Парад, смерть, предложение, 1804—1969

К МОМЕНТУ, КОГДА моей пра-пра-пра-пра-пра-прабабушке исполнилось двенадцать лет, в Трахимброде не осталось ни одного жителя, который хотя бы раз не предложил бы ей выйти замуж. В их числе: мужчины, уже успевшие обзавестись женами; искореженные старики, спорившие на чьем-нибудь крыльце о том, что могло, а чего не могло случиться несколько десятилетий назад; подростки с безволосыми подмышками; женщины с волосатыми подмышками; а также покойный философ Пинхас Т, который в своей единственной, достойной упоминания, работе «К Праху: из Человека Ты Вышел — в Человека и Возвратишься» доказывал, что теоретически жизнь и искусство могли бы поменяться местами. Брод заставляла себя покраснеть, хлопала длинными ресницами и всем говорила одно и то же: Боюсь, что нет. Янкель считает, что замуж мне пока рановато. Хотя предложение очень заманчивое.

До чего глупые, — это уже обращаясь к Янкелю.

Дождись моей смерти, — закрывая книгу. — Потом выбирай любого. Но только не пока я жив.

Мне никто из них не нужен, — целуя его в лоб. — Они мне не пара. К тому же, — смеясь, — я уже связала свою жизнь с самым красивым мужчиной в Трахимброде.

Кто это? — усаживая ее на колени. — Я убью его.

Щелкая его по носу мизинцем: Это ты, дурачок.

Ладно, — смеясь, — нос у тебя действительно несколько кривоват. И улыбка при ближайшем рассмотрении могла бы быть посимпатичнее.

Теперь ты меня убиваешь, — смеясь.

Отказав сыну сына Битцла Битцла — Весьма сожалею, но Янкель считает, что лучше мне с замужеством подождать, — она надела костюм Царицы Реки, чтобы отправиться в нем на ежегодное празднество, День Трахима, отмечавшееся уже в тринадцатый раз. Янкель слышал, как шепчутся за спиной Брод женщины (он еще не оглох), и видел, как доискиваются ее мужчины (он еще не ослеп), но, помогая ей втиснуться в русалочий наряд, завязывая тесемки на ее худых плечиках, делал вид, что это его нисколько не заботит (а что он мог сделать?).

Если тебе неохота, можешь не одеваться, — сказал он, заправляя тростинки ее рук в длинные рукава русалочьего наряда, который она заново перешивала к празднику на протяжении последних восьми лет. — Ты не обязана быть Царицей Реки.

Конечно, обязана, — сказала она. — Я ведь первая красавица Трахимброда.

Не рвусь, — согласилась она, заправляя высокий ворот костюма под нитку с нанизанной на нее костяшкой счетов. — Это такая ответственность. А что делать? Судьба у меня такая.

Никому не обязана, — сказал он, пряча костяшку счетов под ворот ее костюма. — В этом году они могут выбрать в Царицы другую девочку. Почему бы тебе самой ей место не уступить?

Я запрещаю тебе туда идти, — сказал он, прекрасно сознавая, что это не подействует.

Я запрещаю тебе мне запрещать, — сказала она.

Но ты ведь даже не любишь этот праздник, — сказал он. — Вечно потом жалуешься.

Я знаю, — сказала она, поправляя хвост, украшенный голубыми блестками.

Зачем же тогда? — спросила она. И почему, подумала она, вспомнив описание своего изнасилования, мы вечно в погоне за тем, что сулит нам страдание?

Янкель несколько раз начинал предложение, пытаясь сформулировать ответ, но в конце концов заблудился в собственных мыслях.

Как только найдешь приемлемое объяснение, я откажусь от трона. Она поцеловала его в лоб и направилась к реке, носящей одно с ней имя.

Он стоял возле окна и ждал.

