Как хорошо спится в такую ночь! Ласковый ветерок в кронах деревьев, дождь ритмично барабанит по черепице, дом наполнен тихими, легкими шорохами. Но к Джону Харви Келлогу не шел сон. Он лежал в своей постели, неподвижный, как труп, выскобленный изнутри и снаружи, запечатанный, словно в конверт, в хрустящие белые простыни и свежевыстиранные одеяла. Доктор приказывал себе расслабиться, смыкал веки, прислушивался к окружавшему его домашнему покою. Такая стояла тишина, так вкрадчиво шелестел дождь, что порой он различал приглушенный всхрап, доносившийся из комнаты Эллы – по ту сторону коридора – еле слышный, призрачный звук, почему-то наполнявший его сердце печалью.

Два часа ночи. Келлогу необходим сон – конечно, не так, как другим людям, и не в таких количествах, но сон ему все-таки нужен. Обычно он обходился четырьмя часами ночного отдыха и вообще ко сну относился с некоторой настороженностью. Почти греховное излишество, растрата драгоценных человеческих ресурсов. Просто удивительно, что некоторые люди ждут не дождутся вечера. Но, будучи врачом, он понимал и признавал потребность организма восстановить силы после изнурительного бодрствования и готов был ежедневно предоставлять своему телу необходимое количество сна. Это входило в его режим; он так же не мог обойтись без сна, как без клизмы, шведской мануальной гимнастики и овсяной каши. Сон – жизненно важный элемент физиологического существования. Обычно усилием воли доктор получал небольшую, но эффективную дозу отдыха. Выпив чашечку «Санитас Коко» или травяного чая, мирно почитав «Проблемы опорожнения кишечника» или «Новости гидротерапии», он переодевался в белую пижаму из тонкого льна с серебристой монограммой Дж. X. К. на уровне сердца и засыпал в тот миг, когда выключал свет.

Но сегодня ничего не получалось. Слишком многое тревожило доктора. И это в воскресенье – как правило, самый спокойный день недели, день медитации в церкви и музыкального получаса у рояля с кем-нибудь из детей. Сегодня Келлог не обрел покоя. Помимо прочего, доктор волновался из-за назначенной на ближайший вечер лекции по заявкам из ящика для вопросов. Беспокоился он не из-за предмета лекции – тут все давно решено: в последние дни его мысли занимал сахар, эта пищевая добавка, столь же опасная и губительная, как чистая пшеничная мука. Об этом он и собирался говорить. Нет, тревогу – и даже страх – заронил в его сердце Джордж. Прошло уже две недели со дня дерзкого нападения Джорджа на пальмовый сад в вечер после лекции о ленточном черве, и, хотя в этот промежуток времени ничего не произошло, доктор был уверен, что затевается какая-то новая пакость. А есть ли более подходящий момент для очередного нападения этого жалкого, ненавистного мерзавца, чем триумфальное выступление доктора перед публикой?

В ту ночь Джорджу повезло – им не удалось поймать его. Если бы его схватили – при одной этой мысли глаза доктора широко раскрылись, – смог бы Келлог удержать себя в руках? Он не был уверен, что не повторилась бы вновь сцена, которая разыгралась между ними как-то ночью на лестнице в детскую, когда маленький Джордж только начинал осваиваться в его доме. Мальчишка выставил его дураком, поджег занавески, до смерти напугал сотню пациентов, чьи нервы и так в плохом состоянии. Он чуть было не поджег тафтовое платье миссис Корниш, его огненная стрела, влетев в декольте этой дамы, оставила на ее левой груди ожог второй степени. Просто поразительно, как мальчишке удалось удрать. Внезапное явление пиро-маньяка повергло пациентов в транс, и он каким-то образом ухитрился ускользнуть от самого доктора, от Фрэнка Линнимана и полудюжины санитаров. Мальчишка, нужно отдать ему должное, хорошо знаком с санаторским зданием.

