Бэлли-Бэт
Светлана Тулина

– Ты ведь девственница, Бэтти? – говорит Густав обычно после сытного субботнего обеда и каждый раз после этих слов больно щиплет ее за грудь. Чаще за левую. Синяки накладываются друг на друга, постепенно выцветая и сменяясь новыми, но никогда не проходят до конца; хорошо, что с прошлого года Бэтти считается барышней и может носить закрытый купальник, а то бы учитель гимнастики господин Гувверхаймер наверняка давно бы уже начал задавать неприятные вопросы. Он и так косится подозрительно и недоверчиво хмурится. Он хороший, но лучше бы был не таким внимательным.

– Ты ведь у нас недотрога, Белли-Бэт… недотрога и красотка! Самое то, что надо. Во всех отношениях. Хе! Тебе ведь в школе наверняка говорили, что в ритуальные жертвы отбирают только самых красивых девственниц?!

Густав хохочет, довольный своею постоянно повторяемой шуткой. Это ведь шутка, верно? Мама улыбается кисло – ей не нравятся подобные разговоры, и не находит она в них ничего смешного.

Бэтти не улыбается.

Во-первых, ноет грудь, на которой под тонким вытертым свитером наливается болью и чернильной синевой очередной синяк. Во-вторых, Густаву нравится ее улыбка, а Бэтти не хочет делать ничего, что могло бы понравиться Густаву. Ну а в-третьих, Бэтти вовсе не уверена, что это действительно всего лишь шутка – и ничего более.

Слишком часто в последнее время повторяются вроде как несерьезные разговоры о ритуальных жертвах, прозрачные намеки, болезненные щипки и хохот в финале. И приходится терпеть и ждать. До самого конца. Каждый раз. Снова и снова. Потому что если убежать сразу после десерта, Густав будет в бешенстве, и тогда дело не ограничится одним щипком. Пусть даже и очень болезненным. Он найдет к чему придраться. Он очень находчивый, этот мамин Густав…

– Нашей крошке пора делать уроки.

Мама берет Бэтти за руку, больно защемив и выкрутив кожу на запястье. Бэтти хнычет, но руку выдернуть не пытается – знает, что бесполезно. Густав отворачивается, брезгливо морщась, – он не любит хнычущих детей. Улыбка мамы, когда она затаскивает Бэтти в ее угол за шкафом и оставляет одну, больше не похожа на свернувшееся молоко. Довольная такая улыбка, пусть и не лишенная легкого злорадства.

И это хорошо.

Мама ничего не говорит, и это тоже хорошо. Значит, она довольна тем, как Бэтти хныкала. Значит, не будет сегодня больше бить и запирать в темном подвале на всю ночь. И не оставит без ужина. А ужин Бэтти необходим, ведь сегодня ей удалось поймать на пустыре за школой только одну крысу. Правда, есть еще яблоки, но они мелкие и сморщенные. Насквозь отравленные, даже руки щиплет там, где на кожу попал сок, просочившись сквозь рваные перчатки. Бэтти собирала их у дороги, куда не суются даже самые голодные и безмозглые, – слишком едкий там дым и земля насквозь пропитана дизельной отравой. Но Бэтти приноровилась. Главное – успеть в промежуток между экспрессами, а тяжелые грузовики пусть себе пыхтят и лязгают многотонной ржавью. Они медленные и неповоротливые, и завихрений от них никаких, только дрожь, а дрожь эта еще никому не мешала. Даже удобно: когда особо сильно загруженная многосуставчатая махина прокатывает свое грузное тело по первой полосе, совсем рядом с бордюром-отражателем, сотрясая землю и воздух ритмичным и всеми кишками ощущаемым гулом, яблоки сами с веток сыплются, не надо ни лазить, ни трясти, собирай только. Главное – рот открытым держать и сглатывать почаще, чтобы кровь из ушей не пошла. Это на самом деле не так уж и опасно, но народ боится, помня кровавые кляксы, что оставляют проносящиеся с ветерком экспрессы от зазевавшихся и подошедших слишком близко. Зато и конкурентов никаких, удалось набрать почти полный ранец. Максик будет доволен.