В тот весенний день 1804 года, как и в каждый День Трахима вот уже тринадцать лет подряд, гирлянды белых нитей украшали узкие немощеные артерии Трахимброда. Идея увековечить первые всплывшие на поверхность останки повозкикрушения принадлежала Битцлу Битцлу. Один конец белой нити намотан на горлышко полупустой бутыли старого вермута на полу окосевшей от выпитого хибары местного алкоголика Омлера С, другой — на потускневший серебряный подсвечник на обеденном столе в пятикомнатном кирпичном доме Сносного Раввина через непролазную грязь улицы Шелистер; тонкая белая нить наподобие бельевой веревки — от левой задней стойки кровати в комнате кокотки на третьем этаже к прохладной медной ручке морозильного шкафа в подвальном помещении иноверца Кермана К, мастера по бальзамированию; белая нить над безмятежной (и затаившейся в ожидании) ладонью реки Брод, от мясника к свахе; белая нить — от плотника — через изготовителя восковых манекенов — к повивальной бабке — в форме неравностороннего треугольника над фонтаном распростертой русалки, посреди единственной площади штетла.

Красавцы-мужчины выстраивались вдоль берега, терпеливо дожидаясь, пока парад платформ пройдет от каскада небольших водопадов до лотков с игрушками и выпечкой, раскинутых возле мемориальной доски, обозначавшей место, откуда повозка угодила или не угодила в реку.

СИЯ ДОСКА ВОЗВЕДЕНА НА ТОМ САМОМ МЕСТЕ

(ИЛИ НА МЕСТЕ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ТОГО МЕСТА),

С КОТОРОГО ПОВОЗКА НЕКОЕГО

ТРАХИМА Б

(КАК МЫ СЧИТАЕМ)

ПОШЛА КО ДНУ.

Первой мимо окна Сносного Раввина, из которого он производил свой необходимый церемониальный кивок, проплывала платформа местечка Колки. Она была усеяна мириадами оранжевых и красных бабочек, привлекаемых к ней особой комбинацией прикрученных к днищу звериных остовов. Рыжеволосый мальчик в оранжевых брючках и рубашке под галстук стоял неподвижно, как статуя, на деревянном постаменте. Над ним развевался плакат с надписью: ЖИТЕЛИ КОЛКОВ ПРАЗДНУЮТ СО СВОИМИ ТРАХИМБРОДСКИМИ СОСЕДЯМИ! Со временем, когда глазевшие на эту церемонию дети превратятся в стариков и возьмутся за акварели, рассевшись на своих осыпающихся крылечках, рыжеволосый мальчик станет героем многочисленных созданных ими картин. Но тогда он об этом не знал, и они не знали, так же, как никто не знал о том, что когда-нибудь я напишу эти строки.

Затем появилась платформа из Ровно, от края до края усеянная зелеными бабочками. За ней — платформы из Луцка, Сарн, Киверц, Сокречей и Ковеля. Каждая — цвета тех бабочек, которых притягивали к себе прикрученные к днищам окровавленные звериные остовы: коричневые бабочки, лиловые бабочки, желтые бабочки, розовые бабочки, белые. Зрители, толпившиеся на всем пути следования парада, вопили так возбужденно и немилосердно, что воздвигли непроницаемую стену шума, эдакий всепроникающий и беспрерывный дружный рев, который легко можно было принять за дружное молчание.

Платформа из Трахимброда была облеплена голубыми бабочками. Брод сидела в центре на пьедестале в окружении юных речных принцесс штетла, завернутых в голубой тюль и старательно изображавших руками волны. Квартет скрипачей на переднем краю платформы наигрывал польские народные мотивы, другой квартет, на заднем краю, тянул нечто сугубо украинское, а в месте пересечения двух мелодий рождалась третья, какофоническая, но ее могли слышать только речные принцессы и Брод. Янкель смотрел из своего окна, теребя бусину, которая, казалось, вобрала в себя все килограммы, потерянные им за последние шестьдесят лет.

Когда платформа из Трахимброда достигла лотков с игрушками и выпечкой, Сносный Раввин подал Брод знак, означавший, что она может бросить мешки в воду. Выше, выше… В этот миг вселенная съежилась и вытянулась, уместившись в дугу коллективного взгляда — от ладони Брод к ладони реки, — одинокую неповторимую радугу. Ниже, ниже… Удостоверившись (насколько это было возможно), что мешки достигли речного дна, Сносный Раввин подал знак мужчинам — еще один исполненный драматизма кивок, означавший, что они могут нырять за ними.