Но это ужасно. Возмутительно. Это уже не прежнее хулиганство, когда негодяй выпрашивал деньги или выкрикивал на улице непристойности, – это попытка преступления, поджог, покушение на убийство. Шериф Фаррингтон вместе с двенадцатью помощниками с того самого дня прочесывал улицы, заглядывал в «поселок» бродяг под мостом Саут Джефферсон, добирался вплоть до Каламазу, Оливера и Альбиона. На этот раз Джордж отправится в тюрьму. Никакого снисхождения, никаких смягчающих обстоятельств.

– Билл, – обратился доктор к начальнику полиции. – Я допустил ошибку с этим мальчиком, прискорбную ошибку. Я с горечью это признаю. В его крови – зараза, и я хочу, чтобы он отправился за решетку прежде, чем от него пострадает еще кто-нибудь. Поймайте его, Билл, – добавил он ровным, ледяным тоном. – Сделайте это быстро и чисто. И не забывайте о том, как много значили все эти годы для вас и для мэра моя поддержка и мое расположение.

Можно не сомневаться, Фаррингтон прекрасно все понял, но вот уже две недели Джордж находится в бегах. И это довольно серьезно. Юнец ясно дал понять, каковы его намерения, он объявил войну Джону Харви Келлогу, человеку, чье преступление заключалось лишь в сострадании, великодушии и способности верить в падших; человеку, который дал приемному сыну одежду и крышу над головой, пищу, образование, дал ему свое имя и место в мире – стоило лишь руку протянуть. Это непостижимо, это превосходит всякое разумение. Но теперь терпение доктора иссякло и он хотел лишь одного: негодяя надо остановить. Он сделался врагом, а с врагами доктор справляться умел. Джордж не выйдет на свободу до конца своей жизни.

Келлог лежал, вытянувшись в постели, и шум дождя не убаюкивал его, мягкая подушка не помогала расслабиться напряженным мышцам у основания черепа, взгляд рассеянно скользил по колеблющемуся, призрачному, едва различимому узору обоев. Ему было страшно – страшно от того, какую форму приняла объявленная война. Огненные шары, пролетавшие по воздуху, словно ракеты, словно пылающий факел рока. Келлог цепенел при одном воспоминании об этом зрелище. Огонь был его кошмаром. Больше всего на свете он боялся этой стихии – единственной неподвластной ему. И Джордж знал об этом. Сколько лет было мальчишке, когда огонь уничтожил Санаторий, – тринадцать? Четырнадцать? Сколько бы ни было, он хорошо запомнил этот урок, этот способ бросить вызов миру, унизить тех, кто выше и лучше его, воткнуть нож в сердце приемного отца. Достаточно одной искры, языка пламени, тайно разгорающегося в темноте.

Из самой глубины ночи, уставившись в пустоту, доктор видел перед собой Санаторий, свой драгоценный Санаторий, лежащий в руинах. Таким он предстал в тот день, когда, прервав лекционное турне, Келлог примчался домой – это было 19 февраля 1902 года. Никогда он не забудет этот день, самый горестный день своей жизни, никогда не простит себе, что отсутствовал в момент катастрофы. Накануне приезда Шефа огонь унес жизнь одного пациента и обратил в прах здание Санатория и все оборудование, экспериментальные кухни и вибрационные стулья, ванны с подогревом и физиологические кресла. Трубы, словно скелеты, торчали из развалин, будто в насмешку демонстрируя Келлогу свою прочность; легкий белый пепел покрывал руины слоем в три фута толщиной, и в нем еще мелькали дьявольские искры. Все, что доктор построил, все, за что он боролся, во что верил, было уничтожено одним махом. И перед его глазами вновь возникло лицо Джорджа, такое же, как в тот день: глаза источают яд, рот искривлен ухмылкой, мерзостной гримасой; мальчишка явно счастлив – до такой степени, что даже кончики ушей покраснели и голова раскачивается взад и вперед на тонком стебельке шеи.

Мальчик пришел в восторг от пожара, от того, что это бедствие сделало с доктором и с его верой в себя. Келлог до сих пор помнил, как Джордж взобрался на край закопченной ямы и с отвратительной улыбочкой заглянул вниз. Все остальные дети плакали навзрыд, цеплялись друг за друга, словно на их глазах рушился мир.

