поп называли ее мамой. Все белые называли ее Поп. Испанских дочерей у нее не было, хотя испанские приятельницы были.

Материнство в тюрьме было в почете, но омрачалось разлукой, чувством вины и стыдом. На мой взгляд, за решеткой сидели в основном обычные бедные или среднего достатка мамаши, бабушки и даже прабабушки, но многие из них были осуждены на очень долгие сроки – пять, семь, двенадцать, пятнадцать лет. Их пребывание в лагере с минимальным уровнем безопасности означало, что они вряд ли совершили какое-либо жестокое преступление. Наблюдая за тем, как мои соседки, у которых не было даже среднего образования, общаются в комнате свиданий со своими детьми, я снова и снова задавалась вопросом: что они такого натворили, чтобы заслужить столь продолжительное заключение? Они явно не тянули на криминальных авторитетов.

За три месяца, прошедших с моего прибытия в Данбери, я несколько раз видела, как беременные женщины становились матерями. Первой в феврале родила юная Дорис. Я никогда прежде не видела женщину в родах и пораженно наблюдала, как начался тот этап, когда тело Дорис и ее ребенок начали одерживать верх, невзирая на обстоятельства. Меня удивило, что все обитательницы лагеря окружили Дорис заботой и попытались в меру своих сил помочь ей. Вокруг нее постоянно суетились не менее полудюжины самопровозглашенных акушерок, которые проверяли, не нужно ли ей что-нибудь, подсказывали, как облегчить боль, вспоминали о собственных родах и сообщали обстановку страждущим заключенным. Надзиратели не обращали особенного внимания на происходящее – тюремные роды были для них в порядке вещей.

Это был первый ребенок Дорис, и ей хотелось просто лежать на койке, что, видимо, было не слишком хорошо для ребенка. Старшие подруги по очереди прогуливались вместе с ней по длинному коридору лагеря, тихо говорили с ней, рассказывали истории и травили шутки. За всем этим внимательно наблюдала сокамерница Дорис, которая тоже была беременна первым ребенком и должна была родить со дня на день. Они обе казались испуганными.

На следующее утро, когда схватки стали чаще, Дорис в наручниках отвезли в больницу. Во многих американских тюрьмах женщинам-заключенным приходится рожать в наручниках, это жестокая и варварская практика, но несчастной Дорис все же повезло больше. Роды продолжались много часов, но в конце концов в больнице Данбери появился на свет четырехкилограммовый мальчик, после чего Дорис сразу вернули в тюрьму, бледную, измотанную и печальную. Ее мама забрала внука в родной городок Дорис в восьми часах езды от лагеря. У новорожденного было мало шансов на скорую встречу с отцом – Дорис призналась мне, что папашу ее ребенка недавно задержали, причем было выписано сразу три ордера на арест. К счастью, ей самой сидеть оставалось не больше года.

В Данбери я не увидела ничего, что могло бы унять мой страх перед рождением ребенка, но впервые поняла, какими могут быть отношения матерей с детьми. Легче всего было вызвать улыбку на лице другой заключенной, спросив ее о детях. В комнате свиданий всегда собирались семьи – это казалось мне и лучшим, и худшим в тех часах, что я там проводила. Дети росли, пока их матери отбывали срок и пытались поддерживать отношения с ними посредством пятнадцатиминутных телефонных разговоров и еженедельных свиданий. Я никогда не видела этих женщин счастливее, чем в обществе своих детей, когда те играли со скудным набором пластиковых игрушек, сваленных в углу комнаты свиданий, или ели чипсы и конфетки из торгового автомата. Когда часы посещения заканчивались, смотреть на их прощание было невыносимо. За год ребенок мог превратиться из кричащей крохи в веселого и подвижного малыша, а матерям лишь оставалось издалека наблюдать за футбольными матчами и школьными балами, пропускать выпускные своих детей, их свадьбы и похороны.

Как бы заключенным ни было тяжело лишь изредка встречаться со своими детьми, родителям видеть дочерей за решеткой было еще тяжелее. Среди нас было очень много юных девушек, по восемнадцать-девятнадцать лет. Некоторые из них давно шли в направлении такого места, как Данбери, но другим было достаточно сделать всего один неверный шаг, чтобы вдруг оказаться в тисках безжалостной и непоколебимой системы. Отсутствие приводов и хорошие рекомендации вообще ничего не значили – на федеральном уровне были установлены обязательные минимальные сроки, поэтому, если подсудимый признавал себя виновным (а большинство из нас именно так и поступало), единственным, кто мог повлиять на длительность заключения, становился обвинитель, а не судья. Поэтому в лагере то и дело появлялись печальные родители, навещавшие своих детей, но про мою маму этого было не сказать. В комнате свиданий она была настоящим лучом света.