Но сначала – уроки…

Бэтти крутит ногой динамо для лампы – иначе в углу за шкафом будет совсем темно и ни о каких уроках и говорить не придется. Привычные движения успокаивают. Математику она сделала еще в школе, на переменках. Густав прав: в свои одиннадцать Бэтти все еще остается девственницей, а потому между уроками предпочитает делать домашние задания, а не посещать кабинет сексуальной релаксации. Не такая уж и редкость для четвероклассниц, вот к шестому уже да, неприлично даже как-то будет. Да и опасно – ритуальных жертв отбирают как раз из шестиклассниц. И предпочитают тех, что посимпатичнее и понетронутее, это да. Хотя учитель теологии и говорит, что Древним плевать на внешность и целкомудрие, им от жертвы нужны лишь мозги, но ведь жрецы тоже люди и им-то как раз не плевать. Впрочем, это случается редко и только по специальной разнарядке, просто Густав любит пугать, вот и повторяет каждый раз. К тому же до шестого класса надо еще дожить.

Переписывая в тетрадку грамматическое упражнение с неправильными глаголами, Бэтти посасывает кожу на запястье – там, где защемили ее жесткие мамины пальцы. Уже почти не больно, так, самую малость. Но это ровно ничего не значит – синяк все равно появится. А руку купальником не прикроешь, и учитель гимнастики опять будет подозрительно коситься, все меньше и меньше с каждым разом веря, что она «просто упала». Только бы не пришел домой и не начал снова «разбираться», а то с него станется. В прошлый раз Густав так разозлился, что Бэтти потом две недели могла только лежать. Хорошо еще, что маме удалось его остановить, а то бы и вообще забить мог. Он совсем бешеный, этот Густав.

От мамы ей тогда тоже досталось – уже потом. Мама била не сильно, тонким кожаным ремешком, так, по обязанности. Но сказала, что больше не будет останавливать Густава, раз уж Бэтти такая неблагодарная дрянь, что способна нажаловаться посторонним на родного человека. Бэтти хотела тогда объяснить, что она вовсе никому и не жаловалась, да и Густав ей совсем не родной… но посмотрела на тонкий кожаный ремешок в твердых маминых пальцах – и промолчала. Таким ремешком можно очень больно отходить, если не по обязанности, а от души.

Делая уроки, Бэтти ни на секунду не перестает прислушиваться к тому, что происходит за фанерными перегородками. Вот скрипит старое дерево – Густав качается в кресле. Мамин голос – соседи из шестого дома вызывали дезоктоперов, у них уже третья кошка за неделю пропала, и следы характерные. Приехали с фургоном, навоняли, вытравили весь подвал, в подъезд не зайти до самого вечера было. Говорят, очень крупный экземпляр, еще пара лет – и кошками бы не ограничился. Да и дом завалить мог, вон как у тех же Дзинтарсов в позапрошлом годе. Весь фундамент был словно губка, от камня только труха осталась, и когда обломки-то раскопали, все и открылось. Домохозяйка из шестого-то теперича носа не кажет – а то вечно хвалилась, что у них ни крыс, ни тараканов, говорила, что это от особой пропитки, которой она стены намазала, а на самом-то деле наверняка никакой пропитки сроду не было, просто надеялась на удачу, хотя могла бы давно уже заподозрить неладное. Где это видано, чтобы в таком клоповнике – и никаких паразитов?..

