Прежде чем открыть дверь, Аннабел секунду медлит, готовясь. Расправляет фартук, убирает волосы за уши, делает правильное лицо – улыбка, выражение глаз. Вроде бы все.

– Да?

– Здравствуйте!

Женщина из Центра берет с места в карьер:

– Какое счастье! Просто не верится, что мы, наконец, дождались! Время настало!

– Да, время поистине настало, – соглашается Аннабел, и они на полсекунды синхронно закрывают глаза и запрокидывают головы, упиваясь этим счастливым моментом, прежде чем вернуться к разговору.

– Я боюсь ущипнуть себя и проснуться, – продолжает женщина и действительно щиплет себя за руку. – Нет, все правда – долгожданный час по-настоящему, в самом деле, действительно пробил!

Аннабел вежливо смеется. Женщина, сделав короткую паузу, чтобы перевести дыхание, представляется:

– Кстати, меня зовут Мэри Сент-Клэр. Я из Центра.

– О!

Это, конечно, и без того уже было понятно – по планшету у той в руках, по цветам, по ленте через плечо. Но Аннабел, не стирая улыбки с лица, воодушевленно кивает.

– Огромное вам спасибо за то, что вы делаете!

– Ах, что вы, – отметает благодарность мисс Сент-Клэр. – Это мне в радость. Точнее, правильнее было бы сказать – это честь для меня. Разве не чудесно, что день наконец настал – именно при нашей жизни? Вы, я, все ныне живущие – нам несказанно повезло! Мы то счастливое поколение, что услышало зов и последует за ним! Чудо, истинное чудо!

Она сияет от восхищения, и Аннабел, стоя у двери, чувствует то же. Хоть вся речь – набор привычных, навязших в ушах славословий, слышанных миллион раз, а сам визит всколыхнул тайный страх, столько лет не перестававший терзать сердце Аннабел, она не может не ощущать того же восторженного подъема. Объединенные им, они на миг застывают, почти не дыша, словно парочка под новогодней омелой. Из окна коридора льется солнечный свет, он омывает их, как и наслаждение моментом, и медовое предвкушение того, что вот-вот случится.

Истинная правда, Аннабел действительно считает грядущее чудом, она по-настоящему рада и счастлива своей удаче – встретить этот день, жить в том мире и времени, где он случится. Все так.

Город там, за окном, высится черными, тесно скученными башнями. Они похожи на собравшихся у платформы железной дороги людей в плащах и пальто, ждущих поезда.

– Итак, – внезапно и с напором произносит мисс Сент-Клэр, доставая стилус и занося его над планшетом. – Моя задача – в канун грядущего великого дня совершить самый-самый последний-распоследний обход и убедиться, что все до одного действительно услышали зов.

– Да, конечно. – Аннабел пугается, что ответила слишком поспешно, снова надевает на лицо соответствующую улыбку и делает глубокий вдох. – Разумеется. Мы все слышали его. Вся семья.

– Вас ведь трое?

– Да.

– Мать, отец и ребенок.

– Да. Девочка. Одна. Подросток.

«Спокойнее, Аннабел. Не части. И улыбайся».

– Прекрасно! – бодро говорит мисс Сент-Клэр и что-то черкает в своем планшете. – Процедура вам известна?

– Да, – отвечает Аннабел, проглатывая просящееся на язык «конечно». Она всем уже десять лет как известна, и им, само собой, тоже. С точностью до малейших деталей, и все давно подготовлено в соответствии с инструкциями. Они поступали из Центра, о них только и говорили, и главное – их доносил до каждого главный источник всякой истины, громко, четко и недвусмысленно.

Но Аннабел только повторяет еще раз: «Да», и улыбается еще шире. От напряжения даже щеки болят. А вдруг эта женщина откуда-то знает? Знает их ужасную тайну и только выжидает, чтобы нанести удар? Но мучивший столько времени кошмар не сбывается. Мисс Сент-Клэр еще раз, самый последний, быстренько зачитывает инструкции. Аннабел должна удостоверить, что все слышала и поняла. Поняла, поняла. Схватив стилус, она расписывается. Ей немного смешно – ведь завтра ничего этого уже не будет, ни планшета, ни коридора, ни Здания 170, ни других зданий, ни телесных оболочек двух улыбающихся друг другу женщин, стоящих на ковровой дорожке.

