Я проверял сообщения на своем допотопном телефоне с ручкой, выбитом у «Красного Креста», когда вошла Джули. Мы – единственная американская колония, где имплантаты не в ходу, что автоматически причисляет нас к региону третьего мира. Городок, в котором я живу, – Пигмент, штат Мичиган, терминал по линии трубопровода, – фактически ничем не лучше какой-нибудь поймы в Бангладеш.

– Мамочке звонишь? – интересуется Джули.

– Кроуфорды вне зоны действия сети, – говорю.

– Дурак, – беззлобно фыркает Джули, хотя от нее можно всего ожидать. Ее волосы, достающие едва ли не до поясницы, липкие от пива, щеки измазаны блёстками после вчерашней рейв-дискотеки. Через облегающий полиуретановый термокомбинезон торчат соски, твердые, как доисторические окаменелости: отопление и электричество в четырнадцатой колонии отключили еще на прошлой неделе. Сейчас, на заре апокалипсиса, все бросились экономить энергию.

– Просто любопытно, – говорю. – Добрались они до Небраски или нет?

Джули толкнула бедром шкафчик. Тот загромыхал. В Джули жила скрытая ярость, сделавшая из нее неуклюжую бабу с тяжелой поступью.

– Послушай меня. – Она покрутила воображаемой рукояткой у виска. – Удали их к черту. Нету их! Откинулись!

– Ну да, конечно, – говорю. Легко сказать. Они мои родители – уже целых семнадцать лет. И родители Кэти, хоть они ее и не достойны.

– Да забей ты на них! Думаешь ты слишком много, вот что. Вот и я не могла выкинуть бывшего из головы, пока, наконец, не доперла: а сделаю-ка я вид, что он умер. А за соседней партой сидит его клон. Удалить!

– Это ты про Колби? – спрашиваю.

– Слышать о нем не хочу! Он еще шкандыбает, представляешь? Полгорода вымерло, а он запихается чипсами как ни в чем не бывало! Боже! И что он нашел в этой принцесске? Не, ну ты меня убиваешь! Короче! К черту семью! У тебя есть я!

– «К черту», как же. Фамилию осталось сменить. Ладно. Как погуляла?

Джули смущенно захихикала. Блестки насыпались ей в глаза, отчего белки покраснели.

– Даже так?

Я ушел около полуночи. Самопальные калики – для деревенщины. Наглядный пример: Авери Райан из команды по боулингу раздавал «ледок» – просто так – и народ стал косить под местных: откуда-то притащили гранитную глыбу, черную якобы от удара молнии, утвердили в центре цеха и молились ей, словно Иисусу, поникшему на кресте. В довершение какая-то девица в зеркальном одеянии предложила себя в жертву. Зеркала от удара о глыбу разлетелись вдребезги, девица изрезалась в кровь. А потом началась групповуха. Прямо на полу при минус десяти, среди замерзших черных луж паленого виски. Старшеклассники, взрослые, штрейкбрехеры, ополченцы, – все пилились, с кем придется, ну чисто как в книге Откровения.

Спрашивается: какого черта?

Мой отец работал геологом, разведывал месторождения полезных ископаемых, и мы с ним изъездили полстраны. Куда бы мы не попали, всюду было одно и то же: разруха. Два года назад, когда некий астроном пересмотрел данные и заново рассчитал траекторию движения Апории, стало совсем худо. Выходило, что под удар попадают окрестности Чикаго. Мы всегда знали, что живем накануне грандиозного шухера, плюс-минус миллиард лет. А что с этим делать – непонятно. Со времен Большого Передела Ресурсов в двадцатых годах колонии порвали друг с другом все связи. Азия сидела в глубокой заднице. Французы… сами понимаете. Вечно делают вид, что их хата с краю.

В конце концов, несколько частных корпораций договорились – в большом бизнесе, оказывается, не одни только злодеи – и попытались забросать Апорию ракетами, чтоб изменить ее курс. Потом попробовали окрасить обратную сторону астероида в черный цвет, чтобы он нагрелся под солнечными лучами и отклонился в другую сторону. Они даже скинулись на «черную дыру», в которую, прежде, чем она схлопнулась, затянуло пол-Лонг-Айленда.

Тогда президент Бретт Брикерсон, в прошлом юное дарование, сыгравшее роль в сериале «Альбатросы никому не нравятся», выступил во Фринете с обращением: наша последняя надежда – пальнуть в астероид из ядерного оружия. Он ввел военное положение в шестнадцати американских колониях. Трубопроводные терминалы, вроде Пигмента, кишели людьми в форме. Наша задача – накачать ракету топливом, не потеряв по дороге ни единой капли.

Вскоре после того взбунтовались нефтеперерабатывающие заводы, заявив, что правительство ведет грязную игру. В ответ президент Брикерсон обвинил бастующих в том, что они держат в заложниках все население Земли. На следующий же день рабочих перестреляли и сбросили в братские могилы. На их место набежали штрейкбрехеры, а попросту – крысы. Платили им золотыми слитками. Они, как и наемники, творили что хотели и с кем хотели по той простой причине, что остановить их было некому.

Местные сваливали, кто куда, – в Антарктику, в Австралию. Когда гайки совсем закрутили, те, кто остался, сходили с ума, вешались и гибли в перестрелках. Не обязательно в таком порядке. Однажды я подслушал, как мама сказала отцу: «Какой смысл жить дальше?» Я прям возмутился. Что значит «какой смысл»? А я? А мы с Кэти? Мы и есть ваш чертов смысл.

Из магазинов исчезло всё, в столовке давали мясные чипсы и консервированную кукурузу – подачки из центра. Стоило сунуться на улицу, как тебя останавливали по подозрению в бродяжничестве. Нарушители сидели по «нычкам» на территории бывшего завода «Шевроле». Днем здесь тихо – все отсыпаются после вчерашнего.

