Из тоннеля с грохотом вырвался видавший виды электропоезд, повизгивая колесами. На головном вагоне с автоматизированным управлением мерцал логотип с буквой Q, обведенной кружком. Экспресс проезжал двадцать девятую станцию без остановки. Я ждала у самого края платформы рядом с въездом в тоннель. Визг поутих: состав оставил станцию позади и снова набирал скорость.

Головной вагон стремительно приближался. Я заступила за край платформы, вперившись в пустую кабину, летящую прямо на меня.

Кто-то вскрикнул:

– Эй, что вы делаете!

Вагон почти поравнялся со мной. Я занесла ногу за край платформы и шагнула в пустоту.

– Стойте! Не…

Колеса пронзительно завизжали, но было поздно: я полетела вниз, под поезд. Меня с силой швырнуло на рельсы. Боли не было – только яркая вспышка света перед тем, как опустилась темнота.

Я встретила Майкла на одном из церковных собраний в Верхнем Ист-Сайде, а именно на третьей лекции из цикла под названием «Как уверовать?» – о рациональном обосновании бытия Божьего и Его чудес. То, что в тот вечер мне удалось выйти из дому – вот в чем заключалось настоящее чудо. В ткани моего собственного бытия зияла дыра, и здесь, в церкви, я надеялась обрести…

…что-нибудь.

Впрочем, в тот вечер атмосфера в зале была самая заурядная: люди в дешевой мешковатой одежде, прижав к себе куртки и варежки, протискивались между рядов кресел, осведомляясь, не занято ли то или иное место. На меня то и дело поглядывала какая-то женщина, явно желая завести разговор, но я отвернулась. И зачем я только сюда пришла, мелькнуло у меня в голове. На часах было две минуты девятого. Не в силах сдержать зевоту, я напомнила себе, что даже Эйнштейн верил в Бога.

В полуподвальном помещении стояла духота; после свежего морозного воздуха я невольно поморщилась. Спина взмокла, и я собралась снять кофту и шарф – зимнюю куртку я сбросила, как только вошла, – однако, глядя на выпирающие телеса окружающих, взопревших от жары, я передумала раздеваться.

В ладони поблескивал стаканчик с кофе – диетический заменитель сахара я принесла с собой – и, несмотря на духоту, я потягивала безвкусный напиток, обжигавший язык и губы. Я точно заперла входную дверь? Подавив желание немедля отправиться домой, я сказала себе, что проверяла дважды. Начало лекции задерживалось на пять минут. Я собралась встать и уйти, как вдруг позади раздался голос:

– А что вы думаете про эти собрания?

Я обернулась: мне улыбался незнакомый мужчина.

Очень привлекательный мужчина.

Я улыбнулась в ответ.

– Как вам сказать. Я кое-что для себя извлекаю.

Я села полубоком, чтобы лучше рассмотреть собеседника: у него были седые виски, как у моего отца. Не припоминаю, чтобы видела его раньше, но, впрочем, моя обычная социальная зашоренность могла быть тому виной.

Уголки губ незнакомца приподнялись в улыбке.

– Вы за этим пришли? Извлечь для себя кое-что?

Зачем же еще, подумалось мне. Хотя он был прав: я не должна приходить сюда только за этим.

– То есть, я хочу сказать, я пытаюсь обрести целостность.

– Я вас очень хорошо понимаю, – кивнул в ответ незнакомец. Он неловко повернулся в кресле, расстегнутая куртка сползла с плеч, и в холодном свете неоновых ламп матово блеснул отполированный металл, опутанный проводами. Мужчина уловил мой взгляд и поправил куртку.

Я почувствовала, как у меня вспыхнули щеки. «Целостность». Ну кто меня тянул за язык?

Улыбка на его лице дрогнула всего на секунду.

– Повоевал в свое время.

– Понятно, – сказала я, натянуто улыбаясь.

Я слышала истории об искалеченных ветеранах войны, которых восстанавливали буквально по кусочкам, протезируя утраченные конечности. Брату повезло куда меньше, подумала я, но постаралась отделаться от этой мысли.

Незнакомец протянул вперед протез.

– Не смущайтесь. Меня зовут Майкл.

Я пожала механическую руку, тяжелую и прохладную на ощупь, и промямлила:

– Эффи.

Интересно, что он увидел, когда взглянул на меня. «Неопрятную толстуху», – ответил внутренний голос.

– Очень приятно познакомиться, Эффи, – шепнул Майкл, не отнимая механической руки. У меня по спине побежали мурашки.

Выступающий объявил о начале лекции.

– Сегодня мы поговорим о первородном грехе и его значении, – возвестил он, и гул голосов в зале улегся.

Я выпустила протез Майкла из руки и повернулась лицом к оратору.

Собрание тянулось целую вечность и, наконец, подошло к концу. Слушатели вставали с мест, собирали вещи, проверяя, все ли у них с собой.

Меня клонило в сон, однако я ни на минуту не переставала думать о Майкле.

Я повела себя невежливо? Зря я не оделась понарядней. Я наморщила лоб. А я точно заперла дверь? Едва сдержавшись, чтоб не вскочить на ноги, я принялась картинно хлопать себя по карманам, а сама прислушивалась к Майклу, который с кем-то беседовал. Дождавшись паузы, я обернулась и спросила как можно непринужденней:

– Ну, что скажешь? – и тут же невольно поморщилась: какая банальщина! Я не уставала поражаться тому, какой подчас гениальной бывала в лаборатории и какой недотепой становилась в окружении незнакомых людей.

