© Роман Галкин, 2017

© Художественное оформление, «Издательство Альфа-книга», 2017

– Черт, что за чепуха? Почему ни фига не видно?

– Я не черт. А ничего не видно, потому что ничего нет.

– Не понял. Ты кто?

– Архангел в пальто.

– Что за ерунда? Где я?

– Нигде. Пока нигде. Сейчас будем разбираться, куда тебя отправить.

Перед глазами какая-то непроницаемая белесая муть. Пытаюсь осмотреться вокруг, но голова не поворачивается. Все тело отказывается повиноваться. Вообще такое ощущение, будто тела и нет вовсе.

Пытаюсь вспомнить, что со мной произошло. Помню, что вечером поехал к Мишаке в баню. Но пить там не пили. Домой вернулся часов в десять. Какие-то неприятные ассоциации связаны с возвращением домой… Что-то было нехорошее. Поругался с женой? Вроде нет. Что же тогда?

Так-так-так, кажется, припоминаю… Ага. Вот я захожу в подъезд, вызываю лифт и слышу этажом выше непонятное шуршание. Прислушиваюсь. Шуршание стихает, и раздается характерное журчание.

Ну, гад, давно я мечтал поймать хотя бы одного такого дебила и свернуть ему шею. Гонимый злым охотничьим азартом, бесшумно шагаю через две ступени. Ни на втором, ни на третьем этаже лампочки не горят, поэтому на площадке между ними у мусоропровода почти кромешная тьма. Но я все же различаю спину мерзавца и бросаюсь на него. Краем глаза успеваю заметить движение сзади, на лестничном пролете, ведущем вверх, но не обращаю на это внимания. С лету бью паршивца ногой в поясницу так, что тот влипает в трубу мусоропровода. Хватаю его за довольно длинные волосы и с силой прикладываю об эту же трубу лбом. В это мгновение мой собственный затылок взрывается резкой болью и сознание меркнет.

Больше ничего не помню.

Похоже, этот подонок был не один, и я, потеряв в азарте осторожность, заработал по затылку каким-то тяжелым предметом.

Значит, теперь я нахожусь в больнице.

Но почему совершенно не ощущаю своего тела? Неужели мне перебили позвоночник и я теперь на всю жизнь останусь прикованным к постели инвалидом? При этой мысли меня охватывает ужас. Но тут же возникает другая мысль: почему ничего не вижу? Если бы ослеп, по идее, должна быть темнота. А передо мной белесая муть, вроде бы даже слегка светящаяся. Разве такая слепота бывает?

И кто этот мужик, который со мной разговаривает? Доктор? Он, кажется, говорил, что собирается меня куда-то определить? Вероятно, это хирург из травмпункта. Они там все такие грубые, ведут себя с пациентами словно с каким-то быдлом. Уж я-то знаю – в молодости частенько попадал туда с порезами и переломами. И всякий раз эти травматологи были уверены, что пациент обязательно пьяный. Посмотрел бы я, какими трезвыми будут выглядеть они, если заехать по голове битой или выпустить литр крови из пореза на боку! Зачем вообще идти в доктора, если относишься к пациентам с таким презрением? Разве что из садистских побуждений.

– Доктор, – обращаюсь к невидимому мужику, – что со мной?

– Доктор, говоришь? – хмыкает тот в ответ. – Ну что ж, можно и так назвать. Пожалуй, мне подойдет роль терапевта. Итак, к какому коллеге тебя дальше направить, а? Какой, скажи, курс лечения тебе прописать?

Озадаченный таким вопросом, молчу.

– Посмотрим, какое твое деяние было последним, – между тем продолжает доктор. – М-да… Убил человека. И за что же? За то, что тот справлял естественные надобности. Значит, ты решил запретить человеку делать то, что предписал ему Бог? Ты поставил свою волю выше воли Создателя? И как, по-твоему, должен жить человек, не справляя естественных надобностей? Ты сам-то так пробовал?

