Этта пришла в себя на траве под щедрым покровом тени, в ушах гудело, голова раскалывалась – но она была в сознании. И не просто в сознании, а без тошнотворного головокружения, шедшего рука об руку с последними проходами.

Она села, вытряхивая из волос красные листья.

Прохладный осенний воздух казался практически золотым, пробиваясь через огненную завесу листьев. Повернувшись, Этта ничуть не удивилась, увидев раскинувшийся перед ней Люксембургский сад – видение в теплом дневном свете.

– Ты оказалась права, – Николас сидел, привалившись спиной к тому же дереву, потирая лицо. – C’est le Jardin du Luxembourg.

Этта не смогла сдержать слабой глуповатой улыбки:

– Скажи это еще раз.

– Что, прости? – переспросил он.

«Скажи еще раз», – подумала она. Его голос творил с французским что-то невероятное. Слова окутывали ее, словно теплый мед.

– C’est le Jardin du Luxembourg, – повторил он, явно сбитый с толку.

– А… какой, думаешь, сейчас день?

– Тот же, в каком мы проснулись в Лондоне, – ответил он, зная, о чем она думает.

Эттино платье порвалось в нескольких местах по подолу и из небесно-голубого стало коричневым – точь-в-точь под цвет мутных рек. Сапоги покрылись коркой засохшей грязи и перегноя, и не прикасаясь к волосам, было понятно, что в некоторых местах они просто стоят дыбом.

Николас быстро огляделся по сторонам – убедиться, что за ними не следят, – и принялся приглаживать ее вихры, собирая волосы на затылке и подвязывая их лентой. Он осторожничал, чтобы не коснуться ее кожи, а Этта изо всех сил сопротивлялась искушению опереться на его плечо или обнять за узкую талию.

Семь дней. Даже меньше.

– Пошли? – спросила она.

– Давай действовать медленно и осторожно, – сказал он. – Не хотелось бы наделать шуму…

А ей хотелось, что это было безопасно для него. Странно: миновав последние деревья и остановившись на краю тропы, Этта не могла понять, в какое время они попали.

Женская мода где-то между девятнадцатым и двадцатым веками: яркие, прекрасно скроенные жакеты с длинными юбками, мельтешащими сзади или украшенные слоями оборок, преувеличивающими естественные изгибы тела. Волосы прятались под чепцами и шляпками, украшенными цветами и лентами.

Мужчины, сопровождающие дам либо играющие в карты или шахматы, носили костюмы и шляпы. Некоторые прогуливались вокруг большого пруда с тросточками. Дети бегали между и вокруг художников и их мольбертов; женщины сидели рядом на скамейках, лениво беседуя. И это еще не все отличия от Люксембургского сада ее времени. Во главе сада, за центральным прудом, блестевшим на солнце, возвышался сам дворец, такой же величественный, как она помнила: словно уцелевшая часть Версаля, разрушенного временем.

– С нами все должно быть в порядке, – понизив голос, проговорил Николас. – Хитрость в том, чтобы ни с кем не встретиться взглядом.

Его словно бы поймали на крючок: вот он стоял подле нее, напряженный, словно мраморная статуя, а вот – побежал, будто пуля, перепрыгивая через ближайшую клумбу, взъерошив яркие цветочные головки. Женщины визжали, когда он пробегал мимо, мужчины кричали вослед – Николас не утруждал себя запруженной дорожкой вокруг фонтана, а срезал напрямую, прошлепав по неглубокому бассейну и выпрыгнув на другой стороне. Двое мальчуганов попытались последовать за ним, прежде чем были отловлены нянями.

На мгновение Этта остановилась, все еще протягивая за ним руку. Проходящий мимо старик с добрым лицом прижал что-то холодное к ее ладони – несколько монет.

– Подождите… нет! – начала она, пытаясь их вернуть. – Я не… неважно.

Сунув монеты в карман, она побежала за Николасом, пытаясь стряхнуть обиду от того, что ее приняли за нищенку. Все когда-то случается в первый раз, чего уж там.