Майкл снова одарил меня улыбкой.

– Любопытно, – ответил он, пожав плечами, и, понизив голос, прибавил: – Хотя никак не могу привыкнуть, насколько буквально евангелисты трактуют Писание.

– О, я понимаю, – отозвалась я. Если он и заметил, что на лекции я клевала носом, то не подал виду. – Неужели они в самом деле считают, что морские воды расступились перед Моисеем, и он прошел посуху?

Сказав это, я оглянулась, как бы меня не услышали, но тут же опомнилась: ведь именно за этим я и пришла сюда – поговорить о своем чрезмерно рационализированном восприятии Библии.

Зал тем временем опустел. Мы с Майклом направились к двери.

– Мне нравится в церкви, – продолжал Майкл, – но меня несколько смущает ее избирательная метафоричность.

– Что ты имеешь в виду?

Майкл распахнул передо мной дверь.

– Например, Церковь утверждает, что Моисей действительно прошел по дну Черного моря, но при этом причащение крови Христовой происходит путем символического вкушения вина.

Такой ответ меня озадачил. Входя в распахнутую дверь, я взглянула на Майкла еще раз. Умный и привлекательный. Ты его не интересуешь, даже не мечтай, мелькнуло у меня в голове. Мы направились к выходу из церкви. Наши голоса гулко отзывались в пустых коридорах, ботинки поскрипывали на свежевымытом линолеуме.

На улице уже стемнело. В шатрах ровного света, ниспадавших от биолюминесцентных фонарей, кружились и поблескивали снежинки. Подошвы ботинок оставляли на свежевыпавшем снегу аккуратные оттиски. В детстве я обожала снег. Теперь же зима была просто холодным временем года. Мы остановились и встали лицом друг к другу.

– Спокойной ночи, Эффи.

Внезапно наступившую тишину нарушали автогондолы, с приглушенным гудением проносящиеся по Второй авеню.

– Спокойной ночи.

Майкл отвел на секунду глаза и снова посмотрел на меня.

– Увидимся на собрании?

В груди разлилось приятное тепло.

– Увидимся.

Кивнув на прощанье, Майкл побрел в усиливающийся снегопад. Я пошла в другую сторону – к метро, и впервые за долгое время любовалась тихой красотой падающих снежинок.

И тогда я поступила самым неожиданным для себя образом. Обернувшись, я выкрикнула:

– Майкл, как насчет кофе?

Несмотря на мороз, я ощутила, как вспыхнули щеки.

Майкл, едва различимый под снежной завесой, тоже обернулся и тут же откликнулся:

– Конечно.

Мы зашли в кафе. К прилавку выстроилась длинная очередь.

– Даже слизевики, – произнес Майкл, пока я топала ногами, чтобы согреться и успокоиться, – даже простейшие могут найти выход из лабиринта, чтобы добыть пищу. – Он указал на глазированные кексы под стеклом. – Кстати о поощрении. Хочешь кекс?

– Я…

– Строгая вегетарианка, да? – закончил за меня Майкл.

Я кивнула. Откуда он узнал? Однако важнее было то, что на ценнике значилось: четыреста калорий. Четыреста!

– Не переживай, это вегетарианские кексы, – сказал Майкл и, поймав взгляд продавца, поднял два пальца вверх.

И действительно, под информацией о калорийности стояла приписка, набранная мелким шрифтом.

– Ну же, ведь праздники на дворе, – весело прибавил он.

Продавец уже протягивал тарелку с кексами. Я безразлично пожала плечами, бросила взгляд в окно, за которым прогрохотал тяжелый грузовик, и не в первый раз представила себе, как легко было бы перед ним поскользнуться.

– Все в порядке? – донесся голос Майкла.

На телеэкране позади прилавка шел выпуск новостей: «…в пяти районах города продолжают исчезать люди. Полиция предполагает, что таинственные исчезновения связаны с религиозным культом…»

– Конечно. – Я моргнула и перевела взгляд на Майкла. Его глаза тоже были прикованы к экрану.

– Точно?

Я с улыбкой кивнула, взяла чашки с кофе, а Майкл – тарелку с кексами. Пробираясь сквозь толпу посетителей, меж которых петляла голограмма Санта-Клауса на санях, мы направились к угловому столику. Я не любила шумных тусовок, одиночества я тоже не выносила; моя жизнь скользила по кончику ножа между этими двумя крайностями.

В камине рядом со столиком уютно потрескивал искусственный огонь. Мы опустились в мягкие кресла, и Майкл пододвинул ко мне тарелку с моим кексом. Я раскрошила его и забрасывала в рот по крохотному кусочку, по чуть-чуть отпивая кофе.

Чувство неловкости сдавило мне грудь. О чем говорить теперь?

– Кем ты работаешь? – вдруг спросил Майкл.

Я облегченно улыбнулась: тут я была в своей стихии.

– Я лабораторная крыса. Занимаюсь исследованиями.

– Ух ты! В какой сфере?

– Не хочу тебя утомлять.

Майкл улыбнулся и жестом попросил меня продолжать. Его рот был набит кексом.