– Что ж, увидимся, когда все окажемся уже там! – произносит, наконец, мисс Сент-Клэр.

На крохотную долю секунды, на каких-то полполмгновенья в мозгу Аннабел вспыхивает мысль – что если спросить: «А вдруг это ошибка, ужасная ошибка? Вдруг мы все просто чокнулись? Неужели вам никогда не приходило в голову?»

Конечно, ничего подобного она не говорит, а продолжает улыбаться. Женщина из Центра убирает планшет в сумку и уходит. Аннабел заходит внутрь, прислоняется к двери и стоит так с закрытыми глазами, чувствуя, как пылают щеки, пока с лестницы не доносятся шаги мужа.

Кстати, нет – разумеется, нет, ни в коем случае. Мэри Сент-Клэр из Опросного Центра никогда даже на миг не приходило в голову, что это все может быть кошмарной ошибкой. Даже близко таких мыслей не возникало. Мэри всегда, с самого рождения предана Плану и горячо поддерживает его. Все ее существо полно горячей, без малейших сомнений, веры в его правильность, верность и полную, абсолютную непогрешимость. Впрочем, то же чувствует к нему и большинство других людей. Официально – вообще все до одного.

Мисс Сент-Клэр занимается своими обязанностями уже семь лет – с самого появления Центра. На самом деле таких Центров девять, по одному в каждом жилом секторе; все они подчиняются десятому, главному. Организационная диаграмма висит у Мэри в кабинете, еще одна – дома, в Здании 49. Иногда перед сном девушка мечтательно водит пальчиком по линиям, соединяющим кружочки.

Но сегодня еще предстоит много дел. Поспать не придется – не придется уже никогда. Поправив ленту через плечо и чувствуя приятную тяжесть планшета в сумочке, Мэри целеустремленно и радостно шагает по коридору к следующей двери.

«ТЫ ТРУДИШЬСЯ ВО ИМЯ МОЕ В ЭТОМ МИРЕ», – звучит в голове голос Бога, вплетаясь в собственные мысли, ярко горя на их фоне, словно золотое полотнище между церковными колоннами. – «ТЫ СЛУЖИШЬ ПРЕДНАЧЕРТАНИЮ МОЕМУ И ТОРИШЬ МНЕ ПУТЬ».

– Я знаю! – отвечает Мэри вслух. – Я люблю тебя!

«ТЫ ГЛАС МОЙ И ПОДМОГА МНЕ».

– Знаю!

На часах четверть седьмого. Мисс Сент-Клэр стучится в следующую по коридору дверь – точно по расписанию. Завтра первое мая. Еще немного, и свершится! Просто не верится!

– Я тут… подумал… – медленно произносит Кеннет.

Он сидит за столом, опершись подбородком на ладонь. Аннабел в кухонной зоне стоит перед огромным куском мяса и аккуратно нарезает его на ломтики. Она знает, что сейчас скажет муж, знает, о чем он тревожится. Как же ей надоела эта нерешительность! Прекратив свое занятие, она опускает электрический нож и оборачивается.

– О чем?

– Подумал… может… может, мы все-таки делаем ошибку?

– Ничего подобного.

Кеннет вздыхает и опускает глаза на гладкую столешницу. Аннабел снова нажимает кнопку, и гудение наполняет комнату. Тонкие пластинки сырой убоины сворачиваются и отпадают от куска. Под кухонным столом, вся съежившись, прижав колени к груди, сидит четырнадцатилетняя девочка-подросток с большими черными глазами и вороньим гнездом непослушных темных волос. Ее бьет дрожь. Аннабел продолжает резать мясо, под грудой уже разделанного растекается красная лужа. Кеннет тревожно молчит, хрустя костяшками пальцев, но уже слишком поздно что-то менять. Решение принято, все.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ», – пульсирует в голове Аннабел отчетливый шепот. – «ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Кеннет не унимается.

– Боюсь, мы совершаем большую ошибку, – тихо, но настойчиво повторяет он. – Это обман. Страшный обман. Еще не поздно, Анна. Еще не поздно сделать все как положено.

– «Как положено»?!

Эвфемизм мужа выводит Аннабел из себя. Она порывисто оборачивается, все еще с гудящим ножом в руках.

– То есть, отвести ее в Центр и сказать им, что она не слышит зова, это ты имеешь в виду?! Оставить ее здесь, бросить на произвол судьбы? Нашу единственную дочь? Самим отправиться завтра к Свету, а она пусть остается гнить здесь? – Оскалив зубы, Аннабел яростно тычет в сторону мужа ножом. – Это ты предлагаешь?!