Следовать за его темным силуэтом даже в толпе оказалось довольно легко: мимо статуй французских королев к тропинке, по ней – к ближайшей дороге. Наконец, он остановился, но его плечи закрывали, за чем он, собственно, побежал, пока Этта не встала прямо рядом с ним, в центре собиравшейся толпы зеваки.

Женщина – старая, если принять в расчет морщины, но элегантно высокая. Темная кожа глубокого земляного оттенка, волосы спрятаны под простенькой шляпкой. По сравнению с дамами она была одета просто, словно ее наряд был формой.

Опрокинутая корзинка упала к ее ногам. Этта засуетилась, пытаясь собрать жестянки, выкатившиеся из нее на тропинку. Когда она обернулась, рука Николаса все еще лежала у нее на плече, пока он объяснял на хрипловатом французском:

– Je suis vraiment désolé. Je croyais… ma mère…

При этих словах выражение ужаса стерлось с лица старухи.

– De rien. – Она улыбнулась ему, поглаживая его руку. – Tu es un cher garçon.

Подняв корзинку, Этта молча передала ее женщине. Николас выглядел потрясенным, его грудь словно бы ввалилась.

– Au revoir, – проговорила женщина, слегка махнув.

– Ор… ур, au revoir, – удалось выговорить Этте, когда женщина заспешила прочь.

Николас смотрел торговке вслед, покачиваясь на ногах. Вода стекала с его штанов и ботинок.

– Было бы лучше оставаться незамеченными, да? – съязвила Этта.

Николас не ответил – просто стоял, словно врос в землю.

Лучше продолжать двигаться, чем рисковать оказаться увиденными стражами или полицией. Этта подцепила его под руку и повела по тропинке, лавируя среди деревьев и пикников, пока не нашла знакомое место: фонтан Медичи и длинный пруд, раскинувшийся перед ним.

Девушка отвела Николаса на ближайшую скамейку:

– Ты в порядке?

Он покачал головой, сглатывая.

Поглядев на сумку у него под боком, Этта стала рыться в ней, ища ему какой-нибудь еды – Николас явно был в шоке. Ничего не вытащив, она проговорила:

– Сейчас вернусь.

На монетки, данные ей стариком, Этта, старательно жестикулируя, сумела купить у торговца булку и маленький стакан лимонада. Сочувствующий кавалер из кожи вон лез, чтобы ускорить дело, подключившись с переводом и дав ей денег, которых не хватало.

К тому времени, как она вернулась к Николасу у фонтана, он уже пришел в себя, поднялся на ноги и прохаживался, разыскивая ее. Облегчение, отразившееся на лице юноши, заставило Этту ринуться к нему, осторожничая, чтобы не расплескать слишком много лимонада.

Выхватив еду и питье из рук девушки, он отставил их в сторону и обнял ее. Она ответила тем же, встав на цыпочки, обвила руками его плечи и сделала то, что хотела сделать с той самой секунды, как оставила его на скамейке: держала, пока он, наконец, не перестал дрожать.

Свидетели ее не волновали. Качнувшись на пятках, выпуская его, она указала на хлеб:

– Я выложила кругленькую сумму! Лучше бы тебе все это съесть.

– До последней крошки, – пообещал он, хотя и оторвал ломоть ей. Николас снова сел, робко осматриваясь вокруг. – Должен признаться, я удивлен, что нас не приняли за бродяг и еще не вышвырнули из парка.

Этта решила не рассказывать ему, откуда взялись деньги на хлеб с лимонадом, и принялась наблюдать, как он морщится, сделав первый глоток лимонада.

– Боже мой, – закашлялся Николас, стуча себя в грудь. – И когда прекратится это жжение?

– Неужели за все свои путешествия ты никогда не попробовал лимонада? Только пиво и вино?

– Все лучше, чем гнилая вода. – Он разорвал свой ломоть пополам, поднеся кусок к носу, чтобы понюхать. Явное удовольствие на его лице окрасило и ее щеки счастливым румянцем.

– Что случилось? – тихо спросила она.