– Сейчас я занимаюсь изучением вирусных векторов как метода доставки терапевтических генов к половым клеткам в конспецифичных популяциях, это…

Стоп! Что это я? Не может быть, чтобы он…

– …приведет к производству конспецифичных гамет, которые будут иметь приоритет над гетероспецифичными? – подхватил Майкл, дожевывая кекс. – Самодистрибутивное целевое вакцинирование? Крайне любопытная штука. Может сберечь миллиарды долларов!

Я оторопело уставилась на него.

– Откуда ты… в смысле… – Я умолкла, не договорив.

– Извини. Так приятно поговорить с умной женщиной! Я человек разносторонний, но все-таки дилетант. – Майкл улыбнулся и откусил кусочек кекса. – Продолжай, пожалуйста.

Сделав глубокий вдох, я выпрямилась и придвинулась поближе к нему.

– Ты прав, но дело не в деньгах.

– Это сохранит жизнь миллионам людей.

Я собрала крошки на тарелке.

– Животные меня больше волнуют. Тысячи видов нуждаются в помощи. Я хочу найти возможность их спасти.

Майкл наклонился ко мне.

– Потрясающе. И твои исследования финансируют?

Я опустила глаза.

– Исследования на моделях человеческого организма – да, но я надеюсь…

Я снова запнулась. Майкл уже расправился со своим кексом. Я потянулась к тарелке, набрала пригоршню крошек и, когда Майкл отвел глаза, украдкой высыпала их на пол.

Майкл снова перевел на меня взгляд и придвинул кресло поближе.

– У всех живых существ есть интеллект и чувства, только у разных видов в разной степени.

– Именно так, – подтвердила я. – Человеческий младенец ничем не лучше малюток-осьминогов, которых мы варим и едим. Но убить младенца – о нет, ни в коем случае! – Я напряглась. Не слишком ли я перегибаю палку? – Писал же Свифт, что маленький…

– «…здоровый, хорошо упитанный младенец представляет собою восхитительное и питательное кушанье, независимо от того, приготовлено ли оно в тушеном, жареном, запеченном или вареном виде»?

Не сдержавшись, я громко расхохоталась, чем заслужила любопытные взгляды окружающих. Никто из моих знакомых не смог бы угадать цитату, не говоря уже о том, чтобы ее продолжить.

Майкл улыбнулся нашему общему секрету.

– Ты нарочно драматизируешь, чтобы лучше донести свою мысль. – Он покачал головой, и улыбки как не бывало. – Первородный грех. Раз уж на то пошло, мы должны искупить грехи перед теми живыми существами, которых уничтожаем в стремлении насытиться. Отказывать животным в правах недопустимо.

Приятное тепло разлилось в ногах, обдало жаром бедра и прихлынуло к щекам. Неужели я не ослышалась?

Мы поговорили о наших чувствах в отношении продуктов питания и о том, у каких продуктов питания есть чувства, пока Майкл не заторопился домой. Попрощавшись, я отправилась в туалет. Дождавшись, пока все выйдут, наклонилась над закапанным мочой унитазом и сунула в горло палец.

Прошло несколько недель. Теперь мы с Майклом регулярно виделись на собраниях, после чего шли пить кофе. На одно из собраний мы даже пришли вместе. Майкл поделился со мной воспоминаниями о войне, а я, в свою очередь, рассказала о судьбе брата и даже разоткровенничалась насчет родителей и автокатастрофы, которая унесла их жизни. Я ковыряла свой кекс, подбирая крошки, когда Майкл, наконец, предложил:

– Ты не хочешь поужинать у меня на следующей неделе?

– С удовольствием, – ответила я. У меня вспыхнули щеки. Я лихорадочно вспоминала, выключила ли обогреватель перед уходом. А дверь? Я закрыла дверь?

– Отлично! Я пригласил еще нескольких друзей. Это будет особый ужин.

Я потупила взгляд и смахнула крошки себе на колени.

– Здорово.

А я-то обрадовалась, что это будет ужин для двоих.

– С одним условием. – Майкл посмотрел на мой кекс. – Ты съешь все, что будет на тарелке.

Я не разобрала, шутит он или нет. Кивнув, я рывком сунула руки в карманы куртки.

Майкл поднял руку, как для присяги.

– Обещаешь?

Вымучив из себя улыбку, я вытащила руку из кармана.

– Обещаю.

Затем я извинилась, встала из-за стола и направилась в уборную.

Я ступила на верхнюю площадку эскалатора и втянула морозный воздух, от которого заныли зубы. У меня свело живот – на сей раз от волнения. Я не знала, как вести себя с новыми людьми. В лаборатории это шло мне на руку: только я, микроскоп и жужжание центрифуги. От меня не требовалось поддерживать разговор: социальные навыки большинства моих коллег располагались в том же спектре.

Под ногами поскрипывал свежевыпавший снег. Дойдя до нужного дома, я подняла голову: в освещенном окне виднелись силуэты непринужденно общающихся между собой людей. Уйти домой и сослаться на плохое самочувствие? Я взглянула на входную дверь. А я заперла свою квартиру? Так, хватит! Даже если не заперла – отступать поздно. И тут входная дверь распахнулась, и оживленный говор огласил улицу.

В проеме показался Майкл.

– Эффи! Входи же, входи!

Улыбаясь тому, что внутренний спор разрешился без моего участия, я взбежала по ступенькам.

