Глава 18
Средиземное море в ноябре гораздо более бурное, чем в июне. В иллюминаторе мелькает то серое небо, то серые волны. Мои русские книги соскальзывают с маленького столика и падают на пол. Время от времени ко мне заходит мсье Перье из Министерства колоний, но лицо у него зеленого цвета, и он по большей части предпочитает оставаться в своей каюте. Во время редких выходов на палубу я, следуя совету Леклерка, держусь подальше от бортов. Наслаждаюсь брызгами на лице, запахом угольного дыма, смешанным с соленой влагой. Время от времени замечаю, что на меня смотрят другие пассажиры, но я не знаю – полицейские они агенты или просто прослышали, что человек, чье имя упоминается в новостях, находится на борту.
Мы покидаем Африку во вторник. А днем в четверг на горизонте появляется берег Франции – размытая линия в тумане. Я заканчиваю укладывать вещи в чемодан, когда в дверь раздается стук. Хватаю поспешно револьвер и спрашиваю:
– Кто там?
– Полковник Пикар, это капитан парома, – отвечает голос.
– Минутку.
Я засовываю револьвер в карман и открываю дверь. Вижу перед собой мрачного вида человека лет пятидесяти с небольшим, судя по сеточке сосудов в его глазах, он не дурак выпить. Мне следовало догадаться: если ты мотаешься туда-сюда между Тунисом и Марселем три раза в неделю, это становится утомительным. Мы салютуем друг другу.
– Приняты меры, чтобы вы и мсье Перье сошли с судна, прежде чем мы причалим в Марселе, – сообщает он.
– В этом есть необходимость?
– По всей видимости, на набережной вас ожидает толпа репортеров и протестующих. Военное министерство считает, что в интересах безопасности нужно переместить вас на буксир еще в море, а потом высадить в другой части гавани.
– Что за нелепая мысль!
– Может, и так, – пожав плечами, отвечает капитан, – но я получил такой приказ.
Полчаса спустя гул двигателей стихает и мы ложимся в дрейф. Я с чемоданом поднимаюсь на палубу. Мы останавливаемся в километре от входа в гавань. Рядом с нами дрейфует буксир. Погода холодная, промозглая, но это не мешает нескольким десяткам пассажиров стоять у перил в угрюмом молчании и смотреть, как я спускаюсь на буксир. Это мой первый опыт в роли знаменитости, и весьма неприятный, нужно сказать. На море довольно сильное волнение, и два судна ударяются друг о друга бортами, их палубы поднимаются и падают в противоположных направлениях. У меня берут чемодан, кидают его на буксир, там его ловят, после чего спускают меня. Мне навстречу тянутся крепкие руки, устанавливающие меня на палубе. У себя за спиной я слышу выкрикнутое оскорбление, ветер уносит брошенное кем-то слово «еврей». Мсье Перье спускают с его багажом. Он, пошатываясь, подходит к другому борту, и его рвет. Канаты поднимают наверх, и мы отчаливаем. Мы проходим за волнолом и поворачиваем налево, протискиваясь между высокими бортами двух стоящих на якоре броненосцев к западной части гавани. За кормой буксира у места, где причаливают паромы, я вижу толпу людей – человек сто или даже двести. И в этот момент я осознаю то влияние, которое дело Дрейфуса начинает оказывать на воображение моих соотечественников. Буксир маневрирует вдоль военного причала, останавливается у места, где ждет экипаж. Рядом с ним я вижу молодого офицера. Когда команда швартует буксир, офицер подходит к кромке пристани и, взяв мой чемодан, передает его извозчику, потом предлагает руку мне, помогая подняться на берег.
Он отдает мне честь. Ведет себя холодно, но безупречно. Мы усаживаемся в задней части экипажа рядом с Перье, офицер садится лицом к нам.
– Если позволите, полковник, я бы порекомендовал вам пригнуться как можно ниже. По крайней мере, пока мы не отъедем на некоторое расстояние от порта.
Я следую его совету. Так я возвращаюсь во Францию – словно пойманный преступник.
На вокзале для нас забронировано купе первого класса в последнем вагоне. Перье опускает шторы на дверях и окнах и не разрешает мне купить газету. Если я собираюсь в туалет, он непременно сопровождает меня и стоит перед дверью, пока я не закончу свои дела. Интересно, что он сделает, если я не подчинюсь его приказам, которые неизменно произносятся нервным, смущенным, чуть ли не умоляющим тоном. Но, по правде говоря, какой-то странный фатализм нисходит на меня. Я иду на поводу у происходящих событий, подчиняясь ритму нашего путешествия, которое начинается в пять часов вечера в темном Марселе, а заканчивается в пять утра в темном Париже.
Я сплю, когда мы прибываем на Лионский вокзал. Мы резко останавливаемся, и я просыпаюсь, открываю глаза и вижу Перье, который, чуть отгибая шторку, смотрит в окно.
– Мы подождем пока, если вы не возражаете, полковник, – говорит он. – Пусть пройдут другие пассажиры.
Десять минут спустя мы выходим на пустую платформу. Носильщик катит перед нами тележку с чемоданами, мы идем вдоль всего поезда до турникета, где стоит около десятка человек с блокнотами.
– Ничего не говорите, – предупреждает меня Перье.
Мы придерживаем головные уборы и чуть наклоняемся вперед, словно идем против ветра. Ожидающие выкрикивают вопросы все разом: «Эстерхази?.. Дрейфус?.. Дама в вуали?.. Расследование?..» Я вижу яркую световую вспышку и слышу громкое «Ух!» – это вспыхивает магниевый порошок на полке фотографа, но мы идем достаточно быстро – поэтому, уверен, фотография будет непригодной. Перед нами стоят два железнодорожных чиновника с раскинутыми в стороны руками, они направляют нас в пустую комнату и закрывают дверь. Внутри я вижу моего старого друга Армана Мерсье-Милона, он теперь в звании полковника. Он очень официально салютует мне.