На наши еженедельные встречи мама всегда выбирала элегантную одежду мягких, пастельных тонов, тщательно укладывала свои светлые волосы, аккуратно наносила макияж и дополняла образ украшениями, которые я когда-то дарила ей на Рождество или день рождения. Мы часами говорили о моем брате, ее учениках, моих дядюшках и тетушках, нашей собаке. Я рассказывала, какие новые навыки электрика получила за прошедшую неделю. Казалось, в комнате свиданий ей всегда было комфортно, и после ее посещений другие заключенные неизменно говорили мне: «У тебя такая милая мама, тебе с ней повезло», или: «Это твоя мама? Иди ты! Я думала, сестра!»

Это я слышала всю свою сознательную жизнь. Маме тоже часто такое говорили, и, хотя она получала подобный комплимент не одну тысячу раз, эти слова всегда заставляли ее просиять. В прошлом такие комментарии меня обижали. «Неужели я выгляжу на сорок или пятьдесят?» – думала я. Но теперь мне нравилось наблюдать за маминой радостью, когда нас с ней сравнивали. Даже несмотря на катастрофу, в которую я нас с ней втянула, она все равно горда была быть моей матерью. Моя мама вообще никогда не сдавалась перед трудностями и разочарованиями. Я надеялась, что наше сходство не ограничивается голубизной глаз.

Мой отец жил более чем в тысяче миль от тюрьмы, поэтому навестить меня смог только по окончании учебного года. Увидев меня, он испытал огромное облегчение. Я всегда была папиной любимицей, а потому понимала, как ему больно видеть свою дочку, пускай ей и было уже за тридцать, в таком месте. И все же мы наслаждались обществом друг друга и ели ореховые «M&M’s», пока я описывала отцу все тюремные тонкости. Разница между нашими еженедельными телефонными разговорами и личной беседой была сродни разнице между текстовым сообщением и поездкой в гости на целые выходные. Если действительно нет худа без добра, то здесь добром явно было напоминание о том, насколько хороша моя семья.

В День Матери мама тоже меня навестила, хотя комната свиданий и была переполнена. Я еще ни разу не видела, чтобы в ней было столько семей. Близкие многих заключенных в Данбери не имели возможности навещать их достаточно часто, хотя и жили в Нью-Йорке. Усталым бабушкам и тетушкам, которые присматривали за детьми своих дочерей и сестер, пока те отбывали срок, было очень непросто ехать вместе с малышами или подростками на автобусах, поездах и такси, чтобы попасть в Данбери: поездка в одну сторону могла занимать до четырех часов и стоить немалых денег. Но День Матери был особым днем, поэтому комната свиданий полнилась детьми всех возрастов и тонула в какофонии разных языков и акцентов. А среди всего этого безумия, радостно улыбаясь мне, стояла моя мама.

Я ужаснулась, когда при выдаче почты мне вручили две копии журнала «Нью-Йоркер». Кто-то оформил для меня вторую подписку. Мисс Эспозито из блока В тоже получала этот журнал и рассердилась, когда в марте мне пришел его первый номер – она сочла это напрасной тратой денег, потому что журналы все равно ходили по всей тюрьме и во вторых копиях просто не было необходимости.

Эспозито была белой вороной. Крупная, солидная женщина за пятьдесят, она носила короткий боб, который на ее темных волосах выглядел обескураживающе девичьим. Будучи американкой итальянского происхождения, она всегда встречала всех новеньких, вне зависимости от расы. Она утверждала, что была главарем банды внутри группировки «Латиноамериканские короли», и я сначала ей не верила – с чего бы латиноамериканским королям сотрудничать с итальянской королевой? – но это оказалось правдой. В 1960-х она вращалась в среде интеллектуалов-радикалов и в конце концов стала одним из лидеров регионального ответвления банды. Эспозито отбывала очень и очень долгий срок.

Я довольно быстро поняла, что Эспозито, хоть и не имела многого, не хотела от меня ничего такого, что я бы не желала ей дать. Она всегда ужасно радовалась моим журналам и книгам. Однажды она пришла ко мне с настольным вентилятором в руке. Вентилятор был среднего размера и изготовлен из пластика – такие можно найти в любом магазине бытовых приборов. У Натали был точь-в-точь такой же. «Знаешь, соседка, летом ты еще обрадуешься, что он у нас есть, – говорила она. – Таких уже не купишь. Их больше не продают в магазине». В магазине теперь продавался дерьмовенький вентилятор гораздо меньшего размера, который стоил $21,90. Старые вентиляторы высоко ценились среди заключенных, особенно среди пожилых дамочек, которые остро реагировали на жару.