Майкл повесил мою куртку в гардеробную и провел меня в просторную гостиную с высоким потолком, украшенным причудливой лепниной. На приставном столике дымилась большая чаша. Зачерпнув из нее, Майкл наполнил стакан и протянул мне.

– Глинтвейн? – предложил он.

Я кивнула и приняла стакан из его рук.

– Лучшее средство от зимней стужи, на мой взгляд, – прибавил Майкл. – Вы, скандинавы, называете это «глогг», верно?

Я не любитель спиртного, но в тот вечер немного выпить не помешало.

Майкл повернулся к стоявшему рядом невысокому мужчине.

– Мартин, познакомься, это Эффи. Она синтетический биолог…

Зардевшись, я уставилась в пол и поднесла стакан к губам.

Майкл скорчил гримасу.

– То есть доктор Хедегаард. Доктор Хедегаард – синтетический биолог. Прости за фамильярность, я не хотел…

– Глупости, – шепнула я, взяв его под руку. – Просто я не привыкла быть в центре внимания.

– Синтетический биолог. Как интересно, – проговорил Мартин, пропустив мою последнюю реплику мимо ушей. Это был приземистый сутулый человек с коротко остриженными седыми волосами. Из глазниц остро поблескивали фоторецепторы: искусственные глаза. Кажется, где-то я его видела. – Вы расцениваете свою работу как продолжение естественной эволюции?

Я кивнула, стараясь не таращиться на его вставные глаза.

– Смотря как понимать. Если термитник – это естественный феномен, тогда и пулемет тоже. Все естественно.

– А что вы думаете про современное состояние эволюции человека?

– Тупик, – не задумываясь, отрезала я.

Вставные глаза сверкнули.

– Доктор Хедегаард влюблена в свое дело, – рассмеялся Майкл. – На этом вынужден вас покинуть – проверю, как там ужин.

И он удалился на кухню.

Оставшись одна в комнате, полной незнакомых людей, я обычно отсиживалась где-нибудь в углу, но в тот вечер я очутилась в центре внимания. Один увлекательный диалог следовал за другим. Все эти замечательные люди, равные мне по уму, стали глотком свежего воздуха; я как будто очутилась в своей лаборатории, в спокойствии и безопасности.

Пока мы болтали, я изучала гостей. У многих были протезы, причем не спрятанные под одеждой, а едва ли не с гордостью выставленные на обозрение. Один из гостей упомянул, что воевал в одном полку с Майклом. Я не стала говорить, что на войне погиб мой брат. Упакованная в несколько слоев одежды, я слегка позавидовала их гладким металлическим конечностям.

Майкл заглянул в гостиную и огласил:

– Ужин подан!

Мой собеседник с искусственными глазами улыбнулся, жестом пригласив меня пройти впереди него. Гости уже переместились в столовую, где лишь одно место оставалось незанятым – рядом с пустым стулом во главе стола. Я села и расправила на коленях салфетку. Подали первое блюдо. Официант поставил передо мной тарелку.

Я сжалась в комок.

На тарелке дымилось нечто, напоминающее мясо. Возможно, суррогат? Из кухни вынырнул Майкл, сел во главе стола и поднял тонкий фужер с шампанским.

– Тост!

Бокалы взлетели в воздух. Я потянулась к своему.

Майкл оглядел присутствующих.

– За старых друзей, – провозгласил он, кивнув каждому из гостей, и остановил взгляд на мне. – И за новых! – Он чокнулся со мной. – За истину, за жертвенность, за братство всех живых существ!

– За жертвенность! – хором подхватили сидящие за столом.

Я подняла бокал, пригубила и с подозрением оглядела то, что лежало в моей тарелке. Тем временем все принялись за еду.

Майкл, наблюдавший за мной, шепнул:

– Верь мне, Эффи.

Встретившись с ним взглядом, я вспомнила, как в детстве папа учил меня плавать. Я была напугана до смерти. Отпускай, Эффи, шепнул папа, придерживая меня, верь мне. Теперь я просто обожала плаванье.

Я положила кусочек закуски в рот и принялась жевать. Нежная солоноватая мякоть напоминала полузабытый вкус свинины. Я не ела мяса с двенадцати лет, заклеймив родителей-мясоедов как убийц. От одного воспоминания мне стало плохо.

Металлическая рука Майкла, на удивление теплая, коснулась моего локтя.

– Верь мне, – повторил он.

Я дала слово, вспомнилось мне. Улыбнувшись, я дожевала и принялась за другой кусок, превозмогая настойчивое желание выбежать из-за стола и запереться в уборной. Когда я, наконец, доела, подали главное блюдо.

Мое сердце оборвалось.

На огромном блюде в центре стола среди колец поджаренного лука и долек картофеля лежал кусок самого настоящего мяса, из которого торчал обломок кости. Вокруг стола засуетились официанты, обнося гостей угощением.

Майкл насмехается, пользуясь положением хозяина? Я запаниковала, и если бы не его спокойный взгляд, я бы пулей вылетела из столовой. Вяло потыкав вилкой кружочки моркови, я подцепила крошку мяса, забросила в рот и, со слезами на глазах, принялась жевать. Съесть остальное было не в моих силах.

– Что это такое? – шепотом спросила я, потянув Майкла за рукав.

Он улыбнулся.

– Точнее было бы спросить «кто это такой».

– Что значит «кто»? – прошипела я.

– Эффи, кажется, ты только что впервые попробовала человечину.

Разговор за столом утих.