Они так и не выяснили причин пожара. Подозрительное было дело. Тогда доктору и в голову не приходило возложить вину на Джорджа; даже сейчас, после всего, что произошло, он не верил, что мальчишка мог приложить к этому руку. Возможно, он мечтал о таком событии, даже молился, чтобы все вспыхнуло ярким пламенем, и возликовал, когда верхний этаж провалился, обнажая шахту лифта – но в те времена он еще не опустился настолько, чтобы самому устроить поджог. Нет, все указывало на сестру Уайт и ее фанатичных адвентистов.

Сестра Элен Уайт, вдохновительница и соучредительница (совместно с мужем) Западного Института Здоровья, распоряжавшегося прежде Санаторием, в последние годы сделалась пророчицей адвентистов; с тех пор секта жила исключительно руководствуясь ее частыми и довольно-таки своеобразными видениями. В течение многих лет Элен Уайт боролась с доктором за власть над Санаторием, но доктор одержал в этой борьбе безусловную победу. Когда Уайт попыталась выдоить из него взносы на всевозможные проекты своей церкви, на свои дурно управляемые убыточные санатории в забытых Богом уголках вроде Споканы, Пеории и Молине, на заморские миссии и типографии, непрерывно извергавшие никому не нужную литературу, доктор объявил Санаторий нерелигиозным благотворительным учреждением (якобы с целью снижения налогов) и добавил в устав Санатория пункт, согласно которому вся прибыль от его деятельности должна была распределяться в границах штата Мичиган.

Этот ход мог устроить сборщика налогов, но никак не сестру Уайт. В один прекрасный день она сообщила с церковной кафедры об очередном видении, указавшем, что и Господь тоже недоволен таким поворотом событий. «Санаторий сделался приютом безбожников, – провозгласила она. – Там поддерживают „эволюционное" учение и ставят доллар выше миссии христианского милосердия. Гнев Господень пробудился и не угаснет». Сестре Уайт привиделся всесокрушающий меч, обрушившийся на Бэттл-Крик, и то был меч огненный.

В самом деле, пророческое видение. В июле 1898-го огонь поглотил принадлежавшую доктору «Компанию Здоровой Пищи», в следующем году пламя столь же непонятного происхождения уничтожило завод входящей в концерн Келлога пищевой компании «Санитас». За этим последовал пожар Санатория. Отстраивая Санаторий заново (старейшины адвентистов представления не имели, сколько у доктора приверженцев и как широко они открывают для него свои кошельки), Келлог должен был вытерпеть обрушившийся на него поток предостережений, пророчеств и слухов о грядущей каре Господней, порожденных распаленным воображением сестры Уайт. На этот раз он возводил здание из камня, и все же хозяйственные пристройки, вместе с обрабатываемыми пылесосом коровами, таинственным образом пали жертвой огненной стихии менее чем через год после этого события. Доктор Келлог ни на миг не сомневался в истинном виновнике всех этих несчастий.

Ни на миг – до этой самой минуты.

Нет, нет! Сам того не сознавая, он покачал головой. Джордж не был способен на такое – в четырнадцать-то лет. Всему виной Элен Уайт. Эти отвратительные проповедники, шарлатаны, способные спровоцировать наиболее невежественные слои общества на что угодно. Ее приверженцы, по большей части простые крестьяне, могли пойти на все, лишь бы увидеть, как воплотилось Божье пророчество. Но нельзя забывать и о том, что в тот год с Джорджем опять начались проблемы – больше обычного. Отрочество стесняло его, будто костюм, из которого он давно вырос.

Прежде всего он отказался есть. Вбил себе в голову, что больше ничего в рот не возьмет – без причины, без какого-либо объяснения. Проснулся поутру однажды осенью, сел за стол вместе с остальными детьми и даже не притронулся к своей тарелке. Сестры давно научились улаживать такие ситуации, и доктор никогда бы и не узнал об этом происшествии, если бы не некоторые особые обстоятельства. Как правило, они с Эллой принимали пищу на своей половине дома, поскольку перегруженное расписание доктора не позволяло ему садиться за стол вместе с детьми – ив любом случае он предпочел бы этого не делать, поскольку находил ребяческие привычки – есть обеими руками, исподтишка утираться рукавом, подчас пускать слюни – весьма вредными для собственного пищеварения. Но в тот момент (осень 1901 года, за несколько месяцев до пожара) доктор экспериментировал с несколькими новыми видами пищи и завел обыкновение заходить в детскую столовую в обеденный час, чтобы проследить, придутся ли детям по вкусу эти блюда.

