Глава 3
— Тебе не нравится, когда ты во мне?
Иногда девушке нравится лежать, прижавшись к нему в постели, после всего, и чтобы он ее обнимал. Марин охотно это делал. Они одаривали его своей близостью, рискуя при этом. Он надеется, что, хоть он, возможно, и циник, но и ему не чужда щедрость.
Но эта девушка проворно одевается, задавая этот вопрос, округлости ее тела исчезают под одеждой. Она не медлит ни минуты. Она молода, но едва ли невинна. Довольно много благовоспитанных девиц в Дубраве, как он знает по опыту, рано теряют невинность. В целом, этот город не отличается невинностью.
Марин тоже одевается. Подходит к окну, смотрит вниз. Под окнами ее комнаты, выходящими на Страден, уже начался вечерний променад. Если он подождет, то увидит, как мимо пройдут ее родители. И его родители, конечно.
Он говорит, глядя в окно:
— Мне это очень нравится. Мне не нравится мысль о том, что еще что-то вырастет в тебе, потом.
Она смеется у него за спиной:
— В самом деле, Марин. Ты думаешь, женщины не умеют считать?
Он поворачивается и смотрит на нее. Она укладывает на голове и закалывает шпильками волосы. Он стал ненавидеть эти моменты, когда два человека, только что лежавшие вместе, снова надевают одежду и возвращают себе прежний облик, свои доспехи для защиты от мира. Даже если женщина — куртизанка, ему это не нравится. Близость, даже случайная близость, должна продолжаться дольше, считает он.
— Я думаю, что многие женщины, в конце концов, ошибаются в подсчетах, и рождение ребенка губит их жизнь. Мы не столь предсказуемы, как нам нравится думать.
— Ну, ты, конечно, непредсказуем, Марин Дживо.
Он скорчил гримасу.
— Я очень стараюсь не быть таким.
Она уже заколола волосы и спрятала их под шапочку. Взглянула на него.
— Я… умею доставить такое же удовольствие, как девушки с улицы Плавко?
— Легко, — солгал он.
Она лукаво улыбнулась.
— И я так же легкодоступна?
Она умна. Все мужчины и женщины в Дубраве отличаются умом. Иначе республика не выжила бы. Он улыбается ей в ответ.
— Тебя было трудно завоевать, но потом, когда ты решила покориться, ты была нежной.
Она смеется. Потом снова вопросительно смотрит на него.
— Я так же искусна в любви, как куртизанки Серессы, Марин?
— Почти так же, — оказывается, он хороший лжец.
— Я тебе не верю.
— Почему?
— Потому что всем известно, какой ты хороший лжец.
Она не узнает, почему он громко смеется, но Марин видит, что это ей приятно. Он любит женщин; даже жалко, что ему постепенно все больше надоедает именно этот танец. Может быть, все-таки пора жениться?
Они встречаются здесь, наверху, в третий раз. Марин думает, что этот раз должен стать последним, ради ее блага, хоть он не настолько тщеславен, чтобы воображать, будто он — единственный мужчина, которого она приводила в эту комнату. Дубрава — крупный порт и богатый город, но он все-таки маленький, и такие визиты рискованны. Ей восемнадцать лет, и их семьи уже много лет совместно владеют грузами, кораблями и страховкой.
Она говорит так, будто прокладывает удобный маршрут в незнакомый порт.
— Моя мать говорила о тебе вчера утром после посещения святилища. Сказала, что брак с тобой может получиться прочным.
— Я польщен.
— Я ей сказала, что у тебя ужасная репутация. Она ответила, что у красивых мужчин часто бывает такая репутация, — она улыбается.
Через минуту он уходит, вылезает из заднего окна на этом верхнем этаже, перепрыгивает на одну из более низких крыш соседнего дома, а с нее спускается на пустынную улицу с той стороны. Он уже уходил так раньше, из других окон, в других местах. Можно назвать это захватывающим. Или нет, после того, как проделаешь это много раз.
Он шагает на запад, по направлению к гавани, потом сворачивает и присоединяется к вечернему променаду. Друзья окликают его по имени, шагают рядом с ним. Все знают Марина Дживо. Все купцы друг друга знают. Здесь это в порядке вещей.
Он наблюдает за другими людьми: за своими друзьями, за их отцами, когда они доходят до восточного конца улицы у ворот и поворачивают обратно. В Дубраве говорят, что когда они совершают вечернюю прогулку по Страден — широкой улице, идущей от Дворца Правителя до ворот со стороны суши, — всегда можно определить, чей корабль сейчас в море.
Такие люди неизменно поднимают голову, какую бы беседу они ни вели, когда достигают конца улицы и поворачивают обратно на запад.
Они смотрят на гавань. Ничего не могут с этим поделать. В любой момент может прийти известие: корабль возвращается, или о нем нет никаких сведений, или его захватили пираты. Сообщения о богатстве или о катастрофе приходят из порта позади дворца.
Кто бы мог удержаться и не посмотреть, не происходит ли там что-нибудь, пусть всего несколько минут прошло с момента последнего быстрого взгляда? У купца, ведущего торговлю за морем, всегда часть души там, на морских просторах под солнцем бога. Воображение рисует всяких тварей из глубин, грозовой шторм, свирепый ветер. Корсаров-ашаритов в открытом море на юге, или пиратов Сеньяна в здешних водах, рядом с их домом.
Многого приходится опасаться, когда твоя жизнь, словно канатами, связана с морем. Поэтому как же человеку, у которого корабль не стоит в порту, не прислушиваться к крикам и не смотреть, не возникла ли суета в западном конце многолюдной улицы?
Марин Дживо, семье которого принадлежат целых три корабля, а их товары часто перевозят и на судах других купцов, большую часть жизни провел, наблюдая за людьми в своей маленькой республике. Он уже видел этот невольный поворот головы друзей (и не совсем друзей). Сам он борется с этой привычкой изо всех сил, так как он из тех людей, которым не нравится быть рабами привычки или моды.