Вентилятор Эспозито сломался. В блоках еще даже не стало жарко, но она казалась очень расстроенной.

– Может, ты посмотришь, что с ним? В электромастерской? Я на все готова, лишь бы только его починили.

Обещать я ничего не стала, но посмотреть вентилятор согласилась. На следующее утро я взяла его с собой на работу и разобрала под пристальным взглядом своих коллег. Как оказалось, починить его было несложно, и я обрадовалась, что мой доступ к инструментам сослужил хорошую службу другой заключенной. Когда я вернулась в лагерь, триумфально включила вентилятор и он ожил, Эспозито чуть в обморок не упала от радости. Я отказалась от оплаты своих услуг товарами из магазина, но Эспозито заплатила иначе – подняв мою репутацию.

Вскоре ко мне подошла другая давняя заключенная и попросила раздобыть ей доску, чтобы подложить под матрас и тем самым унять боль в спине. В блоках было несколько пожилых женщин, которые отбывали очень длительные сроки – Поп, Эспозито, миссис Джонс, – и стоило мне оказать услугу одной из них, как об этом узнавала вся тюрьма. Не успела я и глазом моргнуть, как заключенные потянулись ко мне со сломанными приемниками и вентиляторами и стали просить отремонтировать вещи из их отсеков – крючки для одежды, разбитые полки для обуви и все остальное.

Маленькая Джанет решила, что это уж слишком.

– Это не наша работа, Пайпер. Это ведь не электричество, почему мы должны все чинить?

– Милая, больше ведь некому. Федералы не собираются заботиться о нас в этой дыре. Нам нужно помогать друг другу.

Такая логика казалась ей неприемлемой, да и мысли у нее в то время были заняты другим. У Маленькой Джанет появилась обожательница – острая на язычок миниатюрная белая девушка по имени Эми. Эми была новенькой в постоянной подгруппе заключенных, которых я называла «эминемщицами»: эти белые девушки из бедных районов не лезли за словом в карман, были о себе весьма высокого мнения и не терпели ничьих оскорблений (оскорблять их могли только их мужчины). У них были тонко выщипанные брови, заплетенные в косички волосы, они говорили на хип-хоп-сленге, давно разошлись с папашами своих отпрысков и считали Пэрис Хилтон непревзойденной королевой красоты. Эми была самой тощей и противной из новой партии эминемщиц, и она по уши втюрилась в Маленькую Джанет, которая, хоть и провела два года в тюрьме, похоже, понятия не имела, как справиться с этой детской влюбленностью. Маленькая Джанет не интересовалась девушками, так что Эми напрасно надеялась на взаимность. Однако Маленькой Джанет не хватало злобы, чтобы резко отшить Эми, поэтому она послушно терпела ее щенячье обожание.

Но когда Эми определили в электромастерскую, Маленькой Джанет пришлось предъявить ей ультиматум: либо Эми прекратит писать ей любовные записки и вести себя как одержимая, либо Маленькая Джанет перестанет с ней разговаривать. Эми расстроилась, но согласилась. Насколько я поняла, Эми вообще не была лесбиянкой и просто по-детски увлеклась Джанет. Сочувствуя Джанет, я решила немного помочь ей и стала брать Эми с собой, отправляясь выполнять поступающие мне заказы. Я не отказывала даже тем, кто мне не нравился. Мы повесили, должно быть, не меньше сотни дополнительных крючков, которые с помощью молотка изготавливали из зажимных скоб, и Эми ни на минуту не переставала ругаться.

Несмотря на ее любовь к сквернословию и частые вспышки гнева, я проявляла чудеса терпимости и говорила с ней спокойно, но твердо. Она напоминала мне конфету с пряной начинкой, одновременно сладкую и горькую. Больше никто не относился к ней по-доброму, поэтому Эми была мне бесконечно предана и попеременно называла меня то мамой, то женой, отчего я лишь фыркала, делая вид, что это меня оскорбляет. «Эми, я слишком молода, чтобы быть тебе матерью, а что насчет второго варианта, так ты не в моем вкусе!»

Готовность помочь сделала нас популярными. Другие заключенные гораздо чаще улыбались мне и кивали при встрече, благодаря чему я стала меньше стесняться. Прожив в тюрьме почти четыре месяца, я до сих пор не теряла бдительности и держала на расстоянии почти всех обитательниц лагеря. Мне не раз приходилось отвечать на коварный вопрос: «Что здесь делает эта правильная американская девочка?» Все полагали, что я сижу за финансовые махинации, но на самом деле я ничем не отличалась от подавляющего большинства заключенных и попалась на наркотиках. Я не скрывала этого, понимая, что я такая не одна: только в федеральных тюрьмах (а это лишь часть американской тюремной системы) за преступления, связанные с наркотиками, сидело более 90 000 человек, в то время как за насильственные преступления – только около 40 000. Годовая стоимость содержания федерального заключенного составляет как минимум 30 000 долларов, а женщин содержать еще дороже.