Кеннет, отодвинув стул, встает.

– Богословы говорят, что…

– Я знаю, что они говорят.

– Можно… дай мне закончить, ладно?

Аннабел отмахивается. Кровь летит с ножа, заляпывая вытертый пушистый ковер в гостиной. За окнами неясно вздымаются башни города, дальние огни поблескивают на черном небе золотыми светлячками. Аннабел щелкает рычажком, и гудение становится еще громче и пронзительнее. Нож погружается в сырую плоть. Сколько уже, четверть девятого?

Кеннет, не сводя глаз с режущей мясо жены, повышает голос.

– Они говорят, что лишь услышавший зов может перейти на ту сторону.

– Она слышала его всю свою жизнь. Через нас…

– Только тот…

– …через учителей. Через подруг.

– Только тот, кто слышал его сам, может войти в Свет. Иначе…

– Она слышала его всю свою жизнь, – повторяет Аннабел.

По лицу Кеннета пробегает дрожь. Он нервно шагает по комнате, заложив руки за спину.

– Мы идем наперекор Его воле.

– Ты не знаешь ее.

– Как это не знаю?! Он говорит со мной!

– Со мной тоже. Как и со всеми остальными.

Кеннет с горечью качает головой.

– То-то и оно, что не со всеми…

Повисает молчание. Аннабел останавливается и перестает делать вид, что занята готовкой. Все равно резать надо сосредоточенно, инструкции богословов ясно гласят – ломтики говядины должны быть тонкими как бумага, как кожа, чтобы яд мог пропитать мясо полностью, насытить собой плоть, пронизать ее своими прожилками и наполнить волей Бога.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ, – раздается в голове Анны. – ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Это придает ей отваги. В голосе звучит сталь, рука больше не дрожит.

– Хорошо, пусть так. Она никогда не слышала зова. Зато мы слышали и передали ей, и она не усомнилась, не колебалась ни секунды, потому что верит нам. Верит нам и верит Богу, пусть Его голос и не донесся до нее. Это ее испытание. Наше испытание.

Кеннет, скрестив руки, останавливается у окна и глядит на смутные контуры других зданий. Аннабел подходит и встает рядом, положив ему на плечо испачканную в крови руку.

– Она должна отправиться с нами. – Голос женщины меняется, она упрашивает, вкладывая в мольбу всю свою любовь – к мужу, к их дочери, к Богу. – Разделить нашу трапезу и пойти к Свету. Мы не бросим ее. Не оставим здесь.

Долгожданная последняя трапеза состоится уже завтра утром, первого мая. Аннабел кладет мужу на плечи другую руку и заглядывает ему в глаза.

– Она наша дочь и завтра отправится с нами. И со всеми остальными. Хорошо?

Кеннет отворачивается. Жена понимает – голос сейчас звучит в его голове. Вот только что он говорит? Аннабел боится спросить. Она снова делает шаг к мужу.

– Хорошо?

Первой услышала зов Дженнифер Миллер, самая обычная девочка, не лучше и не хуже других, из Здания 14 – тогда оно еще стояло. Это случилось двадцать четыре года назад. Глас Божий снизошел к ней, когда она была еще почти ребенком – в тринадцать лет. Бог начал говорить с ней, предсказывая, что уже при ее жизни всему наступит конец. Дженнифер Миллер решила, что сошла с ума. Она рассказала другим – дома и в академии, и те подумали так же. Да и что они могли подумать?

Дела тогда шли еще относительно хорошо, однако постепенно становилось все хуже и хуже, и Дженнифер Миллер с течением времени сначала поверила, что действительно слышит голос, потом – что это голос Бога, потом – что Он говорит правду.

«КОНЕЦ БЛИЗОК», – вот все, о чем Он вещал в те первые годы. Наконец, и другие стали слышать Его – в разных зданиях, на разных этажах. Голос, звучавший трубным ревом или приглушенным, нарочитым шепотом, как у ребенка, играющего в телефон, был наконец услышан. «КОНЕЦ БЛИЗОК».