Мамин голос можно и игнорировать, он неважен. Густав в ответ бурчит неразборчиво, но угрожающе. В том смысле, что – женщина, достала уже. И что-то еще про речи бесхрамника вспомнил, который с неделю тому прямо на улице блажил перед вызванным нарядом – древнепротивное дело, мол, и все такое. Народ слушал. Дезоктоперы его, правда, быстро скрутили, они во всякую ересь не верят, незачем, у них разрешение Храма имеется. Да и Густав не верит, ему лишь бы побурчать, повод только. Скоро совсем распалится и потребует пива, главное не пропустить момент… мамин голос становится жалобным. Нет, она все понимает, денег нету, да и не то чтобы она скучала по крысам или там тараканам… Но ведь страшно же! А вдруг – тоже неспроста, и вовсе не из-за того, что она такая уж хорошая хозяйка… А у них даже кошки нет, чтобы спохватиться вовремя, если вдруг пропала бы…

– Бэтти! Пива! – орет Густав, которому надоело выслушивать причитания жены.

Бэтти срывается с места как ошпаренная. Будь за шкафом чуть просторнее – и она наверняка бы что-нибудь опрокинула. Но там помещается только откидная полочка-стол, старая лампа с ножным приводом и койка, на которой Бэтти сидит, делая уроки. Под койкой – холодильник, чтобы провод далеко не тянуть, он ведь тоже подпитывается от Бэттиной динамки. Двух с половиной – трех часов покрутить педальки вечером вполне хватает на сутки работы.

Бэтти стремительно вытаскивает из холодильника бутылку, сбивает пробку о металлическую скобу кровати, уже изрядно поцарапанную. Аккуратно выливает пиво в большую кружку – Густав не любит пить из горлышка и не любит, когда много пены. Торопится в комнату – ждать Густав тоже не любит. Если поспешить и если очень повезет – можно увернуться и он не успеет щипнуть за задницу…

Бэтти плачет, сидя в темном подвале, забившись в угол между мешками угля и ржавым велосипедом. Сидеть больно – увернуться сегодня так и не удалось, а потом еще и мама поднаддала по тому же самому месту ручкой от сумочки, обозлившись на дочернюю нерасторопность. Так что сидеть больно. Но не холодно – Максик подложил под Бэтти самую толстую свою конечность, а еще одну пустил спиралькой ей под спину, чтобы облокачиваться не о холодную стену. Максик сытый и теплый, даже почти горячий, сидеть на нем приятно. Он всегда такой, когда довольный и наевшийся, а сегодня ему достался ужин Бэтти, целиком, есть ей совсем не хотелось. Да еще толстая крыса и почти полный ранец придорожных яблок.

Царский обед.

Сперва Бэтти собиралась отложить хотя бы яблоки на завтра: ведь не каждый же день выпадает такая удача, – но Максик так умильно просил… А ей так редко удается накормить его досыта. Бэтти, конечно, старается изо всех сил, и несчастный уничтоженный дезактоперами фюллер из шестого дома имеет отношение вовсе не ко всем трем пропавшим в том доме кошкам… Если уж совсем честно, то ни к одной из них он не имеет отношения. Как и к мерзкому старому пуделю мисс Брангловски, поисками которого она еще весной всех достала, все дома распечатками обклеила. По улице не пройти было – с каждого угла эта мохнатая грязно-белая сарделька укоризненно смотрит. Пуделя Максику хватило почти на месяц, кошек же и на пару недель оказалось мало. Максик растет, и это хорошо, только вот Бэтти приходится стараться изо всех сил.

Вообще-то Максик ест любую органику. И в самые неудачные дни, когда не удается раздобыть ничего крупнее половинки соевой плитки или сандвича с эрзац-курятиной, Бэтти по пути домой совершает набег на придорожную лесополосу и набивает ранец закопченными листьями и провонявшими мазутом ветками. Но кормить своего друга подобной гадостью постоянно ей и самой неприятно, да и растет Максик на такой диете не то чтобы очень. Скорее почти что и совсем не растет. В пришкольном садике растительность куда аппетитнее – сочная, зеленая, у самой слюнки наворачиваются… Но там фиг сорвешь чего – сплошные камеры слежения, сразу штраф с родителей и «неуд» за полугодие по поведению. Там каждый кустик-листик наперечет, городская гордость. К корням подведена специальная система подпитки, особые фильтры, опять же – чтобы отрава из обычной земли в выставочные образцы не проникала. И камеры все пространство надзорят, ни одного скрытого уголочка. Нет, хорошая там органика, но не про Максика…