Темой вчерашней вечеринки были космические зеркала – это так, чтобы было понятно, откуда там взялась девица в осколках. Мне эти приколы до лампочки. Я пошел в том же, что и всегда – джинсы и рубашка в клетку. Пришлось накинуть обе джинсовые куртки, потому что какой-то упоротый спер мой зимний пуховик из шкафчика. Джули обмоталась фольгой и обсыпала себя блестками, и по дороге туда у ней зуб на зуб не попадал. Всеобщие любимчики прикатили в шикарных – краденых, ясен пень – авто, приводимых в движение толпой младшеклассников. «Безумный Макс» как он есть.

Раньше про рейвовые вечеринки знали только местные. Со временем про них разнюхали ополченцы и трубопроводные крысы. Те еще подонки. Я читал Фолкнера и знаю, что вы себе думаете: что мир не делится на безгрешных святых и отъявленных злодеев. Но спросите себя, какими мерзавцами надо быть, чтоб оккупировать четырнадцатую колонию и запереть ее жителей в эпицентре ядерного взрыва, прикрываясь «наведением порядка в целях срочной добычи нефти»?

Давайте-ка я кое-что объясню. В этом году у меня начался курс физики, так что я в теме. Диаметр Апории – полтора километра, а плотность выше, чем у железа. Наши ядерные кочерыжки ее стукнут, но она все равно впиляется в Землю. Разве что, если распадется на куски, то столкновение будет носить демократичный характер: достанется и президентскому бункеру в Омахе, и трущобам в Рио, и Синоканадским арсеналам под ледниками. Что скажете? Такой расчет, да?

Или мировые лидеры во главе с президентом Брикерсоном гонят, и никаких ядерных вундервафлей нет? Думаете, правительства и корпорации сговорились и строят себе бункеры, к которым и ведет трубопровод? Чтобы оставшимся в живых счастливчикам было чем греться после большого бума?

Ну спасибо, мистер Президент.

И тебе спасибо, читатель.

Стой. Я передумал. Пошел ты, дорогой читатель. Серьезно. Пошел ты.

В общем, да, про ополченцев и крыс. Какими козлами надо быть, чтобы высасывать нефть из вен полудохлой цивилизации за кусок золотишка? Вваливаться на школьную дискотеку и тискать несовершеннолетних девчонок по углам (и пацанов вроде меня, если догонят)? Сколько тюрем расформировали, чтобы набрать новых людей на трубопровод? Сколько пригнали насильников и педофилов? Нет, я не шучу. Кого еще они могли набрать?

Так что да, я читал Фолкнера. А этот ваш Фолкнер жил в Пигменте за три дня до гибели человечества?

Я бредил зомби-апокалипсисом. Видел себя эдаким героем среди восставших из праха. Фениксом нового миропорядка. Но реальность – мрак полнейший. Я стопудово помру. Кстати, я так и не решил – трусость в том, чтобы принять свою судьбу, или чтобы идти против нее.

Пересыпанная блестками Джули скалилась, подпирая мой шкафчик. То еще зрелище. Чему она радуется?

– Вчера. Когда ты ушел. Было вот что, – тянет она, оттопыривая средний палец, второй и первый. Губы беззвучно проговаривают: – «Один, два, три».

– Чего-чего? – спрашиваю, но мне уже понятно. Боже, ну и оторва!

– Трое. И один с дробовиком. Сунул мне его прям туда!

– Список твоих заветных желаний стал на одну строчку короче?

– Прямо на танцполе. Все хлопали. Что за озабоченный взгляд, Кроуфорд? Он разрядился холостыми…

– Выстрелил холостыми.

– Граммар-наци! – кривится она и, понизив голос, добавляет: – Кажется, там был Колби. Тоже хлопал.

– Он тебя не достоин.

– Да ты ревнуешь? – Джули прижалась ко мне бедрами.

– Не надо, – говорю, но она прильнула еще сильней. Бесится, наверное. Дать засунуть себе дробовик в одно место, когда ты упорота в хлам, – одно дело, и совсем другое – наутро, когда внутренности сводит. А впрочем, какой смысл? Через три дня нам на голову свалится астероид, что толку разводить сопли из-за изнасилования тупым предметом?

Кажется, я тоже зверею. Потому что оставил ее одну с этими сволочами. Потому что она – дура. Потому что четырнадцатая колония прогнулась – и не пикнула. Потому что все вокруг козлы. Особенно те, на том конце провода, – потому что не говорят, где они, как их найти, и доехала ли сестренка. Между прочим, они забыли взять её плюшевого зайца.

– Педик, – ухмыляется Джули. Жертва радиации. Это все из-за дробовика. И астероида. И ее мамаши в розовых очках. И сестры, которая считает, что Апория – муляж в небе. Но вообще это все из-за меня. Потому что я люблю Джули, но не так, как ей бы хотелось.

– Не обижай меня, – говорю. – Ты мой единственный друг.

– А я не обижаю. Я правду говорю! Педик брошенный! А твои разжились билетиками и положили на тебя с прибором. – Джули орет так, что проступили и запульсировали вены на шее.

– А ты дрянь! И сестра твоя – подстилка! Ты тупая, как… гренка! – кричу в ответ. Что на самом деле неправда: я не знаю никого умней, чем Джули.

Никто и ухом не повел. Ни ополченцы, ни наш бывший физрук, ни Колби Мад, – он заигрывал с Джули, чтобы позлить другую, но Джули не просекла: она бросается на мужиков, как на острые колья.

– Они не подонки, понял? Меня позвали замуж! – Ее ручка вздернулась вверх: на пальце блестнуло скромное золотое колечко. С трупа сняли, не иначе. Стянули с пальца какой-нибудь достойно прожившей жизнь старушки, покончившей с собой в объятиях мужа, с которым она прожила пятьдесят лет в любви и согласии.

