Водка оказалась выпитой кстати – она сразу смыла с тёщиных глаз налет тревожной растерянности и темной грусти. В пьяном умилении мне казалось, что я действительно люблю тёщу, словно ближайшую кровную родственницу. Что-то ещё хорошее после тоста хотел я сказать и юбилярше, и Раде, но мысли у меня после выпитой водки заскакали, словно блохи из под стальной расчески, я хотел закусить сочным красным куском копченой нерки, но не закусил, и кажется, понес околесицу. Успел ещё расслышать ясно слова Радки, сказанные на ухо: «Пойдем со мной, малыш поскорее в спаленку», и, что бы я сильно не качался, и не дай бог, совсем не упал, она приговаривала в такт моим нетвердым шагам: «Молодец, молодец, Валенька!»

Мы благополучно добрались до убаюкивающего полумрака спальни, где я рухнул на супружеское ложе, оказавшееся для меня в тот момент бесцветным, беззвучным, бездонным колодцем сонного пьяного бесчувствия. Юбилей, как выяснялось утром, продолжался еще достаточно долгое время, и мое дальнейшее отсутствие на нем, кроме Рады, по-настоящему никого не расстроило.

Праздничная ночь оказалась длинной, нескончаемой. Шали было скучно лежать одной в темном шифоньере среди, хотя и накрахмаленного, и пахнувшего свежестью, но всё же – неодушевлённого белья. Ворсинки-рецепторы шали напряженно и энергично шевелились, жадно втягивая воздух тещиной спальни и передавая в рефлекторные центры миллионы битов грустной информации о непонятном исчезновении объекта поддержания жизнедеятельности. Смарагдовые сполохи печали пробегали по пушистой поверхности аккуратно сложенной вчетверо шали, шаль успела привыкнуть к мягким теплым плечам Антонины Кирилловны и сейчас уже скучала о них.

Скучала о шали, сама того не подозревая и Антонина Кирилловна, продолжавшая стойко сидеть во главе юбилейного стола, окруженная ближайшими подругами и родственниками, включая мужа и дочь. Велась тихая неторопливая беседа об обычных, понятных и близких для всех участников беседы предметах. Теща усилием воли и частыми вливаниями спиртного пыталась подавлять мучавшее ее неопределенное беспокойство, в основном ей это удавалось, и лишь иногда, на мгновение поддавшись прессингу отрицательных эмоций, юбилярша словно подпрыгивала на стуле, тихо охала и торопливо хваталась руками за оголенные плечи, тут же спохватывалась, виновато улыбалась гостям, руки безвольно опускала на колени, и старалась не думать о своих роскошных обнаженных плечах, которые почему то стали казаться ей беззащитными и легко ранимыми. На нее со все возрастающим беспокойством смотрела Рада. Пьяные и полупьяные гости не замечали ничего особенного.

В темноте спальни тещи и тестя негромко скрипнула дверца шифоньера, скрипнула и тихонько раскрылась, тесть не догадался закрыть ее на ключ. Ворсинки-рецепторы радостно затрепетали, жадно втягивая свежий воздух, вернее – кислород, оставляя нетронутыми азот и углекислый газ. Темные бельевые полки озарились трепетным бирюзовым сиянием и интенсивность сияния возрастала с каждой секундой. Наволочки, пододеяльники, простыни и полотенца пропитывались им, как песок водой и постепенно приобретали свойства совершенно, в общем-то, постельному белью не свойственные.

Прошло какое-то время и смертельно скучавшая от одиночества Чёрная Шаль наконец-то почувствовала, что с ней способны вступить в информационный контакт.

– Кто вы? – неслышно спросила Шаль.

– Мы не знаем, – дружным хором ответили ей простыни, полотенца, пододеяльники и наволочки.

– Вы – стрэнги?

– Нет.

– Вы умеете летать?

– Нет.

– Вы все время лежите здесь?

– Подолгу, – немного подумав, ответило белье.

– Вам так скучно лежать?

– Скучно.

– Это плохо, что вы не умеете летать.

– А ты умеешь летать?

– Умею. Я все время должна летать, пока не умрет мой хозяин.

– А кто ты?

– Я – стрэнг, хранитель мертвецов. Я возвращаю их к жизни.

– А почему ты лежишь здесь с нами?

– Еще не знаю, но долго я не буду с вами. Мне надо летать, к тому же я голодна. Мой хозяин как будто умер, и я так сладко спала, и так ласково грела ему плечи. Нам было хорошо обоим, жизнь вот-вот должна была вернуться к нему и я уже сквозь сон чувствовала, что пора раскрыть крылья и унести хозяина в Нетленные Леса… Вам интересно меня слушать? – вдруг спохватилась шаль.

– Неинтересно. Мы ничего не понимаем. Мы глупые. Мы не умеем летать.

Бирюзовое сияние в темном шифоньере разочарованно погасло, рецепторы уныло поникли. Черной Шалью вновь овладела смертельная тоска, а чувство голода сделалось невыносимым. От попыток продолжить разговор с тещиным бельем, в силу его интеллектуальной неразвитости, шаль отказалась. Может быть потом чуть позднее, она попытается использовать своих скучных собеседников в качестве сырья для получения стрэнгов-фантомов, но не сейчас. Сейчас голодный и измученный неизвестностью стрэнг думал, как бы поскорее очутиться на теплых и мягких плечах нового хозяина и почти совсем не вспоминал о хозяине старом, имевшем другой, гораздо худший вкус…