Что за бред несет этот доктор? Доктор ли? Может, я в дурке, а это сосед по палате? А как я сюда попал? Не угрохал ли я и правда того зассанца? Кстати, откуда сосед по палате может знать об этом инциденте? И почему, черт побери, я ни фига не вижу? Небось посчитали буйным и накололи какой-то гадостью. Точняк накололи чем-то, что парализует все мышцы, а глаза вроде бы тоже являются мышцами, или какая-то их запчасть – вот и не вижу теперь ничего, кроме этой светящейся мути. Но почему тогда я могу говорить? Язык ведь тоже является мышцей или нет?

– Слышь, мужик, – обращаюсь к соседу, – тебя как зовут?

– Меня не зовут. Ко мне сами приходят. А я туточки постоянно и бессменно, – пробубнил тот таким тоном, будто чем-то увлеченно занимается, после чего продолжал нести свой сумасшедший бред: – Та-ак, ну, подробно мы твою жисть-жестянку рассматривать не будем, ибо последнего прижизненного поступка вполне хватает, чтобы четко определиться с направлением твоего дальнейшего следования. О, а вот это интересно! Да ты и сам, оказывается, всю жизнь желал отправиться по этому пути. Вона че в своем дневнике написал: «Если есть загробная жизнь, то я однозначно не желаю целую вечность сидеть под райской яблоней и дудеть в арфу». Кхм, дудеть в арфу? Оригинально. Надо будет подкинуть идею коллегам. Ага, читаем дальше: «Лучше уж в аду с чертями веселиться. Ну и хрена, что там раскаленные сковородки? За вечность к любой боли привыкнуть можно. Мазохисты вон и при жизни от нее тащатся. К тому же я из тех парней, которые, прежде чем самому на сковородку попасть, загонят туда кучу чертей и только потом залезут сверху погреться». Ишь ты, из тех парней он… Видали мы тут всяких. Вот возьму и отправлю тебя в рай. Да посодействую тому, чтобы дудел там в арфу денно и нощно. Из тех парней он, видите ли. М-дя…

Слушая соседа по палате, я продолжал удивляться его осведомленности. Неужели в каждую палату дурдома проведен Интернет? А иначе откуда этот придурок цитирует записи из моего ЖЖ? Если это действительно так, оказывается, тут можно жить. Вот только надо научиться держать себя настолько невменяемым, чтобы и парализующую дрянь не кололи и не выписали раньше времени. А то кто его знает, может, этот идиот прав, и я действительно убил в подъезде того подонка. В дурке с Интернетом по-любому лучше, чем на тюремных нарах.

– Ну что ж, – прерывает мои размышления тот, кого я принял за соседа по палате, – путевка оформлена. Отправляйся для начала в чистилище.

– В фигилище, – передразниваю придурка.

Вдруг туманное сияние начинает стремительно блекнуть и заполняться темнотой. Вместе с темнотой возвращается зрение. Первое, что вижу, – в огненных отблесках передо мной стоит, ухмыляясь… передо мной стоит…

Нет, я точно сошел с ума! Даже если предположить, что это мрачное помещение с висящим на цепях огромным котлом, под которым пляшут оранжевые языки жаркого пламени, и есть палата психиатрической клиники, и тогда я не поверю, что в качестве пациента и моего соседа в ней может содержаться йети. Даже не буду говорить о том, что ни разу не слышал, чтобы йети сходили с ума. Я вообще не слышал, чтобы кто-то ухитрился поймать хотя бы одного представителя этого мифического племени. К тому же в моем представлении шерсть этих существ должна быть светлой и свалявшейся, а не идеально черной и лоснящейся, словно у отожравшегося за лето дикого кота.

И чего это чудище глядит на меня с такой плотоядной улыбкой?

Опускаю взгляд, чтобы посмотреть, чего такого интересного этот черный волосатик во мне увидел, и понимаю, что просто-напросто сплю, а весь этот кошмар мне только снится. Иначе как объяснить свойственную привидениям из фильмов ужасов прозрачность моего тела?

Поднимаю руки и смотрю сквозь них на продолжающего ухмыляться йети.