Большинство женщин в лагере были бедными, почти не имели образования и происходили из районов, где едва присутствовала традиционная экономика и, кроме как торговать наркотиками, заняться было нечем. Обычно они попадали в тюрьму за мелкое дилерство, предоставление своей квартиры для проведения сделок, работу курьерами и передачу сообщений – и все это за очень малую плату. Минимальное участие в торговле наркотиками могло привести к длительному тюремному заключению, особенно если тебя защищал паршивенький, назначенный судом адвокат. Даже если тебе удавалось договориться с классным адвокатом из юридической консультации, он либо не справлялся со своей чудовищной нагрузкой, либо не имел ресурсов для подобающей защиты. Мне было сложно поверить, что наши преступления различались столь же сильно, как наши сроки: в сравнении со многими многолетними заключениями мои пятнадцать месяцев выглядели довольно жалко. Просто у меня был фантастический частный адвокат и ретрокостюм, который идеально подходил к моей аккуратной стрижке.

В сравнении с преступницами, сидевшими за наркотики, проштрафившиеся «белые воротнички» часто демонстрировали гораздо большую алчность, хотя их преступления редко бывали эффектными – в основном они сидели за банковские и страховые махинации, подделку кредитных карт и чеков. Одна хрипловатая блондинка за пятьдесят попала в тюрьму за мошенничество на бирже (она любила рассказывать мне о проделках своих детей в частном пансионе); бывшую инвестиционную банкиршу поймали на присвоении денег для подпитки своей игромании, а двинутую на свадьбах Розмари на пятьдесят четыре месяца посадили за жульничество на интернет-аукционе.

Этими сведениями о преступлениях со мной делились либо сами заключенные, либо их приятельницы. Некоторые, включая Розмари и Эспозито, готовы были открыто обсуждать свои проступки, в то время как другие не говорили о них ни слова.

Я до сих пор понятия не имела, почему Натали приговорили к восьми годам в этом змеином гнезде. Мы прекрасно ладили друг с другом и иногда по вечерам вместе сидели в своем отсеке. Я устраивалась на верхней койке, чтобы прочесть письма и написать ответы, а Натали внизу слушала радио. Она заранее объявляла: «Соседка, я собираюсь лечь, послушать музыку и расслабиться!» Каждое воскресенье мы вместе убирали отсек, используя для этого ее незаменимый пластиковый таз, наполненный теплой водой с хозяйственным мылом. Натали мыла пол одной из своих особых тряпок, принесенных с кухни, а я чистила стены и потолок прокладками, которые мы брали из коробки в душевой. Орудуя ими, я стирала всю пыль и грязь с наклонных металлических балок и труб противопожарной системы, которые проходили прямо над моей койкой. Затем мы вместе заправляли мою постель. Мне в первый же день объяснили, что ни одна из бывалых заключенных ни за что не позволит своей неопытной соседке заправлять постель самой.

Я быстро привязалась к Натали – она была ко мне очень добра. Кроме того, я замечала, что благодаря этому соседству завоевала странное расположение других заключенных. Но несмотря на то что мы жили в крошечном отсеке (а может, как раз в результате этого), я ровным счетом ничего о ней не знала – мне было известно только, что она с Ямайки и что у нее двое детей, дочь и маленький сын. Вот и все. Когда я спросила Натали, сидела ли она сначала в соседней тюрьме, она лишь покачала головой.

– Нет, соседка, – сказала она, – тогда все было немного иначе. Я сидела там недолго – там ничего хорошего.

Большего от нее мне ждать не приходилось. Было ясно, что Натали не любила разговоров на личные темы, и мне следовало уважать ее выбор.

Но в мире женщин, заточенных в такие крошечные помещения, пикантные истории и тайны просачивались наружу сами собой, либо потому что обсуждаемая заключенная по ошибке доверила свой секрет болтушке, либо потому что все разболтал персонал. Само собой, надзирателям нельзя обсуждать личную информацию с другими заключенными, но в лагере это происходило постоянно. Некоторые истории особенно котировались. Ехидная, фанатичная христианка Франческа ЛаРю из блока Б была изуродована огромным количеством пластических операций. На нее было жутко смотреть – огромные, шарообразные груди, надутые губы, даже ягодичные импланты. Поговаривали, что она нелегально проводила косметические операции и «вкалывала людям трансмиссионную жидкость», чтобы избавить их от целлюлита. Я подозревала, что на самом деле она сидела за обычное медицинское мошенничество. Об одной умной блондинке среднего возраста ходили слухи, будто она украла десятки миллионов долларов, прибегнув к сложной мошеннической схеме. Одна старушка едва успела протолкнуть в дверь свои ходунки, как по лагерю пролетела весть, что она выкачала огромную сумму из своей синагоги. Большинство заключенных такие вещи осуждало. («Нечего из церкви воровать!»)