– Арман, – говорю я, – ты даже представить не можешь, как я ряд тебя видеть! – Протягиваю ему руку, но он в ответ только показывает мне на дверь.
– Нас ждет авто, – говорит Мерсье-Милон. – Мы должны уехать, прежде чем они обегут вокзал.
На улице стоит большой современный автомобиль в раскраске «Компани Пари-Лион медитерране». На заднем сиденье я сижу между Перье с одной стороны и Мерсье-Милоном с другой. Багаж погружен, и машина отъезжает в тот момент, когда газетчики выбегают к нам из здания вокзала.
– У меня для тебя письмо от начальника Генштаба, – сообщает Мерсье-Милон.
Открывать конверт в тесном пространстве неудобно.
Полковник Пикар, я категорически запрещаю Вам говорить с кем бы то ни было, пока Вы не дадите показания следствию, возглавляемому генералом де Пельё. Буадефр.
Мы быстро проезжаем в темноте по дождливому городу. В этот час на улицах пусто, я почти никого не вижу. Мы направляемся на запад по бульвару Сен-Мартен, и я думаю, может быть, они везут меня на мою квартиру, но мы неожиданно сворачиваем на север и останавливаемся на улице Сен-Лазар перед гигантским отелем «Терминюс». Швейцар открывает дверь. Перье выходит первым.
– Я пойду зарегистрирую нас.
– Я остаюсь здесь?
– Пока. – Перье исчезает внутри.
Я вылезаю из авто и созерцаю огромный фасад. Он занимает целый городской квартал – в отеле пятьсот номеров, храм нового времени. Электрические огни сверкают на дожде. Ко мне подходит Мерсье-Милон. Здесь нас никто не слышит, и он впервые говорит мне:
– Ты чертов дурак, Жорж! Что у тебя было в голове? – Говорит он тихо, но с напором, и я вижу: ему хотелось сказать все это с того момента, как мы вышли из вокзала. – Я сам сочувствую Дрейфусу – я один из немногих был готов защищать его во время этой судебной комедии. Но ты?! Передавать секретную информацию посторонним, чтобы они могли использовать ее против твоего начальства? На мой взгляд, это преступление! Вряд ли ты найдешь хоть одного военного во всей Франции, который поддержит тебя.
Его горячность потрясает и злит меня.
– Что дальше? – холодно спрашиваю я.
– Ты поднимешься в свой номер и наденешь мундир. Ты ни с кем не должен говорить. Никому не должен писать. Не должен читать писем, если они тебе поступят. Я буду ждать в фойе. В девять часов я приду за тобой и провожу на Вандомскую площадь.
В дверях появляется Перье:
– Полковник Пикар, наш номер готов.
– Наш номер? Вы хотите сказать, что у нас один номер на двоих?
– К сожалению, это так.
Я стараюсь не принимать всерьез эту унизительную ситуацию.
– Ваша пунктуальность в исполнении обязанностей достойна подражания, мсье Перье… – Но тут я понимаю, что он, конечно, никакой не чиновник Министерства колоний, он секретный агент французской уголовной полиции.
Перье выпускает меня из вида, только когда я принимаю ванну. Я лежу в воде и слушаю, как он ходит по спальне. Кто-то стучит в наружную дверь, он кого-то впускает. Я слышу низкие мужские голоса и думаю, насколько я буду уязвим, если сюда вбегут два человека и ухватят меня за щиколотки. Утонул человек в ванной – и делу конец: все закончится в считаные минуты, и следов не останется.
Перье – если только это его настоящая фамилия – кричит через дверь:
– Ваш завтрак принесли, полковник!
Я выхожу из ванной, вытираюсь, надеваю небесно-голубой мундир и красные брюки с серой полоской – форма Четвертого тунисского стрелкового. В зеркале мне кажется, что я представляю собой несообразную фигуру – цветá Африки в зимней Европе. Они и нарядили-то меня так, чтобы я выглядел ряженым дураком.
«Вряд ли ты найдешь хоть одного военного во всей Франции, который поддержит тебя».
Ну что ж. Пусть так.
Я пью черный кофе. Ем тартинку. Перевожу еще одну страницу из Достоевского.
«Что делает человека героем? Мужество, сила, нравственность, способность противостоять превратностям судьбы? Эти ли черты истинно показывают и создают героя?»
В девять за мной приходит Мерсье-Милон, мы спускаемся на лифте в фойе, не говоря друг другу ни слова. На улице нам навстречу бросается стайка журналистов.
– Черт побери! – ворчит Мерсье-Милон. – Они, вероятно, проследили нас от вокзала.
– Если бы наши военные были такими же изобретательными.
– Это не смешно, Жорж.
Тот же самый хор вопросов:
– Дрейфус?.. Эстерхази?.. Следствие?.. Дама в вуали?..
Мерсье-Милон расталкивает их и открывает двери нашего экипажа.
– Шакалы! – бормочет он.