Кроме того, слишком рано ждать известий, говорит он себе, кланяясь элегантно одетым жене и дочери Радича Матко, которые приближаются к нему. Весна только началась, и «Благословенная Игнация» ушла далеко на восток, в Аммуз. Команде придется перезимовать там, в порту Хатиб, ожидая урожая зерна, в маленькой колонии джадитов, на организацию которой дали разрешение ашариты (разумеется, после уплаты таможенных сборов и раздачи взяток).
Отец Марина много лет назад завел этот порядок: один из их кораблей всегда зимует в Хатибе. Это тяжело для моряков и капитанов, и семейство Дживо хорошо им платит за неудобства, но если этот корабль сумеет поймать самый первый благоприятный ветер весной, он сможет вернуться гораздо раньше всех остальных, с зерном и пряностями, а иногда с шелком и вином. Ведь именно так зарабатывают состояния — опережая всех остальных.
Или теряют состояния, если первые весенние ветры подводят, если налетает поздний шторм, последняя буря зимы. Все время приходится ставить на карту груз и жизни людей, и поэтому много молиться. Говорили, что опытные купцы Дубравы чувствительны ко всему, как женщина на балу или на званом обеде, оценивающая самые слабые подводные течения в зале.
Девушка Матко улыбается, когда они проходят мимо, она нежная и хорошенькая. Она тоже это знает, думает Марин. Он знаком со всеми благовоспитанными девушками в Дубраве. А они знают каждого мужчину — старших сыновей, младших сыновей, вдовцов. Семей не много, но ни один мужчина и ни одна женщина не могут без труда заключить брак с человеком не из своего круга. Поэтому трудно планировать дела семьи, но женщины республики это хорошо умеют делать, при необходимости.
Марину Дживо тридцать лет, он живет в городе, где мужчины его возраста уже могут жениться и завести семью. Однако он — младший сын, и его брат только начал вести переговоры о женитьбе. Поэтому у него еще есть немного времени.
Его отец и брат входят и в Большой Совет Правителя, и в Малый. Это означает, что обычное пристальное наблюдение за каждой семьей гарантирует, что третьего Дживо, обладающего хорошо подвешенным языком, отправят выполнять незначительные функции, например, следить за соблюдением правил пожарной безопасности и карантина и своевременно докладывать об этом Советам.
Марин делает вид, что не имеет ничего против этого, но так страстно ненавидит свое положение, что иногда это пугает его самого. Он не из тех, кто покорен от природы и подчиняется правилам и указаниям — или наблюдению за собой. Он проводит столько времени, сколько может, на кораблях семьи, чаще всего отправляется в короткое плавание на северо-запад, в Серессу. Он там научился хорошо торговать, отец доверяет ему вести дела с серессцами. Можно ненавидеть и бояться Серессу, но это самый лучший рынок в мире, и их республике меньших размеров всегда приходится это признавать.
Мимо проходит еще одна мать с двумя дочерьми. Марин опять приподнимает шляпу и кланяется. С младшей он встречался в прошлом году, и однажды ее сестра чуть их не застала врасплох. Необходимо быть осторожным, но для этого есть свои способы. Обычно их находят женщины.
Еще совсем молодым он узнал, — и это было настоящим открытием, — что благовоспитанные женщины Дубравы (замужние и незамужние) страдают от формальностей социальных отношений и благочестия ничуть не меньше, чем молодые мужчины. На некоторое время это открытие изменило его жизнь, но уже наступало пресыщение. Мимолетность таких встреч, их неизбежная краткость сначала возбуждали, потом стали возбуждать меньше.
Взгляд Каты Матко, встретившийся с его взглядом и задержавшийся на тот момент, пока они проходили мимо него, намекал на то же, что и слова Элены Орсат, которую он только что оставил наверху. Из каждой из них, наверное, получится вскоре чья-то хорошая жена. В самом деле, их матери могут рассудить, что младшего сына Дживо следует укротить и женить чуть быстрее, чем большинство остальных, для общего блага. Возможно, как только женится старший. В конце концов, он родом из очень высокопоставленного семейства.
Вероятно, он смирится с этим, думал Марин в этот приятный весенний вечер. Было время, когда его мечты простирались гораздо дальше, но в том мире можно сражаться с судьбой только теми средствами, которые тебе доступны, а такая судьба, такое будущее — далеко не самое мрачное.
Они с друзьями дошли до ворот со стороны суши. Прикоснулись к белому камню в правой стене, на удачу для кораблей, и повернули обратно. Все всегда ждут момента, когда подойдут к ближайшему от стены фонтану, в потом поднимают взгляд вверх, на гавань. Марин этого не делает. Мелочи. Мелочи, которые позволяют не быть таким же, как все окружающие.
Затем он слышит выстрел из пушки, и, конечно, теперь он поднимает глаза. Пушка — это сигнал.
Кто-то бежит изо всех сил по улице, и Марин знает этого парня: он один из их людей. Бегун, поскользнувшись с разбегу, останавливается перед отцом Марина, идущим вместе с остальными чуть впереди. Парень быстро и возбужденно что-то говорит, размахивая руками. Марин видит, как отец улыбается, а затем описывает обеими руками круг, символизирующий солнечный диск, со стороны сердца, вознося благодарность и хвалу богу.
Он быстро подходит к ним и сам слышит новости. Можно быть пресыщенным, часто скучающим, мечтать о другой жизни (не имея ясного представления о том, какой она могла бы быть), но твое сердце бьется быстрее в подобные моменты. Другие купцы собираются вокруг них, поздравляют, некоторые — скрывая зависть.
Кажется, «Благословенная Игнация» вернулась домой. Первый корабль весны.
* * *
— Это была не девушка! — в третий раз прокричал капитан Дзани. У него был звучный, густой бас, вероятно, такой голос очень выручал его в море. — Господа члены Совета, я это отрицаю!
Герцог Сересский поморщился. Он некоторое время назад стал замечать, что такие громкие звуки его все больше раздражают, а сегодня вечером его и так уже все выводило из себя.
Разве нельзя, думал он, цивилизованным людям обсуждать государственные дела, не повышая голоса? Давно ли все стали такими крикливыми? В последнее время он часто подумывал о том, чтобы уйти со своего поста — чтобы молиться и жить в тишине. Мужчине подобает готовить душу к встрече с Джадом, когда его дни близятся к концу.