Он вздохнул, уставившись в воду:

– Я думал, эта женщина… Мельком увидел ее, спешащую через парк, и на мгновение поверил, что она – моя мать.

Этта почувствовала, как мир вокруг них болезненно сжимается, сдавливая ее плечи, даже дышать стало больно.

– Знаю, глупо звучит, и это было чертовски опрометчиво, но сходство было поразительным. Конечно, это не она. Она умерла задолго до этого года. Я знаю это, но все было, как будто бы… – Он положил руки на колени, качая головой. – Все было, как будто бы на мгновение тучи прошлого рассеялись и вернули ее мне.

Этта прижалась к его плечу – что тут скажешь?

– Тебе удалось узнать, что с ней случилось?

Он кивнул:

– Пока я скитался с Джулианом, Холл закончил начатое мною: нашел ее. Она умерла в Южной Каролине в 1773 году от лихорадки. – Николас сумел выдавить лишь одно слово. – Одна. Я даже не знаю, где ее похоронили. Холл думает, даже с моими документами разыскивать ее могилу опасно.

– Мне так жаль, – выдохнула Этта.

Он уткнулся лицом в ее волосы.

– Я не о многом жалел, – начал Николас, – и, полагаю, должен быть благодарен, что жалею только об одном. И, как бы я ни обвинял Айронвуда, я не могу не признать часть вины и за собой. Мне не следовало принимать его предложение, отказываясь от моря. Тогда, возможно, я бы нашел ее и купил ей свободу. Джулиан бы не упал, а я бы избавился ото всех оков, в которые эта семья пыталась меня заковать.

Этта слишком хорошо понимала подобное сожаление, укореняющееся и в ней самой. Она бы все сделала, лишь бы заново перепрожить те последние минуты с Элис, но о возвращении туда даже речи не шло. Она не могла находиться в том же месте и в том же году дважды.

Но Николас не был в 1773 году. По крайней мере, не на всем его протяжении. Ей было почти страшно спросить:

– Разве в тот год нет прохода? Знаю, ты не можешь спасти Джулиана – это слишком многое изменит. И если она болела, даже ты не смог бы спасти ей жизнь. Но, может… может, это принесло бы успокоение вам обоим?

Он покачал головой:

– Прохода в тот год нет. Я обдумывал все тысячу раз – как бы передать сообщение Холлу в прошлом, чтобы он не дал мне уйти. Но как бы мне ни хотелось, чтобы прежний я сделал другой выбор, я не могу заставить себя быть настолько эгоистичным. Рисковать, что так много изменений вырвется наружу.

– Когда ты говорил, что я не могу спасти Элис, в этом чувствовался опыт.

– Я должен был сказать тебе все, – пробормотал он.

Это воспоминание явно было из тех, что он похоронил внутри, кинжал, завернутый во множество слоев других мыслей, чтобы самому не порезаться. Она понимала и уважала это.

– Впрочем, это легко исправить, – сказала Этта. – Раньше у тебя не было астролябии.

Он выпрямился, отстраняясь. Ей снова удалось его потрясти.

– Этта…

– Нет, не качай головой, словно это невозможно. Возможно. Мы могли бы найти время, чтобы сделать для тебя проход, прежде чем…

– Прежде чем отдадим ее Айронвуду? – продолжил он с явным подозрением во взгляде.

Она кивнула, ненавидя собственную ложь.

– Все проще, чем тебе хочется думать.

Его губы вытянулись в плотную, недовольную линию. Почему он не хочет поверить, что вот она – та самая возможность, что он может делать все, что хочет? Почему сопротивляется? Николас больше не хотел путешествовать, но последнее путешествие, чтобы увидеть мать, побыть с ней и успокоиться – разве оно того не стоило?

– В любом случае сначала нужно найти чертову штуковину, а это означает, что нам особенно повезло, что я разгадал подсказку. – Николас махнул рукой на каменные перила, бегущие по берегу. – Ты привела нас прямо к ней.

– Хочешь сказать… – Этта проследила за его устремленным к фонтану взглядом. – Принеси монету вдовствующей королеве.