– Боже, Джули!

Трещит звонок. Коридоры опустели, как коробка из-под конфет. Охранники в камуфляже заколотили прикладами автоматов о стену. Как голодные орангутанги.

– Это подарок от мужчины, – не унимается Джули, и по ней заметно, что она ненавидит и это кольцо, и палец, на который это кольцо надето, и саму себя.

– Выбрось его, Джули! Выбрось эту гадость! – У меня начинает ехать крыша. Я представляю, как распорол бы Джули живот. Содрал кожу и вырвал глаза.

Джули выдавливает пару слезинок.

– Ты психуешь, потому что меня любят, а тебя – нет!

Стук прикладов не утихает, учитель уже вовсю машет мне рукой – только это не мой классный руководитель, а физрук. Классный наш куда-то пропал. С каждым днем знакомых лиц все меньше. Куда они пропадают – не знает никто. Наверное, так начинается «альцгеймер».

– Как тебе не стыдно, Джули, – говорю.

А она ржет в ответ.

Ухожу. Смех за спиной еще громче, раскатистей.

– Сходим вечером в больничку? – кричит она вслед.

Ненавижу ее.

– Прости, Том Кроуфорд, – орет Джули. – Я сволочь! Гнилая блудливая стерва!

Я шел, чеканя каждый шаг, представляя, что весь мир охвачен пламенем. Я астероид. Бездушная глыба. Я уничтожаю все на моем пути.

У меня под ногами прокатилось кольцо. Джули, взмахнув рукой, насмешливо отвесила глубокий поклон и послала воздушный поцелуй.

– Я твой лучший друг. Тупая, как гренка.

Я поднес руку к виску.

– Забыл. Простил. Кроме тебя никого нет, чучело ты огородное.

Из учителей остался только мистер Нгуен, и он старается, как может. Раздает контрольные задания по физике. Задания написаны от руки – принтеры давно накрылись. Надо вычислить значение работы в джоулях. В классе всего четверо учеников и ни одной ручки.

Кручу ручку на телефоне и отправляю сообщение: «Вы где? Как там Кэти? Если у вас только два билета и ее не пускают, я приеду за ней. Привезти ей Крольчонка?»

Мистер Нгуен выдал мне пять шариковых ручек и велел раздать остальным. Неугомонный парень. Вечно в замызганной рубашке на пуговицах. Родители – беженцы из Вьетнама. Успели на последний самолет. Теперь, небось, жалеет, что они тогда не остались.

– Сосредоточься, – говорит он, обращаясь ко мне. У меня не получается.

Мистер Нгуен уселся на краешек учительского стола. У него трое маленьких детей. И толстая жена. Толстая, как довольная, упитанная хоббитша.

– Юные леди и молодые дженльмены, – говорит Нгуен. – Что если конец света отменяется, и вы все еще несете ответственность за свои поступки? Вы не задумывались? Решайте задачу.

А по-моему, каждый, сидящий в этой комнате, – мясо. Интересно, где спрятана скрытая камера? Смерть от столкновения с астероидом? Да бросьте! Я считал, что достоин большего.

Щелкает репродуктор. Мы все вздрогнули. Очередная публичная казнь? Вполне ожидаемо, теперь, когда случаи казни участились. Такая однообразность успокаивает. Что, блин, полный ахтунг. Я и сам это знаю, так что не надо тут ничего подчеркивать или помечать.

Из динамика прорывается:

– Но это невозможно! – По голосу не определишь: то ли замдиректора, то ли секретарь, то ли еще какая-то птица.

– Читай! – приказывает мужской голос.

– Ребятки, у меня плохие новости, – произносит первый голос: это мисс Росс из восьмой колонии, которая преподает автодело. Я ее ненавижу за то, что она влепила мне трояк с минусом, хоть и заслуженно. – В ближайшее время из-за Апории пропадет спутниковая связь. Будьте готовы к тому, что телефоны перестанут работать. В результате новых исследований стало известно, что до столкновения осталось тридцать шесть часов, а не три дня. Угол падения – семьдесят градусов. Предполагается, что эпицентр удара будет в Детройте. Погодите, это же в двухстах километрах от нас? Это точно?

– Читай дальше, – глухо доносится другой голос.

– Еж тебя за ногу! Я и с первого раза поняла! – психует мисс Росс и продолжает: – Только что президент Брикерсон направил последнее обращение. Поскольку ваши телефоны не подключены к Фринету, ополчение поручило мне зачитать текст обращения вслух. Брикерсон призывает не паниковать. Ракета… что сделает?.. выпотрошит? Ага, точно, выпотрошит. Она выпотрошит Апорию перед столкновением. Мы должны выжидать.

Поэтому. Мародерству – бой. Перебежчиков из колоний будут пристреливать на месте. Всех, кто сливает топливо, будут пристреливать на месте. Всех, кто оказывает противодействие… А, лажа! Бегите, ребятки! Бегите со всех ног…

Нгуен щелкнул выключателем, но мы все равно услышали выстрел. Внутри меня окаменело что-то мягкое и чувствительное к подобным вещам. Не то чтобы мне это понравилось. Я, бывало, еще представлял себе, как это – топить щенят, а я типа люблю щенят.

Переждав, пока стихнет эхо, Нгуен взял с парты мой листок с контрольной, смял его в руке и швырнул в корзину, как заправский баскетболист. Мимо.

– Так. Кому рассказать про свободное падение?

Через двадцать минут уже все на доске. Семьдесят градусов, плотность – восемь тысяч кг/м³, скорость в момент удара – тридцать км/сек. Сила удара – один миллиард мегатонн. Нгуен не улыбается, не храбрится. Он в ужасе касается слова «мегатонн», нацарапанного на доске.