– Это что, шутка? – задохнулась я.

Майкл не шелохнулся.

– На самом деле, сегодня особый вечер. Сегодня я разделяю с вами свою плоть, свое тело.

Я оглядела присутствующих. Казалось, никто не удивлен. Напротив, у всех был довольный вид.

Меня выставили на посмешище.

Я едва сдержалась, чтобы не запустить тарелкой в стену и не вывернуть содержимое желудка прямо на стол. От тарелки повеяло тошнотворным запахом тлена. Не помня себя, я вскочила с места.

– Какая мерзость! – завопила я, уставившись на Майкла. – Я думала…

– Ты думала, что ешь мясо коровы или свиньи? Несчастного создания, которому не дано выбрать свою судьбу? Нет, Эффи, это – мой сознательный выбор. Я свободно даю…

Меня передернуло.

– Не может быть. Никто бы не… Какая мерзость!

Я была уверена, что меня вот-вот вырвет.

– От начала времен мы, люди, тянем соки из Земли, поедая других живых существ, – проговорил Майкл, пристально глядя мне в глаза. – Теперь мы можем утолить голод, поедая свою собственную плоть. Это единственный выход.

К горлу подступила тошнота.

– Зачем ты это делаешь?

– Потому что я – христианин. А ты?

Я кивнула.

– Разве христианство – не ритуальный каннибализм? Разве каждое воскресенье мы не отправляемся в церковь, чтобы причаститься тела и крови спасителя нашего? Наша вера… – раскрытой ладонью он обвел присутствующих за столом, – носит личный характер. Спаситель – в каждом из нас, его божественная искра – в каждом из нас. Вкушая собственную плоть, мы соединяемся с Богом живым в каждом из нас, точно так же, когда причащаемся Тела и Крови Христовой. Мы отдаем часть себя во искупление грехов наших и грехов человечества.

Кровь отхлынула от моего лица.

– Но это же безумие! – Хотя взгляды присутствующих говорили, что безумна – я. – Это…

Я умолкла. Меня сотрясали рыдания. Я бросилась к выходу, сорвала с вешалки куртку и выбежала на мороз. Тяжело сбежав по лестнице, я выскочила на тротуар и помчалась, не разбирая дороги. У входа в метро я бросилась к перилам, перегнулась через ледяной поручень и, содрогаясь, извергла из себя все съеденное за вечер. Мимо пролязгал поезд. Мне представилось, как мое тело падает на рельсы. В мертвом черном небе, как драгоценные камни, мерцали далекие звезды.

Я уставилась на свое отражение в зеркале, висевшем в спальне. Кожа свисала с бугристых костей дряблыми складками. Разве это я? Не может быть. С отвращением отвернувшись, я накинула халат, шаркая, подошла к платяному шкафу и принялась натягивать на себя один слой одежды за другим. Уже перевалило за полдень. Несколько дней я носу не показывала на улицу, и Бастеру приходилось делать свои собачьи дела на крохотном балконе. Любое действие стоило неимоверных усилий. Днем у меня слипались глаза. По ночам я не могла уснуть от терзавших меня мыслей и гнетущей безысходности.

Зазвенел телефон. Тяжело вздохнув, я нажала кнопку вызова. На экране возникло лицо начальника.

– Доктор Хедегаард, мы увидимся сегодня в лаборатории? – Он больше не желал слышать моих оправданий. – Я думаю, не стоит напоминать, что этим проектом руководите вы, и он требует вашего присутствия. Время от времени.

– Конечно-конечно, – пискнула я. Даже работая из дому, на пределе возможностей, я справлялась с нагрузкой, затрачивая в два раза больше времени, чем другие. Те, кого Господь обделил умом, по крайней мере, могли усердно трудиться. Мой начальник не относился ни к тем, ни к другим, и я в сотый раз недоумевала, зачем согласилась на него – на них – работать.

Со дня того злосчастного ужина минули несколько недель. Я не отвечала на звонки друзей. Когда одиночество припирало меня к стенке, я выводила Бастера на прогулку. Прохожие, машины, нависшие над дорогой фонари, газетные киоски, пестрящие кошмарными заголовками, – я как будто смотрела на мир из глубины колодца. Как люди могут болтать о пустяках? Неужели мир имеет для них какой-то смысл?

В конце концов, я решила сходить в церковь на очередное собрание. Мне требовалось найти силы и обрести спасение. Узреть выход. По дороге я придумывала, как поведу себя, если встречу Майкла. Как холодно поздороваюсь и сделаю вид, будто ничего не произошло. Но Майкла на собрании не оказалось, и к концу вечера меня охватило странное тревожное чувство. Может, у него неприятности? Несмотря ни на что, я надеялась, что с ним все в порядке.

Несмотря ни на что.

И вообще. Кому он сделал плохо? Никому. Я снова и снова слушала записи на автоответчике: Майкл извинялся, объяснял, откуда взялось «угощение» – из лаборатории по выращиванию донорских органов, божился, что они не мясники. Возможно, корень проблемы – во мне, в моем предубеждении. Он мог бы объяснить все заранее, но тогда я бы ни за что не пришла на этот ужин. Я вспоминала его друзей, умных, интересных, всех, с кем общалась в тот вечер. Плоть, выращенная в «пробирке», не модифицирована генетически. Ради нее не забивали животных. Я была вынуждена признать, что в этом есть… здравое зерно.