Бэтти старается не задумываться, как бы сложилась ее жизнь, не решись Густав сразу же после свадьбы показать, кто в доме теперь хозяин, и не запри новообретенную падчерицу в подвале на всю ночь за какой-то мелкий проступок, которого сейчас Бэтти и вспомнить-то не может, да вряд ли помнит и сам Густав. И не окажись в подвале Максика. Наверное, ее и вовсе бы не было никакой, жизни этой. А если бы и была – то такая, о какой лучше и не знать вообще.

С той знаменательной ночи прошло пять лет. И все это время Бэтти больше не была одна. Ни единого дня. Максик был идеальным другом, всегда готовым утешить и выслушать. Он не высмеивал, не орал, не щипался и никогда ничего от Бэтти не требовал. Кроме еды. Но и еду он скорее не требовал, а клянчил, чем и покорил шестилетнюю девочку при первой же встрече, тычась холодными мокрыми щупальцами ей в ноги, словно слепой щенок, и жалобно поскуливая. Рядом была картошка, целый мешок, но Максик не мог пробраться к ней сквозь толстый пластик. И расстегнуть верхний клапан мешка тоже не мог. И только скулил отчаянно и беспомощно тыкался холодными щупальцами в голые Бэттины коленки.

Позже Бэтти прочитала в какой-то умной книжке, что фюллеры не могут издавать звуков в том диапазоне, который доступен человеческому уху. И, стало быть, не могла она слышать той ночью, как отчаянно скулил голодный Максик. Бэтти не подала и виду, но очень разозлилась на автора – зачем же так врать? Или писать о том, в чем совершенно не разбираешься? Ведь она же слышала! Своими собственными ушами! Да сроду бы она не стала помогать непонятной подвальной пакости, молча хватающей ее за коленки! И уж тем более не стала бы кормить молчаливую подвальную пакость эту картошкой фрау Митцель. Да с какой это, простите, стати? Максик тогда съел почти полмешка, фрау очень обижалась и перестала здороваться с Густавом на том основании, что до его приезда в доме ничего ни у кого не пропадало. Густав, впрочем, этого не заметил – он никогда не замечал таких мелочей…

Думать о Густаве здесь, в подвале и полной от него безопасности, было даже приятно. Бэтти довольно смутно представляла, чего именно он от нее хочет. Но догадывалась, что ничего особо хорошего. Хотя насиловать ее он, скорее всего, не будет – ну разве что в самом крайнем случае. Наверное, он предпочел бы, чтобы это она его изнасиловала, ведь тогда бы он был совершенно ни в чем не виноват перед женой: «Ты же видишь, дорогая, эта мелкая сучка сама полезла, ну а я же мужчина, хехе…» Отсюда и все эти разговоры о жертвоприношениях – да когда они были последний раз-то? Лет десять тому! У них тут, чай, не какая-нибудь глухомань с еретиками, а вполне себе город, промышленный центр даже. Хотя и окраина, но все равно. Давно уже никакой самодеятельности, все жертвы лишь по разнарядке Святой Инквизиции. Так что может Густав болтать хоть до посинения – Бэтти и ухом не поведет. Пускай себе.

Сидя на теплой, чуть покачивающейся щупальце, слушая легкое успокаивающее гудение – Ха! Вот и еще звуки, вполне себе различимые человеческим ухом! – Бэтти осторожно массировала ноющий синяк на груди, думала об отчиме и разговаривала с Максиком. Она часто с ним разговаривала. Почти все время.