– Мегатонн… – повторяет Нгуен. Он реально повернутый, эдакий Тесла – придумал, как делать бензин из мусора. Поговаривают еще, будто он подключился к генераторам очистительной станции, поэтому у него дома есть электричество.

– Дамы и господа, я могу описать столкновение в подробностях, если вам от этого полегчает.

Мне явно не полегчает. Я не готов. У меня есть еще порох в пороховницах. Остальные, кажется, наоборот страшно рады. Наконец-то они услышат безрадостную правду.

Нгуен щурится, представляя себе момент столкновения.

– Если астероид упадет на Детройт, мы меньше чем через минуту увидим вспышку. Она затмит солнце. Небо побагровеет. Не переживайте, больно не будет. Нервные окончания разорвутся раньше, чем мы сами. Мы как будто испытаем на себе промежуток между молнией и громом во время грозы. Изумительное, должно быть, будет зрелище.

Я думаю о том, что, если кому-нибудь очень быстро отсечь голову и повернуть ее, то глаза успеют увидеть обезглавленное тело. Не нахожу ничего изумительного.

– А что станет с Омахой? У меня предки в Оффуте, – говорю.

Он хватил себя деревянной указкой по колену, да так, что скривился от боли. Странный поступок, даже с учетом ситуации.

– Они уехали без тебя? Все трое?

– Ага, – киваю. – Вроде семьи нельзя разлучать, но, судя по всему, президент намутил с билетами. Так что я решил, пусть едут без меня.

Я, конечно, вру и не краснею. Если бы все зависело от меня, то предки бы остались, как полагается взрослым, а в убежище отправились бы мы с Кэти.

– Тебе не выдали билет? – спрашивает Нгуен.

Киваю. Нгуен долго на меня смотрит. Слишком уж долго и пристально. Мне прям не по себе. Потом снова как жахнет себя указкой по ноге! Чудной какой-то. Можно подумать, я единственный, кого оставили на произвол судьбы, как мормона, по ошибке не восхищенного на небеса.

– Так! – вскрикивает Нгуен, хлопнув в ладоши. – Отличный вопрос! Уцелеет ли Оффут? Зависит от того, насколько глубоко они под землей и что у них за вентиляция. Жар и сейсмические волны они переживут, а как быть с пылевым облаком? Кто мне скажет, из чего состоит пылевое облако?

Кароль Фергюссон тянет руку.

– Из мельчайших частиц геологических пород, которые поднимаются в стратосферу от удара.

– Правильно! – говорит Нгуен. – Пылевое облако! Мы знаем, что после удара метеорита, из-за которого вымерли динозавры, пылевое облако сначала поднялось в верхние слои стратосферы, а потом опустилось. Предполагаю, что, когда мельчайшие частички породы посыплются обратно на Землю, они будут примерно той же температуры, что и раскаленная лава. Наши друзья под землей, возможно, протянут какое-то время, однако трудно сказать, как долго. Все зависит от состава пылевого облака и конструкции вентиляционных аппаратов.

– А мы не могли что-нибудь предпринять заранее, мистер Нгуен? – спрашивает Анаис Бинот. Она тощая, как вобла. Ни дать ни взять – ходячий скелет.

– Зовите меня Фред, – говорит Нгуен.

Еще чего.

– А что если мы сплотимся? Весь Пигмент? Или вся колония? И выроем себе убежище, – предлагает Кароль Фергюссон, смахивая слезы с больших карих глаз. Я считаю, Кароль и Анаис надо дать премию за самую печальную щенячью мордаху в преддверии апокалипсиса.

Нет, все-таки лучше их утопить.

Нгуен пожимает плечами.

– Жаль, что мне не поручили спроектировать его заранее. Очень жаль. Но когда до столкновения тридцать шесть часов, кто сможет построить убежище, рассчитанное на десять, двадцать… десять тысяч лет?

– Мы сможем? – спрашиваю.

Нгуен указывает на строения нефтеперегонной станции. Ее трубы дымят километрах в пяти от нас.

– Понадобится прорва топлива. И людей.

– Как в Оффуте, – говорит Кэрол.

Нгуен кивает.

Я думаю о Кэти, как она гуляет по тусклым подземным коридорам. Она в безопасности. Ее любят. Думаю о выживших, о людях, вроде моих родителей, об их эволюции спустя тысячи поколений. Я силюсь увидеть хоть какой-то просвет, но будущее представляется чудовищным.

– Я рассказывал вам о своих родителях? – вдруг спрашивает Нгуен, и тут же, понизив голос, сам себе отвечает: – Разумеется, нет. С чего вдруг?

– Расскажите, – просит Кэрол, всхлипывая. Может, опрокинуть парту и заорать, что тут не сеанс гребаной психотерапии? Мне остались считаные часы жизни, и последнее, чего я хочу – это выслушивать чью-то исповедь. Я хочу обнять сестренку. Ах да. И жить.

– То был последний самолет, – начинает Нгуен. – Отец подкупил чиновника, чтобы улететь. И вот я здесь. Я никогда не думал о тех, кто не смог уехать. Выжившим не до этого. Но теперь я все чаще размышляю о тех, кто остался. Потому что мы с вами больше не среди выживших. Но мы – герои своих собственных историй. Понимаете?

Ни хрена я не понимаю. Чтоб он сдох! Представляю себя Апорией в момент удара. Я больше, чем эта несчастная планетка, и мой гнев безбрежен.

– Я всегда думал, что стану знаменитым. И что мои дети будут жить в достатке. Иначе и быть не может, ведь мне повезло родиться в Америке, верно? Но разве смерть умаляет мои достоинства? Я все тот же Фред Нгуен.

И смотрит на меня.