Все эти истории нужно было воспринимать с солидной долей скепсиса. Только подумайте: куча женщин в ограниченном пространстве, делать нечего, а времени полно – чего здесь можно ожидать? И все же сплетни – правдивые и не очень – помогали скоротать время. Лучшие истории всегда рассказывала Поп – она помнила много интересного и проливала свет на прошлое остальных заключенных. Именно от нее я узнала, почему Натали много лет назад сослали из лагеря в тюрьму: она плеснула кипятком в свою коллегу по кухне. Услышав это, я не поверила своим ушам.

– Эта стерва ее доставала. Ты, Пайпер, и не догадывалась, что твоей соседке палец в рот не клади!

Мне было очень сложно представить, что моя спокойная и сдержанная соседка, относившаяся ко мне с такой добротой, вообще способна на ярость. Но как говорила Поп: «С Натали шутки плохи!»

Заметив, насколько я смутилась, узнав о новой грани Натали, Поп постаралась просветить меня насчет некоторых тюремных реалий.

– Слушай, Пайпер, сейчас здесь довольно тихо, но бывают и другие времена. Иногда все дерьмо всплывает наружу. А в тюрьме через дорогу и подавно! Там некоторые вообще звери. Плюс там куча народу на пожизненном. Тебе всего год сидеть. Я понимаю, тебе и это кажется тяжелым, но когда срок большой или вообще пожизненный, все начинаешь воспринимать по-другому. Никакого дерьма терпеть нельзя, потому что это теперь твоя жизнь. Стоит один раз прогнуться – и вечно будут проблемы.

Я знала там, через дорогу, одну женщину – очень маленькая, тихая, никогда не высовывалась, других не доставала. Она была на пожизненном. Работала, нарезала круги на беговой дорожке и рано ложилась спать. Потом там появилась одна девчонка – ходячее недоразумение. И вот она докопалась до этой женщины – все донимала ее, капала ей на мозги, чертова дурочка. Так вот, эта женщина, которая ни разу никому слова плохого не сказала, положила два замка в носок и показала девчонке, где раки зимуют. Я такого в жизни не видела, по девчонке как катком проехались, кровищи было море, ей серьезно досталось. Но знаешь что, Пайпер? В таком уж мы месте. И не все мы в одной лодке. Не забывай.

Когда Поп рассказывала мне подобные истории, я ловила каждое ее слово. Проверить, истинны ли они, я не могла, как и в случае с другими тюремными слухами, но догадывалась, что каждая история таила в себе долю правды. Они без прикрас описывали наш мир таким, каким мы его видели. Заключенные в них уроки всегда оказывались бесценными и непреложными.

К счастью, в самой серьезной моей стычке обошлось без замка в носке – одной лишь грубостью. Когда в салат-баре появлялось что-то кроме цветной капусты и салатных листьев, я не упускала случая разнообразить диету. Однажды к салатным листьям добавили шпинат, и я радостно принялась выбирать темно-зеленые листочки себе на ужин. Тихонько напевая что-то себе под нос, я пыталась не обращать внимания на гул столовой. Но пока я аккуратно выбирала шпинат, откладывая в сторону салатные листья, кто-то начал громко возмущаться прямо возле моего уха:

– Эй! Эй! Эй ты! Хватит копаться! Хватит копаться в салате!

Я обернулась, чтобы посмотреть, кто и на кого кричит. К моему удивлению, прямо на меня смотрела тучная девушка, волосы которой были убраны под сеточку. Я огляделась, а затем показала на себя салатными щипцами:

– Ты со мной разговариваешь?

– Да, черт возьми! Нечего тут копаться. Наполняй тарелку и иди дальше!

Внимательно разглядывая противницу, я гадала, кем она себя возомнила. Кажется, она была новенькой и уже успела заработать в камерах репутацию возмутительницы спокойствия. Всего пару дней назад Аннет, которая до сих пор сидела наверху, жаловалась мне, что эта восемнадцатилетняя девчонка никого не уважает. От Поп я знала, что работа у салат-бара считалась одной из самых нежелательных позиций на кухне – слишком уж много приходилось мыть и резать для его наполнения, – поэтому ее обычно выполняла та женщина, которая стояла в самом низу кулинарной иерархии.