– Это фонтан Медичи, построенный Марией Медичи, вдовой короля Франции Генриха IV, так? – Николас показал на фонтан. – Джулиан привел меня сюда, ухлестывая за какой-то юбкой, которую приметил на улице. Фамильная черта Айронвудов: они любят поучать и давать непрошеные уроки истории.

Этта кивнула.

Каменный фонтан был тщательно проработан; две фигуры сидели на вершине колонн, украшенных другими скульптурами. В самом центре находилось еще три статуи: Полифем, Акид и Галатея – неуклюжий бронзовый циклоп Полифем, выглядывающий из-за валуна, и несчастные возлюбленные, высеченные из белого мрамора. Ее мама любила итальянский Ренессанс и специализировалась на сохранении его произведений, а в этом фонтане использовались элементы классического гротового стиля. Для Этты связь была несомненной.

Николас снова судорожно вздохнул, уткнувшись лицом в ладони. Этта потянулась успокаивающе погладить его по голове. Она не знала, что его больше расстроило: что он привлек к себе слишком много нежелательного внимания или дал волю надежде. Юноша все еще казался растерянным, мышцы оставались напряжены, и Этта взяла его за руку, переплетя их пальцы. В ответ он тоже мягко стиснул ее ладонь.

– Принеси монету… – пробормотала она. Ну разумеется… монеты приносят к фонтанам, чтобы загадать желание. – Думаю, ты прав.

Свободной рукой девушка снова вытащила из сумки гармошку и поднесла ее к губам. Плечи напряглись – она приготовилась, что их вот-вот омоет оглушительная пульсация шума.

– Подожди, – удерживая ее запястье, проговорил он, прежде чем она успела дунуть. – Этта, мне нужно тебе кое-что сказать…

Внезапный треск прохода поднял их обоих на ноги.

Гармошка скользнула к кромке воды, и Этте пришлось броситься вниз, чтобы спасти ее.

Когда она начала подниматься, Николас резко выбросил руку, пригибая ее, а сам, вытянув шею, озирался по сторонам.

– Я не… – начала она. Я не успела взять аккорд. Но если проход испускал свой обычный гневный плач, то…

Из-за фонтана вышли две фигуры, сбрасывая сумки и стаскивая с себя черные смокинги. Высокий мужчина с каштановыми волосами, вцепившись в галстук-бабочку, висящий на шее, от души смеялся над рассказом стоявшего рядом невысокого белокурого юноши. Оба были хороши собой, и в них проглядывало что-то знакомое – Этта не могла понять, что именно, пока темноволосый не поднял взгляд и его ледяно-голубые глаза не уперлись в нее.

Она не знала, кто в тот момент сильнее удивился: Николас, резко и встревоженно вдохнувший; она, когда поняла, что на нее уставились глаза Сайруса; или сам мужчина, сделавшийся мелово-белым и крикнувший:

– Роуз?

Николас рванул ее с земли с одним лишь словом:

– Беги!

Длинные ноги Николаса с легкостью отталкивались от земли, заставляя Этту удвоить темп, чтобы не отставать. Мужчины и женщины растворились в закате.

– Роуз! – закричал мужчина. – Роуз!

– Черт возьми, – ругнулся Николас.

Выстрел заставил парижан разлететься во все стороны, словно пестрое облачко перьев. Раздался еще один выстрел, вспарывая кожу ближайшего к Николасу дерева, обрушивая вниз поток листьев и коры.

Прежде чем она успела подумать, почему это плохая идея, Этта потянулась к кожаной сумке Николаса, висевшей у него на боку. Обхватив рукоятку пистолета, она вытащила его, поймала большим пальцем какой-то крючок сзади, потянула назад, и после легкого касания спускового крючка из пистолета вырвалась пуля. Выстрел эхом прокатился по ее костям, барабанные перепонки вздрогнули от оглушительного звука. Но выстрел возымел желаемый эффект. Путешественники отстали.

– Проклятье! – оборачиваясь к ней, выругался Николас. – Да тебе это нравится?