Что после этого творилось в воде, невозможно было разглядеть за брызгами. Женщины и дети отчаянно болели, а мужчины отчаянно месили руками воду, хватая друг друга за что ни попадя, лишь бы вырваться в лидеры. Они выныривали по нескольку человек сразу, кто с мешком в зубах, кто в руках, и тут же вновь уходили под воду, гребли вглубь что было сил. Река металась, деревья раскачивались от нетерпения, небо неторопливо стягивало через голову голубой наряд, обнажая ночь.

А потом:

Взял! — прокричал кто-то с дальнего конца реки. Взял! Одни ныряльщики разочарованно вздыхали и гребли к берегу, другие маячили из воды поплавками, проклиная чье-то везение. Мой пра-пра-пра-пра-пра-прадедушка вышел из реки, держа золотой мешок над головой. На глазах у многочисленной толпы он упал на колени и высыпал содержимое мешка в грязь. Восемнадцать золотых монет. Чье-то полугодичное жалованье.

КАК ТВОЕ ИМЯ? — спросил Сносный Раввин.

Меня зовут Шалом, — сказал он. — Я из деревни Колки.

КОЛКАРЬ ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ПОБЕДИТЕЛЕМ! — провозгласил Сносный Раввин, от возбуждения теряя ермолку.

Пока кузнечики своим стрекотом накликивали тьму, Брод оставалась на платформе, откуда могла наблюдать за празднеством без докучливого внимания мужчин. Участники парада и жители штетла были уже навеселе: сплетенные руки, сцепленные ладони, зондирующие пальцы, услужливые бедра, но мысли все — только о ней. Нитяные гирлянды начинали обвисать (под тяжестью птиц; от ветра, гонявшего их взад-вперед, точно волны), и юные принцессы давно убежали к берегу поглазеть на золотые монеты и дать себя потискать заезжим парням.

С неба посыпала изморось, потом пошел дождь, но до того медленный, что капли можно было провожать взглядом до самого их падения. Мужчины и женщины продолжали пляску взаимоощупываний — теперь уже под аккомпанемент еврейских оркестриков, заполонивших своей музыкой улицы. Девочки ловили сачками светлячков. Они сдирали оболочку с их брюшек и натирали ресницы фосфоресцином. Мальчики давили пальцами муравьев, сами не зная почему.

Дождь усилился, и участники парада надулись самогоном и пивом до поросячьего визга. В темных закутках, где дома упирались друг дружке в бок, под балдахинами плачущих ив вершились дикие безотлагательные соития. Пары кровавили себе спины о ракушки, ветки и гальку на отмелях Брод. Они запрыгивали друг на друга в траве: медные юноши, погоняемые похотью; нефритовые женщины, суше запотевших бокалов; мальчики-девственники с движениями мальчиков-слепцов; вдовы с запрокинутыми вуалетками, разведенными ногами, мольбами — к кому?

Из космоса астронавты способны различить занимающихся любовью людей по микроскопическим вспышкам света. Не света даже, а мерцания, которое легко принять за свет, — коитусова излучения. Поколение за поколением изливают его во тьму, как мед, покуда оно не достигнет глаз астронавта.

Века через полтора — задолго после того, как влюбленные, произведшие излучение, улягутся рядком на кладбище — города-метрополии становятся видны из космоса. Излучение продолжается весь год. Города поменьше тоже различимы, но уже с трудом. Разглядеть штетлы практически невозможно. Отдельные пары невидимы.

Коитусово излучение — результат тысяч соитий: новобрачные и подростки, вспыхивающие, как бутановые зажигалки; пары мужчин, горящие быстро и ослепительно; пары женщин, способные светиться часами после мягких множественных вспышек; оргии, искрящиеся, как кремневые огнива, что продаются на ярмарках; пары, тщетно пытающиеся обзавестись детьми, оставляющие свой бесплодный оттиск на материке подобно тому, как, погаснув, яркий свет оставляет бесплодную вспышку на глазном яблоке, стоит только от него отвернуться.