Герцога Риччи избрали на этот пост девятнадцать лет тому назад. Если не происходило насильственного свержения (а такие случаи известны), герцог Сересский возглавлял Совет Двенадцати пожизненно или до тех пор, пока сам не предпочитал отойти от дел. Риччи был не молод — он уже девятнадцать лет назад не был молодым. Но как раз сейчас разногласия в Совете достигли высшей точки. Его уход и выборы преемника могли ввергнуть республику в хаос.
Герцог ненавидел хаос.
— Ваши возражения, — ответил он громогласному вспыльчивому человеку, стоящему перед ним, — вряд ли имеют какой-то вес, капитан, хотя, несомненно, понятны, принимая во внимание то, что именно посланные вами люди убиты. У нас есть свидетельства того, как они погибли.
Он смотрел со своего мягкого кресла под балдахином, как этот человек, Дзани, обливаясь потом, попытался горделиво выпрямиться и не смог.
Этот человек слишком напуган. Герцог видел, что капитан Эрилли, стоящий рядом с ним, старается не улыбнуться. Гибель людей имела значение, но также имел значение тот факт, что оба капитана провалили порученное им задание. Эрилли, должно быть, разрывается между удовольствием наблюдать, как другой капитан корчится, словно рыба на крючке, и собственным страхом.
Совет Двенадцати Серессы внушал большой страх врагам, иногда — союзникам, а также ее собственным гражданам.
Все они, собравшиеся в палате дворца на верхнем этаже, понимали, что Серессе не доверяют и завидуют, и они к этому привыкли: члены Совета черпали в этой истине силу и целеустремленность, когда давали клятву, вступая в должность, и снова давали ее каждую весну во время Морской церемонии. Наличие врагов может помочь сосредоточить мозг и укрепить душу.
Гордая Сересса в своей лагуне, среди соединенных мостами, изрезанных каналами островов, уже не имеющая никаких владений на материке, в Батиаре, о которых стоило бы говорить, ясно сознавала, что залог ее могущества — торговля и богатство. А, следовательно, в конечном счете — корабли и море.
Другого такого города не существовало нигде на земле Джада, под его небесами. Дубрава на противоположном берегу Сересского моря (названного так потому, что людям нужно напоминать даже самое очевидное), тоже, возможно, является республикой, имеет торговый флот, выживает за счет торговли, но ее территория — лишь ничтожная доля Серессы. Дубрава — не лев; она пресмыкается и кланяется во все стороны. У нее нет арсенала, нет военных галер, чтобы утвердить или защитить власть, нет колоний. Нет такого большого острова, как Кандария, которым она правила бы.
Граждане Дубравы были бледной, ограниченной, дозволенной тенью Серессы. Сересса — это свет, подобный солнцу Джада. Ни один человек, который видит двойное дно коммерции и правящих дворов, не сравнит никакое другое место с этой республикой. Поступая так, ты выставляешь себя глупцом. На свете и без того достаточно глупцов.
В данный момент капитаны военных галер, которых допрашивали (пока достаточно мягко), демонстрировали прискорбный недостаток интеллекта. Может, они и знают ветра и береговые линии, но в этой палате они заблудились, думал герцог. Он с грустью вспомнил великих капитанов своей юности. В последнее время это случалось слишком часто.
Принимая во внимание унизительные события в Сеньяне, стоит ли удивляться их страху? Страх заставлял некоторых людей бушевать, словно стремясь перекричать ужас, так некоторые поют грубые кабацкие песни, проходя ночью мимо могилы у перекрестка дорог.
Каждый капитан обвинял другого в грубом просчете. Каждый понимал, что сегодня рискует своей карьерой, если не жизнью. Палата Совета — это не та комната, куда с радостью приходят после наступления темноты. Лица капитанов освещали фонари по обеим сторонам того места, где они стояли, а выражение лиц герцога и членов Совета, сидящих за столом в форме буквы «П», скрывали тени. Пламя и тень — в помещении это внушало ужас.
У Серессы было много времени, чтобы усовершенствовать свои методы. Вопросы, заданные из темноты, действовали сильнее. И все знали, что в тюрьму можно пройти прямо из этой палаты: через дверь позади кресла герцога, потом через маленький канал, по высокому, мощенному камнем закрытому мостику с забранными железными решетками окнами, потом вниз по ступенькам в камеры из холодного, мокрого камня и в палаты, где умелые люди задавали трудные вопросы.
Все жители города могли видеть этот мостик, когда приближались к дворцу и к большому святилищу. Напоминать о власти полезно. В мире, полном угроз — в том числе и внутренних угроз, — никаким правителям не следовало показывать слабость. Их долг перед республикой ее не показывать.
И все же… и все же, кажется, эти две военные галеры, отправленные — с немалыми затратами — в конце зимы с задачей заблокировать и уничтожить один маленький пиратский поселок, выявили большую слабость Серессы и ее Совета Двенадцати, слабость такой степени, что это могло вызвать насмешки.
Возможно, Совет сделал ошибку, отправив их туда. Предпочтительнее было бы возложить вину на капитанов. Герцог Риччи вздохнул. Он уже устал, а после этого дела им предстояло рассмотреть и другие.
Оба капитана говорили (иногда в один голос) о невозможности выполнить поставленную им задачу. Море там слишком мелкое. Рифы. Скалы. Опасный северо-восточный ветер. Непредсказуемые течения. Приказ не высаживать отряд для подхода со стороны суши из-за императора в Обравиче. Как трудно осуществить полное эмбарго на продовольствие без помощи сухопутных сил. Вечная проблема наемников, слишком долго томящихся без дела на кораблях…
Все это даже может быть правдой, думал герцог. Чистая правда, что они запретили высадку. Гадюки Сеньяна живут (кишат!) за своими стенами на землях, которыми правит Священный Император Джада. Новый посол Серессы в Обравиче зимой прислал зашифрованное послание, в котором дал понять, что император Родольфо, как бы эксцентричен он ни был, не склонен (или его советники не склонны) разрешить республике атаковать город, которым он правит.