Я оборачиваюсь и вижу, что некоторые репортеры запрыгивают в такси и едут за нами. Наш путь короток: едва ли полкилометра. Мы прибываем и находим там с десяток репортеров, ждущих на углу Вандомской площади. Они стоят перед громадными, поеденными червями дверьми, которые ведут в штаб военного губернатора Парижа. И только когда Мерсье-Милон вытаскивает саблю и раздается скрежет металла, они отступают и пропускают нас. Мы входим в холодный сводчатый вестибюль, напоминающий неф заброшенной церкви, поднимаемся по лестнице, вдоль которой стоят гипсовые статуи. В этом квазирелигиозном здании я понимаю, что стал чем-то большим, чем опасная помеха для моего начальства: я отступник от их веры. Мы сидим в приемной четверть часа, и наконец за мной приходит адъютант Пельё. Я встаю. На лице Мерсье-Милона смешанное выражение жалости и какого-то страха.
– Удачи тебе, Жорж, – тихо произносит он.
Я знаю про Пельё только то, что он монархист и истовый католик. Подозреваю, что он с первого взгляда проникается ко мне презрением. В ответ на мой салют генерал просто показывает на стул, куда я могу сесть. Ему лет пятьдесят пять, красивый, тщеславный: темные волосы в тон с черным мундиром зачесаны назад строгим треугольником, усы густые и роскошные. Пельё сидит во главе стола, а по сторонам у него майор и капитан, которых он не представляет, секретарь в военной форме за отдельным столом ведет стенограмму.
– Цель нашего дознания состоит в том, полковник, чтобы установить факты, касающиеся вашего расследования относительно майора Эстерхази. С этой целью я уже разговаривал с самим майором Эстерхази, мсье Матье Дрейфусом, сенатором Огюстом Шерером-Кестнером и мэтром Луи Леблуа. По окончании дознания я буду рекомендовать министру дисциплинарные меры, если таковые, на мой взгляд, понадобятся.
– Да, генерал.
Теперь я понимаю, почему они не допустили моего общения с кем бы то ни было: они уже разговаривали с Луи и не хотят, чтобы я знал, сколько и что он им сказал.
– Отлично, начнем с самого начала. – Голос Пельё звучит холодно и резко. – Когда майор Эстерхази впервые привлек ваше внимание?
– Когда статистический отдел перехватил «пти блю», адресованную ему немецким атташе.
– И когда это произошло?
– Весной прошлого года.
– Точнее.
– Я не помню точной даты.
– Генералу Гонзу вы сказали, что это произошло «в конце апреля».
– Значит, тогда это и произошло.
– Нет, на самом деле это случилось в начале марта.
Я не тороплюсь с ответом.
– В начале марта?
– Бросьте, полковник, вы прекрасно знаете, что это случилось в марте. Майор Анри был в отпуске по личным обстоятельствам – у одра умирающей матери. Он помнит дату. Он приезжал в Париж на короткое время, встретился с агентом Огюстом, получил очередную партию документов, которые и передал вам. Почему же вы фальсифицируете дату вашего доклада?
Агрессивная манера генерала Пельё и то, что ему известны такие подробности, застает меня врасплох. Я помню только, что ко времени предоставления моего доклада Гонзу прошло почти шесть месяцев, в течение которых он ничего не знал о моем расследовании, а это называется нарушением субординации, и мне тогда казалось, что если я слегка укорочу сроки, то это будет выглядеть меньшим нарушением. Тогда эта ложь не казалась мне важной, но сейчас, в этом кабинете, под сверлящим взглядом сего Великого Инквизитора, все выглядит необъяснимо подозрительным.
– Можете не торопиться с ответом, полковник, – саркастически говорит Пельё.
– Видимо, я ошибся с датами, – после длительной паузы отвечаю я.
– Ошибся с датами? – Пельё насмешливо поглядывает на своих адъютантов. – А мне казалось, полковник, что вы – офицер, склонный к научной точности, часть современного поколения, которая призвана заменить таких древних ископаемых, как я!
– Боюсь, даже ученые иногда совершают ошибки, генерал. Но, в конце концов, дата не имеет особого значения.
– Напротив, даты всегда имеют значение. Само по себе предательство – вопрос дат. Сначала вы утверждаете, что майор Эстерхази обратил на себя ваше внимание в апреле. Теперь, как мы установили, это случилось в марте. Но в вашем досье есть свидетельства, указывающие на то, что это случилось еще раньше.
Пельё вручает капитану вырезку из газеты. Капитан услужливо обходит стол сзади и передает вырезку мне. Это сообщение о смерти маркиза де Неттанкура, тестя Эстерхази, датированное 6 января 1896 года.
– Я вижу это в первый раз.
– Тогда откуда же оно появилось? – изображает удивление Пельё.
– Возможно, его вложили в досье после моего отъезда.
– Но вы должны согласиться с тем, что на первый взгляд это предполагает ваш интерес к Эстерхази за два месяца до появления «пти блю»?
– На первый взгляд – да. Думаю, именно по этой причине вырезка и оказалась в досье.
Пельё делает какую-то запись.
– Вернемся к «пти блю». Расскажите, как она появилась.
– Майор Анри как-то днем принес ее вместе с другими документами.
– В какой форме он ее принес?
– Материалы всегда поступали в небольшом, конусной формы бумажном пакете из оберточной бумаги. В тот раз пакет был плотнее обычного, потому что Анри из-за болезни матери не пришел на предыдущую встречу с нашим агентом.
– Вы рассматривали содержимое вместе с ним?
– Нет, как я уже сказал, он торопился на поезд. Я положил пакет в сейф и на следующее утро передал его капитану Лоту.
– Не мог ли кто иметь доступ к конверту между временем вручения его вам майором Анри и вашей передачей конверта капитану Лоту?
– Нет, конверт был заперт в сейфе.
– Но к нему имели доступ вы. Фактически вы могли подсунуть в него фрагменты «пти блю».
Я чувствую, как багровеет мое лицо.
– Это возмутительное оскорбление!