Это был период кускуса из кольраби. Доктор пытался получить из манной крупы и волокнистого овоща смесь, которую, как и изобретенный им состав для готовых завтраков, можно было бы дважды прожарить и после удаления влаги насытить декстрином для лучшего хранения и к вящей пользе для желудка. Детям пришлось отведать эту пищу в виде кашицы, но, к сожалению, кольраби придавала получившейся массе странный зеленоватый оттенок и привкус сырой земли, нестерпимый даже для самых послушных из его воспитанников. В следующие разы этот продукт подавали то в виде вафель, то в виде протертого овощного супа, размалывали его и посыпали им вместо отрубей салат латук, соединяли с баклажанной икрой в овощное рагу. В тот вечер по совету доктора кухарка завернула кольраби в лепешки из протозы и подала их на закуску под соусом из йогурта и овощного маринада.

Когда доктор вошел в комнату, дети дружно подняли глаза, воскликнув: «Добрый вечер, папа». Доктор жестом велел им вернуться к еде, сам же устроился в уголке, развернул газету и притворился, будто читает – пусть дети ведут себя естественно. На самом Келлог самую малость наклонял голову набок, и ни одно движение, шевеление губ, гримаса или улыбка не ускользали от него. Он следил за движением вилок, за прилежно флетчерующими челюстями, следил, как подымаются и опускаются кадыки. Старшие дети добросовестно приняли позу, рекомендованную на время принятия пищи, и соблюдали предписанное молчание, доедая закуску и терпеливо ожидая супа «Санитер-рапин». На десерт им полагался крыжовник, запеченный с маисом. Малышам употребление вилок и соблюдение приличных манер, как и следовало ожидать, давалось с большим трудом, но для того и сидели за столом сестры, чтобы помогать своим воспитанникам. В целом новое блюдо, по-видимому, вполне понравилось.

И только один Джордж отказался есть. Он сидел неподвижно, уставившись на тарелку, будто застыл в трансе. Ханна Мартин, няня Джорджа с момента его появления в доме в шестилетнем возрасте, вероятно самый близкий ему человек, наклонилась к мальчику и спросила, в чем дело. Подросток угрюмо молчал. Доктор наблюдал за ними, прикрываясь газетой. Левую щеку начал подергивать нервный тик. Ох уж этот Джордж!

Лицо мальчика превратилось в маленькое затвердевшее зернышко ненависти. Ханна Мартин обнимала его, бормоча ласковые слова и уговоры. Джордж не отвечал. Это продолжалось несколько минут. Наконец доктор сердито сложил свою газету и заговорил.

– Джордж! – строгим голосом окликнул он, и дети подняли от тарелок невинные личики. Все вилки замерли в воздухе. – В чем дело?

Никакой реакции.

– Джордж Келлог! – резко повторил доктор, сдерживая желание вскочить на ноги. – Я к тебе обращаюсь! В чем дело?

Ханна Мартин, выпрямившись, испуганно поглядела на Шефа:

– Мне… мне кажется, ему не по себе, сэр…

Доктор Келлог в глубине души проклинал мальчишку. Тупое, несгибаемое, ребячливое упрямство. Он просто родился нигилистом. Но в том-то вся и беда: подобная позиция слишком соблазнительна для других. Позволь Джорджу безнаказанно нарушить правила, за ним последуют остальные ребята, и воцарится полная анархия. Доктор сосредоточил взгляд на обезьяньих ушах мальчика, на его клинообразной голове, окруженной неровно подстриженными волосами. Очевидно, мальчишка сам взялся за ножницы и изуродовал безукоризненную прическу, которую делал ему дважды в месяц парикмахер Санатория. Доктор с трудом подавил вспышку ярости. Как случилось, что в его жизнь вошел этот отброс человеческий? По-прежнему не вставая с места, Келлог обратился непосредственно к сестре:

– Наверное, мне следует осмотреть его, если ему не по себе? Или просто дать ему слабительное?