Она пожала плечами. Возможно, немного. Достаточно, чтобы хотеть попробовать снова, на этот раз прицелившись как следует. Благоразумие, однако, возобладало, и она на бегу передала пистолет более опытному стрелку.

Николас вел их по зеленому садовому газону и мимо деревьев, пока они не выбрались из парка и не кинулись через дорогу. Он последовал за изгибом дороги, расталкивая испуганных зевак, и нырнул в узкий переулок. Когда он скрючился за сложенными ящиками, подоспела и она; грудь так отчаянно жгло, что девушка боялась, как бы ее не стошнило.

– Черт побери, – снова выругался он, дрожа сильнее, чем прежде, когда прикоснулся к порезу на плече. Его что, оцарапала пуля?

– Кто? – пропыхтела она, наклонившись вперед, пытаясь осмотреть ящики.

Николас прислонился затылком и спиной к сырым каменным стенам:

– Мой отец. Огастес Айронвуд.

Этта подозревала: она видела эти глаза и узнала взгляд Сайруса, нос, брови на лице юноши. Но что еще важнее, она увидела вспышку страдания, прорезавшую его лицо, когда он назвал ее именем матери.

– Ты в порядке? – спросила она, касаясь его руки.

– Этот человек не в первый раз чуть не убил меня, – небрежно заметил он, – но, надеюсь, этот будет последний. Боже, не думал, что когда-либо увижу его снова. Чертовы путешествия во времени, чтоб им…

Боже мой… – Этта удивилась, как не понимала этого раньше, – даже после смерти путешественника оставался шанс наткнуться на него в какой-то момент истории. Каждый проход закреплялся за конкретным годом и местом, но не датой.

Каковы были шансы, что они очутились точно в том времени, когда решила показаться последняя версия его отца?

– Какая ирония увидеть его… – Николас покачал головой, принимая ее прикосновение, когда она провела по его лицу тыльной стороной пальцев. Он поймал их и переплел со своими. Его взгляд остановился на противоположной стене, и она увидела бушующие в нем эмоции.

Почему мама спрятала астролябию там, где Айронвуды явно имели доступ к проходу?

Потому что она не прятала.

Этта закрыла глаза, размышляя о стене с картинами, прослеживающими линию историй ее матери до последней, которую она помнила; она была о том, как ее приняли в Сорбонну на историю искусств. Последняя картина на стене…

Нет.

Этта выпрямилась так внезапно, что Николас повернулся к ней с явным беспокойством на лице. Картина с Люксембургским садом была не последней на стене… или, по крайней мере, мама говорила, что планирует снять ее ради… ради новой картины, на которой она изобразила пустыню в Сирии. Приплела историю о серьгах, рынке в Дамаске, женщине, которая продала их ей. А как теперь понимала Этта, мама явно была не из тех, кто делает что-либо без причины.

– Помни, истина – в рассказе, – медленно проговорила Этта. – Другими словами, то, что она рассказывала мне, перечеркивает все, что она написала?

Может, мама подменила картину после того, как написала подсказки… или запутывала следы на тот невероятный случай, если Айронвуд разгадает подсказки и сядет ей на хвост? В любом случае они были не в том городе и не в то время.

– Мы должны вернуться, – сказала девушка. – Мы кое-что упустили. Мы не должны быть здесь.

– Но ты говорила… – Николас нахмурился: – Ты уверена?

– Определенно, – кивнула Этта. – Мы можем вернуться к проходу в Ангкор?

– Можем попробовать.

Как они оба боялись, после «возмущения спокойствия» в Люксембургский парк вызвали полицию. У Этты тряслись поджилки от одной мысли, что об этом напишут в газетах… что есть свидетели, запись случившегося. До сих пор они держались так осторожно…

– Не думаю, что стоит волноваться, – сообщил Николас. – Полагаю… возможно, это должно было случиться.

Девушка подняла глаза, вздрогнув. Они шли самым краем сада, ограниченным внешним кольцом деревьев. Полицейская форма гармонировала с темными костюмами мужчин, сыплющими утверждениями и оценками, и контрастировала со вспышками ярких цветов – женщинами.