– Некоторых из вас бросили родители. Продали билеты собственных детей. Они преступники, понимаете? Но вы – вы все еще можете стать героями.

Пацан с задней парты, метивший в Гарвард, выплевывает ком жеваной бумаги – листок с контрольной.

– Гонишь! – орет он. – Сознание – случайная мутация человека. Апория – механизм самокоррекции Земли. После удара ничего не будет.

Нгуен с размаху запустил в него мелом. Мы даже прифигели.

– При чем здесь Бог? Кому сдался этот болван! Я о дьяволе говорю. Не давайте ему волю! Нельзя ползти за пустыми обещаниями спасения. Идти по головам ради подачек. Я не собираюсь бросать семью ради какой-то дыры! Я умру с честью!

Звонок.

Мы сидим, не рыпаемся. Какого черта? У него нервы сдали? Подходящий же он выбрал денек. И тут до меня доходит. Ведь ясно, как божий день: у мистера Нгуена есть билет.

После школы мы с Джули пошли ко мне. Сидим, жуем чипсы. Вот бы слямзить у мистера Нгуена его билет и забрать Кэти у предков. Появиться в их бараке с Крольчонком в руках. Кэти бы рассмеялась впервые за истекшие пять дней. А я бы уставился на мать с отцом и не отводил бы глаз, пока они бы не умерли от стыда. Но пусть воскреснут после Апории и станут нормальными людьми, а не придурками. Мы пожили бы там все вместе пару лет, я бы нашел способ очистить атмосферу от пылевого облака, чтобы Земля снова стала пригодной для жизни. Ну и за это меня бы короновали, и каждая собака бы твердила, что быть геем – круто.

И все бы ходили в розовом, сколько влезет.

Наконец-то приятные мысли за долгое время. Жаль, долго мечтать не приходится: в убежище дубарь, а над ухом причмокивает Джули. Любительская рация настроена на волну штрейкбрехеров. У них поднялся кипеш из-за пропавшего оборудования. Ночью кто-то прорвался с ним через КПП.

Затем звонок, которого мы ждем: грохнулся стальной каркас над установкой каталитического реформинга.

– Сгоняем проверим? – предлагает Джули.

Она лезла целоваться, но я не противился. Однажды мы даже пробовали зайти дальше, но опыт не удался. Джули говорит, это в порядке вещей.

– Ладно, побежали, нагоним «Скорую», – говорю и взбираюсь вверх по лестнице. Это убежище мы построили вместе с отцом. Копали больше недели, наверное, пока не просекли, что при подземном толчке на нас просто-напросто обрушатся стены. «Сын, – сказал тогда отец, заглядывая в шестиметровой глубины яму, – быть похороненным заживо – странный способ уйти из жизни».

Когда мне было двенадцать, отец обнаружил порно-ролики, скачанные из Фринета. Ничего сверхъестественного – ну, мужики с мужиками. Отец обозвал меня извращенцем. Мне тогда показалось, будто я весь покрыт коростой. Наверное, поэтому предки меня и бросили. Плюс эти мои мысли о мертвых щенках и людях с содранной кожей – кто знает, может, отец и про них доведался. Опять-таки, если кого-то считаешь извращенцем, он и ведет себя соответственно. Кто знает, может, и у других людей были похожие мыслишки. Паршивая это штука – апокалипсис.

По правде сказать, если кто здесь и извращенец, так это мои предки. Они извращают смысл любви. Нормальные люди заботятся в первую очередь о детях, а уж потом о себе. Мои предки на это не способны. И весь чертов мир взрослых не способен.

Мы с Джули вскакиваем на велики и несемся по Сакет-стрит. Продуктовый закрыт. Аптека тоже. Холодина такая, что яйца звенят. Мы гоним впереди товарняка, идущего в Омаху. Аж дух захватывает! Чувствую себя Суперменом.

– Рука или нога? – орет, задыхаясь, Джули.

– Рука?

– Окей. Если рука – твоя очередь. Если нога – то чур я доктор, – кричит Джули.

– Принято!

Бросив велики, мы побежали к толпе, собравшейся на поле. Участки высокой травы перемежаются залысинами от пятен нефти. Хочется скинуть ботинки и пробежаться по холодной, заиндевевшей земле. Прижаться к ней голыми пятками, чтобы она меня запомнила.

Мы стали протискиваться сквозь толпу. Каталитические установки похожи на космические веретёна размером с небоскребы, обнесенные стальными лесами. Вы такие наверняка видели. В них низкооктановое сырье превращается в высокооктановое топливо. Впрочем, если вы никогда не жили среди нефтяников, вы бы в жизни не врубились, что это за трубы такие. Поморгали бы и принялись отыскивать по карте, сколько осталось до Чикаго.

На земле валялась груда стальных двухметровых балок. Охранник с гидравлическим резаком уже выцарапал из-под завалов какого-то бедолагу, которому ампутировали ногу повыше колена. Обколотый морфином бедолага держит свой обрубок в руках. Моя рука сжала руку Джули. Кажется, меня заводит ее прикосновение. Или у меня стоит от вида страданий?

Через полчаса опять заревели генераторы. Вокруг черным-черно от грязно-серого дыма. Мы с Джули увязываемся за «Скорой».

В приемной и регистратуре местной больницы ни души. Только одинокий уборщик со своей шваброй. Пятно грязи на полу никак не оттирается, и уборщик пытается поддеть его ногтем.

Я проспорил, так что натягиваю халат медсестры, а Джули вешает себе на шею стетоскоп. Мы направляемся в палату интенсивной терапии, где обычно лежат штрейкбрехеры.

Настоящий врач – на ней и еще на двух-трех врачах держится вся больница – задергивает занавески у койки «везунчика» с нефтеперегонной станции. Интересно, почему врач продолжает ходить на работу? С другой стороны, почему бы и нет?