– Ваше возмущение неуместно. Отвечайте на вопрос.
– Прекрасно. Мой ответ – «да». Да, теоретически я мог бы подсунуть «пти блю» в конверт. Но я этого не делал.
– Это и есть «пти блю»? – Пельё поднимает бумагу. – Вы ее узнаете?
Лампа светит неярко. Мне приходится привстать со стула, чтобы вглядеться. Документ кажется более потрепанным, чем я его помню, вероятно, за последний год он побывал во многих руках.
– Да. Похоже, что так.
– Вы, конечно, понимаете, под микроскопом можно увидеть, что первоначальный адрес был соскоблен, а вместо него написан адрес Эстерхази. И еще. Химический анализ выявил: на заднике телеграммы использовались не те чернила, которыми написан основной текст. С одной стороны железистые чернила, а с другой выявлены ингредиенты дерева кампече.
Моя голова удивленно дергается.
– Значит, к документу кто-то приложил руку.
– Так оно и было. Этот документ – подделка.
– Нет, генерал, его подделали после моего отъезда из Парижа. Я клянусь, что, пока отделом руководил я, документ был подлинный, – я сам держал его в руках сотни раз. Позвольте мне взглянуть. Кажется, он стал немного другим…
– Нет, вы уже идентифицировали его. Не хочу, чтобы он оказался еще больше поврежденным. «Пти блю» – подделка. И я предполагаю, что автор этой подделки, скорее всего, вы.
– При всем моем уважении, генерал, это надуманное утверждение.
– Неужели? Тогда зачем вы просили капитана Лота, чтобы он сделал ее более похожим на подлинный документ?
– Я этого не делал.
– Делали. Вы приказали ему отнести телеграмму на почту, чтобы там ее франкировали, отчего она казалась бы действительно доставленной, – попробуйте это отрицать, если у вас хватит наглости!
Ложь и обвинения швыряются мне в лицо одно за другим, и это почти сбивает меня с толку. Я сжимаю подлокотники стула и спокойно, стараясь контролировать себя, говорю:
– Я просил Лота, не может ли он сфотографировать «пти блю» таким образом, чтобы она казалась цельным документом, а не собранным из обрывков, – ровно таким же методом он пользовался и с «бордеро». И мотив у меня был тот же: получить документ, который можно разослать по департаментам министерства, не раскрывая нашего источника. Лот верно заметил, сторона с адресом не франкирована, поэтому любой, кому документ попадет в руки, скажет, что документ перехватили до отправки. Тогда мне и пришла в голову мысль франкировать его. Но дальше идеи дело не пошло.
– Капитан Лот сообщил другую версию.
– Если это так, то зачем мне прилагать столько усилий, чтобы подложно обвинить человека, имени которого я прежде и не слышал?
– Уж это вы скажите нам зачем.
– Сама эта мысль абсурдна. У меня не было никакой нужды подделывать документы. Само «бордеро» является доказательством вины Эстерхази, и никто не может предположить, что я подделывал его!
– Ах да, «бордеро», – перебирая бумаги, говорит Пельё. – Спасибо, что напомнили. Передавали ли вы напрямую или через посредника копию «бордеро» в газету «Матэн» в ноябре прошлого года?
– Нет, генерал.
– Передавали ли вы напрямую или через посредника подробности так называемого секретного досье в газету «Эклер» в том же сентябре?
– Нет.
– Передавали ли вы напрямую или через посредника информацию сенатору Шереру-Кестнеру?
Этот вопрос неизбежен. Как и мой ответ:
– Да, я сделал это опосредованно.
– И посредником был ваш адвокат мэтр Леблуа?
– Да.
– И, передавая эту информацию Леблуа, вы знали, что она попадет сенатору?
– Я хотел, чтобы факты оказались в руках ответственного человека, который конфиденциально поднимет этот вопрос внутри правительства. У меня не было ни малейших намерений доводить документы до прессы.
– Оставим в покое ваши намерения, полковник. Факт остается фактом: вы действовали за спиной вашего начальства.
– Только когда стало ясно, что альтернативы у меня нет и мое начальство не собирается расследовать это дело.
– Вы показали мэтру Леблуа письма, полученные вами от генерала Гонза?
– Да.
– Точно так же, как в прошлом году показали мэтру Леблуа секретное досье, которое он потом сдал в «Эклер»?
– Нет.
– Но есть свидетель, видевший, как вы показывали секретные документы Леблуа.
– Я показал ему только один несекретный документ. Он касался почтовых голубей. Майор Анри видел это.
– Полковник Анри, – поправил меня Пельё. – Он недавно получил повышение. И меня интересуют не голуби, а секретное досье по Дрейфусу. Вы в прошлом сентябре показывали его своему адвокату, который впоследствии ознакомил с досье семью Дрейфуса или «Эклер», чтобы нанести ущерб армии. Это ваш modus operandi.
– Я категорически отрицаю это.
– Кто такая Бланш?
И опять неожиданное изменение угла атаки застает меня врасплох.
– Единственная известная мне Бланш, – медленно произношу я, – это мадемуазель Бланш де Комменж, сестра графа Комменжа.
– Она ваш друг?
– Что?
– Близкий друг?
– Я давно знаю ее, если вы об этом спрашиваете. У нее музыкальный салон, который посещают некоторые офицеры.
– Она послала вам в Тунис эту телеграмму: «У нас есть доказательство, что „пти блю“ была сфальсифицирована Жоржем. Бланш». Что это должно означать?
– Я получил телеграмму именно такого содержания. Но уверен, она не имеет к Бланш де Комменж никакого отношения.
– Почему?