– Ты скоро вырастешь, ты только постарайся, и обязательно вырастешь. Большой-пребольшой. Будешь самым сильным. И никто тебе не будет страшен. Наоборот. Это тебя все будут бояться. Ты станешь как Древние боги, только страшнее, потому что они далеко, а ты рядом. Главное, слушайся мамочку, кушай хорошо и не высовывайся раньше времени. Люди бывают злые, прихлопнут, пока ты еще маленький и слабенький. А ты должен вырасти. Обязательно. Большим и сильным. И когда вырастешь, ты его убьешь. И съешь. Чтобы и следа не осталось…

– Что же ты не кушаешь, милочка? Ты должна много кушать, чтобы вырасти большой и сильной! А вот я тебе пирожка! От пирожка-то ты, конечно же, не откажешься! Кушай-кушай…

Фрау Зейдлис заботливо подложила на тарелку Бэтти добавочный кусок ревеневого пирога. Бэтти поблагодарила и, давясь, принялась проталкивать в горло лакомство, на которое при других обстоятельствах набросилась бы с урчанием и немедленными требованиями добавки. Но сегодня ей хотелось только кричать, и кусок не лез в горло, даже если это был кусок ревеневого пирога, испеченного самой фрау Зейдлис. Приходилось запивать большими глотками ромашкового чая. Пирог ощутимо горчил, и чай тоже казался горьким, хотя этого быть и не могло – у Зейдлисов сахарин всегда самого лучшего качества, с базы прямо, безо всяких добавок и примесей. Нечему там было горчить.

Вообще-то Бетти любила бывать у Зейдлисов, и не только из-за того, что у них никогда не горчил чай и сладкий пирог был действительно сладким. Просто это значило – без Густава, который терпеть не мог маминых родственников. И пока женщины болтают о своем, можно ковырять вилкой пирог и пить чай, наслаждаясь почти такой же свободой, как и в подвале.

Бэтти стиснула зубы, чтобы не закричать. Схватилась за чашку и сделала большой глоток.

Отставить панику.

Он же сказал – под утро. Когда все будут спать. Ему удалось раздобыть всего одну бутылку, Бэтти споткнулась об нее, когда возвратилась из школы, а он заорал, чтобы была осторожнее. Одна бутылка отравы – этого мало для полной зачистки, но вполне достаточно, чтобы паразит себя выдал с головой или что там у него вместо нее. Начнет метаться, задергается всеми расползшимися внутри стен щупальцами – отравленный, почти потерявший рассудок от боли, – и все увидят. И тогда муниципалитет сам раскошелится на дезоктопцию. Или заставит раскошелиться домовладельца, тому только на пользу пойдет.

Так он сказал.

Густав.

А еще он сказал, что им лучше переночевать вне дома. Мало ли что. Ведь если паразит действительно есть – во что он сам, Густав, ни на секунду не верит, – то ведь может и дом сломать, взбесившись-то. И даже не поморщился, когда мама сообщила, что пойдет к Зейдлисам. Он и сам собирался пересидеть в ближайшем баре, отлучившись лишь для того, чтобы разлить отраву. Хотя и не верит. Но береженого и Древние стороной обходят.

Значит, пока еще есть время.

Бэтти начала отчаянно зевать над пирогом, и потому ее безжалостно отлучили от традиционного рассматривания семейного альбома, сразу же после ужина погнав спать вместе с родными дочерьми фрау Зейдлис. Дальше пришлось еще, конечно, выдержать ежевечерний ритуал с чисткой зубов и умыванием, но Бэтти справилась. Дети Зейдлисов, очаровательные близняшки Мари и Катрин, были совсем мелкие, даже в школу не ходили, а потому заснули довольно быстро. Выждав немного, Бэтти осторожно выскользнула из-под одеяла и скатала его таким образом, чтобы казалось, что под ним кто-то спит, свернувшись клубочком и накрывшись с головой. Верхняя одежда вне досягаемости – мама отложила ее, чтобы почистить, она каждый вечер это делала, и визит к родственнице не мог являться исключением. Хорошо, что Бэтти так и не купили куртку, заставляя ходить в старом мамином плаще. Бэтти ненавидела этот плащ, но сегодня ночью он оказался, как никогда, кстати идти в ночной рубашке по улице, пусть даже и в такой глухой час, было бы куда неуютнее. И планировка у Зейдлисов тоже удачная – детская у самой прихожей, а кухня, где ахают над старыми фотокарточками мама и хозяйка в самом дальнем конце коридора. И замок на двери старомодный, не защелкивающийся – иначе как потом вернуться?