Джули решительно пересекает палату. У меня под мышкой зажата папка с шариковой ручкой мистера Нгуена. Я думаю о том, что здесь, в этой больнице, родилась Кэти. Она пахла молоком. Я очень ее любил. И сейчас люблю.

– Ну, как мы себя чувствуем? – спрашивает Джули, когда врач скрывается в коридоре.

«Везунчик» лупает глазами. Страшно бледный от кровопотери, он лихорадочно прижимает к себе обрубок ноги. Решил, что мы ее отберем?

– Что, не очень? – допытывается Джули.

Из нее получился бы отличный врач. Серьезно. Она не из брезгливых.

Джули отодвигает край перевязки и изучает швы. «Пациент» закусывает нижнюю губу, чтоб не зарыдать. Напрасно: ревет, как белуга. Я узнал его – он из тех, что были на той вечеринке. Вон и щеки блестками измазаны.

– Не волнуйтесь, могло быть и хуже, – утешает его Джули, а у самой рот до ушей.

«Пациент» затихает.

– Мы раньше не встречались?

– Мы о вас как следует позаботимся, мистер. В Пигменте вас не бросят, нет, – говорит она с форсированным деревенским акцентом. Я ухмыляюсь: тут есть над чем поржать.

– Ногу можно спасти? – умоляюще вопрошает «пациент». Он про обрубок, который по-прежнему сжимает в руках, как младенца.

– Сделаем все возможное, – заверяет Джули и поворачивается ко мне. На ее лице – знакомый по утренней перепалке оскал. Она меня и пугает, и заводит одновременно. Да что со мной такое?

– Перевязки менять дважды в день, – распоряжается Джули.

Я записываю: «Перевязка – 2 р. д.». Я совсем не умею врать, но изо всех сил стараюсь выглядеть правдоподобно. Когда мне выпадает играть доктора, я просто стою и пялюсь во все глаза, а Джули ораторствует за меня.

– Морфин каждые шесть часов. По три миллиграмма.

Прилежно записываю.

– Дуайт из Канзаса, – говорит Джули, кивая в мою сторону. – А ты, милок, откудова?

«Пациента» прошиб пот – действие морфина понемногу отпускает.

– Из Джерси. Но считай, ниоткуда. Одно время пахал на платформах у саудийцев… Мы точно не встречались?

– Точно, – отвечает Джули. – Родные у тебя есть? А то могу предложить экспериментальное лечение, только баблосов стоит немеряно.

Одноногий бросает на нее недоверчивый взгляд и качает головой.

– Родных нет. Есть шесть золотых слитков. Завтра получу еще один.

Сейчас будет коронная фраза! С Джули не соскучишься. Мы даже ободряем этих ребят, выслушиваем телеги про бывших жен и веселое прошлое. Вас спасут, уверяем мы. Нас всех спасут ядерные ракеты!

– Ох, – вздыхает Джули. – Тогда молись, чтобы нога отросла сама по себе, долбаный калека!

Она пулей вылетела из-за ширмы, а я стою, как вкопанный. Меня он и схватил. Руки у него совсем потные. Может, он и есть тот фраер с дробовиком. Жаль, у меня язык не повернется спросить.

– Отпусти! – кричу, хотя он даже встать не может. Изловчившись, я вывернулся из куртки и дал деру.

Джули в приемной, белого халата – как не бывало.

– Ты когда-нибудь хотел кого-нибудь прикончить? – спрашивает она.

– Еще бы, – отвечаю. – Постоянно.

Ужинаем дома у Джули. На ужин – морковь с огорода. Мать и сестра Джули громко чавкают за столом. Сколько я себя не обманывал, что они смогут заменить мне семью, – ничего не выходит. С предками я перебывал на шести континентах. Выучил французский и хинди. Когда я знакомлюсь с человеком, то крепко жму ему руку, гляжу в глаза и повторяю его имя. На моем счету три миллиона долларов, которыми я смогу распоряжаться, когда мне стукнет двадцать один год. У родных Джули нет ни гроша. Они злобные и тупые, и ржут в голос над любой твоей промашкой. Их дружки слишком много себе позволяют, – это одна из причин, почему Джули все время колбасит. Стоит ей врезать в дверь своей комнаты замок, его тут же ломают. Будь она хоть немного склонна к рефлексии, то поняла бы, почему влюбляется в недоступных мужиков вроде меня.

«Скорей бы свалить из этого города», – сказала она, когда мы познакомились.

Сестра и мать Джули собрались играть в карты. До них потихоньку доходит, что Апория – не выдумка, и они отчаянно делают вид, будто не верят в неизбежность столкновения. «А вы заметили, что продажи приборов с ручным приводом выросли на две тысячи процентов? – заявляет мать Джули. – Не верю я в россказни про астероид. Это специально подстроено. Вот увидите!»

Я встаю из-за стола.

– Мне пора отчаливать, – говорю и окидываю их взглядом. У всех троих – холодные погасшие глаза Джули. – Берегите себя.

– Астероид – разводняк! – орет мне вслед сестра Джули. Но Апория уже здесь, аккурат напротив Луны, только ярче и крупней. Теперь ночное небо вдвойне светлее.

Я взобрался на велик и покатил сам не зная куда. Впрочем, нет. Конечно, знал. Я же думал об этом весь день.

– Эй! – кричит позади Джули и нагоняет меня.

Мороз пробирает до костей. Мы укутаны в полиэтиленовые мешки – так теплее.

– Езжай одна. Я не на дискотеку, – кричу я.

– А куда?

– В Омаху.

Джули не стала утюжить мне мозги за полоумный план – отмахать тысячу километров на великах, да еще в мороз. Она молча жмет на педали, стараясь не отставать, как будто мир за ее спиной охвачен пламенем.