– Потому что мадемуазель де Комменж ничего не знает о секретных подробностях дела Дрейфуса и о моем участии в нем.
– Хотя, как я понимаю, Бланш де Комменж чуть ли не по всему Парижу совершенно открыто говорила, что Дрейфус невиновен?
– У нее на этот счет свое мнение. Ко мне оно не имеет никакого отношения.
– В этом ее салоне много евреев?
– Может быть, несколько – среди музыкантов.
Пельё делает еще одну запись, словно я только что сообщил нечто очень важное. Он просматривает свои бумаги.
– У меня есть еще одна закодированная телеграмма, отправленная вам в Тунис. «Останови Полубога. Все раскрыто. Дело очень серьезно. Сперанца». Кто такая Сперанца?
– Понятия не имею.
– И тем не менее это лицо писало вам год назад. Вскоре после вашего ухода из статистического отдела.
– Нет.
– Писало. Это письмо у меня здесь.
Пельё дает письмо капитану, который снова обходит стол, чтобы передать бумагу мне.
Я оставляю дом. Наши друзья в смятении. Твой злополучный отъезд расстроил все. Поторопись с возвращением, спеши! Время праздников очень благоприятно для нашего дела, мы рассчитываем на твое возвращение к 20-му. Она готова, но не станет действовать, не поговорив с тобой. Как только Полубог скажет слово, мы начнем действовать.
Сперанца
– Что вы скажете на это? – Пельё смотрит на меня.
– Я не знаю, что сказать. Я никогда не видел этого.
– И не могли видеть. Статистический отдел перехватил это письмо в прошлом декабре и принял решение не переправлять его вам по причине в высшей степени подозрительного языка. Но вы по-прежнему утверждаете, что все это не имеет к вам ни малейшего отношения?
– Да.
– Тогда что вы скажете об этом письме? Его решили пропустить к вам после вашего отъезда из Парижа до направления в Тунис.
Достопочтенный господин!
Я бы никогда не поверил этому, если бы не увидел своими глазами. Сейчас шедевр закончен, и мы собираемся назвать его Калиостро Робер Уден. Графиня все время говорит о Вас и каждый день напоминает, что Полубог спрашивает, когда можно будет увидеть Доброго Бога.
Ее преданный слуга, целующий вам руку,
Ж.
Копия переписана Лотом, на ней стоит гриф «Секретно», а почерком Гриблена приписано место хранения. Я помню, что читал оригинал, застряв в каком-то богом забытом гарнизонном городке прошлой зимой: в моем убогом жилище тогда словно появился букет с бульвара Сен-Жермен.
– Это написано моим агентом Жерменом Дюкассом. Он сообщает о закрытии операции, которую я проводил против немецкого посольства. Когда он пишет «шедевр закончен», то имеет в виду, что квартира, арендованная нами, благополучно оставлена. Робер Уден – псевдоним полицейского агента Жана-Альфреда Девернина, он работал на меня, когда я проводил расследование по Эстерхази.
– Так, – говорит Пельё, словно поймав меня. – Значит, Ж. – мужчина?
– Да.
– И в то же время он «целует вам руку»?
Я думаю о том, как посмеялся бы Дюкасс, увидев на лице генерала выражение отвращения и недоверия.
– Не ухмыляйтесь, полковник! – одергивает меня Пельё.
– Извините, генерал. Признаю, Дюкасс – жеманный молодой человек и в некоторых отношениях глуповат. Но он хорошо сделал свою работу и абсолютно надежен. Это всего лишь шутка.
– А Калиостро?
– Еще одна шутка.
– Простите меня, полковник, но я простой семейный человек. Я не понимаю таких «шуток».
– Калиостро был итальянским мистиком – Штраус написал о нем оперетту «Калиостро в Вене», шутка в том, что вряд ли можно найти другого человека, более чуждого мистике, чем Девернин. В этом-то и вся ирония. Все это совершенно безобидно, генерал, заверяю вас. Но подозрительные умы из статистического отдела явно использовали письмо, чтобы состряпать дело против меня. Я надеюсь, что в какой-то момент вашего расследования вы найдете автора этих фальшивок, которые имели целью опорочить мое имя.
– Напротив, я считаю, что вы сами опорочили свое имя, полковник, связавшись с этим кружком психопатических гомосексуалов и спиритов! И, насколько я понимаю, упоминаемая здесь графиня есть мадемуазель Бланш де Комменж?
– Да. На самом деле она не графиня, но иногда ведет себя как настоящая аристократка.
– А Полубог и Добрый Бог?
– Это прозвища, выдуманные мадемуазель де Комменж. Нашего общего друга капитана Лаллемана она называет Полубогом. Боюсь, но Добрый Бог – это я.
Пельё презрительно смотрит на меня: к моим прочим грехам теперь еще можно добавить и богохульство.
– А почему капитана Лаллемана назвали Полубогом?
– Потому что он любит Вагнера.
– И он тоже часть еврейского кружка?
– Вагнер? Очень в этом сомневаюсь.
Это, конечно, ошибка. Остроумие в таких обстоятельствах губительно. Я понимаю это в тот самый момент, когда слова слетают с моих губ. Майор, капитан и даже секретарь улыбаются. Но лицо Пельё словно каменеет.
– В той ситуации, в которой вы оказались, полковник, нет ничего смешного. Эти письма и телеграммы в высшей степени обличительны. – Он возвращается к началу досье. – А теперь поговорим еще раз о расхождениях в ваших показаниях. Почему вы ложно заявили, что «пти блю» попала к вам в конце апреля прошлого года, тогда как на самом деле ее склеили из обрывков в начале марта?..