Годы шли, здания постепенно ветшали и разрушались – какие-то больше, какие-то меньше, – и послания стали разнообразнее. Одни слышали одно, другие – другое, но мало-помалу инструкции, ясные и определенные, были донесены до каждого. Никто уже не считал Дженнифер Миллер сумасшедшей – голос теперь звучал в головах у всех. Дату первым узнал мужчина по имени Рональд Кларк, способ – женщина, Барб Руис из Здания 2.

В конце концов Он не оставил ни малейшей неясности, явив себя демократическим Богом, чей трубный глас вещает всем. Слово истины прозвучало для каждого: такова Моя воля, и да свершится она через общее празднество, радостный пир с отравленным угощением. Мы оставим позади эти разрушающиеся здания, эти бренные тела, и вместе отправимся к Свету – первого мая назначенного года.

И вот день пришел. Празднество должно состояться на следующее утро.

Пиа ждет, пока родители уйдут, потом бесшумно проскальзывает к себе, наверх. В своей крохотной комнатке она снова садится так же, как под столом в кухне, прижав колени к груди и дрожа всем телом, словно хрупкий цветок на ветру.

Едва миновала полночь. За окном густая тьма, на небе ни звездочки.

Пиа всю жизнь притворялась – по крайней мере, этому теперь тоже конец. Она приучилась время от времени делать, как остальные – откидывать голову назад и прислушиваться с полузакрытыми глазами. Замирать посреди разговора и повторять одними губами нечто, слышное ей одной, словно беседуя с призраком. Больше не придется.

Их семья жила в Здании 170. Его называли так, потому что оно было построено сто семидесятым из двухсот первоначальных, от которых теперь осталось всего шестьдесят три.

Пиа сидит на кровати, глядя в окно на непроглядно-черный горизонт. Жить осталось совсем немного. Родители – они хорошие и любят дочь, несмотря на ее «глухоту». И все же для них это вечная боль и позор. Пиа знает еще одну девочку – глухую по-настоящему. Ее зовут Шэрон, и она еще в младшей группе, ей на два года меньше. Шэрон не слышит вообще. Пиа слышит все, кроме голоса Бога.

Она берет в руки дневник, но тут же откладывает его. Что теперь толку? Какой смысл? Она никогда не писала в нем правду – слишком рискованно. Девочка всю жизнь скрывала свою тайну, даже без подсказки родителей. Им не нужно было ничего говорить дочери, она и так все понимала. Душевная боль и оторванность от остальных стали ее постоянными спутниками.

Пиа ложится. Завтра все будет кончено – так или иначе. Глаза то открываются, то закрываются, сны наползают странными несвязными обрывками – отец едет на лифте Здания 170, держа рычаг вверх; мама нарезает тонкими пластинками что-то непонятное, но явно не мясо…

Проснуться Пиа заставляет нервное постукивание по стеклу. Она рывком садится на постели в своей золотистой, но сильно обтрепанной старой сорочке и смотрит на окно. Вот опять: «тук-тук» – словно кто-то осторожно барабанит кончиками пальцев.

– Наконец-то! – шепчет Пиа. Соскользнув с кровати, на дрожащих ногах она подходит к окну и снова слышит: «тук-тук». – Наконец-то!

Каким Он окажется? Каким будет Его голос? Наверное, Он сообщит предписания, которые должны стать известны только в последний момент, и их нужно передать кому-то особенному – ей, Пиа, и никому больше. Все это было испытанием ее веры, долгим и трудным, и она его прошла.

Пиа нажимает кнопку, чтобы убрать с окна шторку. За стеклом появляется приплюснутое полное лицо, и весь душевный подъем тут же улетучивается. Это не Бог, это всего лишь Роберт, толстый мальчишка из класса Пиа. Весь потный, он стоит на уступе, идущем вокруг всего здания, и цепляется за карниз. На Роберте почему-то его заношенная школьная форма, хотя уроки давно кончились, да и вообще она больше никогда не понадобится. Очки перекосились, выражение лица виноватое и сконфуженное, он явно чувствует себя не в своей тарелке.

Кажется, он видит разочарование на лице Пиа, и ей тут же становится стыдно. Нажав кнопку, она открывает окно, и Роберт, перевалившись через подоконник, неуклюже шлепается на пол. Девочка, стоя в своей тонкой ночной сорочке, скрещивает руки на груди. До сих пор Пиа почти не приходилось оставаться с мальчишками наедине. К тому же сейчас глухая ночь – последняя ночь в их жизни. Убрав волосы за уши, Пиа ждет, пока Роберт кое-как, пыхтя, поднимается.