Мы проехали по центру города, мимо здания школы, и остановились возле аккуратного домика с остроконечной крышей и баскетбольным кольцом на фасаде. Джули даже не спрашивает, чей это дом.

Я затрезвонил в дверь, едва не задыхаясь от волнения.

– Не бросай меня, – шепчет Джули, всхлипывая. – Мы же семья.

Никакая мы не семья.

Дверь открылась, и на порог вышел Хоббит. Должно быть, миссис Нгуен.

– Я к Фреду, – говорю.

В ногах у нее путались две девочки-близняшки и мальчик лет четырех. Меня окатило волной теплого воздуха. Я давно забыл, что такое отопление, и тепло показалось мне настоящим чудом.

Миссис Нгуен провела нас в гостиную, где мы уселись на застеленный клеенкой диван. К нам полезли дети, лопоча что-то на своем языке. По привычке я взял одну из малышек на руки и принялся щекотать. Малышка хохочет. Если потребуется, я убью мистера Нгуена. Смеющаяся малышка у меня на руках ничего не меняет.

Миссис Нгуен принесла пледы и чашки с горячим какао, в котором плавают зефиринки. От приторно-сладкого какао у меня во рту сперва пересохло, потом я не успевал сглатывать слюну.

– Господи Иисусе, до чего вкусно, – выдыхает Джули.

– Только не выдавайте, что у нас тепло, – просит миссис Нгуен с улыбкой.

Мы притворно улыбаемся в ответ.

– Мистер Том Кроуфорд, мисс Джулиет Олсен, – говорит мистер Нгуен, входя в комнату. Он в тех же защитных штанах и замызганной рубашке. Кажется, он рад нас видеть.

– Отдайте мне ваш билет, – говорю. – Я знаю, что он у вас есть.

Рука Джули сдавила мне колено.

Мистер Нгуен опускается на подлокотник цветистого кресла. Малыши возятся на полу, как детеныши тюленей. Миссис Нгуен выносит расплавленный сыр и печенье.

– Еда! – чавкает Джули, запихаясь печеньем. – Обожаю еду!

– На ужин останетесь? – интересуется миссис Нгуен.

– Отдайте билет, – повторяю. – Мне надо к сестре. Нельзя оставлять ее с этими людьми.

– Ты ведь знаешь, что у твоих родителей было четыре билета, да? – спрашивает мистер Нгуен.

Я крепко сжал нож для масла. Со стороны, наверное, выглядит смешно, но мне не до смеха. Я реву в три ручья. Мистер Нгуен встает между мной и детьми. Миссис Нгуен подхватила близняшек на руки, а мальчик – нет, это просто невероятно – сидит на коленях у Джули.

– Отдай билет! – кричу, размахивая ножом для масла.

Мистер Нгуен вытащил бумажник, достал оттуда какую-то карточку и медленно, очень медленно протягивает мне. Меня так и подмывает заорать: «Неужели? Ты вправду решил, что я заколю твоих родных ножом для масла?»

На билете выгравировано:

В одной руке у меня по-прежнему зажат нож, в другой я держу заветный билет. На какую-то секунду я счастлив. Фред Нгуен – настоящий волшебник.

Джули, не выпуская мальчугана из рук, поворачивается к его отцу.

– Откуда у вас билет Тома? Вы его украли?

У миссис Нгуен, кажется, припадок.

– Его родители обменяли билет на бензин до Небраски! – кричит она, размахивая руками, которыми держит детей. – Бедные, бедные! Нелегко им было. Вы должны знать. Только так они могли добраться до убежища. Без топлива они бы замерзли до смерти. Им пришлось продать! Да, да, мы могли дать им бензину просто так. По-христиански. Конечно, конечно. Надо было отдать просто так. Это было бы правильно.

Запал миссис Нгуен быстро иссяк. В глазах стоят слезы.

– Том, дорогой, отдай мне, пожалуйста, нож.

На руках у миссис Нгуен двое пупсов того же возраста, что и Кэти. Если я заколю их ножом, у нее, должно быть, сердце разорвется.

– Вы что, ребята, короли бензоколонок? – спрашивает Джули.

– Муж приготовился еще год назад. Выбрать должны были нас. Мы достойны того, чтобы жить, – отвечает миссис Нгуен.

– Дорогая, отведи детей в другую комнату, – перебивает мистер Нгуен, и Хоббит тянется к мальчугану, но я хватаю ее за руку.

– Постойте-ка. Так у родителей было четыре билета? И они продали вам мой билет? Вы же мой учитель, весь из себя такой правильный, образец для подражания! «Не давайте волю дьяволу!»

– Я хотел вернуть его тебе. Надеялся, что смогу выкупить еще, на всю семью. – Нгуен разводит руками, словно желая обнять свою жену и детей. – Но времени не хватило.

– Да уж, не повезло вам. А для меня билетика не найдется, раз уж вы их раздаете? – спрашивает Джули.

– Пожалуйста, Томас, убери нож, – просит мистер Нгуен. – Мне очень жаль. Ты же знаешь.

Я перевожу взгляд на Джули. Она чмокает мальчугана в щеку, потому что людям свойственно любить детей. Но не шизанутым вроде меня. Меня не оставляет мысль перерезать всю семью Нгуенов.

– Убери нож, идиот! – говорит мне Джули. – Ты меня пугаешь.

В придачу к билету нам дали восемь галлонов бензина. Этого с головой хватит, чтобы добраться до Оффута. Джули помогла мне перетащить канистры на заднее сиденье нгуеновской машины. Миссис Нгуен приготовила нам еды в дорогу – белый хлеб с вареньем и арахисовой пастой. Джули, эта мягкотелая, уже всё им простила и обнимается на прощанье.