Бывают ночи, когда некоторые места мерцают ярче обычного. Трудно, не щурясь, смотреть на Нью-Йорк в день Святого Валентина или на Дублин в день Святого Патрика. Древний, обнесенный стеной, Иерусалим вспыхивает, как свеча, в каждую из восьми ночей Хануки. День Трахима — единственный день в году, когда крошечное местечко Трахимброд различимо из космоса, когда коитусово излучение достигает в ней такого накала, чтобы озарить польско-украинские небеса. Мы здесь, — известит астронавтов сияние 1804 года полтора столетия спустя. Мы здесь, и мы живы.

Но Брод к этому излучению отношения не имела; ее вольтовый накал не был частью всетрахимбродского электрического потока. Она слезла с платформы, почти не расплескав лужиц дождевой воды, скопившейся в желобках между ее ребер, и пошла домой вдоль линии Еврейско/Общечеловеческого раскола, чтобы наблюдать за шумом и всеобщим весельем издалека. Женщины презрительно усмехались ей вслед, а мужчины, пользуясь своей нетрезвостью, норовили столкнуться с ней, задеть ее, приблизить свое лицо вплотную к ее лицу, чтобы ощутить ее запах или поцеловать в щечку — с пьяных какой спрос.

Брод никого из них не замечала. Не замечала, когда они плевали ей под ноги или щипали за ягодицы. Не замечала, когда они ее проклинали и целовали или когда проклинали поцелуями. Не замечала, даже когда они лишали ее невинности, как не замечала ничего, что происходило с ней в мире, не оторванном от реальности.

Янкель! — сказала она, распахивая дверь. — Янкель, я уже дома. Пойдем смотреть на танцы с крыши и есть руками ананас.

В поисках отца она прошла через кабинет, припадая на одну ногу, как это всегда делал тот, кто был вшестеро ее старше, и через кухню, на ходу стаскивая русалочий костюм, и через спальню. В доме пахло гнилью и сыростью, будто через оставленное открытым окно в гости наведались все призраки Восточной Европы. Но это был всего лишь запах воды, просочившейся сквозь кровельную дранку крыши, подобно воздуху, который умеет просачиваться сквозь зубы, даже когда рот закрыт. И еще запах смерти.

Янкель! — позвала она, высвобождая из русалочьего хвоста худые ноги, над которыми уже темнели завитки лобковых волос, до того свежих, что они еще не успели оформиться в треугольник.

Снаружи: Губы к губам на сеновалах, и пальцы навстречу бедрам, навстречу губам, навстречу ушам, навстречу впадинкам под коленками, на лоскутных одеялах полян, устланных незнакомцами, все мысли — только о Брод, мысли каждого — только о Брод. Янкель! Ты дома? — позвала она, переходя нагишом из комнаты в комнату. От холода соски на ее груди стали твердыми и лиловыми, бледное тело покрыли мурашки гусиной кожи, на кончиках ресниц дрожали дождевые жемчужины.

Снаружи: Перси, взбиваемые мозолистыми лапами. Пуговицы, высвобождающиеся из петель. Предложения, переходящие в слова, переходящие в сопенье, переходящие в стоны, переходящие в визги, переходящие в свет.

Она обнаружила его в библиотеке. Только на этот раз он не дремал в своем излюбленном кресле, как неоднократно случалось — распростертые крылья полупрочитанной книги на ровно вздымающейся груди. Он лежал на полу калачиком, как зародыш в утробе матери, в стиснутых пальцах — скомканный клочок бумаги. В остальном комната была в идеальном порядке. Он постарался не устраивать бардака, когда почувствовал первую вспышку жара внутри черепа. Ему было неловко за ноги, вдруг подкосившиеся под ним; ему было стыдно за мысль, мелькнувшую во время падения, о том, что сейчас он умрет на полу, один, со всеми своими неразделенными горестями, так и не успев сказать Брод, какой она была сегодня красавицей и какое у нее доброе сердце (а на него всегда больший спрос, чем на хорошие мозги) и что не он ее настоящий отец, хотя с радостью бы пожертвовал всем — каждой минутой, каждым днем своей жизни, — за право им быть; так и не успев рассказать ей свой сон об их вечной жизни, или одновременной смерти, или бессмертии. Он умер, сжимая скомканный клочок бумаги в одной руке и костяшку счетов — в другой.