По окончании собрания я поспешила домой, чтобы позвонить Майклу, принять его извинения и извиниться самой. Однако он не подходил к телефону.

И не перезванивал.

«Умиротворение – пять тысяч долларов», – озвучил цену аватар всемирной медицинской службы. Я просмотрела список: пять тысяч долларов за долю печени, десять – за целую печень, двадцать пять тысяч – за почку, двести тысяч – за сердце.

Трансплантация органов – прибыльный бизнес.

Я изучила вопрос. Всегда, когда человечество оказывалось на грани экологической катастрофы, общество прибегало к каннибализму, чтобы восстановить баланс: в Центральной Европе в пятом веке до н. э., в двенадцатом веке до н. э. – у индейцев анасази; в двадцатом веке – в Папуа – Новой Гвинее и в Украине. Тому находились все новые и новые подтверждения, словно речь шла о запрограммированной реакции на экологические катастрофы локального масштаба, вызванные деятельностью человека. В наше время локальная экосистема включала в себя всю планету. Людская биомасса вскоре превысит пятьсот миллиардов тонн – больше, чем биомасса любого другого биологического вида, больше, чем антарктический криль.

Что я делаю? Вздохнув, я выключила планшет. Внутренний голос возразил: «А почему бы и нет?» И в самом деле – я никому не причиню вреда, а ставить других в известность вовсе необязательно, без замирания сердца подумала я.

И я решилась.

Аватар медицинской службы сообщил, что для доставки материала следует связаться с медицинским центром. Один звонок – и я договорилась с Мэри, моей подругой, о доставке в местную клинику. Перед тем, как попрощаться, я пообещала встретиться с ней на днях.

Затем я направилась в ванную, провела ватной палочкой по внутренней поверхности щек и бросила ее в стерильный пластиковый пакет. Спустя минуту я уже заполнила анкету на сайте медицинской службы и оставила пакет на балконе, откуда его заберет «беспилотник» службы доставки.

Вот и всё.

Ожил телефон. На экране мигал номер Майкла.

– Привет! Как твои дела? – ответила я, сняв трубку с первого же звонка.

С экрана улыбался Майкл.

– Очень хорошо. Извини, что сразу не перезвонил тебе…

– Ничего страшного. Я просто хотела узнать, не случилось ли чего. – Я помедлила. – Ты больше не приходишь на собрания… Мне жаль, что так получилось. Я повела себя не лучшим образом.

Майкл глубоко вздохнул.

– Я не перезванивал по другой причине.

У меня к горлу подступил комок.

– По другой? – переспросила я.

– Да. – Он отер лицо рукой, не искусственной, – живой. – У тебя свой путь. Самопознание – важная часть веры. Моей веры.

– Я… понимаю. – Мне хотелось сказать, как я соскучилась по нашим разговорам в кафе, как я соскучилась по нему.

– Я много думал о тебе, Фрейя. От всего сердца желаю тебе найти то, что ты ищешь.

Он впервые назвал мое полное имя. Дразнящее тепло, охватившее меня во время нашей первой встречи, пробудилось вновь.

– Спасибо, – сказала я.

– Ну, пока.

Улыбнувшись на прощанье, он закончил вызов.

За окном падали мохнатые снежинки. На кухне звучал джаз. В старом камине потрескивал настоящий, живой огонь, – впервые за долгие годы. Я готовила ужин, время от времени бросая Бастеру кусочки овощей, которые он ловил на лету.

В гостиной работал телевизор. «…Миллиардер Мартин Людвиг продолжает скупать…» – донеслось до меня. Я подняла глаза: с экрана поблескивали знакомые фоторецепторы, которые привлекли мое внимание на званом ужине у Майкла.

Недаром мне показалось, что я где-то его видела. Я вернулась к плите, и внутренний голос сказал: «Ты поняла? Вот с какими людьми тебе нужно общаться».

Доставка моей печени заняла две недели. Я стала подолгу выгуливать Бастера и просыпаться раньше обычного, чтобы наверстать пробел на работе. Я даже выбралась на демонстрацию против сельскохозяйственного разведения животных.

Щелкнув крышкой термоконтейнера, я извлекла холодную влажную печень, багровую с фиолетовым отливом. Закрыв глаза, я сжала ее в ладони, желая проверить, «опознает» ли мое тело эту новую часть себя. Странным образом я чувствовала кожей, что прохладная скользкая мякоть в моей руке – не чужая плоть.

Что это – часть меня самой.

Я бросила печень на раскаленную сковороду.

Во мне проснулся зверский голод. Я привыкла недоедать, но в этот раз чувство голода было куда острей. Судорожно сглатывая слюну, я смотрела, как шипит и потрескивает на сковороде моя печень. Я подцепила ее вилкой и перевернула, чтобы она равномерно прожарилась. Не в силах больше ждать, я вилкой отделила кусочек и бросила в рот.

Я немного подержала его на языке, затем пожевала, упиваясь мясным соком, и проглотила, застонав от удовольствия. Мне вспомнились безмятежные дни детства, когда я без зазрения совести, с удовольствием ела мясо. Воткнув вилку в шипящую печень, я отколола еще кусок, чиркнув по дну сковороды. Внутри печень оказалась сырой. Из клочковатой мякоти брызнули капли крови, но я все равно сжевала кусок и жадно проглотила.