Этого они не могли проигнорировать. Пираты представляли собой чудовищную, огромную, возмутительную угрозу торговле, но они не стоили войны. Тройная граница на том направлении сама по себе была мрачной, трудно преодолимой проблемой. Но все равно…
Все равно, думал герцог, какое унижение, что один человек — женщина — убила всех моряков в посланной на ночное задание лодке (каким бы безрассудным оно ни было). Теперь им предстоит жить с тем, что весь мир узнает об этом? Семь человек погибло на воде в ту ночь, а их давно живущий в городе осведомитель разоблачен.
Этот человек сейчас находится в Серессе, он вернулся домой вместе с галерами. Сегодня днем ему позволили сидеть в присутствии членов Совета по причине его состояния. Состояние было плачевным: эти варвары отослали его назад, лишив обеих рук ниже локтя. Они их отрезали и прижгли раны. Поразительно, что шпион остался жив. Должно быть, в этом Джадом забытом городе есть знающий лекарь, подумал герцог, или этому человеку просто повезло. Хотя, если подумать, «повезло» — не то слово, которое можно применить к нему теперь.
Ему надо будет дать небольшую пенсию, подумал герцог. А также распорядиться, чтобы его держали подальше от людских глаз. Его состояние напоминает об этом прискорбном эпизоде, и так будет всегда. Возможно, его можно отослать на Кандарию. Хорошая идея. Герцог сделал для себя запись на память. Он предпочитал сам делать заметки себе на память.
Ясно, почему их шпиону разрешили вернуться с галерами: сеньянцы хотели, чтобы об этом все узнали. Скоро об этой истории будут говорить в Обравиче, если уже не говорят, потом в садах и дворцах великого калифа Ашариаса. Герцог опять поморщился, представив себе это. Новость уже дошла до Дубравы. Эта история донесется до короля Феррьереса, до Эспераньи, Карша, Москава…
Слишком забавная история, чтобы ее не рассказывали во всем мире и не смеялись над ней. Женщина, женщина в одиночку раскрыла заговор серессцев (устроенный этими мастерами обмана и хитростей!) и убила всех подосланных ими людей. Затем она захватила их лодку и привела ее к берегу с тремя убитыми на борту, оставив других мертвых в море.
Если вы — львы, а в мире есть и другие львы, насмешка может быть убийственной.
Военным галерам приказали вернуться. Они не только провалили свое задание, но и сделали это с таким треском, что теперь республике грозят новые опасности. Герцог ощутил горечь во рту. Он попытался вспомнить, что ел в последний раз. Выпил немного вина.
Гибель горстки людей во время ночной вылазки — мелкое происшествие, не способное нарушить равновесие мировых событий. Однако в данном случае это может произойти. Может быть, Совет действительно совершил ошибку, когда одобрил этот план уничтожения гадюк в их гнезде.
Капитан Дзани, который отправил к острову лодку, продолжал настаивать, что им устроили большую засаду. Что в бухте их ждали лодки из Сеньяна с большим количеством людей. Что иначе невозможно объяснить случившееся. Что их шпион в городе наверняка ошибся в своем отчете сегодня утром — при всем должном уважении к мужеству и страданиям этого человека, разумеется.
Второй капитан, как и ожидал герцог, подтвердил рассказ шпиона и дошедшие из Сеньяна известия. Он-то не посылал ночью никакой дурацкой лодки. Он старательно выполнил поставленную ему задачу, заблокировал южный канал у острова Храк.
Капитан согласился с тем, что женщина была одна. Одна, на маленькой лодке. Стреляла из лука в темноте, как и утверждалось. Явно совсем еще ребенок. Девчонка, могут сказать некоторые, посрамила Серессу. Так и скажут, понимал герцог. Уже должны говорить. Необходимо будет заняться этой стороной происшествия. Но пока что…
Он еще держит под контролем свой Совет. Не каждый избранный герцог Серессы был на это способен, но Риччи знал, как поддерживать сторонников и утихомирить потенциальных противников. Полезно знать, кто они. Кто с большим, чем другие, нетерпением ждет, когда он покинет свое кресло.
Он прочистил горло, поднял ладонь и заговорил. Его предложения отличались прямолинейностью. Совет Двенадцати без промедления отдал приказ соответствующим образом наказать капитана Дзани, а капитана Эрилли оставить в занимаемой им должности и похвалить за правильное поведение.
Оба эти постановления должны были возложить всю ответственность на одного человека, это было важно. Слуги любого правительства способны допускать ошибки. Все они смертны на этом свете, окруженном тьмой. Правителей судят по тому, что они предпринимают, когда узнают о неудачах.
Герцог очень точно просчитал остальную часть своего плана, пришедшего ему в голову, когда он начал говорить. Капитану Дзани следует отрубить обе руки за печальную ошибку и прискорбную гибель хороших людей от рук варваров. Герцог очень надеялся, что капитан выживет. Необходимо, чтобы его потом видели, иначе эффект от наказания пропадет. Его наказание должно уравновесить и свести к нулю то, что сделали или попытались сделать сеньянцы, искалечив шпиона.
«Возможно, вы предпочитаете выступить против Серессы? Это неразумно». Необходимо, чтобы все народы это поняли, неважно, кому они поклоняются — Джаду, звездам Ашара или даже лунам киндатов. «Какого бы триумфа вы ни добились на коротком отрезке событий, все может измениться и нанести вам ужасный урон, не успеете вы и глазом моргнуть».
Таково послание, которое должно прозвучать из этой палаты.
Двух капитанов увели в разные стороны: одного с эскортом из дворца на площадь Джада, другого через маленькую дверцу за спиной герцога, через мостик, потом вниз. Оба, к счастью, молчали. Дзани — от слепящего ужаса и отчаяния, оглушенный, словно теленок молотком, второй капитан, весьма вероятно, от леденящего душу осознания того, какой могла быть его собственная судьба. Он выйдет в весеннюю ночь и посмотрит вверх, на луны, плывущие в облаках. Возможно, пойдет в святилище и помолится.