Сквозь кровельную дранку крыши сочилась вода, точно дом был пещерой. С потолка спальни на пол и кровать падал хлопьями красный снег — написанная губной помадой автобиография Янкеля. Тебя зовут Янкель… Ты любишь Брод… Ты Падший… Раньше ты был женат, но она тебя бросила… Ты не веришь в загробную жизнь… Брод боялась, что если она даст волю слезам, они размоют фундамент и стены старого дома обрушатся, поэтому она завалила слезные железы мешками, повернув потоки рыданий вспять, направив их вглубь, туда, где сокровеннее, безопаснее.

Она вынула из рук Янкеля листок, пропитанный дождем, и страхом смерти, и смертью. На нем детским почерком было нацарапано: Все — Брод.

Всполох молнии, похожий на праздничную иллюминацию, высветил в окне фигуру Колкаря. Он был крепок, с тяжелыми бровями, нависавшими над глазами цвета кленовой коры. Брод видела, как он вынырнул с монетами, как высыпал их на берег из мешка, точно золотую блевотину, но не обратила на него внимания.

Уходи! — крикнула она, прикрывая обнаженную грудь руками, склоняясь над Янкелем, точно желая оградить и себя, и его от взгляда Колкаря. Но он не ушел.

Я не уйду без тебя, — прокричал он сквозь закрытое окно.

Дождь капал у него с верхней губы. Только с тобой.

Я руки на себя наложу! — простонала она.

Тогда я заберу с собой твое тело, — сказал он ладони на оконном стекле.

Янкель дернулся, костенея, сбив масляную лампу, которая сама себя задула по пути к полу, погрузив комнату в абсолютную тьму. Его губы сложились в подобие осторожной улыбки, озарившей темноту согласием. Руки Брод медленно вытянулись по бокам, и она поднялась навстречу моему пра-пра-пра-пра-прадеду.

В таком случае ты должен для меня кое-что сделать, — сказала она.

В этот миг низ ее живота замерцал, как тельце светлячка — ярче сотен тысяч девственниц, расстающихся с невинностью.

Пати зюда! — это моя бабушка зовет мою маму. — Бызтро! Маме двадцать один. Как мне сейчас, когда я пишу эти строки. Мама живет с бабушкой, ходит в вечернюю школу, работает на трех работах, мечтает встретить папу и выйти за него замуж, жаждет творить, любить, петь и умирать много раз на дню, и все — ради меня. Ты зматри, — говорит бабушка, кивая в сторону включенного телевизора. — Зматри. Она кладет свою ладонь поверх маминой и чувствует, как ее кровь бежит по маминым сосудам, и кровь моего дедушки (который умер всего через пять недель после приезда в Штаты, всего через полгода после маминого рождения), и мамина кровь, и моя, и кровь моих детей и внуков. Сквозь треск: Всего один шаг… Некоторое время они завороженно смотрят на голубоватый мраморный шарик, плавающий в пустоте — возвращение на родину из далекого далека. Бабушкин голос дрожит, но она старается не расплакаться: Езлип только твой фаттер мог на это фсглянут. Голубоватый шарик сменяется диктором, который только что снял очки и теперь трет глаза. Дамы и господа, сегодня вечером американец ступил на Луну. Бабушка с трудом поднимается с дивана — ноги у нее уже тогда старые и больные — и говорит, роняя из глаз множество разнообразных слезинок: Это фасхитительно! Она осыпает маму поцелуями, гладит ее по волосам и повторяет: Фасхитительно! Мама тоже плачет — каждая новая слезинка не похожа на предыдущую. Они плачут вместе, щека к щеке. И не слышат шепота астронавта, пытающегося разглядеть за лунным горизонтом крошечную деревушку Трахимброд: Я что-то вижу. Там что-то безусловно есть.