Не успела я опомниться, как сковорода уже опустела. Тыльной стороной ладони я отерла слюну в уголках рта.

В ногах терся и скулил Бастер, оживленно принюхиваясь. Я посмотрела на него сверху вниз.

– Это не тебе, малыш, это все мамочке.

Бастер не любил собачьи консервы, предпочитая человеческую пищу. Человеческую пищу. Впервые за долгое время я рассмеялась. Потом подумала: ты есть то, что ты ешь. И снова расхохоталась.

Оказалось, дополнительными внутренними органами запасался каждый, кто был при деньгах. Я прожужжала друзьям все уши об этом. Бессонница прекратилась. В мою жизнь вернулся Майкл и свидания за чашкой кофе.

– От нападения акул ежегодно гибнут семь-восемь людей! – воскликнула я однажды, всполохнув посетителей кафе. – А ты знаешь, сколько акул гибнет от рук людей?

Майкл отрицательно мотнул головой.

– Одиннадцать тысяч в час! – Я со звоном опустила чашку на блюдце. – Что прикажете с этим делать?

Майкл пожал плечами и отпил кофе.

– А что мы можем сделать?

– Покончить с лицемерием, – ответила я и бросила взгляд на планшет. На странице загружался заказ: печень и полкило мышц бедра. Через два дня заказ доставят в клинику – как раз к следующему воскресному ужину на одного.

– Что значит, ты не будешь их отправлять ко мне домой?

– Эффи, я не представляю, как тебе, должно быть, тяжело… – Лицо Мэри, подрагивающее на экране телефона, скривилось. – …но все это как-то странно. Мой босс допытывается, кто делает все эти заказы. Я думала, одной-двух посылок будет достаточно. Почему бы тебе не заказывать доставку в лабораторию?

Не могла же я признаться, что половина заказов и так отправляется в лабораторию и что мой начальник тоже бросает на меня косые взгляды.

– Мы не рассчитывали, что проект затянется. – Я без объяснений использовала козырное «мы». Маленький невинный обман выливался в большую ложь, которую не могли скрыть ни моя квалификация, ни мои полномочия. – Ты права. Извини. Слушай, давай сходим куда-нибудь вместе, мы ведь собирались.

– Ага. – Мэри вскинула бровь и оборвала вызов.

Я вздохнула и посмотрела на Бастера.

– Ну а ты хочешь куда-нибудь сходить?

Бастер радостно залаял, и я пошла за поводком. На дворе стояла весна, но тепла еще не было. Мы отправились в сквер неподалеку от дома. Бредя между голыми деревьями, я вспоминала мамины легенды об утбурдах, неупокоенных душах младенцев, закопанных в снег и брошенных на погибель.

Я никак не могла придумать, как быть с моими заказами.

Ведь это же несправедливо. Любая жирная свинья, опухшая от переедания, может получить миллионную компенсацию за лечение диабета, а стоит обратиться за искусственными органами – тут появляется куча документов и неуместных вопросов. Я попыталась убедить страхового агента, что органы нужны мне по религиозным соображениям, однако в ответ услышала: «Вы, должно быть, шутите?»

Я выстроила хитрую систему путей доставки, но их закрывали один за другим. Даже если бы мне удалось беспрепятственно получать заказы и дальше, то с деньгами было куда сложней. Органы «из пробирки» стоили недешево. Я истратила все сбережения, исчерпала кредитный лимит и запустила руку в пенсионный счет, проедая собственное будущее.

В отчаянии я обратилась к Майклу.

– Эффи, с тех пор, как мы познакомились, ты очень изменилась, – ответил Майкл, когда я попросила у него в долг. – Я чувствую, что в тебе произошли глубокие перемены.

– Я не знаю, что делать. – Меня охватила ненависть к себе за то, что я прошу у него денег, за то, что выгляжу слабой.

Мы сидели за нашим обычным столиком. Жаркое лето прошло, настали осенние холода. С голых ветвей опадали последние красные листья.

– Деньги, – продолжил Майкл, – не могут решить проблемы, которые ставит перед нами жизнь. – Он взял мою руку в свои. Теперь у него были протезы вместо обеих рук. – Я рад, что ты ревностно принимаешь наше святое причастие. Но ты сама должна узреть выход.

Я вдруг поняла – есть только один выход. И всегда был только один.

Майкл сжал мои ладони.

– Единственное, что никогда не меняется в жизни, – это перемены. Жизнь есть вечная перемена и становление. Не нужно быть, нужно – становиться.

Я кивнула.

– Можно мне еще раз прийти на ужин в Церковь?

Его взгляд пронзил меня до глубины души.

– Только ты можешь ответить на этот вопрос, – проговорил он.

Из тоннеля с грохотом выехал видавший виды электропоезд, повизгивая колесами. На головном вагоне с автоматизированным управлением мерцал логотип с буквой Q, обведенной кружком. Экспресс проезжал двадцать девятую станцию без остановки. Я ждала у самого края платформы рядом с въездом в тоннель. Визг поутих: состав оставил станцию позади и снова набирал скорость.

Головной вагон был в паре метров. Я заступила за край платформы, вперившись в пустую кабину, летевшую прямо на меня.

Кто-то вскрикнул:

– Эй, что вы делаете!

Вагон почти поравнялся со мной. Я занесла ногу за край платформы и шагнула в пустоту.