Меня разозлило, что ей хватило наглости одернуть меня. К этому времени я уже довольно прочно закрепилась на социальной лестнице лагеря: я не доставляла никому проблем, проявляла уважение и дружелюбие, и остальные тоже уважали меня. Так что выволочка от какой-то столовской девчонки привела меня в бешенство. Более того, она нарушала главное правило заключенных: «Не указывай мне, что делать – у тебя после имени тоже восемь цифр стоит». Вступать на глазах у всех в перебранку с чернокожей было весьма опасно, но я даже не подумала спустить все на тормозах.

Я открыла рот, готовая плюнуть в лицо этой девчонке, и громко сказала:

– Я не ем салат!

«Да ладно? – тут же подумала я. – И это твой ужасный выпад?»

– Да плевать мне, что ты ешь, нечего тут копаться!

Вдруг я поняла, что в столовой стало тише: все наблюдали за нашим необычным конфликтом. Все стычки между заключенными привлекали огромное внимание, но увидеть в центре конфликта меня было чертовски неожиданно. Я мысленно перенеслась на школьную парковку, где однажды меня вызвала на дуэль Таня Катерис и где я поняла, что выбор невелик – либо я вступаю в драку, либо вся школа сочтет меня трусихой. В тихом Массачусетсе я решила прослыть трусихой, но здесь это был не вариант.

Однако не успела я глотнуть воздуха, чтобы ответить Нахалке и поднять ставки, как возле меня возникла моя подруга по работе и блоку Б – Джай. Ее лицо было сурово – на нем не осталось и намека на обычную улыбку. Я посмотрела на нее. Она, ни слова не говоря, посмотрела на Нахалку. Та тут же развернулась и ушла.

– Порядок, Пайпер? – спросила Джай.

– Полный порядок, Джай! – запальчиво ответила я, глядя Нахалке вслед.

Остальные заключенные разочарованно занялись трапезой, и шум в столовой снова вернулся на обычный уровень. Я понимала, что Джай только что спасла меня от многих месяцев проблем.

Теперь у меня был радиоприемник, и я все не могла поверить, как просто стало получать удовольствие от тюремной жизни. Купив в магазине пару белых кроссовок, я стала каждый вечер выходить на беговую дорожку. Я могла по собственному желанию выключать какофонию блока Б и гораздо дольше заниматься спортом, ведь у меня в наушниках звучала музыка.

Розмари подсказала мне настроиться на частоту 91,7, на которой вещала радиостанция Университета Западного Коннектикута. Я уже и забыла прелести институтского радио: плей-листы были на редкость беспорядочными, между песнями по двадцать минут болтали девятнадцатилетние диджеи, мне в мозг врезалась музыка, о существовании которой я и не догадывалась. Пребывая на седьмом небе от счастья, я нарезала круги по беговой дорожке, хихикала над комментариями студентов о Дике Чейни и слушала новые группы вроде Kings of Leon, о которых частенько читала в журнале SPIN, но музыку которых никогда не слышала среди бесконечных повторений классики рока, хип-хопа и испанских передач, служивших саундтреком повседневной жизни в тюрьме.

Больше всего мне нравилась еженедельная программа «Кассета 90-х», во время которой ставили лучшие песни каждого года 1990-х – по одному году в неделю. В горячую десятку 1991-го вошли Pavement, N.W.A., Naughty by Nature, Teenage Fanclub, Blur, Metallica, Nirvana и LL Cool J. Все их песни напоминали мне о Ларри и о той бедовой девчонке, которой я была, когда они только появились. Они звучали фоном, пока я беспечно моталась по свету, влезая в такие неприятности, которые спустя одиннадцать лет привели меня в тюремную камеру, и на бегу я заново переживала каждую из них. Каким бы глупым, бессмысленным и печальным ни было мое текущее положение, раз в неделю слушая «Кассету», я не могла отрицать своей любви к той безрассудной и отчаянной дурочке, которой оставалась до сих пор, пускай только в мыслях.

Семнадцатого мая у нас с Ларри была годовщина. Было невозможно отрицать, что нас разделяли километры и вина за это целиком лежала на моих плечах, но когда я нашла среди лежащих в часовне бесплатных открыток верное поздравление, мне стало немного лучше.

Форма меня, конечно, позабавила, но все чувства были описаны очень верно.