– Новенький? Передыху от вас нетути, – хриплым человеческим голосом сетует тот и подцепляет мою полупрозрачную фигуру трезубыми вилами. – Цельную вечность прете и прете, уж руки устали в кипятке вас полоскать.

Обалдевший от нереальности происходящего, я никак не отреагировал на вонзившийся в мою тушку трезубец, благо ни малейшей боли не почувствовал.

Йети-брюнет поднял меня на вилах и, словно сноп сена, перебросил в котел с пузырящимся черным варевом…

– А-а-а-а! – Дикая боль затмила разум и заставила забыть обо всем на свете. – А-а-а-а!

Я кричал, кричал и кричал. Каждую клеточку моего организма жгло адским пламенем. Единственным желанием было скорее умереть. Такая боль не могла длиться вечно. Я просто не мог ее долго выдержать. Я просто обязан был умереть. Я должен был в считаные секунды сгореть, свариться в этом адском котле. Но я не умирал, и боль не уходила. Казалось, этот кошмар длится вечность. И я орал, орал, орал, стараясь криком прогнать невыносимую боль.

И боль стала уходить. Или нет, боль никуда не делась. Просто я стал к ней привыкать.

Наконец настал момент, когда я заткнулся. Заткнулся после того, как появилась мысль: «А чего я, собственно, ору? Кому?»

Пришла следующая мысль: «Где я? И, собственно, кто я?»

Вспомнил черное мохнатое существо, засунувшее меня в котел с кипящей смолой…

В ужасе выпрыгиваю из адского варева и зависаю над ним, словно привидение.

Словно привидение.

Привидение…

Я привидение!

А как еще можно объяснить тот факт, что я спокойно вишу в воздухе, а мое тело прозрачно и не имеет четких очертаний?

Может, я сошел сума?

Может, нырнуть обратно в котел?

Последнее пожелание чуть было не исполняется благодаря черному йети.

– А чей-то ты вылез, а? – хрипит он, появившись передо мной, и пытается нанизать меня на трезубец.

– Э-эй, чудо, погоди! – резко отскакиваю, а вернее, отплываю в сторону. – Да погоди ты! Давай поговорим.

Йети оборачивается, словно желая разглядеть кого-то у себя за спиной. Затем снова устремляет взгляд на меня.

– Ты енто с кем сейчас разговариваешь? – нахмурив шерстяной лоб, вопрошает он.

– С тобой.

Чудище скашивает взгляд на собственную грудь, вероятно пытаясь увидеть себя со стороны.

– Не положено, – следует жесткий ответ после нескольких мгновений раздумья. – Туточки тебе чистилище, а не ента вот эта вот, где лясы-балясы разводят. Енто с крылатыми хвилосохвии разводить будешь – апосля, как очистишься.

– Да очистился я уже! – кричу, опять уворачиваясь от трезубца.

– Ишь, прыткий какой, – опять промахивается йети.

Некоторое время нам не до разговоров. Я шарахаюсь из угла в угол, а шерстяной тычет в меня вилами, словно отрабатывающий штыковой бой новобранец. Однако я явно шустрее кошмарного чистильщика, и этот факт мне нравится. Даже появляется некий азарт. Увернувшись в очередной раз, оказываюсь за спиной у йети и стараюсь там и оставаться, как бы шустро тот ни крутился. В моем нынешнем бестелесном состоянии это легко удается.

– Все, – сдается шерстяной. Он устало опирается на трезубец и стоит, сгорбившись, часто и хрипло дыша. – Я отказываюсь работать с таким клиентом! Енто не клиент, енто недоразумение какое-то. Просто никакого уважения.

И тут же адское помещение затягивается белесой мутью, в которой растворяются даже звуки потрескивающих в огне дров и бульканье кипящей смолы.

С ужасом понимаю, что перестал не только видеть, но и ощущать тело. Пусть оно и призрачное, но еще мгновение назад я мог им управлять, мог двигаться, мог шевелить руками и ногами, поворачивать голову.

– М-да, шебутной клиент попался.