В палате возникла пауза, потом спад напряжения, зазвучали тихие голоса. В его Совете есть люди, которые думают о том, что должно произойти за тем мостиком с решетками на окнах. Люди вставали из-за стола, потягивались. Герцог взглянул на своего личного секретаря. Тот подал почти незаметный знак, и двери открылись, впуская слуг с едой и новой порцией вина. Совет Двенадцати, как правило, не собирался по ночам, но таких случаев было достаточно, чтобы выработалась определенная процедура. Они поедят до того, как прикажут привести следующего человека.
К сожалению, как доложил личный секретарь шепотом, стоя рядом с герцогом, с этим следующим, кажется, возникли затруднения. Он пока не явился.
Секретарь шепотом высказал предложение: можно внести изменение в порядок рассмотрения дел, пригласить другого вызванного в Совет человека.
Опять небрежность. Герцог Серессы окутал себя недовольством, как плащом. С недовольным видом, старательно жуя оливки, собранные в окрестностях Родиаса (где выращивают лучшие плоды), он принял эту поправку.
Девятнадцать лет, думал он, перекладывая бумаги, чтобы положить наверх заметки по делу врача, который войдет следующим. Герцог опять надел свои новые очки, поправил раздражающие его дужки за ушами и жестом приказал прибавить света.
Он изучал свои записи под гул разговоров членов Совета. В конце концов он кивнул, и слуги начали уносить тарелки с едой, но не вино. Все заняли свои места. Заскрипели об пол ножки стульев. Еще один кивок герцога, и в дальнем конце палаты открылись двери, впустив двух человек. Риччи забыл, что их будет двое. Небрежность. Интересно, подумал он, почему тот человек, по другому делу, еще не явился? Герцог не любил, когда приходилось нарушать очередность рассмотрения дел по ночам. Неужели все деградирует? Или это он деградирует?
«Возможно, девятнадцати лет достаточно», — подумал он. Потом подумал о республике, которую любил, несмотря ни на что.
Он понимал — может быть, потому что был стар — то, что не всегда понимали, или в чем не признавались себе другие, обитающие на берегах каналов, во дворцах, в святилищах, на складах, в лавках, в борделях, полных музыки, в студиях художников, изображающих красками город и море. Сересса, стоящая на пропитанных солью болотах у моря, обрученная с морем, подобно невесте, зависит от него во всем. Но герцог также понимал, что такое существование преходяще, ненадежно, как ветер и облака, как сон, яркий и красочный, но исчезающий с наступлением утра.
В его мыслях возникла картина, и не в первый раз: маленькое святилище, древняя мозаика позади алтаря, может быть, пристроенная к нему обитель (крепкие стены и крыша, надежные камины зимой), на одном из прибрежных островков в лагуне. Он видел сад, окруженный стенами, фруктовые деревья, скамейку в летней тени, окружающих его святых людей, молитвы в соответствующие часы, совместное чтение священных текстов, обсуждение вопросов веры и мудрость в голосах, никогда не звучащих слишком громко.
* * *
В большинстве городов художники стремятся жить и работать в не очень дорогих кварталах — по очевидным причинам.
Эти густонаселенные жилые районы часто расположены там же, где кожевни и красильни, а едкий запах снижает цену на маленькую комнатку или студию. То же было характерно и для Серессы, которая никогда не относилась к числу приятно пахнущих городов. Портовые города вообще редко отличаются приятными ароматами, а Сересса с ее лагуной была королевой всех портов.
С другой стороны, люди, которые переплетают и продают книги — а Сересса была королевой и этого ремесла тоже, — естественно, не желали, чтобы их лавки и переплетные мастерские находились там, где едкие запахи могли пропитать продукцию. Они, при необходимости, готовы были платить больше за то, чтобы жить в более здоровых районах.
Именно поэтому молодой художник Перо Виллани шел домой по темным улицам в одну из ветреных ночей начала весны. Он возвращался из книжной лавки и переплетной, где трудился почти каждый день, чтобы заработать на пропитание и ради доступа к книгам.
В то время Перо переплетал в красную кожу экземпляр «Книги сыновей Джада» для заказчика из Варены и закончил работу к заходу солнца — при открытых ставнях освещение было еще хорошим. После он задержался в лавке, как обычно, с разрешения владельца (Алвизо Сано был добрым человеком) и с наказом запереть двери, когда закончит. Он изучал страницы (еще не сшитые, их сшивали только после получения заказа) нового великолепного труда по анатомии.
Художнику необходимо понимать, как работает тело: мышцы, органы и кости, чтобы правильно передать это на холсте, или на дереве, или на стене. То, что лежит под плотью солдата, поднявшего меч, или златовласого Джада, благословляющего открытой ладонью все человечество, имеет очень большое значение. Этому учил его отец.
Отец умер, мать умерла. Их единственный сын был слишком молод, чтобы устроиться художником, которого сочтут достойным нанять на работу. Он мог получить место подмастерья, рисующего фон, в студию одного из тех крупных художников, которые нанимают помощников. Возможно, ему придется это сделать. В его понимании это означало бы сдаться. Но дело в том, что Перо необходимо было повзрослеть, продвинуться в своей карьере раньше, чем у него отняли отца, который задыхался, а потом совсем перестал дышать.
Жизнь не всегда (или никогда?) не дает тебе того, что тебе необходимо: ни времени, ни всего остального. По крайней мере, так понимал положение вещей Перо. По-видимому, не имеет значения, молишься ты или нет. Этой мыслью он ни с кем не делился.
Перо знал, что у него есть талант. Его друзья знали, что у него есть талант. Они часто это говорили. Увы, их мнение не играло большой роли в этом мире. Ведь необходимо привлечь внимание тех, кто может себе позволить покупать картины, чтобы ты мог заработать на жизнь своим искусством.
После смерти отца он получил ровно два заказа. Один был более или менее подарком от него другому художнику, другу Перо, и его жене — рисунок углем их новорожденного младенца. Он все равно хотел изучить этого новорожденного. Большинство художников изображали лица детей так, словно они взрослые, только уменьшенные. Но это не так, стоит только присмотреться.