Ханна Мартин ничего не ответила. Джордж сидел неподвижно. Дети затаили дыхание.

Наконец доктор со вздохом поднялся на ноги, отложил газету и прошел вдоль всего стола, остановившись за спиной у подростка.

– Итак, Джордж, – заговорил он, кладя руку мальчику на плечо. Ханка Мартин побледнела, дети замерли в ужасе перед надвигающейся катастрофой. – Что мы предпочтем? Каломель? Касторку? Или мы прекратим эту комедию и примемся за еду?

Джордж съежился, словно прячась в себя. Казалось, прикосновение Келлога, словно кислота, прожигает ему кожу. Все глаза уставились на ослушника. В доме воцарилась полная, нерушимая тишина. Медленно-медленно, небольшими рывками, маленький острый подбородок поднялся, достиг уровня плеч, и черные провалы глаз уставились на доктора.

– Еда?! – будто выплюнул Джордж. – Это вы называете едой?

Доктора как током ударило. Он едва удержал свою руку, едва не врезал по крошечной физиономии заморыша со всей пробужденной гневом силой мышц.

Но Джордж еще не все высказал, отнюдь не все.

– Мяса и картошки, вот чего мы хотим, – заорал он. Ломающийся голос подростка перешел в визг, он повернулся к доктору спиной, словно забыв о его существовании, и бросил яростный, насмешливый, торжествующий взгляд на своих приемных братьев и сестер.

– Мяса и картошки! – снова завопил он, хватая вилку и отбивая такт по тарелке. – Мяса и картошки! Мяса и картошки!

Остальные глядели на него, побледнев от ужаса. Только один, недавно вошедший в семью мальчик из Западной Виргинии, едва ли шести лет от роду, светловолосый, с наивным личиком, подхватил свою вилку (вероятно, думая, что это такая игра) и стал отбивать такт вместе с Джорджем, выкрикивая тоненьким нежным голоском: «Мяса и картошки! Мяса и картошки!»

Никто бы не упрекнул доктора за быстрое и решительное подавление мятежа, но Келлог никогда не был сторонником насилия. Он не желал применять силу, не хотел идти на поводу у животных страстей – и он сдержался. Доктор стоял неподвижно, пока светлоголовый малыш не ощутил его присутствие и не поперхнулся, оборвав очередной выкрик на середине, пока Ханна Мартин не схватила Джорджа за руку, пока все дети не поникли под неумолимым взглядом Келлога. Затем доктор повернулся на каблуках и, высоко вздернув голову, вышел из комнаты. Джордж. На такое способен только Джордж. В течение месяца – даже дольше – он ничего не брал в рот, абсолютно ничего, насколько можно было судить – а уж доктор позаботился, чтобы за мальчишкой наблюдали денно и нощно. Джорджа заставляли садиться за стол вместе со всеми и подавали ему ту же самую пищу, что и остальным. Он ни к чему не притрагивался. Тупо сидел над тарелкой, и мимо него, день за днем, проносили яйца, овощи, молочные блюда, подвергшиеся обработке зерновые, вкусные приправы. Мальчик никогда не отличался крепким сложением, а теперь он быстро превращался в скелет, скрепленный лишь суставами и мышцами, и кожа туго обтянула его череп. Доктор был встревожен, чувство вины ворочалось где-то в самой глубине его души, и все же он и не думал уступать. Джорджу придется либо есть что дают, либо умереть от истощения. Одно из двух.