Ботинки Бэтти натянула уже на лестнице, после того как аккуратно прикрыла дверь в квартиру Зейдлисов. Чтобы не производить лишнего шума, не стала сбегать по ступенькам, а скатилась по перилам – они тут были удобные и широкие.

Теперь главное – успеть домой до того, как Густав вернется из бара…

Первая мысль была – подменить бутылку. Вернее, не саму бутылку, а ее содержимое. Вылить отраву в унитаз и налить вместо нее воды из-под крана. И надеяться на то, что Густав в баре накачается пивом достаточно, чтобы ничего не заметить.

От этой мысли пришлось отказаться почти сразу – у мерзкой отравы слишком специфический запах, его знают все, и Густав вряд ли сможет выпить столько, чтобы не заметить разницы. Значит, выход оставался один…

Фюллеры никогда не покидают дом, в котором обосновались. О таком даже и подумать странно, ведь вся суть этих паразитов – оплести как можно большее пространство, проникая многометровыми отростками во все имеющиеся щели и создавая новые. Оторвать взрослого фюллера от облюбованного им дома физически невозможно.

Но Максик еще не совсем взрослый. Он если и старше Бэтти, то не намного. После пятнадцати лет фюллер способен поймать и съесть человека, а Максика и на крупную кошку-то с трудом хватает, – значит, пятнадцати ему точно нет. Да и не особо-то он высовывался-разрастался: она просила не делать этого, вот он и не делал. Он ведь послушный, Максик-то. Так что есть шанс, что не слишком тяжелым он будет. И не слишком крупным. Конечно, в школьный ранец все равно не влезет, но вот в хозяйственную сумку для продуктов – вполне. А у Зейдлисов отличный подвал, с крысами и мокрицами, на первое время будет чем подкормиться, а там она что-нибудь придумает.

Она обязательно что-нибудь придумает.

Потому что Максик должен вырасти.

Просто вот должен – и все…

Дверь, конечно же, была заперта, но запасной ключ мама всегда клала под порожек, в щель между досками. Он и сейчас тут оказался. Сумка должна быть где-то у стола… или у кровати? Света уличных фонарей вполне хватало для неспотыкания о собственные ноги, но было явно недостаточно, чтобы разглядеть в густой тени нечто темное и потрепанное, к тому же спрятанное то ли под кровать, то ли под шкаф – Бэтти не могла точно припомнить, поскольку походы на рынок ее никогда особо не интересовали. Приходилось шарить на ощупь. Длинный плащ мешал, сковывал руки, и пришлось его скинуть. Да где же эта проклятая сумка?! Вот, кажется, и она, точно, под кроватью…

– Кто здесь?!

Чирканье зажигалки может быть просто оглушительным. И огонек ее бьет по глазам не хуже молнии.

Бэтти вскочила, отшатнулась и рухнула на спину – край подвернувшейся кровати ударил ее под коленки.

– Ну на-адо же! К-рошка Б-бэлли-Бэтт! – Густав пьяно хихикнул, разглядывая подсвеченную неверным язычком пламени Бэтти. Его сильно шатало, и тени плясали и корчились вокруг него, словно тоже были пьяными. – И ч-то же крошка тут… э? Ммм? Одна?..

Очень неприятная интонация. Не злая, нет. Не агрессивная. Хуже.

Игривая.

Не делая ни малейших попыток встать, Бэтти глубоко вздохнула и постаралась улыбнуться. Все равно иного выхода больше не осталось, так что уж теперь…

– Я… хотела принести тебе пива.