Тот рисунок теперь приколот к стене в тесной квартирке семьи Десанти рядом с его собственной комнатой, над тем местом, где спал в корзинке ребенок. Его не вставили в рамку — рамки стоят дорого. Однако друзья настояли на том, чтобы заплатить за работу хоть немного.
Его второй заказ, настоящий, тоже никогда не вставили в раму.
Его наняли написать портрет одной графини по рекомендации Алвизо Сано, да благословит Джад его добрую душу. Книготорговец знал людей. Он продавал невероятно дорогие, переплетенные в кожу книги купцам и аристократам, которые желали иметь такие предметы в своем доме ради того налета элегантности и успеха, который те им придавали.
Картины, особенно их собственные портреты, имели тот же статус. Контракт оговаривал, что художник должен использовать определенное количество ультрамарина и золота — самых дорогостоящих красок. Картина служила почти не замаскированным знаком того, сколько ты можешь заплатить. Иногда рамы стоили больше самой картины.
Один из членов семьи Читрани, старший брат, заказал сыну Вьеро Виллани, по слухам — подающему надежды художнику, написать портрет его жены. Жена эта, рыжеволосая и зеленоглазая, славилась красотой. Она была старше Перо, но гораздо моложе мужа, элегантная и скучающая.
Одним из способов развлечься для нее стали занятия любовью с молодым художником, зимним днем после обеда, в маленькой комнате, согреваемой камином, где он писал ее портрет. Перо был достаточно молод, а графиня достаточно привлекательна во всех отношениях, поэтому он пустился в это рискованное приключение. Он немного боялся, но это, конечно, еще больше возбуждало. Он был не первым художником, она была не первой богатой женщиной…
Его ошибка заключалась в том, что он привнес свою страсть к работе в эту любовную связь: написал ее маслом на холсте, в своей студии, приколов к стенам вокруг себя наброски — в особой художественной манере.
Он принес графине портрет, завернув в ткань, чтобы показать ей в той комнате, где она позировала, где они раздевали друг друга при свете пламени, где он смотрел, с очень близкого расстояния, на ее лицо, когда она вводила его в себя, когда она позволяла ему видеть, что ей не всегда скучно.
Когда он прислонил законченную картину к стене, на ее лице, одно за другим, быстро сменилось несколько выражений. Перо не увидел гнева, ничего похожего на гнев. Позже он решил, что последним выражением, когда она внезапно села на кушетку, глядя на себя такую, какой он изобразил ее, было сожаление, тоска.
Ему бы хотелось нарисовать и это выражение тоже.
— О, боже, — вот что, наконец, произнесла Мара Читрани. — О, боже. Неужели я действительно так выгляжу?
На его картине она была одета, разумеется, как и подобает, в обусловленное договором синее платье с золотой отделкой. Волосы спрятаны под шапочкой (зеленой с золотом, отделанной лазуритом), только несколько рыжих прядей выбивались из-под нее. Она сидела у арочного окна, позади нее в саду виднелось дерево айвы, а за садом — лагуна и корабль на волнах (ее мужа, с фамильным гербом на флаге). Шею и уши украшали драгоценности, а на пальце было знаменитое кольцо семьи ее мужа. Все пристойно, даже обычно (возможно, кроме айвы, она служила неким символом), но…
Но взгляд ее глаз, какими их изобразил Перо, был напряженным, жаждущим. Щеки слегка раскраснелись, как и горло. А ее рот… Рот Мары Читрани на том портрете был самым лучшим из всего, что нарисовал Перо за всю свою жизнь. Этот рот принадлежал искушенной, чувственной, любовнице, он выдавал желание, или удовлетворенное желание, или и то и другое.
Словом, глубоко интимное выражение лица. Которое он знал только потому, что она пригласила его на эту кушетку и на ковер вместе с ней, у камина и позволила ему увидеть, какой она может быть, если снять с нее одежду, прикасаться к ней, снова прикасаться, а потом войти в нее, а потом она будет скакать на нем верхом, с распущенными волосами, возбужденная, требующая удовлетворения, — когда она перестает быть высокомерной женой могущественного человека.
И поэтому:
— О, боже, — снова тихо произнесла Мара Читрани. Потом, помолчав: — Это прекрасно, синьор Виллани. Я прекрасна на этой картине! Я бы держала ее рядом с собой всю жизнь и смотрела на нее, когда состарюсь. Но… Перо, ее придется уничтожить. Ты это понимаешь. Он убил бы нас обоих.
У нее было такое выражение глаз, когда она повернулась к нему от картины, какого он никогда еще не видел. Перо бы хотелось изобразить и его тоже. Он уловил в голосе графини неожиданную нежность. Она никогда не была нежной, с ним — никогда. А сейчас словно внезапно увидела его маленьким ребенком.
Она поцеловала его в тот день, снова в губы, но совсем легонько, как будто опечаленная этим миром, а потом отослала прочь. Супругу же, когда он вернулся из поездки на семейное соледобывающее предприятие за морем, в Мегаре, сказала, что картина ей не понравилась, и она ее уничтожила. Тем не менее, она велела ему заплатить молодому человеку, так как он старался изо всех сил, но иногда трудно угодить женщине. Она улыбалась при этих словах, и Читрани понимающе рассмеялся.
Очевидно, парень просто слишком неопытен. Никто в этом не виноват. Читрани нанял другого художника. Говорят, тот нарисовал совершенно приемлемый портрет графини.
Вся эта эскапада, понял Перо, показала его неадекватность в отношениях с такими людьми. Да, переспи с красивой женщиной, если она себя предлагает. Познай на опыте этот мир, а после молись о прощении, если тебе хочется. Но не давай воли своему искусству. Не показывай ее всем такой, какой она бывает в любви, до или после нее (было бы интересно узнать, что скажут люди об этой картине, — до или после?). Какой смысл так рисковать?
Никакого смысла нет, вот только… только он думал, что ни одну женщину никогда не рисовали с таким выражением глаз, и ему хотелось узнать, сможет ли он это сделать.
Можно умереть из-за желания что-то узнать, подумал Перо Виллани.