Допрос продолжается целый день – те же вопросы повторяются снова и снова с целью поймать меня на лжи. Я знаком с такой методикой, и Пельё использует ее безжалостно. В конце дневного допроса он смотрит на старинные серебряные карманные часы и говорит:
– Продолжим завтра утром. А пока, полковник, вам запрещается говорить с кем бы то ни было или выходить более чем на минуту из-под присмотра приставленных к вам офицеров.
Я встаю и отдаю честь.
На улице уже темно. В приемной Мерсье-Милон отдергивает край шторы и смотрит вниз на толпу репортеров, собравшихся на Вандомской площади.
– Мы должны уйти через другой выход, – говорит он.
Мы спускаемся в подвал, проходим по пустой кухне к двери, выходящей во двор. Начался дождь. В темноте кажется, что куча мусора двигается и шевелится, как нечто живое, мы проходим мимо нее, и я вижу влажные коричневые спины крыс, роющихся в гниющих отбросах. Мерсье-Милон находит калитку в стене, через которую мы попадаем во внутренний сад Министерства юстиции. Мы проходим по лужку – почва хлюпает у нас под ногами, – а там попадаем на улицу Канбон. Несколько журналистов, расставленных здесь и там, видят, как мы появляемся из стены рядом с уличным фонарем, и нам приходится бежать две сотни метров до стоянки такси на улице Сен-Оноре, где стоит один-единственный экипаж. Мы отъезжаем в тот момент, когда преследователи догоняют нас.
Лошадь срывается с места, как только мы, промокшие и запыхавшиеся, бухаемся на сиденья.
– Бог ты мой, Жорж, мы ведь уже не юнцы! – смеется Мерсье-Милон. Потом достает большой платок и вытирает лицо, на мгновение, кажется, забывая, что он мой тюремщик. Мерсье-Милон приоткрывает окно и кричит вознице: – Отель «Терминюс!»
Бóльшую часть короткого пути он сидит, сложив руки на груди, смотрит на улицу. И только когда мы выезжаем на улицу Сен-Лазар, вдруг, не поворачиваясь, произносит:
– Знаешь, забавно, но вчера генерал Пельё спросил меня, почему я давал показания на процессе в защиту Дрейфуса.
– И что ты ему ответил?
– Я сказал, что человек может говорить только то, что ему известно, а мне известно, что Дрейфус хороший солдат и, насколько я знаю, преданный.
– А Пельё?
– Утверждал, что и сам пытался подходить к делу непредвзято. Но на прошлой неделе, когда его попросили провести расследование, генерал Гонз показал ему свидетельства, которые со всей очевидностью доказывают вину Дрейфуса. И с этого момента он не сомневается, что твои обвинения в адрес Эстерхази сфальсифицированы, и единственный вопрос, который он теперь пытается выяснить, был ли ты обманут группой евреев или подкуплен ими.
В этот момент экипаж останавливается, но не успеваем мы открыть двери, как нас окружает толпа репортеров. Мерсье-Милон выходит на улицу и вступает в рукопашную схватку – локтями расчищает нам дорогу. Я иду следом, и, когда оказываюсь в фойе, швейцар встает в дверях и не пускает следом за нами никого. На мраморном полу под аляповатой стеклянной люстрой уже ждет Перье, который торопит меня к лестнице. Я поворачиваюсь, чтобы поблагодарить Мерсье-Милона за предупреждение, но он уже ушел.
Мне не разрешено есть в ресторане. Я не возражаю – в любом случае аппетита у меня нет. Обед приносят в наш номер, я заправляю в рот вилкой кусок телятины, пытаюсь жевать, но потом сдаюсь – мне не преодолеть отвращения. После девяти коридорный приносит письмо, оставленное для меня у портье. Я узнаю почерк Луи на конверте. Хочу прочесть – подозреваю, он предупреждает меня о чем-то перед завтрашним допросом. Но я не желаю давать Пельё какие-либо предлоги для ужесточения дисциплинарных мер против меня. Потому я на глазах Перье, не вскрывая письмо, сжигаю его в камине.
Ночью я лежу без сна, слушая храп Перье на другой кровати и пытаясь понять слабости моей позиции. С какой стороны на нее ни посмотреть, она уязвима. Я попал в руки врагов, спутанный по рукам и ногам тонкими ниточками лжи и инсинуаций, которыми меня тщательно оплетали в течение последнего года. Большинство людей будут только рады поверить, что я работаю на евреев. А пока армии позволяется расследовать собственные преступления, надежды на оправдание у меня нет. Анри и Гонз могут просто изобретать любые «неопровержимые доказательства», какие им нужно, а потом приватно подсовывать их людям вроде Пельё, пребывающим в убеждении, что такие преданные штабные офицеры всегда будут делать то, что от них ждут.
На улице Сен-Лазар даже в полночь такое скопление авто, какого я не видел никогда прежде. Звук пневматических шин по асфальту для меня в новинку, впечатление такое, будто кто-то непрерывно рвет бумагу, этот звук и убаюкивает меня.
На следующее утро пришедший ко мне Мерсье-Милон снова вернулся к своему недружественному молчанию. Он говорит мне только, чтобы я взял свой чемодан: в отель я больше не вернусь.
На Вандомской площади в комнате, отведенной для допроса, Пельё и остальные сидят точно на тех же местах, что и вчера, когда я уходил от них, точно они провели ночь, укрываясь чехлами от пыли, а генерал садится на то место, с которого ушел вчера, словно и не было никакого перерыва.