Ночь понемногу смыкалась вокруг доктора Келлога, и, хотя уже било четыре часа и близился рассвет, он уступил сну. Он почувствовал, как понемногу соскальзывает во тьму, лицо Джорджа сливалось с лицом его жены, с лицом покойного отца, с лицом забытого пациента… Он почти достиг желанной гавани, почти уснул, как вдруг глухой, раскатистый шум потряс дом, словно барабанная дробь рока. Резко выпрямившись в постели, мгновенно проснувшись, Келлог прислушался: кажется, все-таки гром. Настойчиво шелестя, шел дождь, и этот звук был похож на шипение масла на раскаленной сковороде. Словно тысяча американских поваров с лужеными желудками разом принялась поджаривать соленую свинину и оладьи. Келлог напрягал слух, ловя еле слышный шорох, мгновенный, резкий щелчок спички, чиркающей в темноте.

Вот тут-то он и припомнил, каким было лицо Джорджа, когда мальчик наконец принялся за еду. Без всяких объяснений и извинений. Склонился над завтраком (каша из таро и бисквит из клейковины) с таким видом, будто ничего и не произошло, будто он и накануне вечером ел ужин, а перед тем – обед и все остальные пропущенные им трапезы, будто и не нарушался строгий учет – столько-то фунтов прибавлено в весе, столько-то раз очистился кишечник, столько-то – мочевой пузырь. Вспыхнув от волнения, кусая губы, Ханна Мартина побежала за доктором, оторвав его от размышлений над научными заметками и завтрака. Джордж даже не поднял глаз, когда доктор вошел в комнату. Глаз он не поднимал, и все же лицо его выдало. Истощенный, измученный, глаза кажутся слишком крупными для своих орбит, а на лице – торжество. Герой, победитель, уже не мальчик – мужчина, настоявший на своем.

Одна бессонная ночь не могла подорвать силы такого физиологического совершенства, как доктор Джон Харви Келлог, однако около трех часов дня он почувствовал, как убывает обычная стремительность, словно его связали невидимыми путами. Доктор сидел за столом, с удовольствием припоминая только что осуществленное особенно удачное удаление «узелка», подкрепляя свои силы стаканом горячего свекольного сока и набрасывая схему нового тренажера, на котором можно будет подвешивать вниз головой пациентов с проблемами кровообращения. В дверь постучали. Доктор с трудом скрыл свое раздражение, когда Блезе выскочил из своего уголка, словно охотничий пес, восклицая:

– Это миссис Лайтбоди – консультация назначена на три пятнадцать.

Решительно надвинув на глаза козырек, доктор встал. Блезе отступил от двери, пропуская Элеонору. Доктор прикидывал, когда он в последний раз видел эту пациентку, кто записал ее на консультацию – и по какому поводу. Келлог оказался совершенно не готов к зрелищу, которое предстало перед его глазами. Да, в дверях кабинета стояла Элеонора Лайтбоди, но она превратилась в призрак, исхудала, съежилась, глаза потускнели, платье висело на ней как на вешалке. Приветливая улыбка замерла на лице доктора. Блезе скромно потупил взгляд. Сколько времени прошло с последнего осмотра пациентки? Неделя? Две? Доктор ощутил укол страха, его даже в жар бросило – неужели они теряют и эту больную? – но, не подавая виду, он вышел из-за стола, взял миссис Лайтбоди за руку и усадил в кресло.

Элеонора сидела очень прямо. Поразительно красивая женщина, несмотря на столь заметную потерю веса. Острый взгляд опытного диагноста не отрывался от нее. Неужели рак? Или нервное истощение? Туберкулез? Или это сфинктер шалит, или образовалась петля и закупорка в тонком кишечнике – такую проблему разрешит скальпель. Теперь доктор припомнил: Фрэнк Линниман выражал озабоченность состоянием здоровья миссис Лайтбоди, но тогда Келлог пропустил это мимо ушей. Он считал Элеонору Лайтбоди одной из лучших пациенток, наиболее благоразумной, готовой к сотрудничеству, успешно продвигающейся к выздоровлению. Самый оптимистический прогноз. Теперь он видел перед собой резко обозначившиеся скулы, выпирающие ключицы, тонкую линию бедра и голени, отчетливо проступающую под платьем, и, не сдержавшись, коротко пронзительно присвистнул.

– Вы теряете в весе, – отметил он.

– Да, – приглушенно подтвердила она.