Никто не знает, чего он достиг, и никто никогда этого не узнает, ведь ни один человек даже не взглянул на его картину. Ну, допустим, графиня Читрани взглянула. Она уже поворачивалась, чтобы снова посмотреть на себя на портрете, когда он уходил из комнаты в тот день. Всем остальным просто сказали, что работа юного Виллани не понравилась графине. Это означало — прощай карьера молодого художника! С тех пор никто не заказывал ему картин.
Похоже, он проведет всю жизнь, занимаясь книжными переплетами. Или рисуя море или горы на портретах более ловких художников, мечтая нарисовать правильно руку солдата, или Святых мучеников, разнообразные страдания которых изображают на стенах святилищ, или…
Или его жизнь может закончиться сегодня ночью, подумал Перо.
Он пока еще не бежал, но зашагал быстрее. В Серессе учишься быть настороже после наступления темноты, и молодые люди, выходящие по ночам из дома на поиски проституток или вина, имели все основания приобрести умение отличать шаги случайного ночного прохожего от шагов возможного преследователя.
Никто не пойдет следом за ним с благими намерениями. Только не в это время суток. Здесь было мало фонарей, только случайные фонарики лодок на каналах вдалеке. Дул ветер. Он слышал плеск бьющейся о камни воды слева от себя.
У него есть плащ, защищающий от холода, и короткий меч под этим плащом, так как Перо Виллани не глупец. Ну, может быть, и глупец, так как оказался один, ночью, в слишком тихом районе, где его не знают. В этом проблема, когда место работы так далеко от того дома, где обычно кладешь голову на подушку ночью.
Виллани нередко посещал проституток или винные лавки, но в последнее время оказывался вне дома после наступления темноты из-за увлечения анатомическими рисунками. Он заканчивал порученную ему Алвизо работу, потом оставался и изучал их (зажигал лампу, платя за масло), потом запирал мастерскую и шел домой. Иногда он расходовал еще больше масла и засиживался совсем допоздна, рисуя в своей маленькой комнатке возле кожевенных мастерских. К этому запаху невозможно привыкнуть. С ним живешь, если ты беден.
Его отец владел хорошим домом на другом берегу Большого канала, за рынком. У Вьеро Виллани был определенный статус художника, определенное признание, а потом — долги. Этот дом был роскошью, слишком смелой заявкой. Его уже нет, конечно, обстановку распродали. На имущество старшего Виллани, в том числе — на его нераспроданные картины, заявили права кредиторы. В городе, помешанном на коммерции, действовал строгий закон относительно долгов и наследства, и суды работали быстро. Сыну удалось спрятать и сохранить две картины, одна из них — портрет матери. Можно сказать, что он стал вором.
После внезапной смерти отца Перо Виллани обнаружил, что у него ничего нет, не считая умеренно уважаемой фамилии, большого желания и того, что считалось талантом, — однако так считали только люди в таком же положении, как он сам, те, кто не имел никакого веса в этом мире.
Друзья, знакомые с его работой, одновременно являлись его собутыльниками, и сейчас они бы его защитили, если бы он сегодня ночью был вместе с ними. Если бы все они шагали, держась за руки, пошатываясь и распевая песни, по улицам вдоль каналов, через мосты, под двумя лунами, то скрывающимися за облаками, то вновь выходящими из-за них.
Перо догонял не один человек, а несколько.
Он был совершенно уверен, что различает шаги трех человек. Их может оказаться четверо, и они прибавляли шаг одновременно с ним. Ночью по Серессе бродили воры — они бродили по любому городу. Как и шайки молодых аристократов, развлекающихся от безделья нападением на людей по ночам, чтобы продемонстрировать напускную храбрость и доказать, что они это могут. Закон, столь суровый в финансовых делах, неохотно привлекал к ответственности сыновей могущественных людей.
Виллани подозревал второй вариант, по той простой причине, что любой опытный вор за это время уже понял бы, что ему не достанется ничего, что стоило бы отобрать. Пойманных воров отправляли на галеры, а ночные патрули все-таки попадались на улицах. Это не спасало от налетов и грабежей, конечно, — голодным людям нужно было добывать пропитание, а жадные оставались жадными, — но могло заставить воров с некоторой осторожностью подходить к выбору цели.
Художник в поношенной одежде, с блокнотом для набросков в руках, не стоил риска умереть прикованным цепью к скамье гребца на галере. Перо проходил под светильниками в кронштейнах на стенах после того, как вышел из лавки. Состояние его плаща мог видеть каждый, решивший его ограбить.
Он подумал о том, не крикнуть ли это в темноту, но не стал. Если позади него бесшабашные сынки богачей, это их только позабавит и подзадорит. Конечно, может быть, там никого и нет. Он мог встревожиться из-за какой-то компании пьяных друзей, вроде его собственной компании, гулявшей где-нибудь в их квартале.
Только вот в этой складской части города не было винных лавок, и он услышал, как эта группа шла — быстро, не так, как ходят пьяные — по боковой улице, когда он проходил мимо нее, а потом они повернулись и пошли вслед за ним.
Еще два пешеходных моста и одна площадь — возле красивого Малого святилища Святых мучеников — и Перо окажется на своей территории. Он может там встретить на улицах знакомых, а те — оповестить криком других; винные лавки еще открыты.
Художник был трезв и молод. Он побежал. И тут же услышал, как преследователи сделали то же самое, что послужило ответом на все оставшиеся у него вопросы и сомнения.
Ему грозила реальная опасность: у них нет никакой особой причины оставить его в живых. И если это шайка агрессивных аристократов, они не задумываясь пустят в ход клинок под покровом темноты — это может придать их существованию больше блеска.
Здесь тротуар ненадолго расширялся. Перо держался ближе к каналу. Там через определенные промежутки стояли столбики для привязывания лодок. Если он не врежется в такой столбик сам, в него может врезаться кто-то из преследователей. И все же ему нужно осторожно бежать с такой скоростью — легко споткнуться на неровных камнях, наступить на кота, на пробегающую крысу, на отбросы, которые не вывалили в воду.
Первый мост. Вверх по настилу с одной стороны и вниз по другой. Ему нравился этот мостик, плавность его арки.
«Какая банальная мысль в такой момент», — подумал Перо.
