День первый

Когда мне исполнилось тридцать лет, я подружился с Богом. Мы стали приятелями.

Эта дружба длилась три десятилетия: тридцать лет смеха, полного взаимопонимания и доверия. Так могло бы продолжаться и гораздо дольше, но, к сожалению, я только что умер.

Ничего особенного, смерть как смерть: острое нарушение мозгового кровообращения, короче говоря, инсульт. На деле — пара головокружений, потом обморок и — раз! — конец. Занавес.

Я страшно разозлился, что умираю таким молодым, ну да ладно, надо признать, что все прошло неплохо, я не почувствовал ни малейшей боли. Это меня несколько утешило, поскольку я всегда был страшно чувствителен к физической боли; если проще, Бог говорит, что я кривляка, ну да это ведь Бог, он такой — любит надо мной приколоться.

А может, уже надо говорить, что он любил надо мной приколоться? Может, мне пора говорить о себе уже в прошедшем времени — раз я умер?

Надо сказать, что все это довольно-таки неприятно. Хотя я уже давно был в курсе того, что с нами происходит, когда наша жизнь кончается, я все же был потрясен. Гораздо больше, чем можно было бы себе представить.

Я думал, что перенесу свою смерть легко, а на деле оказалось, что нет: умирать — дело серьезное.

В моей жизни было немало волшебных минут, незабываемых радостных мгновений, но были и страшные драмы, непреодолимые невзгоды — думаю, как и у всех мужчин и женщин на этой земле. Но в отличие от всех остальных мужчин и женщин мне невероятно повезло, потому что во все эти мгновения рядом со мной был Бог. Он был у меня не в мыслях, не в душе, нет, он на самом деле был рядом. Я не обращался к нему ни с просьбами, ни с молитвой, все это было абсолютно ни к чему: мне достаточно было просто поговорить с ним. Я знал, что он — мой настоящий друг, что он всегда рядом, всегда готов поддержать и понять меня, и это делало мою жизнь совершенно особенной.

Теперь же, когда я умер, я, наоборот, знаю, что мне предстоит отказаться от всех привилегий, которые давала мне дружба с Богом: больше никаких поблажек, я такой же жмурик, как и все остальные. Потому что я прекрасно знаю (мы говорили с ним об этом десятки, нет, сотни раз), что там бывает после смерти: ничего.

Совсем ничего

Ни рая, ни ада.

Только надгробная плита.

Узнав про это «ничего», я был в шоке. Хотя до встречи с ним я не был верующим человеком, но все же где-то в подсознании у меня имелось некое смутное представление о том, что будет после — нечто туманное, вроде награды для тех, кто в течение жизни поступал хорошо, и попутно — наказание для остальных.

Так вот нет. Ничего подобного.

Однако, если после смерти и правда ничего нет, я знал уже давно, что в момент самой смерти что-то все же есть. Что-то очень важное. Последнее, что нужно сделать, — дать ответ на Вопрос.

Ах, этот Вопрос! Сколько времени при жизни я ломал себе над ним голову, пытаясь представить его себе! Всеми мыслимыми и немыслимыми способами я подмазывался к Богу, чтобы тот хотя бы заговорил о нем, в надежде, что он даст мне ниточку, какой-то знак — малюсенький. Но у меня так ничего и не вышло — надо отдать ему должное: у Бога есть принципы, и он ими не поступается.

В самый момент моей смерти, то есть всего несколько секунд назад, Бог задал мне наконец свой знаменитый Вопрос, тот самый, который он задает каждому из нас.

Вопрос Вопросов.

Сказать, что я был изумлен, — это ничего не сказать: оказывается, мне предстоит решить, должно ли человечество существовать дальше, да или нет.

Вот так.

Очень просто.

Просто, да все же не легко. Потому что дело в том, что ответ каждого умершего падает на чашу весов, где уже находятся миллиарды предыдущих ответов. И если в один прекрасный день число «нет» перевесит число «да», человечество окончательно погибнет.

Так что все очень даже серьезно.

Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать, что речь и правда идет о Страшном Суде, с той лишь разницей, что здесь не Бог судит людей, а люди попросту судят самих себя. И от голосования не отвертишься — да-да, я спросил на всякий случай.

Как только мы даем ответ, наша последняя задача считается выполненной, и мы умираем насовсем. Таковы условия договора.

Я обратил внимание Бога на то, что для последних мгновений нашей жизни обстановочка получается средненькая, что он мог бы уж постараться и устроить что-то вроде небольшого праздника, пирушки, но у него, похоже, не было настроения шутить, и тогда я тоже принял серьезный вид и стал размышлять над тем, что же мне ответить на Вопрос Вопросов.

Протянув немного время, что, как мне кажется, было вполне законно, я пришел к выводу, что, хотя бы ради тех, кто мне дорог, ради моего сына Лео, внучки Ивуар, а также в память об Алисе, моей дорогой Алисе, с которой я так надеялся встретиться когда-нибудь там, наверху, — то есть здесь, я могу дать только один ответ. Конечно же, человечество должно жить дальше.

Тогда я просто ответил: «да».

И закрыл глаза, смакуя последнее мгновение своего существования. Я только что произнес свое последнее слово, внес свой вклад в огромное дело: я рассудил, что человечество должно жить дальше. «Да» — прекрасное последнее слово, гуманный поступок, дающий остальным надежду на будущее, которого у меня больше не было.

Я уходил из жизни с легким сердцем, на пределе восторга.

Я стоял с закрытыми глазами, крепко зажмурившись, как бывает, когда боишься, что тебя сейчас ударят, и не знаешь, с какой стороны последует удар, в ожидании… не знаю, боли, что ли, в тот момент, когда моя душа растворится в небытии, чего-то вроде электрического разряда, или это будет как испарение? Но ничего не произошло. Похоже, это будет дольше и тяжелее, чем можно было ожидать, подумал я и, втянув голову в плечи, стал ждать, когда дамоклов меч упадет на меня и разорвет мне душу.

Я ждал.

Ждал.