– В своем письме Вергилий упоминал встречу со мной – что Огастес видел Роуз в Париже. Возможно, это оно и было?

Возможно. Но ей эта мысль казалась слишком безумной, чтобы принять ее.

Она исключала ее свободную волю, создавая впечатление, что они с самого начала шли по предопределенному пути.

– Или, возможно, просто совпадение, – продолжил он.

К тому времени, как они его нашли, проход уже едва гудел, пульсируя в темнеющем воздухе. Николас заставил девушку немного подождать, пока бродил между деревьями, водя пистолетом, чтобы убедиться, что они одни. Когда они, наконец, шагнули через проход, сокрушительное давление показалось знакомым, как слишком тесные объятия, но не как удар по всем органам чувств сразу.

Выход выплюнул ее на полной скорости, и Этта заскользила по камню, размахивая руками, пытаясь затормозить. Собственный вес нес девушку вперед, и вот пальцы уже повисли над краем террасы, и ей пришлось сесть, чтобы не упасть лицом вниз.

– Этта, ты где?

Тьма, застилавшая глаза, оказалась не болезнью путешественника: просто небо было черным, словно уголь.

«Тот же день, – устало подумала девушка. – Другой часовой пояс».

Тяжелые тучи перекрыли лунный и звездный свет. В ответ вновь ожили все остальные чувства: она уловила сладковатый гнилостный запах джунглей, попеременно гниющих и цветущих, услышала звук дождевых капель, ударяющих о камни и листья, почувствовала, как Николас коснулся ее макушки, обшаривая темень вокруг.

– Молю Бога, что это ты, а не очередной тигр.

Этта рассмеялась. Словно в ответ облака расступились, и тонкий луч лунного света, скатившись вниз, заставил лужи светиться.

– Быстрее… где гармошка? – пробормотал Николас.

Мощно дунув, юноша поморщился, когда проход отозвался воплем.

Ее слух, и так обостренный, оказался просто сверхчувствительным, когда остальные чувства «ослепли»; она вспомнила, как Оскар, демонстрируя технику, просил ее закрыть глаза, чтобы всецело сосредоточиться на разнице тона или качестве звука.

Слои, которые она слышала раньше, теперь стало легче разделить, как части оркестра.

Вот. Она была права.

– Ты слышишь? – спросила она.

– Все, что я слышу, так это сатанинские молоты и адские боевые барабаны, спасибо, – ответил Николас.

Этта шикнула на него.

Он нетерпеливо заерзал.

– Не хочу тебя обидеть, но, возможно…

– Слушай, – велела Этта и начала подпевать низкому раскатистому ворчанию.

Внезапно все изменилось: Этта подлаживалась под звук, пока тот не стал резче, выше, резонируя с трелью, которую раньше его ухо не замечало.

– Значит, здесь есть еще один, – сказал он. – Но я едва его слышу…

Этта повернулась, пытаясь определить, откуда он доносится; камни отражали звук, скрывая его истинный источник.

Николас огляделся, как безумный, ища пульсацию воздуха, мерцание входа во второй проход.

Снова повернувшись к ней, он уже улыбался:

– Я знаю, где он.

– Не знаешь! – возразила Этта, становясь на цыпочки, чтобы найти самой.

– Полагаю, это записывается на мой счет, – заметил Николас, явно наслаждаясь ее возмущением.

– Ты ведешь счет? – спросила она.

– А ты нет?

Ладно, отлично.

– Я догадалась, как найти лондонский проход.

– Мы вместе нашли парижский, а старик вычислил местонахождение прохода в моем времени, – сказал он, – так что за них – никаких очков. Один-один, пиратка. Ничья.

Это… в конце концов звучало не так уж ужасно.

– Откуда такая уверенность? – поинтересовалась Этта.

– Может, у тебя слух, как у собаки, зато у меня – глаза ястреба, – сказал он, указывая на вершину Пхимеанакаса, храма через дорогу. Сотни крутых ступенек вели к парадному входу… и к дрожащему воздуху, искрящемуся, словно звездное небо. – Уверен, это и есть проход, который мы искали.