Я целый вечер лежала на койке и сочиняла, что написать на открытке. Мы встречались уже восемь лет. Я написала, что время пролетело очень быстро, а мы провели друг с другом целую четверть жизни. Что мы не раз рисковали, но всегда делали правильный выбор. Что я не могу дождаться, когда снова вернусь домой, к нему, моему единственному. Я обещала считать рассветы, пока не окажусь рядом с ним – где бы то ни было.

Однажды, когда мы пришли на работу, ДеСаймон вышел из конторы и закрыл дверь.

– Сегодня поработаем с подъемником, – объявил он.

Что он, черт возьми, имел в виду?

Оказалось, что работать нам предстоит с механическим гидравлическим подъемником. Я задумалась, зачем он нужен: все здания были довольно низкими – даже тюрьма возвышалась всего на несколько этажей над землей. ДеСаймон объяснил, что на территории было пару фонарей несколько десятков метров высотой. Подъемник использовался, когда нужно было заменить лампу или починить плафон одного из них.

– Черта с два! – воскликнула Джай, которая как раз добивалась перевода на работу на складе. – Хрен вам я туда полезу!

Остальные были с ней солидарны.

Но нам все равно пришлось изучить сложный процесс правильной установки подъемника – по сути, он представлял собой небольшую металлическую платформу с ограждением, которая взмывала в небо, стоило только нажать на кнопку. Если напортачить с техникой безопасности, от тебя вполне могло остаться лишь мокрое место.

Когда мы наконец сумели сделать все как надо, ДеСаймон сказал:

– Кто хочет прокатиться?

Несколько смельчаков – Эми, Маленькая Джанет и Леви – по очереди забрались на платформу и нажали на кнопку, но ни одна из них не поднялась до конца.

– Страшно! – сказали они.

– Дайте мне попробовать!

Я залезла на платформу, и ДеСаймон передал мне пульт управления. Выше, выше, выше – сердце чуть не выпрыгивало у меня из груди, пока асфальт, обращенные ко мне лица шести женщин и густая борода становились все дальше. Выше, еще выше. Я видела все на многие мили вперед – о таком обзоре в лагере мечтать не приходилось. Казалось, я могу разглядеть даже свое будущее. Платформа покачивалась на ветру, но я не отпускала кнопку. Мне хотелось подняться до самого конца, хотя я уже изо всех сил цеплялась за поручень и слышала, как в ушах шумит кровь.

В высшей точке подъемник резко остановился, из-за чего я лишь сильнее перепугалась. Мои коллеги, прикрывающие глаза от солнца, с ликованием встретили это достижение. Женщины из других мастерских тоже вышли, чтобы взглянуть на меня.

– Вот сумасшедшая! – восхищенно воскликнул кто-то.

Улыбаясь, я перегнулась через поручень. Мистер ДеСаймон, казалось, тоже прятал улыбку в своей бороде.

– Спускайся, Керман. Никто не хочет соскребать тебя с асфальта.

В тот день он мне почти понравился.

Лагерь постепенно пустел. В начале месяца произошел наплыв новых лиц, включая небольшую банду, которая умудрилась протащить с собой марихуану, запрятав ее между ног (похоже, приседания и кашель не очень-то работали), из-за чего по лагерю пролетел шквал обысков. Но затем заключенные вдруг разом перестали прибывать. Ходили слухи, что Бюро тюрем «закрыло» лагерь и принимало только тех, кто уже отбывал срок в других колониях, не желая, чтобы Марту Стюарт отправили в Данбери. Никто точно не знал причины этого – то ли ее не хотели распределять в эту ужасную дыру, то ли все было и того запутаннее. Однако мораторий не был выдумкой – новые лица появлялись в лагере очень редко. Но освобождения происходили едва ли не каждый день.

Мне очень хотелось и самой скорее отправиться домой. Адреналин начального этапа, когда я все спрашивала себя, смогу ли это вынести, уже прошел, и передо мной маячила оставшаяся часть моего срока. Мы с Ларри много времени и сил потратили на попытки сократить мое заключение до года, считая, что даже это будет огромной удачей. Теперь я отсидела уже половину срока, и месяцы казались мне нескончаемыми.

Но тюремная социализация меня немного отвлекала. Как и многие мои друзья, Джай была Тельцом – я узнала это, когда Большая Бу Клеммонс подошла ко мне в блоке Б и пригласила к Джай на день рождения. Большая Бу была громадной лесбиянкой. Говоря «громадной», я имею в виду, что в ней было не меньше полутора сотен килограммов. Счастливая обладательница белой, как пломбир, кожи, она была самой привлекательной громадной женщиной, которую я когда-либо встречала. Она использовала свое массивное тело для устрашения, но сильнее габаритов пугало ее острословие. Слова она находила мгновенно и считалась нашим штатным стихоплетом. Ее харизма и обаяние мало кого могли оставить равнодушным. Ее девушка Трина, весившая килограммов девяносто, была весьма хорошенькой, но при этом отъявленной стервой. Другие заключенные частенько называли ее Тупицей – но только за спиной. Она любила поспорить и была столь же упрямой, как Бу – мягкой.