– Привет, – говорит он, явно нервничая и громко, с присвистом дыша носом.

– Что ты здесь делаешь? Это как-то странно…

– Да, знаю, – лихорадочно кивает он. – Знаю.

Он глубоко вдыхает, но ничего не говорит, только смотрит на нее, а она на него. Вид у него, конечно, довольно нелепый. Глаза за толстыми стеклами очков кажутся огромными, с куриное яйцо, черные волосы торчат жесткими вихрами во все стороны. Что он, так и будет молчать? Может, Пиа самой что-нибудь сказать? Но…

– Пиа, ты не такая, как остальные. Понимаешь? Ты другая.

– О Боже, – вырывается у нее.

Накатывает ледяной страх. Откуда он знает? Как догадался? Или он о чем-то другом?

Но Роберт вдруг начинает сыпать словами со скоростью сто миль в час, лихорадочно сжимая и разжимая руки и глядя куда угодно, только не на Пиа.

– Это, может быть, безумие – рассказывать об этом сейчас, но мое сердце всегда принадлежало тебе. Ну, в смысле, не всегда, но очень, очень давно. Со средней школы – даже раньше, наверное. С первого класса.

Сперва Пиа не понимает, о чем он, но потом сумбурные слова складываются воедино, и страх сменяется смущением. Ей становится мучительно неловко и за себя, и за него. Говоря, что она другая, Роберт имел в виду, что она особенная. Что она ему нравится. Пиа прикладывает ладони к щекам. Он не знает ее тайны, он признается ей в любви! Готовая рассмеяться, Пиа прикрывает рот рукой и смотрит на мальчишку. Это же надо, чтобы такая сцена разыгралась у нее в спальне глубокой ночью, да еще такой ночью!

– Я… если честно, Пиа… я сам не знаю, зачем тебе все это говорю…

Он запускает пальцы в шевелюру и в панике отводит взгляд, озираясь по сторонам. На шее, подбородке, лбу выступают капельки пота. Вид у Роберта такой несчастный, что Пиа решает положить конец его страданиям.

– Прости, у меня нет к тебе таких же чувств, – по-доброму, но твердо говорит она, обрывая душераздирающий монолог.

Роберт горячо кивает.

– Да, да, конечно. В смысле – я ничего другого и не ожидал. Это очевидно, с самого начала было понятно. Конечно. Я знал, что ты так и ответишь.

Он нервно смеется. Пиа тоже улыбается. Ей жаль его, однако она ничего не предпринимает, не встает с кровати, чтобы взять его за руку или там поцеловать. Может быть, другие так бы сделали, под влиянием момента, но не Пиа. И все равно ей чем-то приятно происходящее. У нее не было мальчика, она никогда не целовалась, но лучше думать о несбывшемся, чем о том, что предстоит утром – последняя трапеза и неминуемый конец.

Роберт тем временем, облегчив душу признанием, почти успокаивается и даже присаживается рядом на кровать. Он облегченно выдыхает и снова смеется. Смех у него слегка похрюкивающий.

– Да, само собой, я ничего другого и не ждал. Забавно, правда? И еще как. То есть если уж даже сейчас мне ничего не светит, значит, это все просто не про меня, верно? Теперь или никогда, так ведь?

– Наверное, так, – говорит Пиа. – Ты ведь знаешь… когда мы все окажемся по ту сторону, боль останется в прошлом. Она будет всего лишь словом на страницах книг.

– Да, – откликается он. – Правда.

Во всяком случае, так слышали другие. Сама Пиа – нет. Она ощущает холод внутри и глядит мимо Роберта, в окно. Тот тем временем поднимается и начинает с глубокомысленным видом шагать взад-вперед, заложив руки за спину, как какой-нибудь политик.

– Роберт?