– Сообщите нам, пожалуйста, обстоятельства, при которых к вам в руки попала «пти блю»…
Вопросы продолжаются еще около часа, потом Пельё, не изменяя тона, произносит:
– Мадам Монье – с какой частью вашей работы ознакомили вы ее?
– Мадам Монье? – В горле у меня тут же возникает спазм.
– Да, жена мсье Филиппа Монье из Министерства иностранных дел. Что вы сообщили ей?
– Генерал… – произношу я напряженным голосом, – прошу вас… настаиваю… она не имеет к этому никакого отношения.
– Не вам это решать. – Он поворачивается к секретарю. – Документы полковника Пикара, пожалуйста. – Пока секретарь открывает саквояж с документами, Пельё вновь обращается ко мне: – Возможно, вам неизвестен этот факт, полковник, потому что вы были в море, но в вашей квартире во вторник был проведен официальный обыск по заявлению майора Эстерхази, который утверждает, что вы держите официальные документы у себя дома.
Несколько секунд я могу только смотреть на него.
– Нет, генерал, я ничего не знал. Иначе бы категорически возражал против этого. Кто дал санкцию на обыск?
– Я. По просьбе полковника Анри. Майор Эстерхази заявляет, что получил эту информацию от женщины, чье имя ему неизвестно, но она клянется, что знает вас. Эта женщина, которую он видел лишь за густой вуалью, говорит, будто вы держите секретные документы, относящиеся к его делу, у себя в квартире.
Идея о том, что Полин разговаривает с Эстерхази, настолько нелепа – у меня вырывается сдавленный смешок. Но тут секретарь кладет перед Пельё несколько пачек писем, и я узнаю в них мою частную переписку: старые письма от матери, от брата, которых уже нет в живых, письма от родственников и друзей, деловые письма, любовные, приглашения и телеграммы, дорогие для моего сердца.
– Это возмутительно!
– Успокойтесь, полковник, с чего вдруг такая чувствительность? Не думаю, что мы предприняли против вас действия, каких вы не предприняли против майора Эстерхази. Так вот, – говорит он, беря письма Полин, перевязанные голубой шелковой ленточкой, – из ее писем очевидно, что вы были в интимных отношениях с мадам Монье – таких отношениях, которые не были известны ее мужу.
– Я категорически отказываюсь отвечать на подобные вопросы! – Мое лицо горит.
– На каком основании?
– На том основании, что мои отношения с мадам Монье не имеют ни малейшего отношения к этому расследованию.
– Определенно имеют, если вы раскрывали ей секретную информацию или если она и есть так называемая дама в вуали, приходившая к майору Эстерхази. И уж совершенно точно имеют, если в результате всего этого вы оказались уязвимы для шантажистов.
– Но все это ложь! – Теперь я знаю, о чем пытался предупредить меня Луи своим письмо предыдущим вечером. – Скажите мне, генерал, мне в какой-то момент начнут задавать вопросы по существу этого дела?
– Оставьте этот бесцеремонный тон, полковник.
– Например, о том факте, что «бордеро» написал Эстерхази? Даже правительственный эксперт говорит, что это его почерк!
– Это выходит за рамки моего расследования.
– Или об использовании сфальсифицированных материалов в суде над Дрейфусом?
– Дело Дрейфуса res judicata.
– Или о заговоре в Генеральном штабе, который командировал меня в Северную Африку – или даже напрямую отправил на смерть, – чтобы заткнуть мне рот, не позволив рассказать правду?
– Это выходит за рамки моего расследования.
– Тогда простите меня, генерал, но ваше расследование – мошенничество, а заключение было написано еще до того, как я начал давать показания. Поэтому я отказываюсь от сотрудничества.
С этими словами я встаю, отдаю честь, разворачиваюсь на каблуках и выхожу из кабинета. Я жду, что Пельё закричит мне вслед, прикажет остаться. Но он не говорит ничего – то ли слишком удивлен, то ли считает, что сказал все, что хотел, и рад моему уходу. Я ничего этого в тот момент не знаю, да меня это и не интересует. Я беру чемодан в пустой приемной и спускаюсь по лестнице. Прохожу мимо нескольких офицеров, которые искоса поглядывают на меня. Никто не пытается меня остановить. Из двери, похожей на церковную, я выхожу на Вандомскую площадь. Мой выход настолько неожидан, что большинство журналистов не замечают меня, а я иду мимо них и почти дохожу до угла, когда слышу крик: «Вон он!», а потом быстрый стук обуви по мостовой. Я наклоняю голову и ускоряю шаг, игнорируя их вопросы. Двое газетчиков забегают спереди и стараются меня остановить, но я отталкиваю их. На улице Риволи я ловлю такси. Репортеры рассеиваются по улице в поисках экипажей, один спортивного вида парень даже пытается преследовать меня бегом. Но возница щелкает кнутом, я оглядываюсь и вижу, что парень отказался от преследования.
Улица Ивон-Вилларсо идет с севера на юг между улицами Коперника и Буасьер. Прямо против моего дома в его северной оконечности закладывают фундамент для новой стройки. Мы проезжаем мимо входа в мой дом, я оглядываю улицу – нет ли здесь репортеров и полиции, но вижу только рабочих. Прошу извозчика остановиться за углом, расплачиваюсь и иду назад.
Двойные двери остеклены и забраны решеткой. Я прикладываю ладони ко лбу и сквозь пыльное стекло всматриваюсь в вестибюль. У моих ног слякоть и щебень превратили мостовую в загородную дорогу, запах свежевырытой земли служит приправой к холодному дождю. Я чувствую себя гостем, который после долгого перерыва вернулся на сцену своей прошлой жизни. Открываю дверь и проделываю полпути до лестницы, когда слышу знакомый щелчок замка. Но если прежде консьержка непременно покидала свою берлогу, чтобы завязать со мной разговор, то теперь она держится на отдалении, смотрит на меня в щель приоткрытой двери. Я делаю вид, что не замечаю этого, и поднимаюсь по лестнице с чемоданом на четвертый этаж. Никаких следов взлома на площадке я не замечаю: вероятно, она дала им ключ.