– Что ж, – он мерил шагами кабинет, пантера здоровья металась в клетке его знаний, – предпишем вам другую диету – больше таро, тапиоки, орехового молочка и так далее.

Пациентка спокойно смотрела на него.

– О нет, доктор, – пробормотала она (даже голос у нее бесплотный). – Вы не поняли. Я воздерживаюсь от пищи.

– Воздерживаетесь?

– Да. – Она вынула из сумочки брошюру. – Я прочла книгу мистера Синклера «Лечение голоданием» и решила попробовать.

Доктор покачал головой. Указательный палец словно по своей воле выскочил из сжатого кулака, и Келлог решительно погрозил им пациентке.

– Вы хотите сказать, что начали голодание, не проконсультировавшись со мной? У меня просто нет слов. Вы приехали в это учреждение и вверили свое здоровье моему попечению. А теперь вы по собственному усмотрению нарушили программу своего питания – голодание, только этого не хватало! – и даже не спросили у меня разрешения?

– Право же, доктор Келлог, – запротестовала она, – я голодаю всего двенадцать дней, это просто эксперимент. Мистер Синклер так убедительно пишет. Я просто… просто хотела попробовать. В конце концов, разве полностью подавить свой аппетит – это не лучший способ его контролировать?

В глубине души доктор испытывал облегчение. Все дело в голодании, ничего страшного. Она не заболела. Дать ей на ужин йогурт и горячее молоко, добавить насыщенный крахмалом соус к овощному салату, крупнозернистый хлеб и итальянские спагетти, и за неделю она придет в норму. Однако внешне Келлог остался столь же суровым. Он не допустит, чтобы эта женщина вообразила, будто он поощряет попытки пациентов заниматься самолечением. Один Бог знает, как далеко это может зайти.

– Не в этом дело, – строго заметил он.

Элеонора листала книгу, лежавшую у нее на коленях.

– Доктор Келлог, я и не думаю противопоставлять вам мистера Синклера, который в конечном счете лишь следует по вашим стопам. Но при всем моем к вам уважении должна признаться, что я чувствую себя гораздо лучше. За эти одиннадцать дней мой организм как-то особенно очистился – мой кишечник полностью отдохнул.

– Ясно, – доктор сжал губы в ниточку. Хотел бы он проявить великодушие и готовность понять восприимчивость к прогрессивным взглядам и новым идеям, но он испытывал одно лишь раздражение. Надел на лицо маску лектора, словно воин, опускающий забрало. – Разумеется, голодание может быть чрезвычайно ценной составляющей физиологического образа жизни, – произнес он. – И хотя не следует забывать, что мистер Синклер, при всех его заслугах, не специалист в области медицины, новейшие научные исследования подтверждают правильность некоторых его гипотез. Вам должно быть известно, что я сам обращался в проблеме голодания в своей колонке в газете «Доброго здоровья».

Элеонора утвердительно кивнула.

– Да, именно, – доктор с силой потер себе руки. – Вы позволите мне взглянуть на эту книгу? Признаюсь, мне она не знакома.

– Это рукопись, доктор, – пробормотала Элеонора, передавая ему текст. – Она еще не издана.

Небрежно пристроившись на краю стола, доктор пролистал книгу и в разделе «Заметки о голодании» наткнулся на один особенно возмутительный пассаж: «В поисках здоровья я потратил на врачей, лекарства и санатории по крайней мере пятнадцать тысяч долларов за последние шесть-восемь лет. За последний год, научившись голоданию, я не заплатил им ни цента». Опасные мысли. Наихудшая разновидность шарлатанства и лицемерия. Доктор резко захлопнул книгу и возвратил ее пациентке.

– Как она попала к вам, миссис Лайтбоди?

Она покраснела, запнулась:

– Я… я… сказать по правде, я ходила еще к одному врачу – не в Санатории. Это он дал мне книгу. Передал через Лайонела.

Что-то новенькое. Врач, не принадлежащий к штату Санатория? Лайонел участвует в этом? Келлог нахмурился. Блезе согнулся над своим столом, задрожал.