Мы выехали на шоссе.

– Отвезти тебя домой? – предлагаю.

– Я не хочу умирать вместе с ними. Поеду с тобой, пока меня из машины не выбросят.

Долго ждать не придется: по дороге в Оффут – четыре пропускных пункта, и на каждом нужно предъявлять билет.

По радио сквозь помехи пробивается голос какого-то астронома: из-за астероида, говорит он, изменилась сила земного притяжения. Телефонной связи нет. У нас двадцать часов и тысяча километров пути.

Возле больницы останавливаюсь.

– Жди в машине, – велю Джули.

– Что ты задумал, Шерлок?

– Закончить кое-что, – говорю, хлопаю дверцей и бегу ко входу. Где-то по дороге хватаю скальпель. Безногий лежит в той же палате. Врачей не видать. Только все тот же уборщик, натирающий все тот же пол.

– Ты обидел мою подругу, – говорю.

Безногий ухмыляется. На щеках видны следы блесток. Еще вчера он был напуган, а сегодня ему море по колено. Он – один из них.

Вспороть бы ему брюхо. Отомстить за Джули. Загладить свою вину перед ней. Тогда мне было бы не так совестно оставлять ее умирать в этом городе, который она ненавидит всем сердцем.

– Думаешь, ты особенный? – говорю. – Но это тебя не оправдывает.

До него, кажется, не доходит. Жуткая ухмылка не сходит с его лица. Я стиснул культю, швы лопнули, закапала кровь. Он скорчился от боли. Самое время перерезать ему глотку. Стать, наконец, тем, кем я всегда хотел быть. Главным.

Но мысли о щенках и людях со снятой кожей, о моих собственных унижениях вдруг испарились. Ну же, дай волю дьяволу, мысленно приказываю себе и вдруг ясно понимаю: никакой мистер Нгуен не гений. Нет там никакого дьявола. Только я сам, конченый и никому не нужный. Меня тошнит.

Я ухожу, но оборачиваюсь в дверях.

– Скоро всему конец, – говорю. – А тебя никто не любит.

Мы добрались до окраин Оффута. На пропускных пунктах не оказалось ни души. Мой билет со мной, и это чудо. Так и в Бога поверить можно.

Надвигается буря. Свет застит глаза.

Наконец, мы у цели – Оффут. Убежище оцеплено военными. Их тысячи. Меня осеняет идея. Возможно, сработает.

Может, мне и не поверили, однако по цепочке передают то, что я сказал. Мы пробираемся вперед. Уже виден лифт к спасению – железный ящик на цепях, перекинутых через блоки. Внизу, на пятикилометровой глубине, – двести тысяч людей, восемьдесят километров тоннелей и запас топлива на десять тысяч лет. Все это мы узнали от людей в очереди.

– Это моя сестра, Элисон Кроуфорд, – обращаюсь я к пропускающему. На нем лица нет, как будто он не спал с 2010 года. – Отец украл ее билет и отдал любовнице. Поэтому мы опоздали. Искали билет. Он должен быть там.

Пропускающий что-то бормочет в трубку и велит нам ступать на проходную, где в ожидании томятся несколько тысяч человек. Кто-то плачет, другие спят. Большинство на взводе и расхаживают туда-сюда.

Казалось бы, такая прорва людей должна взбунтоваться, но в конечном счете, все мы ягнята.

Я строчу письмо. Да-да, вот это самое, которое у тебя в руках, читатель.

Апория приближается. Она ярче, чем солнце.

До столкновения считаные минуты.

Возвращается пропускающий. Не могу поверить – он все еще делает свою работу. Как и все остальные.

– Неплохо придумано. А предки твои – красавы! Обменяли детский билет на апартаменты получше.

– Кэти! Где она?

Как я по ней соскучился! Да вот же она, на руках у какой-то старухи. Наконец-то я могу ее обнять! Подхватываю сестренку на руки и вкладываю Зайчонка в ее пухлую ладошку. Кэти гладит ручонками мое лицо. Сестренка моя, родная!

– Пустите нас, – умоляю пропускающего.

– Один билет – один человек, – отвечает он. – Я бы пустил, да меня застрелят, а лифт заблокируется. Последними спускаются охранники. Мне своя шкура дорога.

Джули плачет, я креплюсь изо всех сил. На Джули до сих пор этот дурацкий комбинезон. Ненавижу ее. Ненавижу. Сую в ее руку свой билет.

– Да не надо, – отнекивается она.

– Бери-бери.

Странное дело. Наконец-то я чувствую себя героем.

– Я тебя люблю, – говорит она.

– Знаю, – говорю. – Извини, что обозвал тупой.

Пропускающий, обняв Джули за плечи, подводит ее к лифту. Лифт не едет. Джули и Кэти возвращаются. Я чмокаю Кэти в прохладный лобик.

– Код поменяли, – говорит пропускающий. – Ограничительные меры, понимаете. Только тот, на чье имя выписан билет, может войти.

– Я позабочусь о Кэти. Иди, – говорит Джули, глядя на меня своими погасшими глазами. Словно вся ее жизнь – сплошное разочарование.

Я ломаю билет. Это всего лишь кусок пластика.

Перед тем, как за пропускающим навсегда захлопнутся двери лифта, я вручаю ему письмо. У меня на руках посапывает Кэти. Джули уткнулась мне в плечо. В кои-то веки она не лезет целоваться. И я думаю: «Это – моя семья». Вглядываюсь в небо, в самую прекрасную ночь за последние три миллиарда лет.

Беру тебя в свидетели, дорогой читатель. Ты, оставшийся в живых, – подлинный герой этой истории. Через десять тысяч лет ваши подслеповатые страшилища будут читать мое письмо вдоль и поперек, не понимая, зачем поднимать столько шуму вокруг какой-то там любви.