– Да, да, ухожу, ухожу… Только… есть еще кое-что.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Аннабел сидит в темном подвале, прижав колени к груди, обхватив себя руками и сплетя пальцы. Вот уже много лет это ее убежище – здесь, в кладовой Здания 170, полной разбросанных в беспорядке сокровищ той эпохи, когда все еще было хорошо. Сюда Аннабел спускается, чтобы подумать. Здесь она пытается справиться со своей тяжкой ношей. Это не Пиа, нет – ребенок не может быть бременем, только радостью. Но вот ее особенность, отличие от других… Ее «глухота». Сомнение в том, что предназначил девочке Бог, чего хочет для нее сама мать. Вопросы тяготят душу Аннабел, а время уже пришло, час почти пробил.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Вздрогнув, Аннабел зажимает уши, как будто эти слова можно заглушить. Все эти годы она спускалась сюда на грузовом лифте, когда он работал, или просто по ступенькам – подальше от Кеннета, от остальных, от Центра, чтобы остаться наедине со своими собственными мыслями. Вокруг царит полумрак, и иногда кажется, что даже голос Бога не может проникнуть так глубоко, отыскать ее здесь. Будто она снова маленькая девочка, возраста Пиа, в мире, где внутреннюю тишину ничто не нарушает – как это было до Дженнифер Миллер, во времена, когда молчание наедине с собой мог прервать только ты сам.

Иногда так кажется. Но не всегда. И уж точно не сегодня.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

– В общем… – Роберт кашляет и понижает голос. – Какие у тебя планы на завтра?

– Планы на завтра?.. – Пиа в замешательстве. Она делает шаг назад, к кровати. – Это шутка?

– Нет.

Роберт мотает головой. Руки у него по-прежнему за спиной, и он смотрит в пол.

– Я серьезно, Пиа. Твоя семья отправляется на ту сторону? А ты?

Пиа в своей золотистой детской ночнушке таращится на него, не веря своим ушам. Прежде он дергался и нервничал, как обычный мальчишка, но теперь его волнение выглядит каким-то более взрослым, непустым. Он словно растет на глазах.

– Все отправляются.

Рука Роберта дергает за вихор. Он пожимает плечами и делает кислую гримасу.

– Твоя семья ведь тоже? – спрашивает Пиа.

– Да.

– А ты?

Он не отвечает. Пиа не сводит с него глаз. Ее сердце колотится, клапаны открываются и закрываются, бешено гоня кровь. Перед глазами возникает картина кухонной стойки двумя этажами ниже, ждущая там, на ней груда тонко нарезанных пластинок сырого мяса, розовых, сочащихся…

– Когда ты была маленькой, – спрашивает вдруг Роберт с напором, – ты подсматривала из-за пальцев во время молитвы перед едой?

– Не знаю… Не помню.

На самом деле да. Она помнит прекрасно. Как, чуть приоткрыв глаза, следила за родителями, пока те одними губами повторяют слова вслед за Богом, которого они слышат, а она – нет. Маленькой Пиа было страшно, что она не такая, как все. Она молча сидела, глядя на еду, и ждала.

– Завтрашний вечер – вот все, о чем я сейчас могу думать, – говорит Роберт. Внезапно он порывисто шагает к девочке и хватает ее за руки. – О том, чтобы завтра вечером еще быть здесь. Остаться в живых. О том, как это будет. Мы сможем бродить по улицам, от здания к зданию, слышишь, Пиа? Мы сможем делать все, что захотим, а остальные будут мертвы.

Пиа словно окатывает ведро холодной воды. Вот так, без обиняков: мертвы. Но они не умрут! Они просто совершат переход, окажутся по ту сторону. Или нет? Может быть, это и правда всего лишь смерть, ничего больше? О Боже, что же ты молчишь?! Подскажи, наставь на путь истинный!

– Почему ты хочешь остаться? – тихо спрашивает Пиа. – Этот мир обречен. Здесь все пришло в негодность.

– Чушь! Все пришло в негодность, потому что всем стало наплевать. Двадцать четыре года мы просто сидели и ждали, когда настанет срок принять яд.

Повисает напряженное молчание, тикают секунды. Пиа сбита с толку, возбуждена, ошеломлена и вообще не знает, что и думать. Все эти мысли приходили и ей в голову тоже, роились в темных закоулках разума, которые у прочих людей наполнены светом Божьего Слова. О немногих оставшихся зданиях, торчащих среди топей покосившимися костяшками домино. О сломанных лифтах. Об алюминиевых крепежах на месте стальных. Все постепенно разваливается, пока обитатели зданий просто сидят и ждут.

В груди у Пиа начинает щекотать, словно там, в холодной клетке, забилось о ребра пробудившееся надеждой сердце-бабочка.

– Ты тоже не слышишь Его, – шепчет девочка.

– Нет, я слышу голос, – отвечает Роберт. Он уже не выглядит несуразным, нервничающим толстяком – по крайней мере, в глазах Пиа. – Слышу. Просто, по-моему, он несет полную хрень.