Раздавшийся из белесой мути голос показался знакомым. Я уже общался с его обладателем недавно… Недавно? А может, вечность назад? Это же он направил меня к черному йети в качестве мясного наполнителя для кошмарного супчика.

– Архангел в пальто, ты, что ли? – спрашиваю я.

– Хи, – хихикает женский голос. – Чего это он тебя в пальто нарядил?

– Человеческая душа – потемки, – отвечает мой знакомец без каких-либо эмоций. Однако в дальнейших его рассуждениях сквозит явное злорадство. – Создатель сделал людей несовершенными, мотивируя тем, что тогда у них будет цель к достижению совершенства, и они, стремясь к этой цели, превзойдут не только нас, но и его самого.

– Так совершенствуются же понемногу…

– Ну да, совершенствуются, – отвечает полный сарказма голос, – только в другую сторону.

– В какую другую? – не понимает женщина. – Вон даже космос себе придумали и полетели в него.

– И далеко ли улетели? – ухмыляется архангел. – Да и зачем полетели? За совершенством ли? Или за тем, что из космоса сподручнее убивать друг друга?

– Слышь, ты, в пальто, – надоедает мне молчать.

– Заткнись, – бросает тот, и я чувствую, что лишился возможности говорить, а он продолжает: – Я-то, почитай, половину из них через эти ворота пропустил и каждую душонку наизнанку вывернул. И скажу тебе, Мара, всем их самосовершенствованием движет стремление к уничтожению собственных собратьев. Потому и совершенствуются не душой или, на худой конец, телом, а изобретательством разных смертоносных штучек-дрючек. Да они и сами свой прогресс называют техническим – мертвым, значит. И все блага так называемой цивилизации – это всего лишь побочный продукт стремления убить первым.

– Ох, Гаврик, отдохнуть тебе надо вечность-другую от этих людишек. – В женском голосе послышались нотки сочувствия. – Да и привратники твои измаялись совсем. Надысь видела, как Петя со смены брел – голова понурая, плечи опущены, крылья по тверди волочатся. Разве ж можно так изматываться?

– Как же отдохнуть-то, Мариночка? Кто ж вместо нас освободившиеся души отлавливать будет да после чистилища вновь по реалиям распределять?

– Гаврик, правда ли, что в иных реальностях перволюдей вовсе не осталось?

– Да что там перволюдей… В иных и людей-то почти не осталось. Допрогрессировались в своем совершенствовании, мать их…

– Не сквернословь, Гаврик.

– Да чего только от этих людских душонок не нахватаешься, – сетует тот. – Ты, Мара, не представляешь, сколько очищенных душ мы с Петром да Павлом уже скопили в раю. Бродят они там, как овцы неприкаянные, ждут своей очереди на вселение. А куда их вселять, скажи?

– Ты же сам только что сказал, будто в иных реальностях люди себя почти совсем истребили. Вот и заселяйте их.

– Да? Люди, Мариночка, это не твои морфейчики. Им в материальных мирах материальные же тела требуются. А где этих тел набраться, ежели они вопреки заповеди уничтожают друг друга быстрее, нежели размножаются?

– Ой, ну не знаю я, Гаврик. А перволюди куда смотрят? Почему допускают подобное? И куда они сами исчезают? Они же не смертны.

– Да кто их слушает? Ежели изначальные отпрыски еще и уважали, то последующие о родстве забыли и стали перволюдей и их первенцев то ли богами, то ли нечистой силою считать. Тут и всяческих богоборцев без числа появилось. И пошла травля пращуров. Те какими только способами не отбивались от детишек: и мороки ужасные на себя надевали, и чудеса благостные творили – ничего не помогло. В итоге пришлось им в такие потайные уголки забиться, куда ни одному человечку не пролезть. Так нет же, находятся такие, что пролазят. И что интересно, сами того не соображая, научились людишки бессмертных убивать. Представляешь?

– Как это?