Когда он рухнул на нее, сопя, воняя перегаром и бормоча что-то не слишком разборчивое, горлышко толстостенной бутылки с отравой само скользнуло ей в руку…

Пришлось нарушить собственное правило и уговорить Максика таки высунуться один разик – благо их квартира на первом этаже и далеко ему тянуться не было особой нужды. Но без Максика Бэтти бы точно не справилась: слишком уж на мелкие кусочки приходилось резать, да и кости опять же… А у Максика на щупальцах есть такие специальные зубчики, которыми буквально раз-раз – и все готово. Словно электролобзиком, быстро и мелко. Да и отчистить пол она бы сама точно не успела, хоть и подстелила клеенку, но кровь все равно просачивалась. А Максик все до капельки подобрал, даже и следов не осталось.

Ночнушку она сняла заранее – с белой ткани даже Максик не сумел бы все отчистить так, чтобы никаких следов. А самой потом ополоснуться – делов-то! Мама, конечно, хватится своей продуктовой сумки, которую тоже пришлось скормить Максику – хорошо, что она тряпочная оказалась, органика тоже. Оставлять ее было никак нельзя – пока Бэтти таскала куски мелко нарезанного Густава в подвал, ткань насквозь пропиталась, не отчистить.

Ну и ладно.

Подумает, что Густав ее забрал, вместе со своими вещами, которые сейчас уютно покоятся в трех ближайших мусорных бачках. Лучше бы, конечно, раскидать по одной вещи в бачок да подальше походить, для гарантии, но времени уже не оставалось. Ничего, бездомные постараются и доделают то, чего не успела Бэтти.

А успела она многое. Даже поспать часок, тихонько проскользнув обратно к Зейдлисам, повесив на крючок в прихожей плащ и даже ботинки поставив носками к выходу, как их обычно ставила мама. Заснула она моментально, еще до того, как голова коснулась подушки. Спала крепко и без сновидений, но при этом улыбалась и выглядела такой счастливой, что вошедшая в комнату мама дала ей поспать лишних семь минут – прежде чем разбудила.

В школу Бэтти шла как на праздник. Правда, больше уже не улыбаясь – ведь праздник этот был ее тайной, которую не следовало показывать всем подряд. Но главное, что она сама знала – теперь все будет хорошо. Зеленая толстостенная бутылка вместе с ее мерзким содержимым выброшена в канаву у трассы, и больше никто не помешает Максику вырасти. И мама снова будет веселой, как была до Густава. Надо только придумать, как познакомить ее с учителем гимнастики, – он добрый и вроде бы не женат…

Я так много вожусь с этими письмами, что почти перестал выходить в свет. На многочисленные приглашения ученого совета вежливо отвечаю письменным отказом, ссылаясь на большую программу исследований. Наверное, собратья по факультету скоро и не вспомнят, как я выгляжу. Даже охранник у преподавательской библиотеки, по-моему, сегодня утром не узнал меня и долго провожал недоуменным взглядом.

Но остановить так и не решился.

Почему-то мне кажется, что я должен торопиться. Не прерывать ни на секунду свои исследования, вскрывать, прочитывать и классифицировать новые письма. И заносить соображения в этот дневник. Возможно, я опубликую его, когда-нибудь потом. Возможно, кто-то найдет его и прочтет, прикоснется к страстному поиску ученого, который стоит на пороге неведомого.

Не думаю, что где-то еще есть столь же полная выборка свидетельств Пришествия. Я по-прежнему не могу понять, почему пишут именно мне, но в последнее время все реже и реже задаюсь этим вопросом. Если так сложилось, нельзя медлить. Преступно не воспользоваться редчайшей возможностью охватить разом весь мир не по газетным вырезкам и радиопередачам, а по непосредственным свидетельствам очевидцев.

Затворник, предсказавший появление Мифов, не простил бы, упусти я такой шанс. И, если бы смог, вернулся оттуда, где он сейчас, чтобы самому закончить исследования. Ньютон не смог посмотреть на другие небесные тела из космоса, Эйнштейн никогда уже не станет пассажиром околосветовой ракеты. А он, простой журналист из Провиденса, получил бы фантастический шанс проверить на практике свои теории.

Увидеть, как они воплощаются в жизнь.