Скоро рассвет. Мэри Сент-Клэр завершила запланированный обход. Все и каждый в этих трех зданиях предупреждены и готовы к великому моменту – как были готовы уже много лет.

«ТЕПЕРЬ СТУПАЙ ДОМОЙ И ЖДИ».

Она поправляет ленту, идущую через грудь. Сердце бьется чаще с каждой секундой, приближающей восход солнца.

«СТУПАЙ И ВОЗРАДУЙСЯ».

В голове у Мэри ни вопросов, ни сомнений, и это счастье, это самое лучшее в том, что происходит. Больше не надо ни о чем думать, волноваться и тревожиться – она просто знает, что будет дальше. Истина, незамутненная истина открыта перед ней.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

– Я не понимаю.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

– Объясни мне. Прошу. Пожалуйста. Скажи больше.

Кеннет стоит у подножия лестницы и терзается сомнениями. Бог не добавляет ни слова к тому, что уже было произнесено, лишь повторяет одно и то же. Эта краткость и глухота к мольбам причиняют невообразимые мучения – словно бы Он куда-то пропал, остался лишь механический голос.

Что это значит? То, на чем настаивает жена – что девочка должна умереть, как все прочие, перейти на ту сторону? Или, как боится Кеннет, это испытание его веры, испытание Авраама? Он должен довериться Богу до конца, сообщить об изъяне дочери, о ее глухоте и оставить здесь? Пожертвовать собственным ребенком, чтобы все остальные смогли спастись?

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Кеннет знает, что нужно делать. Времени остается мало. Сделав глубокий вдох, он бросается вверх по скрипучим ступеням, через три за раз, словно в беге с барьерами, как будто иначе он просто запнется и остановится. Да нет, не как будто – малейшее промедление действительно собьет его. Кеннет взлетает по лестнице, хватается за ручку, рывком открывает дверь в комнату Пиа… И сталкивается с женой, выходящей из комнаты. Аннабел глядит на мужа безумными глазами, задыхаясь и дрожа всем телом. В руке у нее электрический нож. Он включен, на вибрирующей кромке алая кровь.

«Я опоздал, – думает Кеннет. – Поздно, поздно, поздно».

Аннабел все смотрит на него, нож пляшет у нее в руке. Наконец, она размыкает губы.

– Где она?! Что ты с ней сделал?! Куда ты ее дел?!

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ» – звучит голос в голове Кеннета. По замершему лицу жены он понимает, что она слышит то же самое – все то же, и то же, и то же. «ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

Он бросается внутрь комнаты. Они обыскивают все, переворачивают и отбрасывают в сторону матрас, вытаскивают из комода ящики и отчаянно роются в них… Выламывают дверь в кладовку – там тоже пусто. Время между тем припекает, солнце уже вот-вот появится из-за горизонта. Близится новый – и последний – день.

Супруги бросаются к окну и выглядывают наружу. Сначала они ничего не видят, но продолжают вглядываться, и сначала бегущих замечает Аннабел, а потом и Кеннет – или ему так кажется. Два силуэта быстро удаляются, становясь все меньше. Они так близко друг к другу, что почти сливаются в один. Скользнув в узкое пространство между двумя башнями, они теряются на фоне зданий и исчезают в темноте.

Роберт смеется на бегу и не может остановиться. Пиа совсем рядом. Хоть они и не держатся за руки, но то и дело сталкиваются локтями – его левый с ее правым. Каждое касание голой кожи посылает электрический импульс через все тело мальчика. Дело не только в том, что она девочка, не только в том, что это Пиа… Тут все сразу, одно дикое, безудержное, рвущееся наружу веселье. Ликование свободы, упоение бунтом, беспримесное торжество продолжающейся жизни! На утро намечена последняя трапеза – для всех, но не для них!

Занимается рассвет. Назначенный момент все ближе. Роберт глядит на Пиа и смеется, не веря сам себе. Она смеется в ответ, чувствуя то же. Волосы разлетаются у нее за спиной. Так, хихикая, они ныряют в темные переулки, стремясь сами пока не зная к чему и куда.

Улыбка вдруг застывает на лице Роберта, и сердце омрачается. В голове мальчика оживает Голос. Он звучит, отчетливый и холодный, словно неумолимо опускающаяся стальная решетка.

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».

«ПОСТАВЬ ЕЕ ПРЕДО МНОЙ».