– Стойте! Не…

Колеса пронзительно завизжали, но было уже поздно: я полетела вниз, под поезд. Боли не было – только яркая вспышка света перед тем, как опустилась темнота.

Меня разбудило натужное скуление. Я открыла глаза. За окном мело, но снегопад был не помеха для «Скорой». Я месяцами не показывалась в лаборатории, взяв отпуск по состоянию здоровья, точнее, с целью реабилитации, но продолжала работать из дому. На планшете, стоящем на прикроватном столике, завершилась загрузка документов: структурные принципы действия лентивирусов на внутриклеточную деградацию белков, секвенирование геномов плотоядных бактерий, а также новые результаты исследований вирусных методов генотерапии.

Часы показывали почти девять утра.

Я села в кровати и потянулась. От боли ломило во всем теле. Опустив ноги на пол, я неуверенно встала и пошатнулась с непривычки. Я задернула шторы, чтобы отгородиться от внешнего мира.

Скуление продолжалось.

– Бастер, малыш, потерпи, пожалуйста. Сейчас кто-нибудь придет.

Светильники в ванной зажглись, как только я переступила через порог. Я еще раз потянулась как следует, чтобы размять занемевшее с утра тело, и встала перед зеркалом.

Я вся сверкала, как серебристый паучок на солнце, мои изящные металлические руки, оплетенные проводами, красиво поблескивали, отражая свет. При протезировании я отказалась от биосинтетического покрытия, чтобы не прибавить в весе.

Протезы ног, изготовленные из легкого титанового сплава, поддерживали то, что оставалось от моего тела. Живот был исполосован кривыми ярко-красными шрамами – следами трансплантации внутренних органов.

Первые шаги дались легко.

После недолгих споров, я убедила хирурга ампутировать мне обе руки. Мне даже удалось их присвоить после операции, и во время первого ужина, устроенного для остальных членов Церкви, я подала свой бицепс. Мы праздновали мое вступление в лоно Церкви. Мой дух ликовал, когда я вкушала свою плоть – настоящую, подлинную плоть. Душевные раны затягивались с каждым кусочком. Поглощая саму себя, я наполнялась собой изнутри, преумножая и, одновременно, преуменьшая свою сущность.

Ампутировать ноги врачи отказались наотрез. Позволить себе поездку в известные места для медицинских туристов, где за деньги делают все, что угодно, я тоже не могла.

Однако…

Стоило оступиться в метро, и – чик! – ноги как не бывало. Поскользнуться в душевой, неудачно упасть – и прощай, почка. Страховые выплаты я не принимала, только оплату протезов и трансплантацию органов. Я купила медицинский монитор, круглосуточно измерявший жизненные показатели, чтобы в случае очередного несчастного случая медики прибыли незамедлительно.

Боль была мучительной, но очищающей.

Я полюбовалась на свое отражение в зеркале, на изуродованную грудь в ажурном переплетении спасительных шрамов и порезов, и сделала глубокий вдох, приготовляясь к совершенству. Последний раз взглянув себе в глаза, я зажмурилась. Дыхание замедлилось, мысли улеглись, сознание превратилось в тихую гладь чистого озера.

«Если глаз твой соблазняет тебя…» – нараспев начала читать я, заглушая визг Бастера. Протянув руки к лицу, я помедлила и потом со всей силы вонзила отполированные железные пальцы в глазницы.

Мир взорвался жгучей, упоительной болью. Перед глазами замелькали черные круги, свет померк. Я завопила и еще сильней впилась в глаза, нащупав эластичные зрительные нервы, не желавшие рваться. Наконец раздался влажный щелчок, один, второй, – и я выдернула глазные яблоки из глазниц. Кровь горячим потоком хлынула на лицо. Рухнув на колени, я сунула глаза в рот и стала жевать, давясь и задыхаясь. Наконец мне удалось проглотить.

– Не бойся, Бастер, – выдавила я из себя, – сейчас кто-нибудь придет!

«Скорая» уже получила вызов. Медики прибудут через пять минут, и завтра я увижу мир новыми глазами.

Удар колокола возвестил о телефонном звонке.

– Мы гордимся тобой, – раздался знакомый голос.

Благодать переполняла мое сердце, вытеснив боль. Хотелось плакать. Может, я на самом деле плакала – сложно было разобрать. Я отерла слезы радости тыльной стороной металлической ладони.

– Спасибо, отец Майкл.

Я ощутила себя легче перышка.

– Господь говорил со мной, – продолжил отец Майкл. – Человечество снова погрязло в грехе. Сердце человека почернело, и все, чего ни коснется рука его, обращается в скверну. Грядет новый потоп, чтобы омыть землю, Богом сотворенную, но не водой смоет грехи наши, а кровью…

Он обращался не только ко мне, а ко всей Церкви, растущей день ото дня; сейчас прихожане со всего мира наблюдали с экранов за церемонией посвящения. Майкл вытянул руку, и мои протезы повиновались ему.

– Фрейя, отныне и навеки ты пребудешь в Церкви Жертвенного Искупления Грехов. Да будешь ты ножом, отторгающим гниющую плоть от тела Земли, Богом сотворенной. Во имя крови твоей, возрождаю тебя к новой жизни и нарекаю тебя – Святая Фрейя.

– Фрейя, – повторил он, – архангел любви…

Он помедлил, вознося меня еще выше, чтобы я предстала во всей славе своей.

– …и смерти.