По-прежнему никаких огней. Этот квартал в дневное время полон народа, идет торговля, шумно. Но не сейчас. Он прислушивался на бегу. Топот у него за спиной не удалялся. Перо всегда считал себя довольно быстроногим, но эти люди не уступали ему, или…
Один из них не уступал. Преследователи, по-видимому, разделились. Один опередил двух или трех других. Художник все еще не был уверен в их количестве, но знал, что один человек не отстает от него, даже догоняет, а другие остались позади.
И Перо сделал то, что должен был сделать раньше. Увы, можно проглядеть очевидное — отец всегда говорил ему это о живописи.
— Стража! — закричал он. — Стража! На помощь!
Он продолжал кричать на бегу. Не стоит надеяться, что патруль материализуется, подобно спасателям в ночи, но любопытные люди могли поднести светильники к верхним окнам и стать свидетелями происходящего, или просто услышать его крик. Воров никто не любит, как и скучающих аристократов. Преследователи могут передумать.
Ничего такого не произошло, но, приближаясь ко второму мосту, к тому, за которым начинался его квартал, Перо Виллани почувствовал, что разозлился. Это чувство не придавало мудрости — гнев почти никогда не делает человека умным, — но справиться с ним уже не получалось. Художник бежал, спасая жизнь, в своем собственном городе. Его жизнь была нищей, полной ограничений. Та единственная картина, которой он гордился, уничтожена. Все считали, что он потерпел неудачу из-за своего неумения. Он жил среди вонючих кожевенных мастерских и красилен, и от него пахло, как от них.
Это могло заставить любого человека, обладающего силой духа, хоть немного разозлиться сейчас, спасаясь бегством от преследующего его чьего-то благородного отпрыска, от которого никогда не пахло кожевнями (и который, вероятно, даже не нюхал кожевен!).
Перо ходил этим путем всегда, когда шел в книжную лавку и возвращался из нее. Он знал этот мост, к которому бежал. И знал кое-что еще. На этом конце должна стоять пустая винная бочка: слепой нищий сидел на ней каждый день. Он узнавал людей по походке, окликал их и здоровался, рассказывал сплетни, которые слышал на мосту, если ты остановился поболтать с ним. Перо давал ему еды, когда она у него была, или мелкие монеты, если ему платили.
Нищий ночевал где-то в другом месте, сейчас его там не должно быть.
А вот бочка на месте.
Резко затормозив, Перо протянул в темноте руку, схватился за верхний обод, наклонил бочку и переставил ее на середину мощенной булыжником улицы, которая сужалась у моста. Затем, делая вид, что споткнулся, вскрикнув, пробежал мимо нее. На мосту он замедлил бег, как будто от боли, и громко выругался. Потом стал ждать. И через мгновение услышал очень приятный звук, когда преследователь врезался — на полной скорости — в винную бочку на улице.
То, что он сделал потом, тоже, наверное, не отличалось благоразумием. Ему и не хотелось быть благоразумным. У него имелись причины сердиться. Это его город, он — гражданин республики Сересса, и чьими бы ни были эти высокомерные отпрыски высокородных семей, эти ублюдки…
Он бросил свой альбом на деревянный настил и вытащил из-под плаща меч. Если они собираются его преследовать, то их станет на одного меньше. Перо никогда не учился сражаться на мечах, сыновья художников этого не делают, да и не нужно быть искусным во всем. Клинок — это клинок.
Он побежал назад, увидел, как упавший человек схватился обеими руками за колено, вскрикнув от боли, — и тут Перо, нагнувшись, вонзил меч ему в грудь.
Клинок наткнулся на металл. Его отбросило в сторону.
Можно бояться, а потом почувствовать ужас. Это не одно и то же.
Художник не просто испугался. Если люди в доспехах ночью преследуют его, то они не воры и не аристократы, ищущие развлечений. Это был солдат или стражник.
Перо бросился бежать. Снова. Его задержка позволила отставшей паре приблизиться, но самый быстроногий лежит на земле. Он не убит, это ясно. Перо не понимал теперь, хорошо это или плохо. Он ничего не понимал.
Он оставил на мосту свой альбом (с этим ничего не поделаешь) и продолжал на бегу звать на помощь. Теперь он был в знакомом месте, пересекая по диагонали площадь перед Святилищем мучеников. Он подумал, не забежать ли туда, в надежде, что священник не спит, умолять о защите, но, к добру или к худу, продолжал бежать, стараясь оторваться от преследователей.
Теперь появился свет, он лился из знакомых художнику дешевых винных лавок. Перо узнал двух женщин на углу. Если бы его преследователи были теми, за которых он их принял изначально, он бы подошел к этим двум женщинам, повел их в питейное заведение, оказался бы в безопасности среди толпы.
Людям в доспехах все равно, подумал он. Их это не остановит.
Перо знал эти улицы и переулки; дурной запах подсказал ему, что он уже дома. Он мог бы оторваться от преследователей. Он свернул направо, на улицу кожевников, — мастерские стояли закрытыми, темными, — потом со всех ног побежал налево, по узкому зловонному переулку, потом снова выскочил с противоположного конца на маленькую грязную площадь, со всех сторон окруженную ветхими строениями, где жили многие бедные художники Серессы. В том числе и сын Вьеро Виллани, за которым сейчас гнались.
И которого ждали.
Здесь оказалось светло — гораздо светлее, чем должно было быть. Полдюжины человек в знакомых ему ливреях стояли перед домом Перо с факелами в руках. Они смотрели на него, когда он выбежал на площадь.
Он остановился, тяжело дыша.
— Что я сделал?! — закричал он. — Что я сделал?
Ответа не последовало. Разумеется, никакого ответа.
Молча, они подошли, окружили его и увели с собой. Аккуратный строй, хорошо обученные стражники, художник посередине. Они отобрали у него меч. Перо не сопротивлялся. Какой в этом смысл? Ему было трудно дышать, и не только потому, что он только что бежал. Он надеялся, что кто-то из его друзей наблюдает за происходящим из окна или дверного проема. На площади никого не было. И не должно было быть, раз вооруженные стражники Совета Двенадцати пришли сюда, к ним, ночью.