– А вот так. Придумают какой-нибудь способ поизощренней, и начинают в него сообща верить. И чем большее число народа верит, тем большую силу эта вера набирает и в конце концов становится материальной. То есть способ убийства становится реальным. Дело остается за малым – найти идиота, желающего прославиться убийством прародителя.

Следует недолгая пауза, после которой архангел продолжает изливать душу собеседнице.

– Вот ты говоришь, Петра понурым встретила. Это он как раз печалился по поводу смерти очередного первочеловека. И способ-то какой идиотский придумали. Мол, смерть его на конце иглы, а игла та в яйце, яйцо в утке, утка в зайце… Нет, ты можешь себе утку в зайце представить?

– Да я, Гаврик, их и по отдельности представить не могу.

– Да? Ну извини… В общем, такого навыдумывали, такого… И ведь материализовалась выдумка-то.

– Убили, значит?

– Убили бедолагу. Оттого и Петр печален был. Тут вишь, какая закавыка. Ежели сущность бессмертна, то в материальном воплощении ее душа с телом неразделимое целое составляют. Собственно, и тело вовсе не тело, а эта самая душа и есть, только в особом уплотнившемся состоянии. Потому получается, что, убивая перволюдей, люди убивают их души.

– Разве такое возможно?! – восклицает голос той, которую архангел называл Марой. – Ведь даже Создатель не уничтожил ни одной сотворенной им души.

– Как видишь.

– Получается, эдак люди могут и нас уничтожить?

– Не дай-то бог!

– Какой еще бог?

– Тьфу, это я от людских душ присказок нахватался.

– Послушай, Гаврик, а что, если все людские недоразумения от чистилища? Что, если душу не очищать до первородности, а вернуть в мир с толикой прошлых знаний?

– Пробовали не единожды.

– И что?

– В половине случаев по-разному, когда дурачком век скоротает, когда на кресте или на эшафоте закончит. Зато другая половина, возымев власть, такую бойню среди сородичей устраивала! Петр с Павлом еле поспевали в ад сонмы отлетевших душ сгонять.

– В ад-то зачем? На кой бесам человеческие души?

– А куда их девать, пока чистилище всех переработает? Не в ваш же Морфей? С ними и бесы-то насилу справлялись. После каждого такого наплыва бедолаги петицию Создателю отправляют, просят увеличить количество котлов в чистилище, дабы впредь избавить их от общения со столь беспокойными человеческими душами. Они, вишь, даже в бестелесном состоянии друг друга убивать пытаются, что очень болезненно сказывается на нежной психике бесов.

– Бедняжки, – сочувственно говорит женщина, и далее следует продолжительная пауза, во время которой я вновь пытаюсь обратить на себя внимание. Однако голос мне по-прежнему не повинуется. Я будто бы существую только мыслью, не способной даже к самостоятельному перемещению. Что, если этот говорун забудет меня в таком состоянии? Боже упаси…

– Гаврик, – прерывает молчание Мара, – если первочеловек есть уплотненная до состояния тверди душа, то я могу уплотнять своих морфейчиков. Я часто так делаю, устраивая зримые представления для ангелочков.

– Ну, то морфеи, а то души. А к чему ты это?

– Суть-то одна – эфир с толикой сущности Создателя. Я к тому, что могу попробовать создать первочеловека взамен убиенного.

– Ага. И что получится? Перволюди в первородных реальностях и начинали жить, постепенно подстраиваясь под изменения, которые вносили потомки. И то многие этих изменений не пережили. Да и те, что остались, долго ли еще протянут? А ты предлагаешь чистую душу не в плод, а сразу в мир бросить? Это ж сколько мучений душа примет, пока люди придумают, как ее убить!

– А давай не чистую? Давай вон этого шустрого, что из чистилища сбежал? Воплотим его вместо того, которому людишки смерть в яйце у зайца напророчили, и пусть ему воздастся за шустрость.

– Кхм… На конце иглы смерть… Впрочем, без разницы. Они могли и такое придумать.

– Решай скорее, Гаврик. А то я уже скучаю без своих морфейчиков.

– Надо Петра призвать. С ним посоветоваться…