Я открываю дверь и сразу же вижу, как тщательно они обыскивали квартиру. Я потрясен. Ковер свернут. Все книги сняты с полок, вытрясены и поставлены назад как попало, на полу валяются закладки. Шкатулка, в которой я держу старые письма, взломана и стоит пустая. Ящики секретера тоже взломаны. Даже мои ноты убраны с рояльного табурета – их просматривали, не найдется ли что-нибудь среди страниц. Крышка пианино снята и стоит у стены. Я включаю настольную лампу, подбираю фотографию матери, упавшую на пол, – стекло треснуло. Я вдруг представляю себе, как Анри стоит на этом самом месте – полковник Анри: теперь нужно привыкать – и облизывает свои неуклюжие пальцы мясника, перекладывает мои письма, читает вслух дорогие моему сердцу слова людям из уголовной полиции.
Эта картинка для меня невыносима.
Из второй комнаты доносится слабый звук – треск, вздох, стон. Я медленно достаю револьвер, делаю несколько шагов по голому полу и осторожно толкаю дверь. Свернувшись, глядя на меня распухшими от слез глазами, не сняв пальто, растрепанная, с бледным лицом и синяками под глазами, словно после обморока или несчастного случая, на кровати лежит Полин.
– Они сказали Филиппу, – говорит она.
Полин провела здесь всю ночь. Прочла в газетах, что меня привезли в Париж, поэтому она пришла в полночь, рассчитывая увидеть меня здесь. Осталась, ждала. Не знала, куда еще ей пойти.
Я встаю на колени перед кроватью, беру ее руку:
– Что именно случилось?
– Филипп вышвырнул меня. Он не позволяет мне видеть девочек.
Я сжимаю ее пальцы, на миг теряя дар речи.
– Ты спала?
– Нет.
– Сними хотя бы пальто, моя дорогая.
Я поднимаюсь и осторожно прохожу по разгромленной гостиной. На кухне разогреваю воду в кастрюле на газовой горелке, готовлю напиток из коньяка, горячей воды и меда, пытаясь тем временем оценить, что же происходит. Их методы ошеломляют меня – жестокость, скорость. Когда я приношу Полин стакан, она разделась до комбинации и теперь сидит на кровати, опершись на подушки и натянув простыню до шеи. Она настороженно смотрит на меня.
– Держи. Выпей.
– Боже, отвратительно. Что это?
– Коньяк. Армейское лекарство от всех болезней. Пей.
Я сажусь в изножье кровати, курю сигарету и жду, когда Полин придет в себя настолько, что сможет рассказать мне о случившемся. Днем в пятницу она отправилась на чай с подругой – все было нормально. Когда вернулась домой, Филипп уже раньше времени пришел с работы. Девочек нигде не было.
– Вид у него был странный, безумный… В этот момент я поняла, чтó случилось. От волнения мне чуть не стало плохо. Я спросила его, где девочки. Он ответил, что отослал их, сказал, что я нравственно не подхожу для того, чтобы быть матерью его детей, и он не скажет мне, где они, по крайней мере до тех пор, пока я не расскажу ему правду о наших с тобой отношениях. У меня не оставалось выбора. Извини.
– Они в безопасности?
Полин кивает, держит стакан обеими руками, чтобы согреть ладони.
– Они у его сестры. Но он не позволит мне видеться с ними. – Она начинает плакать. – Филипп сказал, что не позволит мне видеться с ними и после развода.
– Это чепуха. Не волнуйся. Он не сможет этого сделать. Сейчас он потрясен и зол, узнав про твой роман, но скоро успокоится.
– Да он знал, – горько говорит она. – Всегда подозревал. Сказал, что сносил все, пока никто больше не знал. Но об этом сообщили его начальству – а это для него невыносимо.
– А кто сообщил в Министерство иностранных дел, он не сказал?
– Армия.
– Невероятно!
– По его словам, армия убеждена, что я и есть эта дама в вуали, о которой пишут в газетах. Филипп убежден, что брак с женщиной, вовлеченной в эту историю, погубит его карьеру. Он говорит, что девочки… – Полин снова начинает плакать.
– Бог мой, какой кошмар! – Я подпираю голову руками. – Извини, что вовлек тебя в это.
Некоторое время мы молчим, а потом, как и всегда, сталкиваясь с эмоциональным потрясением, я нахожу убежище в делах практических.
– Прежде всего мы должны найти тебе хорошего адвоката. Уверен, что Луи поможет. Или, по крайней мере, порекомендует кого-нибудь. Адвокат тебе нужен, чтобы от твоего имени разговаривал с армией и пытался оградить тебя от газетчиков. И для того, чтобы вел бракоразводный процесс. Ты уверена, что Филипп с тобой разводится?
– О да, если это влияет на его карьеру, то у меня нет сомнений.
– Тогда, по крайней мере, он не заинтересован в скандале. – Я пытаюсь выставить все в хорошем свете. – Или ты можешь воспользоваться этим, чтобы взять девочек под свою опеку… – Мой голос стихает. Я не знаю, что еще сказать ей, только повторяю: – Мне очень жаль…
Полин протягивает ко мне руки. Мы прижимаемся друг к другу, словно выжившие после кораблекрушения, и тогда я даю себе клятву, что отомщу.