– Я поражен, – произнес наконец доктор. – Я поражен до глубины души. Миссис Лайтбоди! Элеонора! Это один из самых неприятных случаев, с какими мне доводилось сталкиваться за все время управления этим учреждением. Неужели вы не понимаете, как опасно прислушиваться к различным советчикам, сколь бы добрыми намерениями они ни руководствовались? И самое главное – неужели вы не осознаете, сколько в этом городе развелось плохо осведомленных, не имеющих необходимого инвентаря и совершенно бессовестных людей, называющих себя врачами, которые всегда готовы поживиться за счет бизнесмена с больным желудком или его жены, страдающей нервным расстройством? Как бы они ни желали вам помочь, ни Лайонел Беджер, ни мистер Элтон Синклер не являются медиками и ни тот ни другой не имеют ни малейшего права корректировать программу, составленную мной для кого-либо из моих пациентов. Это возмутительно, совершенно возмутительно. Как вы могли, именно вы?! – Доктор был вынужден прервать свою речь. Его гнев нарастал, и он боялся зайти чересчур далеко.

Элеонора Лайтбоди потупила взор. Прекрасная, печальная, и в своей печали еще более прекрасная.

– Мне очень жаль, – пробормотала она.

– Жаль? – откликнулся он, вновь принимаясь расхаживать по комнате, не в силах усидеть на месте. – Жаль? Чего вам жаль? Кого? Меня жалеть нет причин, дорогая леди. Я живу правильно и мыслю правильно каждое мгновение каждого дня. Вы себя пожалейте – это вы подвергаетесь опасности, это вас изнуряет неврастения и последствия автоинтоксикации, это вы рискнули своим здоровьем и счастьем всей вашей жизни ради каприза, ради неверно понятой идеи. – Теперь доктор навис над несчастной, дрожа от прилива праведного гнева. Она не смела глядеть Шефу в глаза. – Осмелюсь спросить, кто этот «врач», этот величайший гений, которому вы вверили свое благополучие, полностью отвергнув все, что мы старались сделать для вас здесь? Кто это такой?

Она произнесла имя, но столь тихим голосом, что доктор ничего не разобрал.

– Кто?

Печальный, уклончивый взгляд. Глаза Элеоноры наполнились слезами, нос покраснел. Она всхлипнула и поднесла к лицу платок.

– Доктор Шпицфогель, – выдавила она из себя, вся дрожа.

– Шпицфогель? Никогда не слыхал. И какова же его специальность – если в качестве вашего лечащего врача и главы этого учреждения я имею право задать такой вопрос?

Сперва она не хотела отвечать. Кажется, что-то обдумывала. Промедление привело Келлога в ярость – неужели она посмеет не ответить? Но, прикусив губу, Элеонора набралась храбрости и встретилась взглядом с доктором:

– Мануальная терапия. Die Handhabung Therapeutik. Он массирует мою… мою… – она быстро глянула на Блезе, затем перевела взгляд на доктора и наконец сосредоточилась на лежавшей у нее на коленях книге. – Мою матку.

– Вашу матку?! – доктор сорвал козырек, прикрывавший его глаза, и с грохотом швырнул его на стол. Ему казалось, что он о подопечных знает уже все – их слабости и капризы, их невежество и испорченность, – но он ошибался. Вне себя от возмущения, он вонзал каждое слово, будто нож:

– Он – массирует – вашу – матку?

На мгновение воцарилась тишина, такая тишина, что доктору казалось – он слышит, как пульсирует кровь в венах. Блезе обмер. Все затаили дыхание.

– Да! – выкрикнула вдруг Элеонора, вскакивая на ноги. Голос ее погрубел от страсти, от стыда и гнева. Щеки увлажнились, руки дрожали.

– Да! – повторила она, и короткое слово прозвучало, словно призыв к бою. – И я в жизни себя лучше не чувствовала! – С этими словами она повернулась и бросилась к двери, захлопнув ее с грохотом, похожим на первый раскат надвигающейся грозы.

Доктор в растерянности уставился на закрывшуюся дверь, обменялся взглядами с Блезе и медленно покачал головой. Как он устал. Господи, как он устал.