Бу сообщила время вечеринки и сказала, что я могу принести чизкейк.

– А где будет праздник? – спросила я.

– Прямо здесь, в блоке Б, – к моему удивлению, ответила Бу.

Тюремные вечеринки обычно организовывались в общих комнатах – иначе надзиратели могли разогнать всех гостей.

Когда наступил день рождения Джай, я задумалась, как она себя чувствует. Это был, должно быть, второй или третий день рождения Джай в тюрьме, и впереди ее ждало еще семь, растянутых, как барьеры на очень длинной дистанции. Я пришла на вечеринку сразу после ужина, прихватив с собой чизкейк (других блюд тюремной кухни я готовить не умела). Гости собрались посреди коридора возле отсека Джай, который она делила с Шиной. Большинство приглашенных составляли обитательницы блока Б, и мы притащили с собой складные стулья и табуреты из своих отсеков.

На празднике была моя соседка, страдающая биполярным расстройством Коллин, приятельница Джай Бобби, крутая байкерша из Бруклинского исправительного центра, Маленькая Джанет, Эми и Лили Кабралес, которую я наблюдала в действии в свое первое утро в блоке Б. Когда я только переехала, Лили чуть не свела меня с ума, постоянно крича через весь блок: «Чем занимаешься, Пупсик? Пупсик, иди сюда! Пупсик, у тебя лапши не осталось? Так есть хочется!» Пупсиком она звала свою ближайшую подругу, очень тихую девушку, которая жила в двух отсеках от меня. Я в такие моменты сидела на своей койке и гадала (а иногда спрашивала Натали), заткнется ли она когда-нибудь. Лили была на редкость крикливой пуэрториканкой из Бронкса, лесбиянкой-срочницей, от которой лучше было держаться подальше. Но вот забавно: когда Пупсик отправилась домой, а Лили немного успокоилась, она постепенно начала проявлять ко мне все больший интерес. Мне она тоже понравилась, и в конце концов мы дошли до точки, когда она прозвала меня «Дельфином» из-за моей татуировки, а я научилась до слез смешить ее разными глупостями.

Веселая любительница поглазеть на мою грудь Делишес тоже была здесь – они с Джай вместе играли в «пики». Делишес вполне могла сойти за двойника моей старой подруги Кэндис. Это может показаться удивительным, ведь белокожая Кэндис родилась в Северной Каролине, окончила Дартмут, работала пиарщицей в одной из высокотехнологичных компаний на Западном берегу, растила ребенка и обожала клоунов, а чернокожая Делишес всю жизнь провела в Вашингтоне, была довольно грубовата, имела кучу татуировок и необычно длинные ногти и работала посудомойкой, одновременно тренируя свой потрясающий певческий голос и отпуская остроты. Но у них были похожие прически, похожие фигуры, одинаковые курносые носы и одинаковое восторженное отношение к жизни. У меня от этого по спине шли мурашки. Делишес постоянно пела. Постоянно. Она больше пела, чем говорила. Как только я переехала в блок Б, она спросила меня: «Крутые книжки у тебя есть?» Когда я рассказала ей о своей подруге Кэндис и объяснила, что они словно близнецы, Делишес посмотрела на меня так, словно ничего более странного в жизни не слышала.

Специально для вечеринки Бу придумала игру: она сочинила стишок-загадку о каждой из приглашенных и предложила нам отгадывать, о ком идет речь. Устоять перед таким необычным развлечением было невозможно, и вскоре мы уже вовсю хохотали друг над другом, хотя в стишках Бу и не было никаких пикантных подробностей.

Когда Бу прочитала этот стишок, я прикусила губу, чтобы скрыть улыбку, и быстро окинула всех взглядом. Большая часть гостей была озадачена, но некоторые ухмылялись, радуясь, что угадали с ходу.

– Кто это? – спросила Бу.

Многие пожали плечами, и это ее задело.

– Пайпер! – в унисон вскричали ликующие Шина и Эми.

– Ничего не поняла, – упрекнула свою подругу Трина. – Глупый какой-то стишок.

Бу рассердилась:

– «Живет она здесь, прямо рядом со мной» – это значит, что она живет в блоке Б. «Как глянешь ей вслед, сразу слышишь прибой» – это о ее татуировке. Поняли? Прибой? Море? Рыбка?!

– Точно! – просияла Лили Кабралес. – Это мой Дельфин!